Текст книги "Киреевы"
Автор книги: Михаил Водопьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Как я ненавижу их! – прошептал Сергей Александрович. Он схватил большой лист ватмана и вывел огромными буквами:
«Подыхайте скорее, фашистские скоты!»
Чтобы офицеры не услышали шума его шагов, Глинский снял ботинки и в одних носках подкрался к их двери. Клей был свежий, крепкий.
«Не скоро отдерете», – злорадно подумал он, любуясь делом своих рук.
Вернувшись к себе, Сергей Александрович поспешно извлек из стола приготовленные для багажа крепкие веревки…
* * *
– Как довез, Леня, наших дорогих гостей? – Кузьмич улыбался радостно, светло. Давно уж он так не улыбался.
– Все в порядке, товарищ комиссар, никаких происшествий не было, – отрапортовал Мохов. Он стоял окруженный товарищами в новенькой немецкой шинели, весь подтянутый, даже щеголеватый.
– Тебе, Ленька, не унтера, а офицера гитлеровского играть надо, – пошутил молодой партизан.
– Спасибо! – сердито блеснул глазами Леня.
– Ох, и не любит же парень фашистский мундир! – засмеялся другой партизан, – аж весь побелел, когда надевал.
Кузьмич помог сойти с повозки женщинам, доставленным на партизанскую заставу.
– Вот и свиделись, Наталья Николаевна! Милости прошу к нашему шалашу. И вашу подружку тоже.
Комиссар партизанского отряда внешне ничем не отличался от прежнего, так хорошо знакомого всему заводу Кузьмича. Все та же седая, аккуратно подстриженная клинышком бородка, такое же морщинистое, обветренное лицо. Разве вот взгляд стал посуровее… Одет был Кузьмич так, словно собрался с Николаем Николаевичем на охоту. На нем была старенькая серая кепка, защитного цвета ватная телогрейка и высокие болотные сапоги.
В первый же день пребывания в партизанском отряде Наташа и Тася услышали тяжелую весть. Один из партизан, вернувшийся из города, сообщил об аресте Павла Ивановича Зимина. Какой-то негодяй донес на старого балетмейстера.
Партизан стал свидетелем незабываемой картины. Навстречу ему конвойные вели в гестапо Павла Ивановича. Зимин шел с высоко поднятой головой и… улыбался.
– С такой улыбкой не выдают товарищей, все выдержит старик, – дрогнувшим голосом закончил свой рассказ партизан.
«Сколько горя, ужаса принесли враги…» – с отчаянием думала Наташа.
Позже стало известно, что Нина Огурейко успела скрыться.
В партизанском отряде беглянки почувствовали себя, словно в родной семье. И командиры и бойцы встретили их как долгожданных дорогих товарищей. Наташа и Тася в свою очередь стремились принести как можно больше пользы своим новым друзьям.
До того как они появились в отряде, больных и раненых партизан лечил доктор Федор Матвеевич Шумилин. Он был уже стар, его круглые плечи сутулились, голову покрывали редкие седые волосы. Внешность у доктора была ничем не примечательная, но те, кто близко сталкивались с Федором Матвеевичем, хорошо знали, какая у него большая, чудесная душа.
В село Михалковцы доктор Шумилин приехал прямо с университетской скамьи. Работал в земстве, а после революции остался заведовать районной больницей.
Еще земским врачом Федор Матвеевич приобрел любовь и уважение деревенской бедноты. Крестьяне прозвали Шумилина «наш доктор». Он не только лечил, а терпеливо разъяснял, как надо ухаживать за больным, и нередко за свой счет покупал необходимые лекарства.
Сейчас у него лечилось уже третье поколение жителей села и окрестных деревень.
Сколько горячих, благодарных слов выслушал на своем веку доктор Шумилин!
Когда в село Михалковцы явились фашисты, районные руководители, коммунисты, местная интеллигенция ушли в партизанский отряд. Федор Матвеевич был слишком стар. Ему уже минуло семьдесят шесть лет. Кроме того, не мог он в час испытаний оставить без медицинской помощи местное население, – тех матерей, дочерей и внуков, ради кого он прожил большую и ясную трудовую жизнь.
Шумилин продолжал лечить больных в селе и соседних деревнях. Оккупанты не мешали ему, – доктор, во-первых, был беспартийный, во-вторых, благодаря своему возрасту не внушал опасений.
Правда, вначале гестаповцы, частенько навещавшие Михалковцы, все же приглядывались к доктору Шумилину: нет ли у него каких-либо подозрительных связей. Ничего не обнаружив, они потеряли к нему всякий интерес.
Федор Матвеевич продолжал принимать больных у себя на квартире. Сам он навещал только тяжело больных, никогда не считаясь с тем, за сколько километров находится нуждающийся в его помощи. Везде – и в селе и в деревнях – у него были «крестницы», как он называл своих постоянных пациенток, «крестники» ушли на фронт или в партизанский отряд. Федор Матвеевич устраивал раненых или больных партизан в домах особо надежных «крестниц» и лечил их там до полного выздоровления. В редких случаях, когда была на то крайняя необходимость, доктор пробирался в партизанский отряд и оставался там на несколько дней. Его отсутствие в селе не вызывало подозрений – доктор всегда мог задержаться у тяжело больного в какой-нибудь дальней деревне.
Федор Матвеевич как раз находился в отряде, когда там появились Наташа и Тася. Им пришлось в тот же день приступить к своим обязанностям – вместе с доктором Шумилиным бороться за жизнь тяжело раненного бойца. Боец не приходил в сознание. Он был еще совсем юн. Светлые как лен пушистые волосы падали на горячий лоб.
– Надо обрить его – мешают волосы, – сказал Шумилин. За это дело взялась Тася.
– Смотри, Наташенька, совсем ребенок! – воскликнула она, когда снятые ножницами и бритвой льняные волосы легли на аккуратно подстеленную газету, а маленькая голая голова на тонкой шее откинулась на подушку.
– Проклятые звери! Убить такого… вырвалось у Наташи.
Тася припомнила детство, деда, старого и ласкового, с такими же не по возрасту живыми серыми глазами, как у доктора Шумилина. И ей и Наташе было хорошо в обществе умного и чуткого старика.
От Федора Матвеевича они узнали, что в деревне Заречье лежит Лидия Петровна Соколова, сестра Юрия Петровича. Прежде чем она попала туда, под охрану своих, советских людей, несчастную мучили в фашистском застенке, требовали признаться в связи с партизанами.
«Брат – известный летчик, наверно, не случайно осталась в городе», – предполагали гестаповцы. Убедившись, что Соколова не имеет никакого отношения к народным мстителям, они отправили истерзанную женщину на работы в Германию. Вместе с другими ее погрузили в теплушку. Дорогой на поезд напали партизаны и освободили всех насильно угоняемых советских женщин.
Лидия Петровна тяжело болела. Шумилин боялся за ее жизнь. Он не разрешил Наташе и Тасе повидать Соколову.
– Малейшее потрясение для нее смертельно опасно, – предупредил Федор Матвеевич. – Обождите немного, когда ей станет полегче.
– Да и не к чему рисковать и собой и Лидией Петровной, – добавил он. – Навещать в деревне небезопасно, там все наперечет, новый человек заметен.
С ним нельзя было не согласиться.
С первых же дней жизни в партизанском отряде Наташе и Тасе пришлось много работать. Участились партизанские вылазки, и число раненых увеличилось. Здесь находилось также большинство их прежних пациентов. Правда, всех тяжело больных уже отправили самолетом на Большую землю.
Но хотя времени для дум о своем личном оставалось совсем немного, Наташа сильно тосковала о сыне. Живя в оккупации, она смирилась с тем, что даже не имеет права мечтать о том, чтобы сын был вместе с ней, но сейчас, когда она попала к своим и ждала скорого прихода Советской Армии, а с ней и освобождения города, мысли о сыне приходили все чаще и чаще. Об этом знала только Тася. Девушка стала для Наташи самой близкой и дорогой младшей сестрой. И горе, и радость у них были общими. Тася беспокоилась о матери. Она узнала, что Дарья Петровна исчезла в тот же вечер, когда Виктор и капитан Ауэ приезжали с обыском на квартиру Лукиных.
Кузьмич успокоил Тасю:
– Мать твоя у надежных людей спрятана. Скоро освободят город, вот тогда она и объявится.
Наташа и не подозревала о самоубийстве мужа. Ее мучило, что она оставила его одного у фашистов и даже не простилась с ним. Но сказать ему, хотя бы намекнуть о предстоящей разлуке не имела права. Ведь и Сергей не очень-то делился с ней подробностями диверсионной работы. Сейчас, когда Глинский был далеко и в опасной обстановке, Наташа думала о нем гораздо лучше и искренне огорчалась, что невольно причинила ему столько горя.
«Прости меня, Сережа», – мысленно просила она.
Скоро в партизанском отряде стало известно о самоубийстве инженера Глинского. Кузьмич предупредил, чтобы все молчали об этом в присутствии Наташи и Таси.
«Виктор откроется, тогда ей полегче будет эту тяжесть принять», – решил комиссар отряда.
Но случилось так, что один из партизан, долгое время находившийся по заданию в городе, вернулся в отряд и, увидев Наташу, рассказал ей подробно и о действительной роли Глинского, и о его позорном конце.
Удар был страшен. Наташа хотела что-то сказать, но темнота окутала мозг…
С трудом ее привели в сознание, и долго еще она не могла не только двигаться, но и говорить.
Федор Матвеевич настоял, чтобы с первым же самолетом Наташа вместе с Лидией Соколовой и другими тяжело больными и ранеными была отправлена в Москву.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯНиколаю Николаевичу пришлось на несколько дней оторваться от своего самолета-гиганта. По заданию командования он вылетел во второй гвардейский корпус Авиации дальнего действия. Летчики этого корпуса бомбили врага на самолетах «К-1». Теперь, когда дизели заменили бензиновыми моторами, «К-1» работал безукоризненно.
Новая мощная бомба потребовала кое-каких изменений конструкции машины. В первую очередь необходимо было переменить на самолете замки, рассчитанные на бомбу меньшего калибра. Бомболюк немного не закрывался – этот дефект следовало устранить.
Работа была несложная, но в условиях прифронтовой мастерской она то и дело тормозилась из-за отсутствия необходимых мелочей.
Приходилось изощряться: искать замену. Николай Николаевич по обыкновению увлекался и увлекал других. Темпы набирались отнюдь не за счет качества. Все делалось солидно, крепко, машину снаряжали для ответственной боевой работы. Предварительно ее должны были испытать и над аэродромом и во фронтовой обстановке.
– Кто будет проводить испытания? – спросил Николай Николаевич командира корпуса, когда работы подходили к концу.
– Изменения, в сущности, незначительные. Могли бы обойтись своими летчиками. Вы же знаете, какие у нас есть прекрасные мастера летного дела. Но командующий вчера сообщил мне, что посылает к нам подполковника Соколова, поскольку он испытывает ваши машины с момента их рождения, – сказал генерал.
Значит, ему предстоит встреча с Юрием… Сколько времени они не виделись… Давно, очень давно…
«Головин почему-то ничего не сказал мне, когда я ехал сюда, – удивился было Николай Николаевич. – Впрочем, это естественно. Он уверен, что Соколов по-прежнему мой близкий друг, притом летчик-испытатель первоклассный. Какие же колебания могли быть у командующего?»
Соколова тоже волновала мысль о предстоящей встрече с Николаем Николаевичем. Приказ о направлении в гвардейский корпус для испытаний «К-1» он выслушал молча.
Что мог он сказать? Нельзя же путать личные отношения с воинской службой. Хотя он дорого бы дал за отмену этого приказа.
«Встретиться с Киреевым, находиться вместе с ним хотелось бы очень, но не так это еще просто сейчас. Лучше позже, когда Ляля станет работать, когда яснее и тверже вырисуется их будущее. Тогда легче будет искренне ответить на вопросы Киреева, легче снова завоевать его уважение, приязнь».
Опасения оказались напрасными, все обошлось гораздо проще. Юрий Петрович явился в часть, когда Киреев находился там в окружении инженеров и механиков. Конструктор и летчик-испытатель поздоровались приветливо, дружески. Непосвященные в их разрыв ни о чем не догадались. Естественным показался во фронтовой обстановке и короткий деловой разговор, после которого Соколов сразу же приступил к испытаниям. Он поднялся на «К-1» и сбросил бомбу. Тут же комиссия проверила результаты действия новой бомбы небывалой силы, а также качество работ по усовершенствованию некоторых деталей самолета «К-1». Все оказалось в полном порядке.
Сразу же после заводских испытаний Николай Николаевич уехал в Москву, а Соколов начал готовиться к боевому полету.
* * *
Летели в кромешной тьме. Только изредка далеко внизу появлялись и пропадали слабые огоньки, словно кто-то зажег спичку и тотчас же прикрыл ее ладонями. Это шоферы военных машин, устав бороться с темнотой и боясь налететь друг на друга, включали на несколько секунд фары.
За много километров от оккупированного фашистами города отсвет далекого пожара окрасил черный небосвод в бледнорозовый цвет. Чем ближе подходили к горевшему городу, тем ярче становилось зарево. По горизонту колыхалась огненная лента, ежеминутно менявшая оттенки. Она казалась то густопунцовой, то карминнокрасной, то оранжевой. На ближних подступах к городу небо посветлело от лучей бесчисленных прожекторов, разрывов артиллерийских снарядов и авиационных бомб. В воздухе шел ожесточенный бой. Когда падал сбитый самолет, за ним широкой полосой струилось пламя, похожее на огненный хвост кометы.
Соколов привел машину с мощной бомбой к заданной цели. Заградительный огонь немедленно обрушился на воздушный корабль. Небо прочертили желтые, красные, зеленые линии трассирующих пуль. Казалось, кто-то стремительно чертит, стирает и снова чертит разноцветными мелками непонятный чертеж на гигантской грифельной доске. Одновременно голубые лучи прожекторов тянулись, как щупальца спрута, вверх, исчезали, вновь появлялись, переплетаясь между собой в хищной погоне за советским бомбардировщиком.
– Ну и фейерверк в нашу честь! – усмехнулся Соколов. Он отчетливо увидел станционные постройки и тускло блестевшие ниточки рельсов. Это и была заданная цель – важный коммуникационный узел противника.
Штурман не решился сбросить сразу опытную бомбу. По внутреннему телефону он попросил Соколова сделать точный заход на цель.
В этот момент зенитный снаряд попал в крайний левый мотор и вывел его из строя. К счастью, мотор не загорелся. Одновременно большой осколок застрял в радиостанции. Радист вытащил его и показал Соколову, тот понял: связь прервана.
Последний круг летели на трех моторах.
– Так держать! – услышал Соколов голос штурмана.
Машина вздрогнула и, облегченная, взмыла ввысь. Взрыв вызвал воздушную волну такой силы, что ураганный вихрь поднялся от земли до самолета и закачал его, как крохотную шлюпку на бурных волнах. Внизу творилось что-то страшное – внезапно выросший гигантский черный столб, окруженный огненной лавой, разлился по земле.
– Разворот вправо! Проверим, как сработала бомба, – предложил штурман.
Соколов убедился, что задание выполнено отлично, и положил машину на обратный курс.
Вместе с удовлетворением родилось беспокойство за судьбу экипажа и машины – не самолет, а решето!
Не успели отойти от цели, снаряд угодил в правое крыло самолета, зажег его. Убило воздушного стрелка. Соколов сконцентрировал всю свою волю, все силы на одном – перетянуть на горящей машине через линию фронта. Бой шел невдалеке, продержаться бы еще немного…
В кабине становилось нестерпимо душно. Лететь дальше было бессмысленно. Соколов включил автопилот, чтобы при его помощи машина продержалась хоть немного еще в горизонтальном положении, и скомандовал:
– Прыгать всем!
Бортмеханик немедленно открыл нижний люк и стал около него, ожидая, пока товарищи прыгнут вниз. Молодой стрелок, впервые принимавший участие в боевом вылете, растерянно заметался по кабине.
Бортмеханик подбежал к нему, поправил ему парашют и, подталкивая к люку, ободряюще произнес:
– Давай, давай, прыгай! Не задерживай других.
Юрий Петрович взглянул на высотомер: до земли – шестьсот метров. Внизу качались большие серебристые зонтики. В кабине оставался только он и бортмеханик.
– Немедленно выбрасывайтесь, – крикнул ему Соколов. Тот спокойно шагнул в люк.
Враг открыл усиленную стрельбу по парашютистам. Покачиваясь на стропах парашюта, Юрий Петрович беспокойно думал: «Уцелеют ли товарищи?» – и тут же едва не потерял сознание от острой боли.
Через несколько мгновений он увидел в предрассветных сумерках нескошенный луг, испещренный линиями окопов. На обочине дороги темнел кустарник.
«Хорошо бы опуститься в кусты!»
Когда Соколов, наконец, достиг желанных кустов, он с трудом погасил парашют. Подняться и отстегнуть лямки у него уже не хватило сил. Кровь теплой струйкой ползла под сапогом к пальцам левой ноги.
Юрий Петрович лежал и чувствовал, как вздрагивает земля. Невдалеке неумолчно строчили пулеметы, рвались снаряды и гранаты… Временами сквозь все эти звуки прорывалось нарастающее многоголосое «ура».
Мимо кустов пробегали гитлеровские солдаты. Соколов слышал тяжелый топот подкованных сапог, прерывистое громкое дыхание запыхавшихся от бега людей. Пули и мины настигали убегающих. Словно споткнувшись, они падали и уже больше не вставали.
Вскоре появились советские бойцы – они преследовали отступающего врага.
Увидев своих, Юрий Петрович сделал попытку приподняться, и тут же громко застонал от боли. Поравнявшийся с кустами боец остановился, прислушался, но тут же легко и быстро побежал дальше.
– Товарищ! – Соколов крикнул ему вслед с энергией отчаяния.
Боец услышал крик и снова остановился. Нерешительно подошел к кустам. Увидев парашют, он сразу понял, в чем дело.
– Не сразу я с силами собрался крикнуть, – объяснил Юрий Петрович. Он с радостью смотрел на своего, советского воина.
Боец был совсем еще молодой, но рослый, плечистый. Его выцветшая почти добела гимнастерка порвалась. Пилотку он, по-видимому, потерял, и с покрытого пылью русого ежика густых волос ползли по лицу грязные потеки. Голубые глаза смотрели сосредоточенно, напряженно.
Освободив Соколова от парашюта, солдат довел его до ближайшего окопа. Окоп был уже пуст. Вскрыв индивидуальный пакет, юноша не особенно умело перевязал кровоточащую рану на ноге Юрия Петровича. Затем достал из вещевого мешка хлеб и кусок свиного сала:
– Угощайтесь, товарищ летчик, а я побегу своих догонять. Санитара пришлю.
Еще дорогой Соколов разглядел своего провожатого. Губы у него были мягкие, по-детски оттопыренные. Рядом с ними на широком лице особенно выделялся упрямый крутой подбородок.
– Сколько вам лет? – спросил Юрий Петрович.
– Двадцать исполнилось, второй Год на фронте.
– Совсем «старик»! А как воюется?
– Всяко бывало, – доверчиво ответил боец. – Вначале плохо, конечно. Уходишь из деревни, – наши бабы воют, аж сердце кровью обливается. Теперь не то!.. Теперь – гора с плеч. Вперед идем! Наступаем! – крикнул он уже на ходу, выскочив из окопа.
– Наступаем! – громко повторил Соколов.
* * *
Из фронтового медсанбата Юрия Петровича перевезли в московский госпиталь. Ранение оказалось неопасным, но он потерял много крови. Лечащий врач госпиталя настаивал на постельном режиме, хотя бы в течение двух недель. Юрий Петрович пробовал протестовать, но потом подчинился.
Ляля ежедневно навещала его и приносила каждый раз уйму всяких закусок.
– Меня же здесь хорошо кормят. Ничего мне не надо, – уговаривал жену Юрий Петрович. Но Ляля прижимала руки к груди и умоляюще произносила:
– Я прошу тебя, бесценный мой, кушай побольше, набирайся сил и здоровья. Подумать только, что ты перенес! – Глаза ее наполнялись слезами и нежные губы вздрагивали.
– Ничего особенного я не переносил. Не придумывай лишнее, не пугай напрасно себя и других, – улыбался Юрий Петрович. Беспокойные и немножко бестолковые заботы Ляли все же доставляли ему большое удовольствие.
Молоденькую и хорошенькую Лялю жалели.
– Еще бы! Перепугалась, наверно, бедняжка! Потерять такого интересного мужа! Она без памяти любит его, – сочувственно шептались между собой молодые сестры.
– Счастливчик подполковник Соколов, – сказала одна из них Андрею Родченко, навестившему товарища, – жена у него такая красотка и главное души в нем не чает.
Андрей вежливо промолчал. Он-то совсем не разделял восторгов девушки.
Юрий Петрович встретил Родченко настороженно. Ему захотелось спросить о Кирееве, но Андрей, словно угадав его мысли, сказал:
– Николая Николаевича нет в Москве, он еще ничего не знает.
– Когда узнает, расстроится, что машина погибла, – с горечью вырвалось у Соколова.
– Да, жалко самолет! – рассеянно сказал Андрей, думая о своем. Его мучило: неужели многими годами проверенная дружба, да еще словно созданных друг для друга людей, может рухнуть из-за такого ничтожества, как эта Ляля.
Резкий голос Соколова вывел Андрея из раздумья:
– Не только конструктор, но и я тоже не виноват, что «К-1» разбился! Я сражался с врагом, был в бою, а не над тыловым аэродромом.
Лицо у Юрия Петровича стало напряженное, злое. Таким его Родченко никогда не видел. Если бы Соколов не лежал раненый и этот разговор происходил не в госпитале, Андрей, несмотря на уважение к старшему товарищу, сумел бы пристыдить его. Но сейчас только сухо заверил, что никому и в голову не придет обвинять летчика-испытателя.
Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и Андрей даже обрадовался, когда в палату впорхнула Ляля. Не стесняясь посторонних, она щедро расточала свою нежность, осыпала мужа ласковыми именами.
– Вы только подумайте, Андрей Павлович, – обратилась Ляля к Родченко, – ведь Юрий чуть-чуть не погиб, а мог и погибнуть. Что бы я тогда делала? Жить без него?! – она картинно всплеснула руками, – разве это мыслимо? – Крохотным кружевным платочком молодая женщина смахнула непослушную слезу.
«Опять комедия!» – возмущенно подумал Андрей. Он поспешил проститься и ушел с тяжелым чувством: даже ему невозможно вычеркнуть из жизни Соколова… А каково Николаю Николаевичу?.
Юрий Петрович рассеянно отвечал на Лялины излияния. Самочувствие его ухудшилось.
На другой день к Соколову пришел уже совсем неожиданный посетитель – капитан Мартьянов. Юрий Петрович встречался с ним, симпатизировал ему, – Мартьянова любили в гарнизоне за его искренность, прямоту, влюбленность в авиацию, – однако знакомство у них было поверхностное.
В первый момент Юрий Петрович подумал:
«Его прислал Андрей. Как это неумно… Посвящать еще кого-то в наши отношения с Киреевым…»
Мартьянов был явно смущен, мялся, не знал, с чего начать разговор, по-видимому, неприятный для него. Все его поведение подтверждало догадку Соколова.
Юрий Петрович решил не приходить на помощь. Ждал молча, откинув на подушку свою красивую голову с крупными, слегка растрепавшимися волнами густых темнорусых волос.
Мартьянов не выдержал и сказал скороговоркой:
– Я пришел к вам, как к другу Киреева. Посоветоваться. Андрею я не решаюсь этого сразу сказать.
Юрий Петрович приподнялся и, уже волнуясь совсем по-другому, слушал несвязный рассказ.
– Я вчера прилетел. Был у партизан в том районе, где раньше жил и работал Николай Николаевич. Вы ведь тоже, кажется, там испытывали вместе с ним моторы? И семью его давно знаете?
Соколов утвердительно кивнул головой. Он чувствовал, что сейчас услышит о несчастье. Кто-то из семьи Киреевых погиб. Кто?
– Старший сын Киреева – командир-танкист совсем еще молодой парень, говорят. Так вот он… – Мартьянов снова запнулся… – предателем оказался, фашистам служит, переводчик господина коменданта. Это еще не все! Виктор Киреев дезертировал из своей части. Поймали его наши, к расстрелу приговорили. А тут как раз гитлеровские войска заняли город, выпустили из тюрьмы мерзавца, пригрели. Он теперь немецкий офицер, форму носит. Вместе с фашистами советских людей пытает и расстреливает… Как такое скажешь отцу или брату… Андрею он брат любимый…
Костя в бессильной ярости сжал в кулаки свои большие крепкие руки. Тесемки халата, туго завязанные у кисти, лопнули и повисли.
– Уничтожить бы эту гадину, чтобы и следа и памяти не осталось!
Юрий Петрович слушал, ошеломленный. Виктор оставался в его памяти таким смелым, честным. Он и сам мечтал о таком сыне. А как гордится им Николай Николаевич, как мучительно беспокоится за его жизнь. И вот… Лучше бы погиб в бою Виктор Киреев.
Мысль о размолвке с Николаем Николаевичем ни разу не пришла в голову. Соколов сразу забыл обо всем, что разделяло их, думал только о страшном несчастье. Как помочь другу легче перенести такой удар, где найти слова…
Ему было ясно одно. Он должен быть вместе с Николаем, разделить с ним горе и позор, собрать силы, поддержать.
С Мартьяновым Юрий Петрович расстался дружески. Договорились, что Соколов попросит Николая Николаевича навестить его в госпитале.
«Хороший мужик Соколов! – подумал Костя, шагая по длинному коридору, – с таким другом Николай Николаевич легко удержится на ногах».
С нетерпением ждал Юрий Петрович прихода жены. Как только она появилась, попросил:
– Мне необходимо скорее увидеться с Киреевым. Я прошу тебя разыскать Родченко и передать ему эту мою просьбу.
Ляля не на шутку встревожилась:
– Что у тебя случилось, Юрий? Ты что-то скрываешь от меня, твоей любящей, маленькой женки, – большие глаза умоляюще смотрели на взволнованное лицо мужа.
Юрий Петрович не собирался делиться с Лялей. Но ведь она самый близкий, самый дорогой человек и имеет право на его откровенность. Своим огромным искренним чувством она поможет ему найти силы для друга.
Он рассказал Ляле все, что услышал от капитана Мартьянова.
Ляля была поражена, но быстро пришла в себя.
– Счастье мое единственное, – она взяла руку мужа и прижала ее к своей щеке. – Я боюсь сильно огорчить тебя, но ты не подумал о том, что тебе нельзя, никак нельзя встречаться с Киреевым. Ведь для него это будет соль на рану, а к тому же он подумает, что ты пользуешься случаем… Помнишь, Николай Николаевич упрекал тебя в недостатке бдительности. Знаю, знаю все, ты просто не хотел меня огорчать, а оказалось, что не твоя жена, а его сын… понимаешь? Нет, этот Мартьянов сделал неудачный выбор, обратившись к тебе. Впрочем, он не знает…
– Что ты, Ляля! Разве все это может играть какую-нибудь роль? Я все сразу забыл, уверен, что и он не вспомнит.
– Тебе так кажется… не вспомнит. В лучшем случае его раздавит твое великодушие.
Ляля яростно защищала свои позиции, приводила самые убедительные аргументы. Все ее уверения сводились к тому, что, добиваясь сейчас встречи с Киреевым, Юрий Петрович принесет ему много-много неприятного.
– Тебе лучше прийти к нему потом, – уверяла она.
В действительности же Лялю беспокоило совсем другое:
«Карьера Юрия может пострадать, если он возобновит дружбу с Киреевым, отцом предателя. Неизвестно еще чем кончится эта история, возможно, Киреева разжалуют, даже вышлют. Очень хорошо, что муж с ним в ссоре, надо, чтобы это узнали».
– Я ведь знаю, – доверительно сказала она под конец, – что ты очень привязан к Николаю Николаевичу и тоскуешь без его дружбы. Признаться, чуточку ревную тебя, но я и сама уважаю Киреева и вполне понимаю твое состояние. Готова все сделать, чтобы восстановить вашу дружбу. Из-за меня она распалась. Ну, а сейчас ты можешь неосторожным поступком вырыть пропасть между вами. Поверь, это так…
В конце концов Соколов сдался. После ухода Ляли Юрий Петрович лежал и старался ни о чем не думать. Это ему не удавалось…
