Текст книги "Слияние вод"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Майя улыбнулась во сне, то ли почувствовала нежный взгляд мужа, то ли поблагодарила его за внимание, когда он натянул на ее плечи розовое одеяло. Она улыбалась, приоткрыла нежно-вишневые губы, но сон, будто тончайшая тюлевая завеса, окутывал ее.

На ум Гарашу пришла странная и страшная мысль: вдруг сон – тень смерти, предвестник смерти, и эта тень уже коснулась чела Майи... Мысль была кощунственной дикой, и потрясенный ею Гараш прижался к Майе, осторожно положил ее голову с перепутавшимися косами на свою руку, она, не просыпаясь, прильнула к нему.

Грудь Майи равномерно поднималась и опускалась,

Гараш слышал в глубокой тишине биение ее сердца, и не было в мире музыки прекраснее этого тихого монотонного стука.

А за стеною, в родительской спальне, слышался могучий храп отца, глубокие вздохи матери. Раньше в доме Рустамовых с наступлением ночи воцарялась полная тишина, а теперь, видно, стареть начали родители. Гарашу до сих пор не приходило в голову, что жизнь, отбирая молодость, приносит отцу и матери беспокойный, тяжелый сон, постепенное угасание, недуги.

Впервые задумавшись над этим, Гараш понял, что непростительно быстро свыкся со своим счастьем, стал считать любовь Майи вполне естественным, чуть ли не будничным чувством.

В комнате посветлело, и когда он пристально посмотрел на жену, то уловил отчетливое сходство Майи со своей матерью. А Сакина была для Гараша все годы идеалом женской красоты, душевного величия, венцом доброты и нежности ко всему земному.

Жена вздохнула, открыла глаза, коснулась пальцами его волос, спросила:

– Счастлив?

– Да!... – не ответил, а выдохнул, а может, успел только подумать Гараш, но Майя поняла.

– В сказках говорится, что цветы, камни, птицы умеют говорить, но не каждому дано их слушать, – сказал Гараш. – А сейчас я не спал, и вся земля, вся Мугань мне говорила: любуйся женою, она – прекрасна!

– А почему ты ни о чем не спрашиваешь меня? Уверен, что жена такого игита обязана быть счастливой? – улыбаясь, спросила Майя.

– Нет, так я не думаю, – серьезно ответил Гараш. – Но иногда мне бывает страшно. Боюсь чего-то! Уж больно мы с тобою счастливы!

Он вспомнил, что знает немало семей, где жизнь начиналась по-хорошему, супруги были нежны, заботливы, а потом шли попреки, ссоры и скучное молчание, а иногда кончалось разводом.

– Я тоже чего-то боюсь, – задумчиво сказала Майя, – С самого начала боялась. Чего боялась? Даже и объяснить всего нельзя. Боялась, что тебе не пара: ты крепкий, сильный, порой грубый, а я слаба... Помнишь, как мы первый раз пошли в Приморский парк? У меня в руке была лилия. Но не ты подарил мне этот цветок! – И она вздохнула. – Розу называют королевой цветов. Да, она красива, но едва ее сорвешь, как аромат начинает гаснуть, улетучиваться. А сорванная лилия пахнет все сильнее, крепче, – только воды не забывай подливать в вазу. И когда ты заговорил о женитьбе, мне захотелось, чтобы наша будущая жизнь была похожа на этот цветок... Мы часто встречались, и я полюбила тебя и все ждала, что ты мне подаришь лилию. А ты не дарил мне цветов... Может быть, эта мечта и глупая, наивная, но все-таки я мечтала о букете лилий... Приходя на свидание, я каждый раз давала себе слово попрощаться, расстаться с тобою, хотела сказать, что тебе нужна жена посильнее характером, закаленная и муганским зноем, и муганскими бурями... Я думала, что тебя привлекают мои городские наряды, ну, и... внешность тоже, то, что я не похожа на деревенских девушек, и пока еще не привык, ты стремишься ко мне. А поживем немного вместе, станешь скучать, и то, что вчера было новым, желанным, окажется просто ненужным. Вот чего я боялась, милый!... Не знаю, хорошая ли у тебя жена, но, во всяком случае, как видишь, откровенная.

– Как тебе такое в голову пришло? – с упреком сказал Гараш.

– Не сердись! – И Майя положила палец на его губы, – Я же вышла за тебя! Значит, все это были обычные девичьи страхи!

– Зачем же ты об этом заговорила?

– А затем, что теперь мы можем потолковать об этом спокойно. Кроме любви, страсти, буйной молодой крови есть еще семья, и семья останется и тогда, когда кровь простынет и страсть уляжется...

Ничего не понимаю.

– Сейчас поймешь... Плохо, что у тебя нет образования Гараш... Школа механизаторов – это не образование, а специальность. Ты скажешь, что дипломы к семейному счастью не имеют отношения. Да, пока не имеют, а потом...

– Значит, раньше ты боялась, что мне станет скучно с тобою, а теперь, что сама затоскуешь?

Майя задумалась, продолжая гладить его волнистые волосы, скользнула ладонью по твердой, как яблоко, щеке.

– Нет, сейчас я уже ничего не боюсь. Будь только всегда таким... Таким же добрым, мягким... Я не вынесу грубых слов, грубого отношения, холодного взгляда...

Снова по всему селу затрубили утреннюю зорю петухи, первый луч солнца окрасил верхние стекла в окне.

– Вставай, сейчас наши поднимутся.

Гараш удержал жену:

– Рано еще, полежи... Почему же ты не спрашиваешь, чего я боюсь? Ну, не боюсь, так сомневаюсь. Или решила, что я из гордости не признаюсь в своих сомнениях?

– Сомневаться – не значит быть слабым. Не сомневаются только невежды, – сказала Майя. – Дай волю невежде, он все превратит в руины: и счастье, и семью, и благополучие. Натворит такое, что Ага-Мохаммеду не снилось!

Гараш не знал, кто такой Ага-Мохаммед, но спросить жену не рискнул. Сама того не желая, Майя больно уколола его.

Майя спрыгнула с кровати, посмотрела на часы, заглянула в зеркало, поправила волосы и, ежась от холода в нетопленной комнате, нырнула под одеяло.

– Ох, какая у нас горячая постель!

– Тебе нравится?

– Еще бы!

– А почему-то в детстве, когда я просил у мамы второе одеяло, она мне отвечала: "Сынок, одеялами-то не согреешься, – дыхание нужно!" А вот чье дыхание нужно, не объяснила. Ты не знаешь, чьим дыханием согрета наша постель?

– Откуда мне знать, – пожала плечами Майя, но не выдержала, рассмеялась, – Ох, как мне нравится твоя мама!...

Гараш поцеловал ее.

– Больше всего я боялся, что вы не сойдетесь. Спасибо, что с первой же встречи оценила мою маму. Ведь так часто невестки и свекрови ссорятся!

– Если ты только этого боялся, то могу успокоить: свою свекровь я сразу полюбила. – Гараш молчал, – Ну, остался еще в твоем сердце страх? Что тебя пугает?

– Ты уже сказала: мы не ровня. – Ему было не легко произнести эти слова. – У нас в селе аттестат зрелести есть у любого молокососа, и я, взрослый парень, женатый человек, знаю не больше такого сосунка... – Он хотел добавить, что через год-два Майя повстречается с учителем, или врачом, или инженером – и все переменится: она уйдет от Гараша и будет со стыдом вспоминать, что жила с каким-то неотесанным деревенским механизатором,

Майя поняла, и ей стало жаль мужа, но она не раскаивалась, что начала разговор. Лучше сейчас, пока они так бережно относятся друг к другу, обо всем серьезно потолковать. Она рассказала Гарашу про свою подругу, девушку образованную, красавицу, которая предпочла всем своим поклонникам шофера. Живет с ним прекрасно, дочку растит, муж учится на заочном отделении университета. Значит, начинать жизнь неровнями можно. Плохо, когда муж и жена остаются на всю жизнь неровнями, постепенно делаются чужими друг другу.

Хотя слова жены показались Гарашу разумными, он угрюмо сказал:

– Способный, наверно, парень. Такие недолго в шоферах засиживаются...

– Знаю я его. Сообразительности хватит тебе на руки воды полить, усмехнулась Майя, – Ты куда скорее расправишь крылья.

– Да ведь несколько лет нужно, чтобы образование получить, – уныло заметил Гараш.

– Нам с тобой теперь торопиться некуда, – мягко, но настойчиво, словно заупрямившегося сынка, уговаривала Майя. – Разве ты не лучший тракторист района? Сам Шарафоглу говорил, а он, по-моему, словами не бросается. Как тебя колхозники-то прозвали? "Лекарь машин!" Народ зря такое прозвище не даст – поверь.

– Да я верю, и... и мне приятно, что ты не разочаровалась во мне, мялся Гараш, чувствуя, что вспахать гектаров двадцать подряд в самый жаркий день легче, чем вести такой разговор. – А помнишь, как я тебе рассказывал о своем проекте строительства МТС? Ведь одним словом ты меня уничтожила, высмеяла, показала, что берусь не за свое дело.

Майя громко рассмеялась.

– Милый, клянусь, я люблю тебя все сильнее! Чистая у тебя душа, а это самое главное. Остальное приложится... Знаешь, что в тебе мне больше всего понравилось? Молчаливость. Ты не пытался показаться лучше, чем есть, не кружил мне голову льстивыми словами. Видишь, твой недостаток принес тебе же пользу. Ну, теперь у тебя в сердце не осталось страха?

Гараш смущенно улыбнулся.

– Отец всегда говорит, что нестираное платье преет от пота, а душа человеческая – от невысказанных слов. Пусть же в моей душе не останется таких слов.

И вдруг в нем проснулась гордость мужчины, гордость, воспитанная поколениями, освященная преданиями и обычаями, и Гараш с деланным смехом закончил:

– Да ничего я не боюсь, шучу все, вставать пора!...

Но жена ему попалась чуткая, понимающая все с полуслова. И, сжав его щеки ладонями, заглянув в глаза, Майя сказала:

– Ах, Отелло, Отелло!

– А что это такое? – вырвалось у Гараша.

– Отелло – герой трагедии Шекспира, на азербайджанский язык ее перевел Джафар Джабарлы. У меня есть эта книга, почитаем как-нибудь вслух вечером, у самовара, – спокойно ответила Майя. А про себя подумала, что муж, как видно, кроме машин, ничем не интересуется, но надо относиться к нему терпеливо, щадя его самолюбие.

– Если Джабарлы перевел, значит, здорово! – скрывая свое смущение, сказал Гараш. – Раз десять я видел и "Севиль" и "Алмаз"!

"И то хорошо", – подумала Майя, садясь на кровати и решительно сбрасывая одеяло.

А "Слияние вод" уже ослепительно сверкало, отражая утреннее солнце, и с каждой минутой все радостнее и светлее становилось в Муганской степи.

2

Майя занималась водным хозяйством "Новой жизни" и двух соседних колхозов.

В районном управлении полушутя-полусерьезно ей сказали: "Мы не допустим семейных неурядиц, будете невдалеке от своего гнезда!" Майя почувствовала себя легко среди новых товарищей, молодых инженеров. Они держались просто, по-товарищески внимательно, и Майя была благодарна им за это. Правда, ее слегка задело, что никто не спросил о муже, а уж Гараша, сына Рустама-киши, они все знали...

Майе передали вороха инструкций и указаний о ремонте и очистке арыков и каналов, о водном режиме, о борьбе с солончаками. На этом все руководство ее деятельностью кончилось. "Придется почаще советоваться с Рустамом-киши", – решила она.

Однажды в весенний теплый день Майя пешком возвращалась домой. С нею шел инженер Кафароглу, человек средних лет, добродушный, чуть-чуть с ленцой. Всю дорогу он жаловался:

– Главная беда, что колхозы требуют воду, на каждом совещании в районе шумят и кричат: "Воды, воды!" – а с водою обращаться не умеют. И ведь не хотят учиться, вот что хуже всего! Да, собственно, чего я объясняю, – дай бог тебе здоровья, сама увидишь.

А Майя любовалась бескрайней серо-желтой степью, недавно вспаханными бархатисто-черными делянками, широкими каналами, уходившими далеко-далеко, деревьями с набухшими почками и представляла, как все это будет прекрасно через неделю, когда брызнут зеленя, лопнут почки, клейкая листва облепит ветки...

Выйдя на проезжую дорогу, обсаженную высокими кустарниками, Майя остановилась. Она знала, что инженеру дальше не по пути с ней.

– Я вас провожу, – сказал тот. – Взгляните-ка, арыки, кусты кругом, вдруг волк выскочит...

– Что мне сделает волк? – Майя беспечно рассмеялась. – Схвачу камень да и швырну ему в морду.

– Ну, не скажите... – Инженер относился к Майе покровительственно. – Я о двуногих говорю. С четвероногими-то справиться нетрудно.

У Майи был решительный характер.

– Нет, нет, ни за что не соглашусь, вы устали, идите домой.

Инженер колебался: Майя могла ошибочно истолковать его настойчивость, но и отпускать неопытную, не привыкшую к Мугани девушку тоже рискованно. Путь дальний...

Неожиданно в кустарниках показался всадник. Когда статный, с желтой грудью и серой полоской на лбу конь легко перепрыгнул через канаву, Майя узнала Салмана, ловко сидевшего в седле.

Увидев Майю с посторонним мужчиной, Салман остановил коня, спрыгнул на землю. На нем была солдатская шинель, через плечо висело охотничье ружье.

Протянув Майе руку, Салман расплылся в приветливой улыбке.

– Невестушка, в Муганские степи войти легко, а выбраться, ох-ох, трудно!... Погоди, когда созреет хлопок, ты так здесь освоишься, что всю Мугань приберешь к рукам! Узнаешь каждый уголок, от "Слияния вод" до любой протоки.

– Посади-ка ее на коня, отвези домой, – сказал инженер, который немного знал Салмана, и, пожелав Майе здоровья, пошел своей тропою.

Майя с детства любила верховых лошадей. Во время праздничных демонстраций она всегда любовалась возвращавшейся с парада конницей, наблюдая, как грациозно переступают по асфальту точеными ногами красивые, выхоленные лошади. Прокатиться верхом – до чего хорошо!... И как удачно получилось, что она надела шерстяной лыжный костюм и легкое голубое пальто.

– Невестушка, косынку-то завяжи потуже, поедем – почувствуешь, какой свежий ветер, – сказал Салман, помогая Майе взобраться на лошадь.

От ходьбы Майя раскраснелась, шелковая голубая косынка словно старинный тюрбан, охватывала ее пышные косы, – Салман жадным взглядом скользнул по ее красивым плечам.

Он будто птица, с ловкостью, не вязавшейся с его плоской, некрасивой фигурой, взлетел в седло.

Лошадь резко тронулась с места, свернула было с дороги в кустарник, но Салман воротил ее на обочину, где меньше грязи, отпустил поводья, и студеный ветерок ударил Майе в лицо... Вдруг ей захотелось помахать на прощанье рукой инженеру, поблагодарить его за внимание, она резко повернулась, но пошатнулась, и тотчас Салман обнял ее за талию, крепко прижал к себе.

– Осторожнее, осторожнее, ханум, – вполголоса сказал он. – Падать с лошади не так-то приятно. Нравится тебе такая прогулка?

– О, с детства мечтала!

– Счастлив, что твоя мечта осуществилась с моей помощью, – учтиво сказал Салман.

Он вкрадчиво ворковал о чем-то, но Майя не слушала, – так ей нравилась быстрая скачка; ветер свистел в ушах, влажный степной воздух опьянял, как молодое вино.

А могучий конь летел галопом, будто не чувствуя тяжести двух всадников.

Внезапно пошел мелкий дождь, даже не дождь, а легкая изморось, водяная пыль завихрилась, покрыла траву, деревья, землю крошечными серебристыми бусинками. На волосах, на бровях и даже на ресницах Майи повисли сверкающие капельки.

– Тебе не холодно, ханум? Может, шинель накинуть?

– Нет, мне хорошо.

Салман показал на сверкавшее от мелких капель, будто сказочное, дерево у дороги,

– Посмотри, как красиво! Ни роса, ни дождь, – только в Мугани бывает такая светлая весенняя изморось.

– Никогда не видала такого чуда, – призналась Майя. – Вот как удачно, что мы встретились!

– А я счастлив! – прошептал Салман. – Едва из дали я увидел тебя, как в груди моей вспыхнула лучезарная радость... Моя покойная мать не раз говорила: "Сынок, счастье ищи на дороге. Встретится белолицая невысокая полная женщина – продолжай спокойно путь, удача сопутствует тебе. Если ж наткнешься на загорелую худую старуху, тотчас возвращайся обратно: горя хлебнешь!..." Не упрекай, ханум, что я тоже влюблен немножечко в такие старинные приметы: от матери и отца перешло. Кажется, ты тоже любишь народные изречения?

– С чего вы взяли?

– Вижу. Эх, ханум, вы, горожане, думаете, что в деревнях-то живут первобытные дикари! Вам и в голову не приходит, что каракулевые папахи украшают героев, храбростью превосходящих львов! Мы тоже любуемся звездами в небесах и чистыми, словно звезды, очами красавицы. Не только куропаток, прячущихся под кустами, ищем, но и райские цветы. И в нас бьется сердце, полное любви и обожания.

Салман говорил гладко, с напускным волнением, как примерный ученик, выучивший назубок стихотворение, а Майя, не придавая его словам никакого значения, думала, что бухгалтер, видно, любит почесать язык, но в общем-то человек сердечный, приветливый.

Лошадь чего-то испугалась, всхрапнула, метнулась в сторону и помчалась, закусив удила, по извилистой, исчезавшей в кустарнике тропинке.

Майя невольно прижалась всем телом к Салману.

– Что случилось?

– Волк где-то близко, в зарослях, – со спокойствием бывалого муганца ответил Салман. – У моего красавчика нюх борзой собаки. Чуток, как дикий гусь. На весь мир не променяю такого скакуна!

А конь вынес их из густого камыша, перепрыгнул через арык, и Майя увидела огромную отару ягнят.

Ягнята разных мастей – желтые, серые, каштановые – разбрелись по степи, то сбивались в кучу, то расходились, то ложились, похожие на сугробы грязного снега.

Пастух в белой барашковой шапке, в накинутой на плечи шубе медленно шел посреди отары, насвистывая, размахивая длинной палкой.

– Ах, негодная, подкралась! А я – то думал, – волк! – воскликнул Салман и сбросил с плеча двустволку. – Теперь держись, – велел он Майе; раздался гулкий выстрел, конь заплясал, вспугнутые ягнята метнулись к пастуху, ища защиты.

Взрывая копытами сырую землю, расшвыривая комья грязи, лошадь понеслась прямо в заросли, и Майя еще крепче уцепилась за Салмана, чтобы не слететь с лошади.

– Держись, ханум! – кричал он во все горло. – Вот она, проклятая, не ушла!

Истекая кровью, большая рыжая лисица била хвостом, царапала когтями землю, хрипела и ползла в кусты, все еще надеясь спастись, а когда лошадь ударила ее копытом, в предсмертной тоске хищница укусила свою лапу.

– Какая тяжелая смерть! – вздохнула Майя, глядя, как извивался в последних судорогах зверь.

– Ишь как ловко подкралась! – говорил, тяжело дыша, Салман. – Минутка еще – и ушла бы. Ладно, я помогу ей околеть...

И направил упиравшегося коня на лисицу; копыта с хрустом пригвоздили ее к земле; всхрапнув, высоко задрав хвост, лошадь выпрыгнула из кустарника, словно ей самой было омерзительно давить беспомощное животное.

– Что вы сделали! Стыдно! – сказала Майя.

– Что поделаешь, – засмеялся Салман. – Еще ни одна моя пуля не пропадала зря. Лошадь шарахнулась, вот и попал не в голову, а в живот.

Подбежал пастух, схватил за хвост лисицу, потащил ее, пятная кровью траву, а Салман начал хвастливо рассказывать ему, как издалека приметил рыжую и подбил метким выстрелом.

3

Майя ехала молча. Ее поразило, с какой холодной жестокостью Салман прикончил раненую лисицу, а тот, заметив, как замкнулась Майя, пытался оправдаться.

– В прошлом году возвращался из Сальян, вот так же выскочила из засады лиса, распорола живот ягненку. Кто хоть раз это видел, – лисицу не пожалеет, нет! Своими руками задушит. Я лисиц ненавижу потому, что сердце уж очень доброе, ягнят люблю! – Эти слова так понравились Салману, что он повторил с грустью: – Сердце уж очень доброе, ягнят люблю...

– А почему у пастуха нет собаки?

– У некоторых есть. Обычно волкодавов берут на яйлаги, там волки. Не приведи бог в горах с ними встретиться!

– А у нашего колхоза много баранты? – заинтересовалась Майя.

– Да не так уж мало. А скоро станет еще больше. Рустам-киши – хозяин мудрый, расчетливый...

Воспользовавшись тем, что увлеченный собственным красноречием Салман опустил поводья, лошадь пошла шагом по извилистой тропке вдоль небольшого озера. Время от времени из камышей взлетали, со свистом рассекая крыльями воздух, дикие утки и гуси. И снова воцарялась тишина, глубокая, словно это степное озеро. Вдруг лошадь подняла уши, нетерпеливо заржала и пошла крупной рысью, стуча копытами по глинистой, плотно вытоптанной тропе.

– Табуны почуяла, – объяснил Салман. – Здесь зимуют наши стада и табуны.

Становище "Новой жизни" было расположено за приозерными камышами. Несколько плетенных из хвороста, обмазанных глиной сараев и хлевов для овец и три палатки стояли на равнине, окруженные грудами мусора, золы от костров, овечьего помета. В одном из загонов, огороженных камышовой изгородью, толкались и блеяли новорожденные ягнята. Эта мирная картина пришлась по душе Майе. Между сараев ходили женщины с кожаными наколенниками, обвязав поясницы шалями. Тут же играли грязные, взъерошенные, будто галчата, дети. Завидев всадников, они помчались навстречу. Женщины, вытирая шалями голые до локтей руки, побросали работу и тоже поспешили вслед за ними.

– Давайте отдохнем, я устала, да и посмотреть хочется, как здесь живут, – сказала Майя.

Салман повиновался с заметной неохотой: он уже раскаивался, что не следил за своевольным жеребцом, разрешил ему идти куда вздумается.

У высокой палатки стояла черноглазая девочка лет тринадцати; она так резко отличалась от других детей, что походила на одинокий мак, расцветший в пшенице... Вьющиеся черные волосы рассыпались по плечам, окаймляя заостренное личико с блестящими задорными глазами и крупными яркими губами.

Пока детишки, подталкивая друг друга локтями, перешептывались, рассматривая Майю и Салмана, девочка у палатки стояла неподвижно, закинув голову с надменным видом. За ее юбку цеплялся трехлетний малыш в рваной рубашонке.

Майя направилась к черноглазой девочке. Та отступила на шаг, а ребята, окружив плотным кольцом Майю, присмирели, ожидая, что будет дальше.

– Здравствуй, черноглазенькая! Как зовут-то?

– Так и зовут: "Гарагёз!"5 – смело ответила девочка.

– Подходящее имя. А малыш кем тебе приходится?

– Брат.

Майя вынула носовой платок, хотела вытереть нос мальчугану, но он спрятался за юбку сестры и вдруг пронзительно заплакал.

Из палатки донесся слабый женский голос:

– Кто там? Веди ребенка сюда.

К Майе и Салману подошли чабаны, сопровождаемые двумя огромными псами. Собаки лаяли, пытались броситься на чужих, но строгие окрики чабанов быстро их образумили.

Заведующий фермой чабан Керем, до самых глаз заросший черной бородою, поздоровался с Салманом за руку. Его помощник – юноша с легким пушком над верхней губою – застенчиво взглянул на Майю и отвернулся: видно, застеснялся. Салман объяснил, кто такая Майя, – тогда чабаны поклонились, протянули и ей тяжелые грубые руки.

Гарагез с братом вошли в палатку. Майя последовала за ними. В углу, на старой, каким-то чудом заброшенной сюда тахте, лежала женщина; седеющие волосы рассыпались по ее плечам, на бледном лице проступили темные пятна. Мальчик подбежал к ней и плакал, прижавшись к впалой груди, а мать гладила его по голове, стараясь успокоить.

– Кто тут живет? – спросила Майя.

– Я, я живу, – ответил чернобородый чабан, под хватывая плачущего сынишку. – Моя семья. Как имя? Керем наше имя. Это наша жена, это наши детки... – И, взяв на руки мальчика, вытер ему глаза. – Не реви, не реви, в нашей семье плакать не полагается!

Неожиданно в дальнем углу палатки раздался слабый писк. Майя вздрогнула. Когда глаза привыкли к полумраку, она разглядела привязанную к шесту люльку. Ребенок закричал еще пронзительнее... Майя подошла, нагнулась и увидела, что в люльке лежали два запеленатых младенца головками в разные стороны: один спал спокойно, а другой, сморщив красное личико, заливисто, что есть духу визжал.

Майя взяла крикуна на руки, и он тотчас замолчал, стал искать грудь... Гарагез сунула ему соску, младенец зачмокал и зажмурился.

– Близнецы?

– Да, да близнецы, – кивнул Керем. – Пять месяцев уже... Это, – он показал на лежавшего у Майи крикуна, – Хури, а это Пери.

Он осторожно взял у Майи ребенка и начал качать. От рубахи, от брюк и даже от бороды Керема пахло бараньим салом и собачьей шерстью. Майе чабан нравился: степенный, рассудительный, сразу видно – добродушный.

Хотя в палатке было чисто, но и больная женщина, прикрытая залатанным одеялом, и люлька с близнецами, и полумрак вызывали такое ощущение заброшенности, что у Майи болезненно сжалось сердце. Ей было стыдно, что на ней нарядное голубое пальто и шелковая косынка, что ногти ее покрыты ярко-красным лаком: так неуместно было все это в палатке чабана. "Неужели они всю зиму здесь жили?" – подумала она.

– Домой бы пора, скоро солнце сядет, – громко сказал Салман, недовольный, что завез сюда Майю.

– Спешить некуда, успеем, – холодно ответила Майя, подошла к больной, села рядом с ней и ласково спросила: – Что с тобою, сестрица?

Та приняла Майю за врача, с надеждой посмотрела на нее и сказала:

– Доктор, пылью рассыплюсь по тем дорогам, которые тебя сюда привели. Помоги. Жарко, все тело пылает, будто на углях лежу. От жара язык распух и губы потрескались.

Салман протяжно свистнул, круто повернулся на каблуках и поспешил удалиться.

– Термометр, – попросила Майя у Керема. – Где аптечка? Есть у вас жаропонижающее?

– Ничего у нас нет, – с виноватым видом сказал Керем.

– Как нету? В степи живете, под открытым небом? Что здесь, колхозная ферма или бекское стадо? Как можно терпеть такое безобразие?

– А что я могу сделать? – ответил Керем. – День и ночь со стадами, то в горах, то в степи. Где тут думать о лекарствах...

– Требовать надо, – отчеканила Майя и встала. – Требовать от правления, от председателя, от райкома партии!

Керем смущенно улыбнулся и развел руками: он не привык к таким разговорам. У Рустама-киши требовать!... Да он так шуганет, что ноги не унесешь.

В палатку вошел невысокий худощавый человек, представился Майе:

– Гошатхан.

Майя вспомнила, что так зовут заведующего отделом народного образования; не раз Рустам-киши по вечерам поминал его, называл упрямцем из упрямцев.

– Вот полюбуйтесь, – возмущенно сказала она. – Вы же районное начальство!

– Ну, какое я начальство, – ответил Гошатхан. – Был бы я начальником... Вот Салман действительно начальник. Эй, бухгалтер, иди-ка сюда!

Салман, стоявший около палатки, с брезгливой гримасой бросил окурок, затоптал его и подошел. Он слышал весь разговор и счел необходимым заступиться за Рустама.

– Аи, Керем, Керем, совесть надо бы иметь, зачем все сваливать на председателя? Председатель – такой же человек, как ты: два глаза, две наги, две руки. У председателя – хлопок, зерновые, огороды, строительная бригада, вот Дом культуры начали сооружать, миллиончика в три обойдется! Если ты сам безрукий, то другие не виноваты...

– Хорошо твой голос звучит, да в Коран ли смотришь? – тряся бородкою, возразил Керем. – Лично тебе сколько раз жаловался! А ты помог, ну, скажи, помог?

– Я с себя ответственности не снимаю. – Салман решил изменить тактику. – Все мы виноваты. Да вот спроси товарища Гошатхана.

– Нет, нет, меня в свидетели не бери! – прервал Гошатхан. – Не обрадуешься. Везде скажут: и Рустам и ты чабанов за людей не считаете. Думаете, что чабаны могут и на снегу, и на мокрой земле спать, кино им вовсе не нужно, а детям их и в школу можно не ходить.

Не повышая голоса, Салман выразил полное согласие со словами Гошатхана:

– А я о чем толкую? Заведующий фермой и обязан требовать для чабанов и аптечку и кинопередвижку.

За палаткой заржал жеребец, и Салман, облегченно вздохнув, снова исчез.

Больная затихла. Майя набросила на нее бурку Керема, погладила по щеке, ей хотелось хоть как-нибудь помочь несчастной женщине.

Гарагез внесла на подносе чай, поставила на расстеленный посередине палатки ковер, но, сколько хозяин ни упрашивал, ни Майя, ни Гошатхан не смогли заставить себя выпить хоть глоток.

– Вы думаете, не говорил? Говорил: "Аи, дядюшка, пятнадцать детишек школьного возраста, – жаловался Керем – Ну что тебе стоит устроить интернат в колхозе! На худой конец, давай построим в становище зимний дом, пусть учительница хоть через день наведывается".

Никакого внимания...

– Кто больше верблюда? Слон. А кто старше Рустама? Райком партии. Вот туда и надо было идти, – сказал Гошатхан, и снова грустная улыбка тронула его сухие бесцветные губы.

– Кто поминает мое имя?! – раздался бас Рустама.

Полог отдернулся, и в палатку вошел председатель "Новой жизни". При виде Гошатхана он многозначительно хмыкнул, взбил и без того пышные усы.

А Гошатхан, не обращая на него внимания, опустился на ковер и взял стакан чая.

4

Салман по ржанию своего жеребца понял, что где-то близко от становища едет на серой кобылице Рустам-киши.

"О черт, как все нескладно получается! – выругался Салман. – Хоть бы успеть предупредить, что здесь Гошатхан и Майя!" И он побежал навстречу председателю.

Вчера вечером Рустам заглянул к Салману и поручил ему съездить в становище. До председателя дошли слухи, что заведующий крадет овец, актирует каждую неделю пять-шесть голов будто бы издохших или унесенных волками, а на самом деле попросту отправляет их на базар. Надо проверить книги учета, побеседовать с чабанами.

– Будет сделано, дядюшка, – заверил Салман и как бы случайно придвинул к нему рюмку коньяку.

А Назназ прямо-таки с ног сбилась, угощая гостя, улыбалась, заглядывала ему в глаза.

Рустам добавил, что собирается побывать в районе, согласовать с начальством новые, увеличенные планы, а заодно и поговорить о назначении Салмана.

– Бухгалтером ты был никудышным, никакой пользы не принес, посмотрим, что сделаешь на посту заместителя, – пошутил Рустам и подмигнул Назназ.

– На любой службе буду верным слугою. Голову, если хочешь, принесу в жертву, – не поднимая глаз, залепетал Салман.

– Аи, дядюшка, он в тебе души не чает – и днем и ночью возносит хвалу! – с улыбкой сказала Назназ. – Имя твое не сходит с его уст. – И, подавая гостю блюдечко кизилового варенья, смущенно призналась: – С одним я не согласна: стариком тебя называет!

– А как же меня называть? – заинтересовался Ру стам.

– Аи, киши, это от нынешних парней старческой плесенью несет! Да ты моложе их, крепок, как чинара, руки, будто у пехлевана, грудь колесом выкатишь – так скала рухнет. Какой же ты старик!

– Давно уж волосы мои поредели, – вздохнул Рустам. – Морщины, болезни... Пора уступать дорогу молодым.

– Лично я тебя, дядюшка, на сотню молодых не променяю! Ты лев, настоящий лев! – воскликнула Назназ. – Как свежий огурчик на грядке!

Догадавшись, что сестрица перестаралась, Салман ущипнул ее. И верно, Рустам нахмурился: "Нет ничего гаже молодящихся старичков!" И продолжал деловой разговор.

Салман до рассвета не мог глаз сомкнуть: все мечтал, как он себя покажет, когда станет заместителем. Проснулся поздно и сразу помчался в яйлаги.

Услышав, как перекликается его жеребец с игривой серой кобылой председателя, Салман оробел. Теперь Рустам подумает, что он подбирается к его невестке. Еще бы, на одном коне приехали... Конечно, подозрительная прогулка. Надо сообразить, как вывернуться.

Рустам величественно восседал на кобыле. Грудь и бока ее потемнели от пота, – как видно, Рустам гнал изо всех сил. Взяв лошадь за уздечку, Салман почтительно помог председателю спуститься на землю.