Текст книги "Киреевы"
Автор книги: Михаил Водопьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Ветер гнал по Енисею тяжелые, свинцовые волны. Недавно очистившаяся от льда река, словно стремясь наверстать упущенное время, мчалась к морю. Быстрое движение воды взволновало Марию Михайловну. Она стояла на набережной, и беспокойные думы, такие же стремительные, как течение Енисея, уносили ее к берегам другой реки, к городу, в котором находился сейчас самый близкий ей человек. Ни на одно мгновение не покидала ее тревога за жизнь Николая Николаевича, никогда еще не был он ей так дорог, как в этот тяжелый год войны. Она все время чувствовала присутствие мужа, как будто он стоял рядом, и ей хотелось сказать ему особенно ласковые, ни разу еще вслух не произнесенные слова, которые она нашла впервые здесь, в одиночестве.
Иногда всплывало воспоминание о другом человеке, которого она когда-то любила большой и хорошей любовью, о Степане Чернышеве. Но нельзя было и сравнить первое чувство, пусть искреннее и глубокое, с тем, что она испытывает сейчас, – с ее любовью к мужу.
Когда несколько дней не было письма от мужа, она не находила себе места. Ей казалось, – если Николай погибнет, она этого не переживет.
«А Верочка и Юрик? Что будет с ними тогда? Я и думать так не имею права. Мне каждый из них дороже собственной жизни. А ведь я еще не знаю, где сейчас мои старшие дети и внук».
От всех этих тягостных переживаний Марию Михайловну спасали повседневные заботы, которые принесла эвакуация. Надо было найти квартиру, позаботиться о дровах на зиму, достать кое-какую мебель и еще многое, многое другое. Все это, в условиях лишений военного времени, даже здесь, в глубоком тылу, было совсем нелегким делом.
Вскоре пришли на смену другие, гораздо более сложные обязанности. Взяла их на себя Мария Михайловна добровольно.
В большой сибирский город, расположенный далеко от театра военных действий, прибывало все больше и больше эвакуированных с Украины, Белоруссии, из Центральной России.
Городские власти делали все возможное, чтобы помочь этим людям, проделавшим долгий и трудный путь от родных мест до тихого тыла. Всех нужно было обеспечить работой и жильем. С работой дело обстояло легко – нужда в рабочих руках здесь, как и всюду, была велика. Значительно сложнее было найти в переполненном городе пристанище. Люди сидели на вокзале или бродили по улицам в поисках крова. Почти все они были с детьми. И вот эти малыши вскоре стали особенно дороги Марии Михайловне.
Через несколько дней после приезда в город она шла по пыльной улице. Жаркий, несмотря на конец лета, ветер обжигал лицо и шею.
Детский плач оторвал Марию Михайловну от невеселых дум. Она обернулась и увидела девочку лет пяти, с пропыленными, спутанными волосами. Грязными ручонками та терла большие темные глаза, размазывая по щекам слезы вместе с грязью.
– О чем плачешь, маленькая?
Девочка испуганно посмотрела на незнакомую женщину, перестала плакать, но ничего не ответила.
Марию Михайловну не надо было учить обращению с детьми. Не прошло и нескольких минут, она уже знала все: Нинин папа ушел бить фашистов, тех самых, что чуть не поймали ее и маму. Дома у них было очень хорошо. Мама всегда ходила веселая. А теперь мама все плачет, потому что папы нет и кушать им нечего…
– А где сейчас твоя мама? – спросила Мария Михайловна. – Почему ты одна?
Ответ на свой вопрос она не успела получить: из переулка вышла молодая женщина с такими же большими и темными, как у девочки, глазами. На ней было сильно поношенное шелковое платье и дорогие, но уже рваные туфли, надетые на босые ноги.
Увидев Марию Михайловну, женщина растерянно остановилась. Киреева осторожно заговорила с ней. Тактично предложила временную помощь. Та смущенно отказывалась. И все же в конце концов согласилась. Мария Михайловна убедила ее взять деньги с тем, что она вернет их, когда устроится на работу.
Оказалось, что Валентина Сергеевна, так звали молодую женщину, хорошо знает французский и английский языки и до замужества училась в педагогическом институте на литературном факультете.
В тот же день Мария Михайловна, обратившись в городской Совет, помогла Валентине Сергеевне устроиться на работу в библиотеку. Но могла ли она на этом успокоиться? Ведь не одна маленькая Нина бродила по городу, голодная, бесприютная. Нине еще посчастливилось, с ней была мать. Переселение на восток проходило под бомбежкой, обстрелом, случалось, родители теряли своих детей в поездах, на вокзалах.
Мария Михайловна стала добиваться у городских организаций открытия еще одного интерната для одиноких детей. Одновременно на вокзале начал работать детский приемник, в устройстве которого она также приняла деятельное участие.
Много времени и сил ушло на создание интерната. С трудом удалось получить для него небольшой особняк почти в центре города.
– Для детишек лучше, если они будут у вас под боком. Лишний раз на глаза попадутся, – серьезно сказала Мария Михайловна секретарю горкома партии.
«Молодец эта Киреева! – подумал он, – на вид совсем „бесшумная“, а людей заряжает током высокого напряжения. Работа, которую она проделала за эти дни, далеко не всякому по плечу. Здесь и любовь нужна к делу и уверенность, что ты идешь по правильной дороге».
Прощаясь, он сказал:
– Побольше бы нам таких, как вы.
После того как штат в интернате и детском приемнике был окончательно сформирован, Мария Михайловна стала общественным инспектором по работе с детьми. Ей помогали Валентина Сергеевна и Катерина.
Катерина всем сбоим большим, горячим сердцем привязалась к худенькой кареглазой Ниночке, а за ней и к другим маленьким, чумазым, оборванным ребятишкам, с которыми она встретилась, сопровождая Марию Михайловну в детский приемник.
По-деревенски просто, задушевной лаской пригревала Катерина осиротевших малышей, доверчиво прижимавшихся к ней. Они нередко засыпали у нее на руках, крепко обняв морщинистую шею.
У Катерины было немало дел и дома, Валентина Сергеевна часто задерживалась в библиотеке. Работа фактически свалилась на плечи одной Киреевой.
И сейчас, по дороге из горсовета домой, Мария Михайловна думала, что завтра обязательно надо раздобыть еще десятка три простынь для интерната.
Вернулась домой она поздно. В темной передней ее встретила встревоженная Катерина.
– Верочка наша вся огнем полыхает! Я скорее ей градусник поставила, – гляжу, к сорока подбирается. Так я уж вас не стала дожидаться, сама в поликлинику позвонила. Врач обещался скоро прийти.
Осмотрев больного ребенка, доктор распорядился немедленно послать на анализ «мазок». Страшные слова – «возможно, дифтерит» – так подействовали на Марию Михайловну, что она сразу вся ослабела, ноги ее тяжело вросли в пол.
Врач, немолодой уже человек с бесстрастным лицом, осторожно усадил Марию Михайловну на стул.
– Нельзя так распускаться, – укоризненно сказал он, – неизвестно еще, что покажет анализ. Это – во-первых, а во-вторых, какая бы болезнь ни оказалась у вашей дочки, мой долг вылечить.
Врач ушел. Мария Михайловна подошла к кровати Верочки. Белокурые кудряшки прилипли к влажному лбу. Маленький, пересохший от жара рот был полуоткрыт. Прерывистые хрипы с трудом вырывались из груди девочки. Изредка она стонала, вскрикивала.
В комнату вбежал Юрик:
– Мамочка, я сегодня целых три пятерки получил, – крикнул он с порога и осекся, увидев заплаканное лицо матери.
– Уйди отсюда, мой мальчик, Верочка заболела, ты можешь заразиться.
Только сейчас Мария Михайловна сообразила, что надо немедленно изолировать сына, уберечь его от страшной болезни.
– Иди позови мне Катерину, – уже твердо добавила она.
– Придется нам с тобой разделиться, – сказала Мария Михайловна Катерине. – Я останусь здесь, буду ухаживать за Верочкой, а ты с Юриком во второй комнате. Сейчас же вымойся, переоденься и накорми мальчика.
– Пить хочу!
Голос у Верочки был очень слабый, как будто доносился издалека.
Дрожащими руками Мария Михайловна напоила с ложечки больную. Верочка посмотрела на мать мутными глазенками, прошептала что-то невнятное и снова закрыла их.
Бессонная ночь длилась долго. Верочка то дышала ровнее, спокойнее, то снова металась.
Под утро Мария Михайловна вспомнила, что для детского дома не получены простыни в госпитале.
Не виноваты же дети, что у нее горе. Киреева, как только проснулась Катерина, поручила ей попросить Валентину Сергеевну обязательно съездить вместе с заведующей хозяйством интерната в госпиталь и получить простыни.
Вскоре пришел врач. Вздрогнув всем телом, Мария Михайловна вскочила со стула. Доктор не успел открыть рта, она все прочла в его глазах.
– Только ангина! – сказал он, радостно улыбаясь.
Мария Михайловна неожиданно для самой себя обняла и крепко расцеловала врача.
– А меня-то за что? – смущенно улыбнулся он. И лицо его стало моложе и привлекательнее.
Ангина протекала в тяжелой форме. Мария Михайловна бессменно дежурила у кровати дочери.
Когда Верочка, наконец, встала, трудно было определить по внешнему виду, кто перенес тяжелую болезнь – мать или дочь. Мария Михайловна похудела, в ее по-прежнему пушистых волосах стало значительно больше седины.
Верочка быстро поправлялась. Ее голосок с утра весело звенел в комнатах и во дворе. У Марии Михайловны исчезли скорбные складки в уголках рта, тени под глазами.
Она снова стала работать в детской комиссии, ежедневно бывала в интернатах и приемнике.
С ее участием в городе был открыт еще один детский дом для детей, потерявших родителей.
«Николай, родной мой, – писала мужу Мария Михайловна. – Если бы ты знал, какие чудесные ребята в детских домах. Слов не найдешь, чтобы рассказать о них. А сколько они перетерпели горя, пока попали к нам, – страшно становится, когда слушаешь их рассказы. Мне кажется, я только сейчас нашла свое настоящее призвание. Ведь это такая благодарная работа, такое счастье хоть немного помочь им. Я уже мечтаю: окончится война, родные найдут своих детей здоровыми, обласканными. Вижу сияющие лица и тех и других. Ты, конечно, понимаешь меня…»
Мария Михайловна теперь меньше волновалась за жизнь Николая Николаевича. Из его писем она знала, что ему уже не приходится летать на боевые задания. Николай Николаевич целиком был поглощен работой над своим новым самолетом. И все же он находил время поделиться с женой всем, что переживал сам.
«…Я рад за тебя, Маруся, – писал Киреев жене в ответ на ее последнее письмо. – Скорее бы снова нам быть вместе, столько надо сказать и спросить, а на бумаге совсем не то получается. Да и, признаться, так тоскливо без тебя…»
Каждая строчка, каждое слово были согреты любовью. Мария Михайловна закрыла глаза и ясно, почти как наяву, увидела большую сильную фигуру мужа, его задумчивый взгляд, добрую улыбку.
«Оказывается, даже сейчас, когда так тяжело, можно почувствовать себя счастливой», – смущенно подумала она, вскрывая второе письмо, полученное с этой же почтой. На конверте стоял штемпель того города, куда должна была эвакуироваться Наташа вместе с мужем и Степиком. Рассмотрев штемпель, Мария Михайловна заволновалась: очевидно, есть какие-то новые сведения.
На аккуратно вырванном из ученической тетради листке мало знакомый ей инженер завода просил Кирееву прислать адрес Николая Николаевича. Там были и такие строки: «От вас, матери, я тоже не имею права скрывать то, что пришлось видеть самому. Я только что вернулся на завод, спасся из оккупации, перешел линию фронта. В хорошо известном нам с вами городе переводчиком гитлеровского коменданта служит ваш сын, Виктор. Все честные советские люди, поневоле живущие в оккупации, ненавидят предателя. Он держится нагло, вызывающе, носит мундир немецкого офицера…»
«Вот она долгожданная весточка о сыне. Он, ее Виктор, служит врагам. Не может этого быть!»
Придирчиво проверяла она в памяти день за днем жизнь сына… Он всегда поступал прямо и честно. Куда могла деваться его смелость, гордость?! Виктор – лакей фашистов. Никогда она этому не поверит! Никогда!.. Мария Михайловна разорвала письмо инженера вместе с его адресом на мелкие кусочки. Николай не должен знать об этой гнусной клевете!
ГЛАВА ВОСЬМАЯНа улице было еще светло, но в кабинете уже стоял полумрак. Николай Николаевич опустил шторы и включил электричество. Со стены на него смотрел знакомый портрет – Мария Михайловна с крохотной Верочкой на руках. Глаза жены улыбались мягко и чуть-чуть лукаво.
«Эх, Маруся, Маруся! Сколько раз ты мне повторяла, что Юрий – чудесный, верный друг на всю жизнь. Вот и ошиблась. Забыл он о нашей дружбе ради дрянного пошленького существа. Забыл о своем человеческом и мужском достоинстве. Жаль мне Юрия, очень жаль, но простить ему трудно. А главное… он какой-то чужой стал…» Киреев был сильно взволнован – сегодня, совсем неожиданно, он дошел до полного разрыва с Юрием Петровичем. Причиной была Ляля Слободинская…
Около месяца тому назад Николай Николаевич узнал от Соколова о его случайной встрече со Слободинской. Оказывается, эта из молодых да ранняя златокудрая особа умело разыграла очередную комедию, когда в указанный срок собрала все свои вещи, плача, простилась с Анной Семеновной и пришла к нему, Кирееву, тоже чуть ли не со слезами.
– Я так виновата перед вами, Николай Николаевич, – говорила она звенящим голоском. – Очень прошу вас не пишите ничего маме и папе. Я потом сама им все расскажу. Сейчас мне еще так стыдно и больно.
Она ехала, по ее словам, на вокзал, торопилась, чтобы не опоздать на поезд.
Николай Николаевич сухо простился и забыл о ее существовании, пока через некоторое время не узнал от Соколова, что она никуда не уезжала из Москвы и даже продолжает работать в редакции.
«Откуда у советского юрисконсульта Слободинского такая дочь?» – удивился Николай Николаевич.
– Я тебя очень прошу, Юрий, – обратился он к Соколову, – ты знаешь, как я загружен сейчас, возьми на себя неприятную миссию, передай этой Ляле от моего имени, чтобы она немедленно, понимаешь, немедленно, уезжала из Москвы, иначе я буду вынужден принять меры и ей придется получить по заслугам.
– Ты слишком строг, Николай, она в сущности еще такая юная.
– А ты – блестящий адвокат, Юрий! Так будь же логичен, пусть твоя юная подопечная сидит под мамашиным крылышком, пока не повзрослеет, и главное, не поумнеет. Она должна уехать к родителям. Пойми, Юрий, небезопасно ее оставлять без контроля. А следить за ней… У кого же найдется время? Да и кому это нужно? Выполнишь мою просьбу?
– Хорошо, постараюсь, – неохотно согласился Соколов.
– Я на тебя надеюсь, Юрий.
Последующие дни Николай Николаевич был очень занят на заводе. Все его время поглощал «К-2». И вот сегодня после долгого перерыва встретился в штабе с Юрием Петровичем. Разговор, сначала спокойный, даже шутливый, вскоре стал резким. Киреев не мог примириться с тем, чтобы в жизнь его лучшего друга вошла такая пустышка, как Ляля.
– Этот вопрос тебя совсем не касается. Я женюсь на Ляле, и теперь вся ответственность за нее падает на меня, – решительно заявил Соколов. – Кстати, меня удивляет, чтобы не сказать больше, твоя заинтересованность в Лялином отъезде. Ты ведь женатый человек… у тебя взрослые дети.
Последние фразы были сказаны в запальчивости. Юрий Петрович сам почувствовал, как далеко зашел, как страшно оскорбил товарища.
Киреев ничего не ответил. Ему стало тяжело, стыдно за Соколова, и он поспешил уехать домой.
Юрий Петрович искренне возмутился, когда Киреев рассказал ему о похождениях иностранного журналиста. И все же ему стало немного грустно. Уедет Ляля теперь далеко-далеко. Возможно, он больше никогда не увидит этих больших наивных глаз. Все же Лялино увлечение Беном несколько расхолодило его. И он решил забыть «златокудрую фею», как мысленно, а иногда и вслух, называл Лялю. Скользнула по жизни и ушла. Случайная короткая встреча… Соколов привык к одиночеству. Несколько лет назад он любил чудесную чистую девушку, ждал большого, настоящего счастья. Невеста его умерла за несколько дней до свадьбы… Забыть ее казалось невозможно… Было ли у Ляли что-нибудь общее с его любимой? Нет! И все-таки она с первого взгляда показалась ему очень привлекательной. Может быть, его тронула тогда ее беспомощность, молодость. Как бы то ни было, но первая искра чувства запала в его сердце еще в тот хмурый день поздней осени, когда машины и пешеходы вереницей двигались из Москвы.
В этот трудный военный год подполковник Соколов жил предельно напряженной жизнью военного летчика. Он не только испытывал самолеты, но и водил тяжелые воздушные корабли со смертоносным грузом в далекие и близкие тылы врага, выполняя ответственнейшие задания командования. Однако, возвращаясь в Москву после боевого полета, подъезжая к квартире Киреева, Соколов с удовольствием думал, что вот сейчас навстречу ему засияют большие голубые глаза. Любуясь Лялей, он невольно вспоминал свою неудавшуюся личную жизнь, ушедшую без радостей любви молодость.
Боевая работа, беспокойные мысли о любимой сестре, от которой он уже давно не получал писем, день за днем постепенно стирали Лялин образ.
Случайная встреча в театре удивила и обрадовала его. Тогда же, рассказывая об этой встрече Николаю Николаевичу, Соколов умолчал о некоторых важных деталях…
В последнем антракте Ляля своим обычным наивно-искренним тоном попросила Юрия Петровича проводить ее домой.
– Тамаре интереснее уйти вдвоем со своим поклонником. Она из жалости взяла меня с собой в театр, я же нигде не бываю. В кино и то ни разу не ходила.
Возвращались пешком по темным московским улицам.
Вдруг Ляля заговорила, волнуясь, сбивчиво…
– Николай Николаевич так недобро поступил со мною. Он обставил все так, что я оказалась кругом виноватой и должна была уехать. Я знала, что рискую, очень рискую, оставаясь в Москве. Но я не могла уехать. Не могла! – последние слова она почти выкрикнула.
– Вам трудно расстаться… – Юрий Петрович споткнулся, подыскивая подходящее слово, и, не найдя, сказал —…с вашим бывшим женихом?
– Каким женихом? – с хорошо разыгранным недоумением спросила Ляля.
– Тот… журналист, из-за которого вы должны были покинуть Москву.
Ляля совсем неожиданно звонко рассмеялась.
– Жених! Бен?! Он же почти рыжий и с веснушками. На что он мне нужен?! Это ведь все Николай Николаевич придумал. Он сказал мне: «Ляля, вас скорее можно было бы простить, если бы вы увлеклись этим журналистом настолько, что во всем ему поверили». Ну, я и сказала, что… собиралась выйти замуж.
– А где сейчас журналист?
– Давным-давно его нет! Исчез, как в землю провалился, – с готовностью сообщила Ляля. На этот раз она говорила правду – Бен позорно бежал.
Прощаясь, Соколов спросил:
– Мне можно будет навестить вас?
– Я буду ждать, очень, очень ждать вас, – ответила Ляля.
* * *
– Почему вы не хотите поехать к родителям? – осторожно спросил Лялю Юрий Петрович.
Он уже более получаса сидел вдвоем с Лялей (Тамара ушла куда-то), говорил о разных пустяках и все время помнил просьбу Киреева. Наконец решился задать вопрос.
– Я не могу, – коротко ответила Ляля.
– Не можете? Что же мешает вам?
– Не надо спрашивать, Юрий Петрович, не скажу.
– Это не простое любопытство, Ольга Александровна. Я должен помочь вам уехать. Я дал слово…
– Слово? Кому? Я ничего не понимаю! – Ляля встревожилась не на шутку.
Юрий Петрович коротко рассказал о своем разговоре с Киреевым. Николай Николаевич находит, что после истории с иностранным журналистом Ляле нельзя оставаться в Москве.
– А вы… тоже этого хотите?
– Вам надо уехать.
– Если так, я согласна. Распоряжайтесь. Что я должна сделать?
– Завтра же подайте вашему редактору заявление об уходе. Я зайду к нему и от имени ваших родителей попрошу ускорить освобождение от работы.
– Зайдете? Проверить? Не беспокойтесь – подам заявление… Уеду… раз вы этого так хотите.
– Не обижайтесь, Ляля, – тихо сказал Юрий Петрович, – совсем я этого не хочу, но так надо.
Он встал и сказал прощаясь:
– Сейчас я буду в Москве довольно долго и, вероятно, сумею вас проводить. Завтра вечером хотел бы зайти к вам, если вы не заподозрите, что «проверяю» вас.
Утром Ляля подала заявление об уходе по семейным обстоятельствам. Ее отпустили сразу.
Во второй половине дня Юрий Петрович зашел в редакцию.
– Не беспокойтесь, все уже в порядке, – вежливо, но сухо предупредила его Ляля, – вот документ. – Она показала свое заявление об уходе с резолюцией редактора. – Теперь пойду отдам в отдел кадров.
– Я подожду вас и потом провожу до дома. Можно? – спросил Юрий Петрович. Ему казалось немыслимым просто встать и уйти.
Дорогой Ляля говорила о самых обыденных вещах, связанных с предстоящим отъездом. Даже поблагодарила Соколова за внимание и помощь. Он взялся достать железнодорожный билет и обещал также отвезти ее на вокзал, посадить в поезд и попросить проводника позаботиться о ней в пути.
– А это вам на дорогу, – Юрий Петрович неловко протянул сверток, который все время держал в руках.
Ляля поблагодарила.
– Конфеты! – сразу определила она, – это же замечательно! Я не решалась пригласить вас пить чай, у меня кончился сахар – пайка мне хватает не больше чем на неделю.
За чаем Ляля шутила, смеялась и вдруг как-то странно притихла. Лицо ее сильно побледнело и стало неподвижным, словно застыло.
– Что с вами? Вам плохо? – испуганно спросил Юрий Петрович.
– Я люблю вас, – печально сказала Ляля.
Какой-то комок в горле мешал Юрию Петровичу говорить. Ляля продолжала сидеть молча, – застывшее олицетворение скорби и отчаяния. Наконец Соколов взял себя в руки:
– Большая вы фантазерка! – ласково произнес он. – Вы забываете, насколько я старше. Впереди у вас целая жизнь, и вы испытаете настоящее, большое чувство.
У Ляли дрогнули губы.
– Не понимаете вы! – с силой вырвалось у нее. – Да и слов не найду… Все слова какие-то обыкновенные… Но нет у меня больше сил скрывать свою совсем ненужную вам любовь.
Со страстной горячностью она рассказала Юрию Петровичу, как с первой встречи полюбила его, все время только о нем и думала. Боялась, что он догадается и будет смеяться над ней. Он-то не догадался, а вот Киреев скоро заметил… предостерегал… намеками…
– А я… все равно… – Ляля стремительно сорвалась со стула и убежала в кухню.
Юрий Петрович поднялся, хотел пойти вслед за ней, но раздумал и снова тяжело опустился на стул.
Ляля вернулась нескоро… Видно было, что она умылась, вероятно, чтобы скрыть следы слез.
«Бедная чудесная девочка! – подумал Юрий Петрович. – Да разве я имею право воспользоваться ее порывом – связать ее жизнь со своей. Что я дам взамен?»
Тамара застала их молчаливыми, сосредоточенными.
– Как тебе не стыдно, Лялька, – громко сказала она подруге, – хорошо же ты гостя занимаешь. С тоски умереть можно!
– Не нападайте, пожалуйста, на Ольгу Александрровну, – это я заразил ее своим невеселым настроением, – устало сказал Юрий Петрович. Ему трудно и неприятно было говорить эти стандартные фразы, но ведь что-то надо было сказать. А что скажешь?
«Совсем я запутался…» – подумал он.
Тамара оживленно рассказывала содержание кинокартины, которую она только что видела. Ляля подавала реплики безучастным тоном, но под конец немного оживилась. Простилась она с Соколовым по-прежнему мягко, сердечно:
– Приходите, я буду ждать вас и завтра, и послезавтра, и… целую вечность…
От Ляли Соколов поехал на квартиру к Николаю Николаевичу. Он надеялся, что в обществе Киреева скорее вернет душевное равновесие. Но ни Киреева, ни Андрея не оказалось дома. Возвращаться в гостиницу, в пустой нежилой номер не хотелось. Юрий Петрович долго бродил по затемненным московским улицам.
Два дня он не показывался у Ляли и не звонил ей по телефону. И только когда у него в кармане был железнодорожный билет, он снял телефонную трубку. Было уже около полудня, но Лялин голос показался ему сонным. Услышав, кто с ней говорит, она радостно попросила:
– Приходите скорее!
За этот короткий срок, что они не виделись, Ляля осунулась, побледнела, глаза ее, казалось, стали больше и ярче. В комнате был беспорядок – на всех стульях висели платья, блузки.
– Извините, пожалуйста, за беспорядок! Я только что начала укладываться.
На полу стоял раскрытый большой чемодан, около него лежал большой квадрат белого картона. Юрий Петрович машинально нагнулся и поднял картон. На него взглянуло юное и радостное Лялино лицо – фотография была очень удачной. Юрий Петрович бережно положил ее на дно чемодана. Ляля внимательно следила за каждым его движением.
– Вот билет. Поезд уходит завтра вечером. У вас будет время спокойно собраться, – но глаза его говорили совсем другое.
– Почему так скоро? – робко спросила Ляля. На лице ее появилось страдальческое выражение.
– На днях я улетаю, а мне хочется самому проводить вас.
– Убедиться, что на этот раз я действительно уехала, – с горечью произнесла Ляля.
– Зачем вы так говорите?! – резко оборвал ее Соколов.
– Не сердитесь на меня… Я злая, потому что очень несчастная. Скажите: вы летите бомбить?
– Я военный летчик.
– Если бы я могла полететь с вами, – тихо, совсем тихо прошептала Ляля.
– Вы там напугаетесь до смерти – над линией фронта такая стрельба. Московская бомбежка показалась бы зам забавой.
Нежный Лялин голосок окреп:
– С вами не боюсь самой мучительной смерти. Жить без вас не могу… не буду!..
Волна захлестнула Соколова. Он сделал попытку выбраться на берег, но шутка получилась натянутой:
– Придется вам записаться добровольцем в армию.
– Куда угодно, хоть на край света, хоть в бой!
Тонкие руки обвили шею Соколова…
Последующие дни прошли в каком-то тумане. Прямой и честный человек, Юрий Петрович, безусловно, верил искренности и силе Лялиного чувства. Единственно, что отравляло безграничную радость, – сознание, что в дни войны, когда Родина в опасности, он отдался личному счастью. Беспокоила и мысль о предстоящем объяснении с Николаем Николаевичем.
«Так-то я выполнил слово? Навряд ли Киреев поймет меня…»
Появлялась Ляля, и он забывал все мучительные сомнения.
Однажды вечером он застал Лялю сильно расстроенной.
– Скажи, что с тобой? Не надо скрывать от меня. Разве я не самый близкий тебе человек?
Ляля прижалась в уголок дивана:
– Тамара смеется надо мной. Говорит, что я твоя любовница, скоро надоем тебе и ты меня бросишь.
– Пойдем завтра же в загс, Ляля. Прости, что я не подумал об этом раньше.
Юрий Петрович уехал вместе с Лялей в приволжский город. Там находился авиационный завод, где он должен был испытывать новый самолет.
В маленькой заводской квартирке Ляля сумела создать кое-какой уют. Сияя счастьем, она засматривала в глаза Юрию Петровичу, стараясь предугадать его желания.
Однажды, провожая мужа на завод, Ляля воскликнула:
– Нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделала!
– Ловлю на слове, брось курить! Хорошо?
Юрию Петровичу очень не нравилось, что Ляля иногда курит.
– Согласна! Дарю тебе свой последний запас. – Она торжественно вытащила из сумочки надорванную пачку «Дели»: – Кури на здоровье!
Здесь, на заводе, занимаясь любимым делом, Юрий Петрович снова обрел почву под ногами. А безоблачная семейная жизнь создавала светлые надежды на будущее:
«Николай Николаевич убедится, что был совсем неправ, – и мы снова станем друзьями».
Юрий Петрович тяжело переживал разрыв с Киреевым.
Первое разочарование в «златокудрой фее» пришло неожиданно, без подготовки.
На рассвете Соколов уехал на аэродром. На этот раз ему предстояли высотные полеты с грузом. Уже запустили моторы, но с юга надвинулась густая облачность.
Летчик-испытатель предложил механикам закрыть машину и идти отдыхать, а сам зашел к военному представителю на заводе. Облака спускались все ниже и ниже, плотно укутывая горизонт.
– По-видимому, испытание придется отложить, – сказал военный представитель.
– Подожду немного, может, прояснится, – ответил Юрий Петрович. Уж очень хотелось ему пойти на высоту именно сегодня.
Через час начался мелкий дождик. Соколов убедился, что сидеть на аэродроме бессмысленно, и вернулся домой.
Час был ранний. Бесшумно, стараясь не разбудить жену, он вошел в комнату. Ляля спала, свернувшись клубочком. Над кроватью стояло облако дыма.
Соколова передернуло: «Неужели Ляля курит потихоньку?» Он нагнулся и заглянул под кровать. У самой стены лежала еще горящая папироска.
Юрий Петрович резко окликнул:
– Ляля, ты курила?
Ляля открыла сонные глаза и отрицательно покачала головой.
– Ты же видишь – я сплю.
– А что ты делала до того, как заснула?
Ляля села на кровати и с неудовольствием пожала точеными плечиками:
– Что еще за допрос? Кто-нибудь наговорил тебе глупостей?
– А это что? – с трудом сдерживая вспыхнувшее раздражение, спросил Соколов.
Ляля растерянно наклонилась, быстро подняла с пола папиросу и, помочив слюной указательный палец, погасила ее.
Виноватый вид пойманной с поличным школьницы едва не рассмешил Юрия Петровича. Гнев улегся. Он с трудом выдержал серьезный тон:
– Стыдно, Ляля! Разве я заставлял тебя давать слово? Близкий человек никогда не обманывает.
Ляля разрыдалась. Юрий Петрович ушел в другую комнату и с трудом заставил себя дождаться, пока она успокоится.
«Нельзя утешать, – таких вещей не следует прощать сразу».
Когда всхлипывания затихли, он вернулся в спальню. Ляля выпрыгнула из постели и повисла у него на шее, прижимаясь к его лицу своим, совсем мокрым от слез.
– Я так нервничала, ожидая тебя. Погода плохая. Вдруг с самолетом что-нибудь случится. И не выдержала, закурила… Прости меня, я никогда больше не буду.
Юрий Петрович успокоил ее:
– Я верю тебе. – Но в глубине души он теперь не верил ей. Его все больше начинала беспокоить жизнь, которую вела Ляля.
«Нехорошо получается. Молодая, здоровая женщина нигде не работает, ничего не делает, когда все, даже школьники-подростки, трудятся для фронта».
На том же авиационном заводе Соколов не раз был свидетелем подлинно трудовых подвигов. И, когда он возвращался с завода домой, ему особенно резко бросался в глаза беспечный вид жены.
Соколов целиком винил себя:
«Ляля – еще так молода, ее легко направить по тому или иному пути. Сам виноват: создал такие условия, что жена оказалась вне коллектива».
Случилось это так: когда по приезде возник вопрос, куда поступать Ляле работать, Юрий Петрович возразил:
– Неизвестно, долго ли мы здесь пробудем. Возможно, я улечу на фронт, тогда тебе лучше уехать к своим, чем оставаться одной в незнакомом городе.
Ляля молча согласилась, и Они уже больше не возвращались к этому вопросу.
Теперь Юрий Петрович решил исправить свою ошибку. Он договорился в заводоуправлении о месте секретаря для Ляли. И осторожно объяснил жене, что ей все-таки надо начать работать.
– Если нам придется временно расстаться, ты останешься в хорошем дружном коллективе.
