Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Молчавший до сих пор с унылым видом Гошатхан неожиданно повернулся к Рустаму и сказал:
– Не обижайтесь, товарищ Рустам, я вам скажу прямо: там, где бараны и овцы дороже людей, дело не пойдет на лад, как ни бейся.
Рустам хотел было ответить, но секретарь движением руки остановил его и продолжал:
– Председатель колхоза – должность серьезная, первостепенная. Под его началом трудятся сотни людей. Результаты труда каждого колхозника во многом зависят от способностей и умения председателя. И первое требование, какое я бы предъявил к руководителю колхоза, – уважай человека, люби человека, цени и береги его.
– Да, товарищ председатель, – снова не сдержался Гошатхан, – ты к людям относишься без уважения. Да хоть бы на вашей ферме: разве там для чабанов созданы элементарные бытовые условия?
Рустам улыбнулся.
– Керем – неряха и лентяй. Разве это серьезная личность? Чистую постель себе, своей семье не может устроить. Отделаюсь от весеннего сева, тогда и за ферму возьмусь, наведу порядок.
Он говорил и чувствовал на себе неотступный взгляд Аслана, – тот как бы изучал Рустама, следил за каждым движением его бровей, за его улыбкой. Это наконец взорвало Рустама,
– Товарищ секретарь, зрители всегда уверены, что пехлеванам бороться легко. Приехали, понюхали, наслушались разных сказок и сплетен и отбыли восвояси. А я пока одну овцу выращу, сам в барана превращусь, – устану до полного отупения!... Прошу, спросите при мне заведующего районным отделом народного образования: что ему от меня нужно? Да, мы как-то поссорились, не отрицаю: он сказал два лишних слова, я – четыре... Грешен в этом. – Рустам широко развел руками. – Но теперь, теперь-то чего ему неймется? То мчится на ферму, собирает недовольных, то рыскает по полям, митинг устраивает! Надоело мне это, ой как надоело!
У Гошатхана покраснела шея и остренький носик зашевелился, но Аслан поднял руку, как бы останавливая его.
– Мы, замечаю, не понимаем друг друга, Рустам-киши, – мягко сказал секретарь. – Я пригласил тебя сюда не для того, чтобы учить выращивать овец или сеять хлопок. Все это ты знаешь лучше любого из нас. Но есть вопросы, в которых я разбираюсь лучше, и потому имею право говорить с тобою откровенно. Партия этому нас учит. А партия для коммуниста – святое дело. Не так ли?
– Партия для меня во сто крат дороже, чем многим, бьющим себя в грудь!
– Это очень хорошо, дорогой Рустам! Значит, и ты согласен, что есть вопросы поважнее овцеводства и уборки урожая. Труднее самых трудных житейских дел... Я говорю, как ты, вероятно, уже сам догадался, об отношении к людям. Подумай только, сможет ли председатель колхоза, директор завода, партийный работник выполнить решения Двадцатого съезда, если не сумеет сплотить людей и вдохновить их? Не случайно я заговорил с тобой о всенародной инициативе, о поддержке творческих начинаний рядовых колхозников.
– А я чем, по-вашему, занимаюсь? – не сдавался Рустам, – И днем и ночью в поле, в прохладном местечке не отсиживаюсь, работаю не от восьми до пяти, как некоторые. Одна забота – о колхозе.
Как всегда, и в эту минуту он был искренним, но на Аслана его слова не произвели впечатления.
– Напрасно, совсем напрасно, Рустам-киши, считаешь, что, кроме тебя, так уж никто и не болеет душою за дело. Не много ли на себя берешь, а?... Возьми хоть Гошатхана. Захочет – завтра-же уедет в город, получит спокойную службу. И оклад будет посолиднее, чем здесь. И ведь ему предлагали переехать, а он почему-то остался. А как я стал районным работником? Ведь мне в жизни никогда не приходилось заниматься колхозами.
"То-то и взял себе в помощники Гошатхана! – со злостью подумал Рустам. – Сам в колхозных делах неуч, а понадеялся на демагога".
Аслан понял, почему так угрюмо сверкнули глаза Рустама, но продолжал спокойно, не повышая голоса!
– Работал я в Академии наук; судя по всему, ценили, жена преподавала в средней школе, детишки учились. А вот все оставил, приехал сюда... И не подумай, что под нажимом, по принуждению: нет, сам вызвался. Почему? А потому, что судьба науки, которой я посвятил жизнь, решается здесь, в Мугани! И партия очень целеустремленно взялась за подъем сельского хозяйства. В такое время думать о личном благе унизительно для коммуниста.
"Да он агроном, что ли? Экономист?" – подумал Рустам.
– Меня привела сюда, в Мугань, страстная жажда борьбы, – продолжал Аслан. – Борьба идет не только за урожай, не только за хлопок, но за счастье народа...
Рустам опять почувствовал уважение к этому городскому интеллигенту, не похожему на районных работников, к которым он привык, с которыми то ругался, то мирился и уж во всяком случае, не очень-то считался.
– И я стараюсь, чтобы все люди жили счастливо, товарищ Аслан, – сказал председатель колхоза и впервые за всю беседу улыбнулся.
Помощник Аслана уже несколько раз заглядывал в дверь и покашливал напоминал, что в приемной ждут посетители...
Вероятно, встреча вот так мирно и закончилась бы, но строптивый Гошатхан не уклонился от поединка с Рустамом.
– Разговоры разговорами, слова словами, а надо бы изучить положение в колхозе и обсудить на бюро райкома. – Гошатхан подумал и добавил: – С широким колхозным активом.
– Не грози! – тотчас взорвался Рустам. – Не на пугливого напал. Хоть сотни раз проверяйте и изучайте, не боюсь!
Аслан стукнул карандашом по столу и сказал, что предложение Гошатхана вполне разумно, грозить почтенному Рустаму-киши никто не собирается. Кстати сказать, Рустаму сейчас же надо завернуть в райисполком, получить для фермы аптечку, кровати, радиоприемник, передвижную библиотечку. Аслан не сомневается, что Рустам-киши проявит присущую ему оперативность и приведет ферму в культурный вид. А над сегодняшней беседой ему надо серьезно задуматься и понять, что каждое время имеет свои требования и умные люди с ними считаются. Наконец председатель колхоза должен помнить: партия не простит ему бездушного отношения к труженикам.
– С работой мы справимся, ручаюсь! – Рустам поднялся. – Лишь бы заткнуть глотку недоброжелателям! Бомбардируют анонимками и МТС и, кажется, газету.
Аслан задумался.
– Я анонимкам значения не придаю, но если они тебя беспокоят... Ладно, посмотрю, узнаем, чьей рукой составлены.
Эти слова, как ни странно, мгновенно успокоили Рустама, и он с легкой душою вышел из райкома. Надо заметить, что, уходя, он колебался, подать ли руку, прощаясь, Гошатхану, но все-таки подал, а на лестнице тщательно вытер ее платком, будто прикоснулся к жабе...
В ближайшем магазине он купил банку варенья из лепестков розы и консервированный компот, зашел в больницу и попросил сиделку передать сверток жене Керема. Столкнувшись в коридоре с Мелек, он поблагодарил ее за внимание к больной, ничем не выдав своих чувств к Гошатхану.
Уже вечерело, когда он вошел во двор своего дома, вдохнул с вожделением запах чихиртмы, стоявшей на очаге, радушно поздоровался с женой и, предвкушая удовольствие мирного чаепития, поднялся на веранду. В глубине сада он заметил Майю и Першая, которые гуляли, обнявшись. Рустам негромко сказал Сакине:
– Чего они там шепчутся?
– Аи, киши, радоваться надо бы, что подружились...
– Ничего не имею против, но все-таки присматривай. Девушку обмануть нетрудно. Когда сбежит, нам же с тобою придется горевать. Две лошади в одной конюшне стоят, так и характером становятся схожими. Будто не замечала?
– Оставил бы ты невестку в покое, – вздохнула Са-кина. – Добьешься, она тебе на одно слово бросит в ответ тысячу...
Вечер стоял безветренный, тихий, и Майя услышала этот разговор на веранде. Она не вышла к чаю, рано легла спать в одинокую, захолодавшую за последние ночи постель, а когда внезапно примчался с поля Гараш, превозмогая себя, встретила его, раскрыв объятия... Она смертельно боялась, чтобы и эта встреча не кончилась разладом и чтобы Гараш снова не ушел ночью из дому.
А утром, сама того не желая, с тоскою спросила Гараша:
– Милый, что такое счастье?
Гараш, не задумавшись, будто заранее знал, о чем его спросят, ответил:
– Семейное счастье в том, чтобы мужа всегда встречали приветливо, развлекали и утешали.
– Как ты наивно судишь... – горько усмехнулась Майя.
– Как умею. Выше головы не прыгнешь.
– Почему так в жизни устроено: сперва все кажется прекрасным, а приглядись, и наступит разочарование, – думая вслух, продолжала Майя.
– Ну, эта философия не для нас, сельских механи'заторов... Майя, ради бога!... Мне ведь работать надо, весь день не слезаю с трактора, – жалобным голосом попросил Гараш и, спрыгнув с кровати, начал быстро одеваться. – Вот жизнь-то!... Еле-еле вырвешься домой, а тут нет конца нравоучениям... Завтрак бы приготовила...
Через полчаса он уехал.
5
Снова целую неделю Гараш безвыездно провел в поле; минутки свободной не выпадало, а вечером валился на топчан и забывался каменным сном.
Механизаторы трудились от зари до зари, поднимали целину, сеяли, бороновали, вносили в почву удобрения, их подгоняла весть, что погода вот-вот испортится, хлынут затяжные дожди. Самая дорогая мечта муганца управиться с севом до ненастья.
Наджаф и в труде не отставал от Гараша и ухитрялся наведываться домой, порою пешком шел ночью двенадцать километров. А загудели на рассвете тракторы – он снова в поле.
Однажды он пристыдил друга:
– Ничего здесь не случится, иди, бессовестный человек, к жене, я за всем присмотрю!
Гараш поехал домой. Темно, пусто было на деревенских улицах, когда он спрыгнул с попутного грузовика. Хорошо, если бы сегодня Майя не встретила с надутым видом, не докучала жалобами. В первые дни после замужества она была совсем-совсем иною. Неужели она права, неужели в семейной жизни обязательно наступают дни охлаждения, отчужденности?
Хозяйки в хлевах доили коров, сладкий запах парного молока, мешаясь с дымом очагов, стлался по траве. Кое-где алели низкие костры. С заунывным блеянием толкались овцы и бараны, укладываясь на ночь.
Вдруг чья-то рука опустилась на плечо Гараша, и он вздрогнул.
– Попался! Теперь не отпущу, хоть караул кричи! Идем скорей! – бодро сказал Салман и, не дожидаясь ответа, потащил Гараша через улицу к калитке своего дома. – Да подожди, не вырывайся... Получили новую инструкцию для тракторных бригад. Не привык, что ли, каждый месяц получать новую? Вот посидим минут пять, выпьем по стакану чая, отдам инструкцию, и беги домой. Не на утро ж оставлять! Тем более что на днях, может, и завтра, уеду в Баку выбивать из министерства наряд на цемент для Дома культуры!
Во дворе у очага хлопотала Назназ, щеки ее раскраснелись, прядь каштановых волос упала на глаза, она улыбнулась Гарашу с такой нежностью, что у него дрогнуло сердце.
– Проходите в комнату, чихиртма готова! Эй, Салман, помоги гостю умыться.
– Занимайся своим делом, женщина, – с добродушной грубостью сказал Салман и потянулся за медным кувшином с водою.
Когда Салман повел гостя к столу, куриная чихиртма и долма были уже поданы, за миской стыдливо пряталась бутылка коньяка. Назназ потчевала Гараша. Не чинясь, она сама выпила рюмку коньяку за здоровье гостя, и в ее глазах он прочел такое откровенное признание, что мурашки по спине забегали...
Гараш выпил рюмку, а от второй отказался наотрез, но Салман и не настаивал, сам хлопал стопку за стопкой да еще удивлялся: "Совсем не пьянею!" Неожиданно рассмеявшись, он сказал:
– Поднимаю тост за нашего отца Рустама-киши! Я считаю Рустама истинным отцом и своим благодетелем. Выпьем.
– За здоровье отца нельзя не выпить, – мягко заметила Назназ и протянула Гарашу полную рюмку.
– Не нравится мне коньяк, запах какой-то неприятный, – вяло сказал Гараш.
Он и в самом деле был трезвенником, в редких случаях, на праздниках, в гостях, выпивал бокал виноградного вина. В старой азербайджанской деревне не терпели спиртных напитков, и, право же, это во всех отношениях хороший обычай.
– Не обращай внимания. Конечно, коньяк – не роза, пей, будь настоящим мужчиной, как можно не выпить за отца? – настаивала Назназ.
Гараш выпил, блаженно закружилась голова, в груди потеплело, и когда перед ним опять появилась рюмка, он уже не отказывался. А Салман непрерывно расточал похвалы Рустаму-киши, клялся, что по урожайности "Новая жизнь" выйдет на первое место в районе и слава председателя Рустамова засияет, как вечерняя звезда.
Назназ щедро подливала Гарашу, вскоре он и счет рюмкам потерял, чувствовал, что глаза слипаются. Он готов был поручиться, что Назназ не выходила из комнаты, но почему-то на ней вместо кофты и юбки был уже надет шелковый халат, шуршащий при каждом движении,
– За твое здоровье! – с отчаянной храбростью пролепетал Гараш и выпил, проливая коньяк, Назназ салфеткой вытерла ему подбородок. – Не думай, что я пьяный, – я как стеклышко! Домой пойду... – бормотал Гараш, но Салмана в комнате уже не было, а Назназ положила на диван подушку и задула лампу.
Когда он очнулся, была полночь, в комнате стоял непроглядный мрак. Гараш сначала никак не мог понять, где он находится, а когда увидел Назназ в длинной ночной рубашке, с голыми руками, все понял и попросил:
– Зажги свет.
– Да что с тобой? Голова закружилась?
На ощупь, будто слепой, протянув вперед руки, Гараш добрался до двери, распахнул ее, вдохнул свежий воздух, и в голове прояснилось; с отвращением он отогнал от себя воспоминания о сегодняшней ночи.
– Когда соскучишься, приходи, – послышался из комнаты спокойный, чересчур уж спокойный голос Назназ.
Гараш вышел на улицу.
На востоке небо посветлело, но до рассвета было еще далеко. Домой?... Но Майя спросит: "Где был?" Гараш не сумеет соврать, во всем признается. И без того в семье нелады...
И Гараш пошел в поле. Всю дорогу он утешал себя: "Что тут особенного? Ну, выпил, ну, крепко выпил, кто же из мужчин не пьет? Да и ничего не случилось!" Но на душе было смутно.
6
Майя поднялась рано. Свекровь с вечера приготовила ей сверток с вареными яйцами, бутербродами, хлебом.
– Запас кармана не тянет, – было неизменным напутствием Сакины. И сегодня она ласково обняла невестку, пожелала всяческой удачи.
До полудня у Майи не выдалось ни минутки свободного времени: обошла участки, проверила, как ремонтируют арыки, учила поливальщиков, а когда те побросали кетмени и отправились обедать, она почувствовала, как устала и проголодалась.
Майя расположилась у центрального коллектора, на пригорке, где курчавилась нежная зелень. Было так тихо, что она услышала, как прошмыгнувшая полевая мышь столкнула в арык комочек сухой земли. Безмолвная степь грелась в солнечных лучах.
Положив под голову сумку, Майя легла на траву, вытянула ноги, зажмурилась. Степная тишина звучала как песня. Знойное, сухое сияние баюкало, усыпляло Майю. Ей хотелось так и лежать бесконечно в этом солнечном безмолвии, забыв обо всех' огорчениях, от которых по ночам не спалось, И тишина неотступно погружала ее в крепкий сон.
Всадник, проезжавший у арыка, заметил, спящую Майю и, словно околдованный, потянув поводья, остановил усталого коня. Бесшумно спрыгнув, он разнуздал лошадь, пустил ее пастись на лужайку и, осторожно ступая, будто землю боясь разбудить, подошел и сел рядом с ней.
Он молча сидел, не отрывая взора от ее стройного, привольно раскинувшегося тела.
Внезапно Майя вздрогнула, открыла глаза и, увидев Салмана, быстро натянула юбку на ноги, приподнялась, смущенно рассмеялась.
– Вот как сон меня одолел, ничего не слышу...
– А я возвращался с ярового клина, – с простодушной улыбкой сказал Салман. – И вдруг какой-то дивный свет, словно радуга, ослепил меня, и я увидел лежавшую в траве ханум... Признаюсь, я испугался, не обморок ли, не солнечный ли удар, и, лишь услышав ровное, сладкое, как парное молоко, дыхание, успокоился. Решил караулить тебя, ханум.
Майя, вскочив, стряхнула соринки, сухую траву с платья, взяла сумку.
– Второй раз встречаюсь с тобой в поле и каждый раз удивляюсь, какой ты внимательный.
– Прикажи – жизнь в любую минуту отдам за тебя! – горячо воскликнул Салман, а когда Майя недовольно нахмурилась, то бесхитростно добавил: – А вот одной спать в безлюдном поле все же неосторожно.
– Какое ж безлюдье? – Майя показала на степь: поливальщики возвращались с обеда, по дороге тянулись, вздымая густые хвосты пыли, арбы с навозом, на соседнем поле колхозники сжигали бурьян. – И вообще здешние люди простые, радушные, грех подумать о них плохое.
– Преклоняюсь перед твоею чистотою, ханум. Часто я спрашивал себя: есть ли на свете еще хоть одна такая очаровательная женщина? И пришел к выводу, нету, нету... Счастливый Гараш! – И, потупившись, Салман протяжно вздохнул.
Майя с досадой поймала себя на том, что слова Салмана ей приятны.
А тот продолжал:
– Поразительное дело, ханум! Есть люди, которых без угрызений совести могу сравнить с животными: работают, спят, насыщаются, опять укладываются спать, опять садятся за стол. И представьте, жизнь расточает им все блага. Как говорится: паршивый козел утоляет жажду из чистого родника. Но есть и такие – их, правда, меньшинство, – которые терзаются сомнениями и стремятся к благородным деяниям, никогда не достигают счастья, уходят из жизни разочарованными. Но если счастье улыбнется и они наткнутся в лесу жизни на родник, то, прежде чем припасть к нему пылающими губами, благоговейно опустятся на колени перед источником живительной влаги...
– Почему ты так говоришь? – удивилась Майя. – Тебе ли жаловаться? Разве ты страдаешь от неудовлетворенных желаний?
– Да, да, ханум, сердце мое страждет и ноет.
– Не по Першан ли?
Салман запнулся, глаза его забегали, и Майя решила, что угадала правильно.
– Да ты с нею говорил? Объяснился?
– А о чем тут говорить? – жалобно спросил Салман. – Осенью пошлю сватов – либо да, либо нет. Примет кольцо – значит, согласна. И на этом спасибо. Откажет – тоже спасибо. Эх, ханум! – И он с отчаянным видом тряхнул головою. – Мое горе в том, что я полюбил женщину, которой никогда не посмею признаться в своих чувствах.
– Не похоже, что ты такой беспомощный. – Майя с сомнением поглядела на Салмана. – Борись! Борись за любимую, – в жизни без борьбы ничего не дается!
Но Салман, сморщившись, словно от непереносимой боли, продолжал уныло твердить:
– Нет, ханум, я уже погиб, мне надеяться не на что...
Майя пожала плечами и пошла по тропинке к арыку, Салман, ведя в поводу лошадь, последовал за нею.
– А ты довольна своим трактористом? – неожиданно спросил он.
Да, Майя счастлива. Пусть Салман это навсегда запомнит сам и другим скажет: Майя счастлива, Гараш и она любят друг друга.
– Еще бы! – Салман ухмыльнулся. – Другой на его месте руки и ноги тебе лобзал бы. Ни на шаг от тебя не отошел...
Для чего он затеял этот разговор? Если Гараш не ночует дома, то потому, что в колхозе аврал. Рустам-киши передышки не дает всем бригадирам, трактористам. Сам трудится до упаду и с других требует. Неужели Майя должна требовать, чтобы муж бросал работу и мчался к ней? Но ей захотелось хоть на миг повидать его, хоть издалека посмотреть...
– Ты куда пойдешь? – спросила она Салмана.
– Куда прикажешь. С утра на ногах, но еще не устал. Только работа и спасает меня от тоски. А ты куда?
Майя постеснялась сказать, что хочет видеть мужа, и попросила Салмана подвезти ее на участок Немого Гусейна.
– Слушаюсь, ханум. – Салман помог ей взобраться на круп буланого, сесть позади седла. Держась за его плечи и стараясь не прикасаться к спине Салмана, Майя уговаривала себя, что в его отношении к ней нет ничего подозрительного. Самая обыкновенная вежливость. Просто он хочет понравиться невестке Першан, чтобы она замолвила словечко, повлияла на неприступную красотку.
И, успокоив себя, Майя стала вглядываться в поле, отыскивать нетерпеливым взором Гараша. Профессия тракториста казалась ей романтической. Какое счастье чувствовать, что тебе повинуется могучая машина, превращающая в легкий пух окаменевшую, спекшуюся в лучах солнца степную землю. Скоро и зерна, брошенные в землю ее Гарашом, прорастут и устелют поле зеленым пушистым ковром. Трудно трактористу-муганцу: и в зной, и в стужу, и под ливнем, и под леденящим ветром не покидает он своего стального коня. Но какая радость увидеть тучный урожай, выращенный им! В эту минуту он забудет усталость бессонных ночей, проведенных вдали от родного дома, от любимой.
Солнце клонилось к закату. Буланый, опустив голову, норовя ухватить растущую возле тропинки траву, шагал неторопливо, Майя и Салман ехали молча. Наконец впереди показался ползущий по середине делянки трактор; в стороне горел бесцветный в лучах заходящего солнца костер, вокруг него расположились парни.
В степи и пешехода издалека видно. А когда, перепрыгнув через арык, усталый, потный конь, несущий двух всадников, вышел на поле, все вскочили, бросились навстречу. Тракторист выключил мотор, и в наступившей тишине птицей полетел над степью голос Майи:
– Гараш!
Гараш спрыгнул, не помня себя от радости, побежал, "Сама, сама догадалась, приехала, не выдержала разлуки, какая же умница, как я виноват перед тобою!..."
На бегу он услышал чей-то ехидный голос:
– Салман-то не теряется...
Майя соскользнула с лошади, привстала на цыпочки, обвила шею мужа горячими руками, даже глаза закрыла, – так переполнена была душа ее любовью, но Гараш со злобой разорвал объятия, грубо отстранил.
Ведь предупреждал отец, говорил, что постыдно замужней женщине кататься с парнем в степи. Не послушалась, по-своему решила жить! Конечно, что образованной советы какого-то мужика. В городе свои обычаи, но только Гараш никогда с этими распутными обычаями не примирится.
– Как себя чувствуешь? Сколько дней и дома-то не был!
– Не в бирюльки играем – работаем, – отрывисто сказал Гараш, в упор глядя на испуганную такой встречей жену.
Трактористы позвали их к костру. Соль была насыпана на клочок газеты, печеную картошку выгребали из золы железкой. Гараша и Майю усадили рядышком на брошенную в траву телогрейку. И про Салмана не забыли, пригласили и его разделить скромную трапезу.
Гараш строго спросил низкорослого, похожего на подростка парня:
– Заводится?
– Да ничего не заводится, – чуть не плача, ответил тот.
Слава богу, есть на ком злость сорвать... И Гараш так его обругал, что у бедняги слезы выступили на глазах, велел тотчас ловить на шоссе попутную машину или пешком топать до МТС, но чтобы к утру мотор был исправлен.
Майя пожалела незадачливого тракториста, он казался таким беспомощным перед высоким, плечистым Гарашом. Она шепнула мужу, что может, лучше отправить парня с Салманом верхом, а Майя здесь переночует.
– Ноги не отвалятся, – жестко сказал Гараш. – Наука вперед будет тракторы не портить. – И было у него такое же лицо, как у Рустама-киши, когда он говорил о больной жене Керема.
– Я позвоню Шарафоглу, он пришлет детали, – внезапно заступился за приунывшего парня Салман. Расчет был точным: Майе, конечно, понравилась его отзывчивость.
Гараш ничего не ответил, швырнул в траву картофельную шелуху, вытер руки о засаленные штаны и, поднявшись, вразвалку пошел к трактору; не оглянулся, не позвал жену...
Это было до того обидно, что у Майи сердце упало, но она нашла в себе силы пойти вслед за мужем.
До костра донесся сердитый голос Гараша:
– Вот скинем работенку – и приеду. Никуда не сбегу, не бойся!
– Чья лошадь? – обратилась Майя к трактористам, показывая на вороного коня, привязанного к стволу старой чинары у арыка.
Два тракториста побежали от костра, чтобы подвести коня. Салман с непроницаемым лицом поддержал Майю, помог взобраться в седло и сам вскочил на своего коня. Его буланый, торопясь к дому, припустил крупной рысью, едва выехали на шоссе. В ночной темноте исчезли и костры, и трактор, и веселые парни, и капризный грубиян Гараш. Салман, равняясь с Майей, перевел своего коня на шаг и осторожно сказал:
– Эх, ханум, в драгоценностях толк понимает ювелир, а не свинопас.
– Нет, вы его не знаете, у него добрая душа! – И Майя, противореча самой себе, всхлипнула.
– Это я его не знаю? – Салман засмеялся. – В душу не влезал, правда, а что он неотесанный, невежественный, злопамятный – знаю со школьной поры. Культуры в нем нету, интеллигентности. Как говорят, с виду гож, а внутри... Ну, сами понимаете, что внутри! Пока кровь кипит, он еще как-то сдерживается, льнет к тебе, а поостынет – и ногами затопчет, будь ты хоть ангелом. Подумать страшно – два-три месяца после свадьбы... А что будет, когда дети пойдут...
– Не смейте говорить гадости о моем муже! – крикнула Майя. – Это низко с вашей стороны!
"О, у ханум острый язычок", – подумал тот и стал просить прощения.
– Ненавижу людей, которые меня жалеют! Сама знаю, как жить!...
– Понимаю, но ведь я себя, я не тебя жалею, – плавно продолжал Салман, аккуратно через каждую минуту вздыхая. – Что мне эти Першан-Мершан, – тебя одну люблю!... А ведь в чистой любви признаваться не стыдно, ты сама говорила. Как увидел – сердце пламенем зажглось! Не ценит, не ценит тебя этот грубиян: скажи "да", и уедем на край света. Рабом стану до последнего моего вздоха!
– Стыдно! – оборвала его Майя. – Если не замолчите, сейчас же поеду обратно!
– Замолчать не трудно, – с напускной удалью воскликнул Салман и действительно молчал до самой околицы села, а когда у ворот своего дома Майя слезла с коня, Салман взял удила и глухим, словно от безмолвных рыданий, голосом сказал: – Если от тебя весь мир отвернется, знай, что есть мужчина, который всегда примет Майю в своем доме...
Он-то знал, что происходит в семье Рустамовых.
7
Сакина проснулась от смеха Рустама-киши; к храпу его она с годами привыкла, и так же, как монотонный шум дождя, забыванье осенних ветров, шелест листвы в саду, размеренный, ровный храп мужа не тревожил ее.
Но сейчас он рассмеялся, заворочался всем телом.
"Привидения грудь давят, – догадалась Сакина, – Будь прокляты те, кто тянет его ночью за ноги!".
– Эй, киши, повернись на правый бок!
– Что случилось? – Рустам приподнял седую голову.
– А то случилось, что дня тебе не хватает, по ночам смеешься и с кем-то говоришь... Тысячу раз просила! оставляй все дела и споры у порога.
– Который час?
– А кто его знает, еще ночь..,
– Гараш не приходил? Вот парень! Пока не свалится, от работы не оторвать... А невестка? Поздно вернулась? Зачем ее в район вызывали? Рустам окончательно проснулся и забросал жену вопросами.
– Поздно приехала, вечером. Говорит, что совещание было по водному хозяйству. И она выступала. Хвалили... Слава богу, умная.
– Наверно, не забыла и о заболоченном участке Гусейна? – хмыкнул Рустам. – Купили кувшин с уксусом, а там оказался мед!... Кто ее привез из района?
– Говорила, что какие-то районные работники в колхоз ехали, вот и ее прихватили.
– Какие?
– Не помню... Какой-то инструктор – не то райкома, не то райисполкома, И завобразованием...
Муж быстро встал с постели, зашагал по комнате,
– На машине? Гошатхан?... Что у него, на нашем кладбище родители похоронены? Зачастил! Вот оса!...
– Да успокойся, он мимо проехал, в "Кызыл Байраг"! Если ездит по району, значит, нужно. Другие из кожи лезут, чтобы к себе руководящего работника заполучить! Ты-то чего волнуешься?
– А то, что невестка лезет и в чужие седла, и в чужие машины! сердито буркнул Рустам.
Он на ощупь нашел на столе стакан с остывшим чаем, отхлебнул и снова улегся, натянув на ухо одеяло. Но заснуть не удавалось, в голову лезли непрошеные мысли; то вспоминался Немой Гусейн, который последнее время бессовестно лодырничал, то наглый демагог Гошатхан, то Ширзад. И с каждым из них Рустам мысленно спорил или ругался. Постепенно он погрузился в забытье, похожее не на сон, а на повторение тяжелого, полного обид и волнений вчерашнего дня.
Рустам опять увидел зал, битком набитый колхозниками; люди стояли между рядами, столпились перед распахнутыми окнами. Кажется, за все время существования колхоза не было такого многолюдного собрания.
С самого начала Рустама-киши взбесило, что председателем избрали тетушку Телли. Поручить женщине, хотя и коммунистке, но по сути-то обычной языкастой крикунье, руководить столь ответственным заседанием, – не легкомыслие ли это? И ведь не только выбрали, даже аплодисментами наградили, будто признанного мастера высоких урожаев.
"Хватит, хватит, не митинг ведь, а деловое собрание!" – не удержался и с досадой воскликнул Рустам.
– Спи, спи спокойно, – заботливо прошептала Сакина, а Рустаму показалось, что это тетушка Телли наклонилась над ним, бережно поправила упавшие на лоб и глаза его волосы, что-то сказала.
"Начинай же, не тяни!" – умоляюще попросил Рустам.
Наконец тетушка предоставила ему слово. Желая провести собрание спокойно, без скандала, Рустам-киши в своем докладе говорил о недостатках подробно и откровенно, но старался никого не обидеть, дабы не обострять отношений и не наживать врагов, которых и без того предостаточно.
Услышав ровное дыхание мужа, Сакина успокоилась и тоже уснула, а Рустам, как наяву, продолжал повторять свою тщательно обдуманную речь:
"В пятую бригаду, чтобы прорыть двадцать метров отводной от арыка канавы, вызвали из МТС бульдозер; работала машина всего два часа, а плата за такую безделицу – ровно полтонны молока..."
И снова он почувствовал прикосновение чьей-то ласковой руки, отбросил ее резким движением плеча. Но кто же хотел исцелить его страдания этим поистине, материнским прикосновением? Не тетушка ж Телли!...
"Это ж из вашего кармана вынули полтонны молока, товарищи колхозники! – пылко сказал Рустам-киши. – Если так вольготно разбрасываться артельным добром, то и разориться недолго: на трудодни ни копейки не останется".
"Правильно, правильно!" – послышались одобрительные голоса в толпе, но вдруг эти нежащие слух Рустама-киши восклицания заглушил сиплый, горластый, будто медный, крик петуха...
В заключение председатель "Новой жизни" выразил уверенность, что все колхозники засучив рукава, энергично примутся за труд на артельной ниве, изживут недопустимые недостатки и выведут колхоз на первое место не только в районе, но и во всей Мугани.
"Соберем богатейший, сказочно щедрый урожай, каждая семья получит на трудодни куда больше, чем пришлось в прошлом году! Закрома станут ломиться от зерна и всякой снеди. В бакинский универмаг поедем на грузовиках за покупками. Вот начнется-то привольная жизнь!... А для того, чтобы трудодень был весомым, тяжелым, надо всем нам стать рачительными, бережливыми хозяевами. Да, настоящими хозяевами!" – заявил решительным тоном Рустам-киши напоследок и бодро сошел с трибуны, уверенный, что речь его покроют бурные рукоплескания.
Однако в клубе было тихо, люди разочарованно переглядывались, пожимали плечами, насмешливо усмехались.
