Текст книги "Киреевы"
Автор книги: Михаил Водопьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Павел Иванович Зимин огорчился не на шутку – на полу лежали осколки разбитой чашки. Какой он стал неловкий, и надо же было уронить именно любимую чашку Аси.
Чашка действительно была хороша: тонкий прозрачный фарфор на редкость красивого оттенка – розовато-золотистого, теплого. В свое время Павел Иванович уговаривал Асю принять чашку в подарок. Но девушка решительно отказалась: «Вдруг я ее нечаянно уроню, у вас она скорее уцелеет». Вот и уцелела!
Сейчас Асе, конечно, не до чашек. Зимин думает о мозолях на узких розовых ладонях, о том, как работает в условиях эвакуации его названная дочка.
«Не пришлось нам быть вместе. Хорошо хоть, что Ася не знает. Как возмутилась бы она, если бы услышала, что ее старый учитель пошел в немецкую комендатуру…»
– Я балетмейстер и уже стар годами, – говорил он толстому краснолицему офицеру. – У меня создались привычки, от которых трудно отвыкать, Я люблю свои вещи, приобретенные за долгие годы, – и мне жаль с ними расстаться. Я хотел бы получить возможность зарабатывать себе на жизнь. Прошу разрешения открыть у себя на квартире школу танцев.
Ему разрешили. Да и почему бы не разрешить тихому безвредному старику заниматься своей специальностью. Молодым офицерам не вредно развлечься в танцклассах. Пусть хоть этим балетмейстер принесет посильную пользу Германии.
…Из столовой пришлось вынести всю мебель, кроме рояля. Вдоль стен выстроились собранные со всей квартиры венские стулья.
Первое время учеников было немного, но потом их количество так увеличилось, что пришлось давать уроки в две смены. Часто в танцкласс заглядывали гитлеровские офицеры со своими девушками. Они не прочь были попрактиковаться под руководством чопорно-вежливого балетмейстера.
Когда танцевали оккупанты, других учеников приходилось временно удалять. Это требование передал Зимину переводчик коменданта города Виктор Киреев, постоянный член офицерского общества.
– Вы же не поручитесь за всех своих учеников, Павел Иванович. Среди них могут оказаться и грубияны. А мы хотим развлекаться спокойно, – пояснил он.
– Для хорошеньких учениц можно сделать исключение, – с громким смехом подхватил Бринкен, бесцеремонно разглядывая высокую тоненькую девушку, сидевшую за роялем. У девушки было бледное лицо и большие мечтательные глаза. Под взглядом Бринкена она покраснела и опустила голову.
– Не смущайте, пожалуйста, Нину, – весело сказал офицеру Виктор.
– Ты нам танцы будешь играть? – спросил он девушку. Та молча утвердительно кивнула головой.
– Нина Огурейко училась в консерватории, а сейчас здесь тапером работает, – пояснил Виктор офицерам.
Те небрежно раскланялись.
Покидая квартиру Зимина, Виктор пожал руку Нины:
– Рад повидаться со старой приятельницей. Девушка снова вспыхнула.
Когда офицеры ушли, Павел Иванович ласково сказал:
– Иди отдохни, Ниночка.
Нина совсем не походила на веселую Асю, но иногда Павлу Ивановичу казалось, что Нина это Ася. С каждым днем росла его привязанность к тихой серьезной девушке…
Нина застала Павла Ивановича, размышляющего над фарфоровыми осколками. Он сразу обратил внимание на ее возбужденное состояние. Обычное мечтательное выражение исчезло из глаз, они гневно сверкали.
– Что случилось? – испуганно спросил Павел Иванович.
Губы Нины беспомощно дрогнули:
– Вы ведь знаете Леночку Пономареву? Вчера к ней на улице пристал пьяный офицер-эсэсовец, стал гадости говорить. Она ударила его по лицу. А сегодня… сегодня… я шла через площадь… Леночку… повесили… На груди у нее плакат с надписью: «За неуважение к великой Германии». А ведь она совсем девочка, в десятый класс перешла.
У Зимина выступили на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он сказал:
– Иди скорее домой, Нина. И возвращайся, сегодня вечером здесь будут офицеры.
Нина поспешно ушла. Жила она далеко, на окраине города в деревянном домике. Снимала небольшую комнату. Квартиру ее родителей, эвакуировавшихся вместе с заводом, заняли гитлеровцы.
Нина быстро сжилась со своими новыми соседями. Поила чаем полуслепую старуху Дементьевну, не захотевшую покидать свой угол.
– Здесь родилась, здесь выросла, здесь и умру, – говорила Дементьевна.
Иногда Нина грела чайник и для жившего за стеной рабочего завода Петра Волкова и его родственника Григория Колоскова – по профессии стекольщика. Колосков приехал незадолго до оккупации с юга Украины в поисках выгодных заработков. Он не ошибся: в городе оказалось много окон, забитых фанерой. Работы хоть отбавляй, некогда даже побриться. Так и ходил стекольщик, весь заросший щетиной, с густыми, опущенными вниз усами. В этом сутулом, небрежно одетом человеке невозможно было узнать по-военному подтянутого парторга ЦК на авиамоторном заводе Алексея Кирилловича Доронина. И все же Колосков – Доронин ни разу не поддался соблазну пойти в центр города, посмотреть своими глазами, что творят там оккупанты. Вставлял стекла только в домах на окраине или в близлежащих деревнях..
Случалось, к Петру Волкову заезжал «племянник» из деревни погреться, попить чайку. Это был Леня Мохов – связной партизанского отряда.
В редкие минуты, когда голова Алексея Кирилловича была свободна от решений многих бесконечно возникающих вопросов, – ведь от этих решений зависело много жизней, – он тепло думал о своих юных помощниках Нине и Лене, гордился ими.
«И мои девочки такими же вырастут, Надя воспитает их», – думал он.
Жена его была сейчас далеко, в эвакуации. Если бы не малютки-дочери, он уверен, она осталась бы с ним в подполье.
Нина нашла Доронина дома. Он молча выслушал ее сообщение.
Перед вечером, когда девушка, как обычно, уходила на работу в школу танцев, он вручил ей крохотный, сложенный вчетверо кусочек писчей бумаги:
– Смотри, будь осторожна.
– Все? – спросила Нина.
– Пока все. Передашь обязательно сегодня. Очень срочно… Завтра дам для Леонида еще план цехов. Вернешься, сразу зайди ко мне.
На другой день рано утром на площади вместо казненной гестаповцами Леночки висел труп известного своей жестокостью полицая. На перевернутом плакате горели выведенные красной краской слова:
«Такой конец ждет всех продажных собак и их хозяев!»
Начались аресты, допросы, пытки. Виновников все же не нашли.
Полковник Роттермель помрачнел. Безнаказанная смелость партизан пугала его. От его прежнего самодовольства не осталось и следа. Однако у своих офицеров комендант старался поддерживать дух «безусловных завоевателей».
Оставаясь наедине с самим собой, он озабоченно изучал разные секретные донесения. Больше всего беспокойства доставлял Роттермелю авиамоторный завод. На заводской территории совсем не чувствовался тот «германский порядок», которым так любили хвастаться гитлеровцы. Из захваченных фашистами стран доставлялись сюда новые станки. Но они удивительно быстро теряли не только свой внешний блеск, а нередко и вовсе выходили из строя. Объяснялось это просто. Обычно удавалось обнаружить гайку, большой гвоздь в ходовой части механизмов или солидную порцию песка на гранях зубчатых передач… Кто-то, смелый и ловкий, ломал, корежил, портил оборудование. Не удивительно, что на заводском дворе продолжали неподвижно лежать исковерканные двигатели «юнкерсов» и «меесершмиттов», ожидающие «излечения» в цехах. Далеко не каждый день удавалось завести на испытательном стенде отремонтированный с грехом пополам мотор.
Плохо работал завод, очень плохо, хотя по всем данным должен был стать первоклассным предприятием. Директор завода господин Маусе был прислан сюда из Берлина и славился как прекрасный специалист.
– Найдите и уничтожьте виновников аварий, – говорил директор уполномоченному гестапо на заводе, – тогда я не только верну нашей великой Германии отремонтированные моторы, но и начну выпускать новые.
Уполномоченный гестапо и так сбился с ног. Везде были развешаны приказы о смертной казни за саботаж и диверсию. Тем, кто укажет вредителей, обещали крупные награды.
Комендант города и руководители гестапо ломали головы: что предпринять? С корнем бы вырвать вредительское гнездо, арестовать подряд всех заводских рабочих и поставить их к стенке. Но кто тогда будет работать хотя бы, как сейчас, с «грехом пополам». Кто станет ремонтировать подбитые моторы, в большом количестве поступающие с Восточного фронта. И без того рабочих не хватало, большинство успело эвакуироваться за Урал. Молодежь давно ушла в армию. Оставшиеся в городе токари, слесари, фрезеровщики, литейщики отказывались работать на «великую Германию». Добровольно явились в отдел найма несколько человек, очевидно, соблазненных обещанием высоких заработков. Их всех независимо от квалификации назначили десятниками и поручили им присматривать за остальными рабочими, попавшими на завод в принудительном порядке.
От присланных военнопленных толку было мало – среди них не оказалось рабочих нужных квалификаций. А может быть, и были, но не хотели в этом признаваться. А пойди докажи!
Ясно, что при создавшейся обстановке каждый работающий на заводе человек был на вес золота. Что же предпринять? Ограничились арестом нескольких наиболее подозрительных рабочих. Но это ничего не дало – станки по-прежнему выходили из строя.
Инженера Глинского, совсем неожиданно для него, вызвали в гестапо и потребовали указать имена тех, кого лично он может заподозрить в попытке бороться с победителями. Но Глинский отговорился тем, что никогда с рабочими близок не был и ему даже трудно предположить, кто из них способен на подобные действия.
Гестаповцы не вполне были уверены в искренности русского инженера, но для прямых подозрений у них не было данных. Лишиться же хорошего специалиста, знающего немецкий язык и с уважением относящегося к новым хозяевам, – не имело смысла. Поэтому было решено следить за инженером Глинским. Это не помешало перевести его на более ответственную работу.
Повышение по службе совсем не обрадовало Сергея Александровича. Еще более осложнились и без того трудные условия работы. Сергей Александрович сейчас стремился лишь к одному: незаметно продержаться на своей работе до тех пор, пока не окончится война. А там будет видно. Он все еще не отдавал себе отчета, что это и есть измена Родине.
Больше всего на свете Глинский дорожил привязанностью к нему жены и на все смотрел сквозь призму этого чувства. Наташа не говорила ему «люблю». Раньше она принимала его любовь и отвечала ему спокойной нежностью. И только теперь в городе, занятом врагами, Наташе показалось, что она любит его по-настоящему.
Сергей Александрович прекрасно понимал: это чувство краденое – Наташа тянулась всем своим существом к созданному ею образу героя подпольщика.
– Что будет, если она узнает правду? – Холодок полз по спине Глинского. Теперь, когда неизвестно, жив ли Степа, он любил жену с еще большей силой. Наташа для него единственный родной человек во всем огромном неустойчивом и враждебном ему мире. Он болезненно дорожил каждой минутой, проведенной с ней.
Присутствие на квартире офицеров гестапо раздражало Глинского все больше и больше. Ему казалось, что они становятся между ним и женой. Из-за них у Наташи временами возникает некоторая настороженность и даже отчужденность.
Глинский не ошибался. У Наташи снова проснулись сомнения:
«Если Сергей только маскируется, то почему же так искренне прозвучали его слова, когда он восхищался гитлеровской стратегией? Может быть, стремление выполнить задание Родины дает ему силы артистически блестяще играть свою роль перед фашистскими офицерами?»
Работа в больнице отнимала у Наташи много сил. Домой она приходила обычно вся разбитая, и ей хотелось верить, что все ее подозрения только результат нервного переутомления.
Как-то поздно вечером Глинский сидел у себя в комнате и перелистывал немецкий авиационный журнал. Вошла Наташа. Сегодня она задержалась дольше обычного: у одного из тяжело раненных началось опасное осложнение. Весь день вместе с Тасей Наташа боролась за жизнь угасающего на глазах человека. К вечеру он умер.
Безразличная ко всему, измученная до предела, Наташа молча опустилась на стул. Сергей Александрович, чем-то сильно увлеченный, не обратил внимания на состояние жены. С торжествующей улыбкой он протянул ей журнал:
– Вот, прочти этот абзац! Видишь, я был прав: никуда не годятся родченковские моторы. Сколько машин из-за них разбилось, сколько людей погибло! И он еще думает тягаться с первоклассными немецкими конструкторами!
Наташе показалось, что где-то рядом произошел оглушительный взрыв, и на какое-то мгновение она потеряла сознание. Но тут же с предельной ясностью возникло каждое из только что сказанных слов, будто кто-то повторял их с беспощадной жестокостью.
Выпрямившись во весь рост, Наташа бросила в продолжающее улыбаться лицо мужа:
– Ты – враг! Только враг может так говорить! Сергей Александрович сразу понял все, и страх сковал его язык. С трудом он выдавил:
– Мне страшно, Наташа, до чего меня довела любовь к тебе и ревность. Да, ревность. Я никогда в этом не признавался. Ревную тебя к Родченко. Хотел унизить его в твоих глазах. Увлекся и не подумал о главном: о наших людях, о наших машинах…
Глинский говорил так искренне, что Наташа поверила ему. Но как он был омерзителен!
С этого дня Наташа ясно почувствовала, что обрывается тоненькая ниточка созданного воображением чувства. Остается брезгливая жалость, и все.
Но она старалась быть к мужу внимательной. Какое имеет она право отказать в моральной поддержке человеку, выполняющему ответственное боевое задание?! Ее обязанность поддержать, помочь ему.
На прямой Наташин вопрос: скоро ли он собирается выполнить задание? – Глинский смущенно сказал:
– Не могу ответить тебе точно. Все уже подготовлено. Жду подходящего момента.
«Возможно, он и прав», – мелькнуло в сознании Наташи.
* * *
Взрыв раздался перед рассветом. Сначала дрогнул морозный февральский воздух, следом рухнули стены испытательной станции и сборочного цеха. В близлежащих городских кварталах задребезжали, а кое-где со звоном вылетели оконные стекла.
Наташу разбудил донесшийся грохот. Сергея Александровича не было дома, он теперь часто работал на заводе по ночам.
Наташа ни секунды не сомневалась, что взрыв произошел именно на заводе. Она бросилась к телефону, набрала номер дежурного по заводоуправлению и попросила позвать инженера Глинского. Незнакомый голос поинтересовался, кто говорит, и, узнав, что это жена Сергея Александровича, любезно сообщил, что несколько минут назад ее муж уехал с немецким офицером. Расспрашивать дальше она не решилась, да и что мог знать дежурный?
«Где же сейчас Сергей? – мучительно думала Наташа. – Он в гестапо. Его арестовали и пытают! А она еще подозревала!..»
Пора было идти в больницу. Наташа с трудом оделась и вышла из дома, еле передвигая ноги. Не успела сделать несколько шагов, как неожиданно столкнулась с мужем. Она смотрела на него, не веря своим глазам. Жив!.. Свободен!..
– Ну, теперь ты довольна? – тихо спросил Глинский и прижался лицом к ее ладоням.
После взрыва заводских цехов в городе усилились аресты, обыски. Наташа не могла спокойно спать. Каждую ночь ей казалось: Сергея схватили и отправили в застенок. Она теперь виделась с мужем редко. Глинский днями и ночами пропадал на заводе. Ему поручили восстановительные работы, и инженер старался закончить их как можно скорее. Заботился он и о высоком качестве ремонта здания и оборудования.
Оккупанты были довольны. Инженеру Глинскому увеличили жалованье, пообещали крупную денежную награду и дали понять, что, если он будет стараться и впредь, – ему будут предоставлены все условия для обеспеченной и счастливой жизни.
Как отнесется к этому Наташа? Глинский успокаивал себя, что надо проявить выдержку, действовать осторожно, с тактом. Жена незаметно для себя пойдет на уступки, втянется в новую жизнь. Если бы найти Степика! Тогда легче было бы примирить Наташу с жизнью в оккупации. О сыне Сергей Александрович сильно тосковал. В его памяти часто всплывал первый разговор с гитлеровскими офицерами. Ему пообещали вернуть жену.
«Наша армия двигается вперед быстрее, чем отступают русские», – сказал тогда капитан Ауэ.
Фашистские бомбы действительно преградили Наташе путь… Что если бы вернули Степу…
Сергей Александрович поделился с квартирантами своим растущим беспокойством за судьбу сына.
– Продолжайте работать так, как вы работаете сейчас, и мы скоро вернем вам вашего сына, – уверенно заявил капитан.
– Его увезли очень далеко, за Урал, – печально сказал Глинский.
Ауэ улыбнулся:
– Для нас не существует «далеко»!
…Инженер Глинский находился в своем служебном кабинете, когда к нему без доклада вошел молодой немец в штатском платье, но с военной выправкой.
Сергей Александрович поморщился, его отрывали от срочного дела, но все же любезно спросил:
– Чем могу быть полезным?
Немец не спеша уселся в кресло около письменного стола и только тогда заявил:
– Я здесь по вашему личному делу, господин Глинский. Мне нужны сведения о вашем ребенке: с кем, куда и когда вы отправили его?
Сергей Александрович недоумевающе посмотрел на немца.
Тот пояснил невозмутимо спокойно:
– Я получил распоряжение от господина коменданта разыскать и привезти сюда вашего сына.
Возбужденный вернулся Глинский домой. Он старался сдерживать себя, чтобы Наташа не обратила внимания на его необычное настроение. И все же не смог не спросить:
– Родная моя! Если б Степа вдруг оказался с нами? Правда, хорошо бы было?
– Ты с ума сошел, Сергей! – возмутилась Наташа. – Зачем нам здесь Степа? Мы сами висим на волоске!
– Какая ты, Наташа, стала нервная, раздражительная, – успокаивающе сказал Глинский. – Мне так хочется, хоть на минутку, взглянуть на нашего малыша. Что же дурного, хотя бы помечтать об этом?
Сергей Александрович был безгранично рад. Ему и в голову не приходило, что перед ним разыграли гнусный фарс.
…Сегодня утром капитан Ауэ доложил коменданту просьбу инженера Глинского найти его сына.
Фон Роттермель выслушал и спросил:
– Ваши предложения?
– Глинский – ценный инженер, – откликнулся Ауэ. – Он будет совсем наш, если ему станет известно, что мы ищем его сына.
– Очень нужно рисковать своими людьми из-за русского щенка, – категорически возразил комендант.
– Простите, господин полковник, – улыбнулся Ауэ. – Вы не так меня поняли. Я вовсе не думаю о действительном розыске. Достаточно сделать вид, что мы ищем. А потом можно будет сообщить, что ребенок умер при тех или иных обстоятельствах.
ГЛАВА ПЯТАЯДоктор Любимов редко навещал больных в бараке. Когда он там появлялся и, брезгливо морща полные губы, осторожно ступал по соломе, настланной на земляном полу, его встречали недобрые взгляды. Больные не любили главного врача, так же как не любил и он их. К нему никогда не обращались за помощью или советом. Обязанности Любимова ограничивались проверкой количества больных. Изредка он задавал вопрос Наташе или дежурной сестре:
– Есть намеченные на выписку?
Ответ почти всегда был отрицательным: все больные еще слабы, только некоторые из них с трудом бродят между койками.
Наконец доктор решительно заявил Наташе:
– Командование недовольно нами! За все время мы выписали только человек двадцать. Городу нужны рабочие руки. На больницу расходуются средства, а толку мало.
– У нас лежат тяжело больные. Надо время, чтобы они окончательно встали на ноги, – возразила Наташа.
– Вы чересчур гуманны, Наталья Николаевна, – усмехнулся доктор. – Но приказ – есть приказ! Примите, пока не поздно, меры. Через три дня мы должны выписать двадцать – тридцать человек.
– Постараюсь, Евгений Федорович.
Она проводила врача до дверей и, когда тот ушел, сказала Тасе:
– Как хорошо, что он так редко бывает в больнице!
И Наташа, и Тася знали: доктор Любимов очень много времени посвящает частной практике. Доктором овладел дух стяжательства. Он никогда не отказывал пациенту, если тот мог ему заплатить. Доктор Любимов далеко не блестяще знал свое дело, но врачей в городе осталось мало, да и не всем фашисты разрешали частную практику. Комендант города говорил, что врачей и священников надо особенно проверять, так как в их руках находятся тела и души клиентов. Фашисты не лечились у доктора Любимова, они предпочитали обращаться за медицинской помощью к менее им преданным, но лучшим специалистам. И это обстоятельство серьезно огорчало молодого, самоуверенного врача.
– Если какой-нибудь заболевший немец рискнет пригласить нашего Евгения Федоровича, он все на свете забудет, помчится к нему со всех ног. Ты это запомни, Тася! Пригодится!
Наташа говорила медленно, четко и раздельно, словно хотела, чтобы ее слова глубоко запечатлелись в памяти девушки.
– Ты что-то придумала, Наташа? – Тася вопросительно смотрела своими огромными глазами. За короткий период дружбы, скрепленной огнем войны, она научилась улавливать мысли своей старшей подруги.
Тася не ошиблась. С восхищением она выслушала смелый план.
Девушка не выдержала и порывисто обняла Наташу:
– Какая же ты умница. До чего ты хорошо все придумала!
– Не знаю, – озабоченно покачала головой Наташа, – как на это посмотрит Цветаева.
В тот же вечер за ужином капитан Ауэ обратился с вопросом к Наташе:
– Фрау доктор, что слышно в вашем лечебном учреждении?
– Мне непонятен ваш вопрос, господин капитан!
– Скоро ли вы начнете давать нам продукцию, то есть рабочие руки?
– Но больные еще очень слабы, – робко ответила Наташа.
– Пошлите их на курорт! – громко рассмеялся фон Бринкен. – Нет, как видно, нужно прикрыть всю эту лавочку…
– Если через три дня не будут выписаны двадцать пять человек, вполне годных для работы на строительстве, над которым я шефствую, – перебил его Ауэ, – то и в самом деле придется ликвидировать больницу. Сообщите об этом Любимову. Впрочем, приказ он уже получил.
– Господин капитан, людей мы, конечно, подготовим, но я буду очень просить вас на первое время создать им сносные условия, чтобы они окрепли на воздухе.
– Посмотрим, – и, наклонившись к Наташе, гестаповец тихо добавил: – Как я хочу, чтобы кто-нибудь, похожий на вас, заботился обо мне так же нежно и горячо, как вы об этих чужих людях.
Наташа рассмеялась:
– Зависть – вредное чувство, господин капитан! Но, помимо этого, разве я не проявляю заботу и о вас, передавая двадцать пять дисциплинированных рабочих, единственный недостаток которых – временная физическая слабость.
– Я все учел, дорогая фрау, – ответил Ауэ, – и слабость рабочих и вашу очаровательную женскую мягкость, которая заставляет так о них заботиться.
– Я еще больше беспокоюсь о своих коллегах, господин капитан, – сказала Наташа. – Нам грозят серьезные неприятности, если наши пациенты окажутся непригодными к труду и быстро выйдут из строя.
– О, я уверен в вашей способности вылечить самых безнадежных больных, – заметил Ауэ.
Разговор принял шутливый характер. Глинскому не нравилось Наташино настроение:
– Неужели я ревную ее?
Капитан был, бесспорно, красив, и Наташа явно предпочитала его фон Бринкену. Но Глинский готов был дать голову на отсечение, что его жена не увлечется немецким офицером. Однако тревожное чувство нарастало.
После ужина, оставшись с Наташей вдвоем, он не выдержал и спросил:
– Почему ты сегодня такая странная? Случилось что-нибудь?
Наташа пожала плечами:
– Нет, ничего не случилось.
Он попробовал осторожно расспрашивать Наташу о работе, о Тасе, о докторе Любимове. Но она отвечала односложно. Оживление ее исчезло, лицо было такое усталое и мрачное, что Глинский пожалел ее.
На следующее утро доктор Любимов напомнил о приказе.
– Мы все сделали, Евгений Федорович, чтобы его выполнить.
– Сколько же человек получит Ауэ?
– Двадцать пять – не больше.
– Машины придут за ними послезавтра в восемь вечера.
Любимов барственным жестом протянул Наташе руку.
С тех пор как началась война, Наташа ни разу не коснулась клавиш пианино. Каждый раз, когда ее просили сыграть, она решительно отказывалась:
– Теперь даже когда другие играют, не могу слушать.
Пианино оставалось закрытым в ожидании лучших дней. Рядом с ним, как и раньше, стояла вместительная этажерка с нотами. Никто их теперь не раскрывал, только хозяйка смахивала пыль с переплетов.
Глинский был удивлен, когда столкнулся у себя в передней с высокой тоненькой девушкой, уносившей объемистую пачку нот. Наташа провожала ее и дружески напутствовала:
– Занесите к Зимину, Нина. Вам же тяжело тащить такую пачку домой.
– Да и не к чему. Инструмента у меня теперь нет. Буду играть в свободное время у Павла Ивановича, он разрешил…
– Когда понадобятся другие ноты, не стесняйтесь, пожалуйста, приходите и берите. Все равно без дела лежат.
– Большое спасибо, Наташа. Я так соскучилась по настоящей музыке.
У девушки было бледное, серьезное лицо.
«Где я ее встречал?» – подумал Глинский и сразу вспомнил: на квартире у Киреевых, когда Виктор еще учился в школе.
Проводив Нину, Наташа подошла к мужу. У него был явно огорченный вид.
– Досадно, что по твоим нотам кто-то чужой станет играть, доставлять кому-то удовольствие. И почему ты упорно не садишься за пианино? Я так люблю, когда ты играешь. Музыка скрасила бы мою совсем нерадостную жизнь.
Наташа вздрогнула, хотела резко ответить, но промолчала.
– Кто эта симпатичная девушка? – продолжал Сергей Александрович. Ему хотелось воспользоваться случаем и хоть немного поговорить с женой.
– Нина Огурейко. Талантливая пианистка, училась в консерватории, а сейчас вынуждена зарабатывать себе хлеб тем, что каждый день по нескольку часов играет танцы.
– Ты ее снабжаешь модными фокстротами? – с неприкрытой иронией спросил Глинский.
Наташа подавила вспышку гнева.
– Именно для того, чтобы не превратиться только в исполнительницу фокстротов, Нина и приходит ко мне за нотами. Своих ей не удалось сохранить.
– Хорошо, если бы эта Нина почаще здесь бывала. Может быть, тебя тоже потянет к музыке.
Сергей Александрович сказал это искренне, без какого-либо подчеркивания, но Наташа вся внутренне сжалась: не догадывается ли он?
«Но если бы даже и догадался? Что это я? – подумала она. – Ведь не предатель же Сергей? Но все же лучше ему ничего не говорить. Так лучше я скажу потом…»
В седьмом часу вечера Наташа попросила мужа довезти ее до Сортировочной:
– Я задержалась. Могу опоздать, а в восемь часов должна прибыть машина за выписанными из больницы. Мне обязательно надо присутствовать при их отправке. Таси там нет, отдыхает после дежурства…
Сергей Александрович обрадовался возможности хоть чем-нибудь услужить жене и отвез ее на станцию, где находилась больница.
* * *
Уже совсем стемнело, когда Наташа, сунув несколько марок немецкому солдату-шоферу, соскочила с грузовика у здания гестапо. Для того, чтобы поскорей вернуться в город, она «голосовала» на дороге.
Гестапо расположилось в большом белом доме на площади, в котором еще недавно находился дворец пионеров. Красивое здание с колоннами и скульптурными группами было обезображено глухими черными козырьками, закрывавшими окна верхних этажей. На всех других окнах появились решетки. Дом был окружен высоким забором с деревянными башенками по углам и, кроме того, опоясан колючей проволокой, за которой медленно прогуливались часовые.
Дом на площади, которым так гордились некогда горожане, внушал теперь отвращение и ненависть. Проходившая мимо старушка, замедлив шаг, с любопытством и страхом смотрела на молодую женщину, смело направившуюся к входу в гестапо. Старушка даже перекрестилась.
Наташу не пропускали довольно долго. Когда разрешение было, наконец, получено, дежурный фельдфебель провел ее по длинным безлюдным коридорам в кабинет капитана Ауэ.
– В чем дело? – не скрывая удивления при виде Наташи, спросил Ауэ. – Садитесь!
– Произошло какое-то недоразумение, господин капитан. – Наташа говорила дрожащим от волнения голосом, спеша и запинаясь. – Зачем вам понадобилось увозить больных, которые не стоят на ногах? Что вы будете с ними делать, ведь работать они никак не могут.
– Ничего не понимаю, объясните толком!
Наташа заметила, что Ауэ хоть и вежливо приветствовал ее, но разговаривал здесь совсем другим тоном, чем дома.
– Машины должны были прийти в восемь. Я пришла в больницу на час раньше и никого уже не застала – двери настежь и все кровати пустые. А ведь там были больные с высокой температурой. За ними нужно наблюдать, их надо лечить. Если вы уж решили закрыть больницу, мы сами бы устроили тяжело больных по частным домам.
– Никто не закрывал вашу больницу. Шоферам и охране был дан приказ прибыть ровно в восемь. А у нас приказы исполняются всегда точно. Сейчас спрошу этого дурака Любимова…
Ауэ снял трубку и назвал номер. Ему никто не ответил. В раздражении капитан бросил трубку на рычаг, она сорвалась и с грохотом упала на стол.
– Почему не отвечает этот идиот? Почему никто не подходит к телефону?
– Телефон стоит в кабинете Любимова, – пояснила Наташа. – Наверное, его нет.
Громкий звонок другого аппарата помешал Ауэ задать новый вопрос. Он сорвал трубку и молча стал слушать. Наташа видела, как покраснело его лицо, как барабанил он пальцами левой руки по стеклу, накрывавшему зеленое сукно стола.
– Всех, всех до одного сюда. Разыскать немедленно! – прокричал Ауэ своему собеседнику и быстро направился к выходу. У самой двери он резко повернулся и бросил Наташе:
– Вам придется обождать здесь…
Через минуту после того, как Ауэ хлопнул дверью, в комнату вошел высокий солдат в черной форме эсэсовца с автоматом на груди. Он безучастно взглянул на Наташу и прислонился к дверному косяку.
Наташа встала, ей захотелось сделать несколько шагов по комнате – когда ходишь, думается легче. Солдат молча повелительным жестом показал ей на стул. Наташа села.
– Начинается! – подумала она с тревогой и вместе с тем с каким-то облегчением.
В столовой стоял уже давно заглохший самовар. Ни Наташи, ни офицеров не было.
Глинский беспокойно ходил по комнате – жена обещала скоро вернуться, а до сих пор ее нет. Что случилось?
«Вероятно, опять кому-нибудь из больных стало хуже, и она будет дежурить до поздней ночи. Не бережет себя Наташа, совсем не бережет».
С жадностью скряги он подумал: «Сколько ласки расходует Наташа на чужих людей. А ему достаются крохи. Сейчас она какая-то замкнутая, настороженная. Не поймешь ее. А если узнает правду? Тогда – конец…»
Часы пробили одиннадцать, но никто не появлялся.
«Словно сговорились! – раздраженно подумал Глинский. Он налил стакан остывшего чая, с трудом размешал сахар и выпил. – Надо сказать, чтобы Ганс подогрел самовар».
– Ганс! – позвал он.
Никто не откликнулся. Из кухни доносились оживленные голоса.
Стараясь хоть чем-нибудь развеять гнетущее чувство, Глинский сам пошел на кухню. Денщик сидел, вытянув свои длинные ноги в огромных башмаках. Рядом с ним сидел молодой солдат. Увидев инженера, оба вскочили.
