Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Глава IX
Прошение об отставке

В Молдавию пришли осенние холода. Посохли, пожухли травы на лугах, посветлели леса. Правда, днем еще пригревало, но после пробития зори к легким парусиновым палаткам со стороны Прута наползал такой промозглый туман, что некоторые не выдерживали, поднимались со своих лож и шли греться к кострам.

Суровость осени первыми почувствовали конники. Лошади плохо ели засохшую на корню траву, худели на глазах. Особенно страдали карабинерные полки. Карабинеры представляли в армии тяжелую конницу, имели на вооружении помимо палашей и пистолетов еще и карабины. Лошади у них были тяжелой породы и годились больше для парадов, нежели для дела. Чтобы содержать их в теле, надобно было постоянно давать им овес. А где взять столько фуража, когда обозы не успевают завозить даже продовольствие для людей? Да и то сказать, была бы хоть польза от такой кавалерии! Пользы почти никакой… Амуниция карабинера была настолько отяготительной, что тот никак не мог угнаться за турецким или татарским всадником. К тому же, не получая достаточного фуража, тяжеловесы часто превращались в обыкновенных кляч, которые, случалось, и подыхали на лугах, куда их пускали пастись.

В отличие от чинов военной коллегии Румянцев не питал уважения к тяжелой кавалерии и старался всячески от нее избавиться. Еще весной он большую часть ее отправил в Польшу и вот теперь собирался рассчитаться с оставшимися двумя полками, переформировать их в драгунские. За разрешением совершить оное он обратился через голову военной коллегии непосредственно к императрице. Склоняя ее в пользу переформирования полков, он писал, что драгуны, как род войск, имеют перед карабинерами огромные преимущества, поскольку их можно использовать как в конном, так и пешем строю.

Положение в районах боевых действий опасений не вызывало. Правда, со вступлением в должность нового визиря турки пытались оживить свои действия, но быстро выдохлись. Действуя отдельными корпусами, русская армия продолжала прочно удерживать инициативу.

Героем событий на этот раз оказался князь Репнин. После Кагульского сражения ему покорились три неприятельские крепости – Измаил, Килия и Аккерман. Собираясь на совещания, генералы не давали ему прохода – все допытывались, как он мог одержать такие важные победы?

– Я нахожу с турками общий язык, – отшучивался Репнин, – потому и не оказывают мне сильного сопротивления.

– Но Килия оборонялась крепко!

– Оборонялась, а все ж до штурма дело не дошло.

Действия корпуса Репнина по овладению Килией Румянцев счел нужным разобрать на военном совете как пример сочетания умелой тактики и благоразумного подхода к интересам жителей осаждаемых крепостей.

Килия оборонялась четырехтысячным гарнизоном с 68 орудиями. Подойдя к этой крепости и обозрев ее положение, Репнин назначил для первой батареи местом в 80 саженях от гласиса[35]35
  Гласис – пологая земляная насыпь перед наружным рвом укрепления.


[Закрыть] и приказал с этого места рыть траншею в левую сторону, другую же батарею, главную, приказал заложить против ворот.

Турки предпринимали отчаянные вылазки в надежде воспрепятствовать осадным работам. Каждая вылазка стоила им многих десятков убитых и раненых, осаждавшие же при этом не несли никаких потерь.

После того как подготовительные работы к штурму были закончены, Репнин направил в крепость пленного турка с воззванием к гарнизону сложить оружие, за что гарантировал гражданскому населению жизнь и свободу, а янычарам возможность уйти за Дунай к своим, разумеется без оружия. Реакция на воззвание последовала ровно через полчаса: турки открыли по осаждавшим сильную пушечную пальбу. Тогда Репнин подал команду своим батареям. Едва прогремел первый залп, как из крепости стали доноситься душераздирающие вопли. Репнин приказал прекратить огонь и послал к противнику второго парламентера. На этот раз турки оказались сговорчивее. Начальник гарнизона попросил трое суток на размышление.

– Никаких суток, – воспротивился Репнин, – могу дать только шесть часов.

Осада продолжалась. Незаметно наступил вечер. Шестичасовой срок, отпущенный туркам, кончился. Бомбардиры вновь заняли места у пушек. Репнин уже собирался дать команду к открытию огня, но тут из ворот показался с флагом турецкий парламентер. Подъехав к командиру корпуса, он стал умолять его продлить срок ультиматума хотя бы до рассвета. Репнин согласился.

На рассвете открылись главные крепостные ворота, и толпы горожан выступили навстречу русским солдатам. Греки и армяне, жившие в городе, вышли с хлебом и солью. Репнин воспользовался случаем поговорить с народом. Узнав, что жители испытывают недостаток в питании, он приказал выделить им из запасов сто баранов, направил в крепость лекарей помочь раненым, а тяжелобольных устроить в госпиталь.

Сделав необходимые распоряжения, Репнин отправился к себе завтракать. Но не успел выпить и стакана чаю; как адъютант доложил, что у палатки собралась толпа, которая желает видеть его сиятельство. Репнин, оставив чай, вышел из палатки. Вся площадь перед нею оказалась заполненной народом. То были турки – мужчины, женщины и даже дети. При появлении русского генерала они повалились на колени и, размазывая по лицу слезы, стали голосить на своем языке.

– Чего они хотят? – спросил Репнин адъютанта, понимавшего турецкий язык.

– Они благодарят вас за проявленное к ним великодушие и дают клятву никогда более не сражаться с нами.

Еще недавно все эти люди были противниками русских. Они их боялись. Паши изображали русских солдат головорезами, не щадящими ни женщин, ни детей. А вот они пришли, эти русские, и вместо того, чтобы сечь всем головы, преподнесли хлеб, мясо, лекарства… Нет, таким солдатам они больше не противники, отныне они им друзья…

Когда собравшиеся выразили все, что хотели выразить, Репнин сказал им, чтобы возвращались в свои дома и жили мирной жизнью, не боясь насилий со стороны русской армии.

Рассказывая обо всем этом на военном совете, Румянцев заметил:

– Сия победа тем, ценна, что она побудила простых турок изменить к нам свое отношение. Ведя военные действия, мы не должны упускать случая показать туркам наше желание иметь с ними добрососедские отношения, и мы всегда готовы прекратить войну, пусть только проявит готовность к миру их правительство.

До начала следующей кампании Румянцев рассчитывал надежно закрепиться не только в Молдавии, но и в Валахии. Одна из крепостей этого княжества – Журжа – была уже взята. Оставалось покорить Браилов, за который турки держались изо всех сил. Покорить не так, как Бендеры, а сохранив от разрушения здания крепости, чтобы потом можно было разместить в них на зиму войска.

Румянцев, как всегда, был деятелен, энергичен.

И вдруг в нем словно что-то оборвалось…

Это случилось в тот самый день, когда из Петербурга на его имя пришла очередная почта. Разбирая ее, он увидел на одном из конвертов знакомый почерк Параши. Сердце дрогнуло в недобром предчувствии. Только недавно было от нее письмо, он не успел еще ответить, и вот новое… А ведь она сама признавалась, что не любит писать.

Письмо оказалось коротеньким. Всего несколько торопливо набросанных строк. Сестра извещала о смерти графини Анны Михайловны Строгановой, просила его помолиться за упокой ее души, сказать о случившемся двоюродному брату покойной графу Семену Воронцову…

Он почувствовал, как голова стала наливаться свинцовой тяжестью. Смысл письма доходил медленно. Смерть… Маленькая, хрупкая графиня со светлым невинным взором. Боже, неужели такое могло случиться…

Он машинально сунул письмо в карман и направятся в расположение полка графа Воронцова. Адъютант последовал было за ним, но он его вернул. Сейчас он был ему не нужен. Был нужен один только граф, который еще ничего не знал и который, как и он сам, нуждался в утешении.

Было холодно и сумрачно. До пробития вечерней зори оставалось около часа, и солдаты коротали время у разложенных костров. Чтобы не обратить на себя внимания, Румянцев обходил костры стороной и облегченно вздохнул, когда, никем не замеченный, оказался у входа в знакомую палатку.

Граф при свете восковых свечей читал какую-то книгу. Увидев главнокомандующего, положил книгу и выпрямился с растерянным от неожиданности видом.

– Сесть можно?

Воронцов быстро подставил стул.

– Родные пишут?

– Давно уже не писали.

– А я вот сегодня получил. От Прасковьи Александровны.

– Прасковья Александровна, надеюсь, здоровы? – Голос графа дрожал от напряжения.

– Слава Богу, здорова, но… – Румянцев открыто посмотрел ему в глаза. – Ты человек сильный. Прочти сам.

С этими словами он положил письмо рядом с горевшими свечками и вышел из палатки.

Над лагерем нависали черные тучи. Где-то печально дренькала балалайка. У костров толпились солдаты, у них были свои разговоры, свои заботы.

У штабного домика его поджидал дежурный генерал Ступишин.

– Ваше сиятельство, из Петербурга Озеров вернулся.

– Озеров? – не сразу дошло до него. – Курьер?

– Так точно. Вернулся в чине генерал-майора.

Озеров сидел в приемной комнате. Увидев главнокомандующего, порывисто поднялся – довольный, улыбающийся, готовый к поздравлениям по случаю назначения ему генеральского чина. Однако фельдмаршал повел себя как-то странно, даже не догадался подать ему руку.

– Что в Петербурге?

Озеров, подавленный непонятной холодностью фельдмаршала, стал сбивчиво рассказывать о церемонии вручения ее императорскому величеству реляции о Кагульской победе, придворном обеде, приеме в военной коллегии. Румянцев, казалось, не слушал. В его поведении и облике было что-то необычное, нездоровое. Лицо без единой кровинки, словно у покойника. Таким сослуживцы его еще ни разу не видели.

– Скажи правду, не всем по душе пришлась наша реляция?

– Не всем, ваше сиятельство.

– Были такие, которые из-за зависти хотели худое нам учинить?

– Были, ваше сиятельство.

– Я этого ожидал…

Румянцев, опустив голову, помолчал немного, потом тихо промолвил:

– Ладно, в другой раз поговорим. А теперь прошу оставить меня одного.

Озеров решил, что настроение у фельдмаршала испортилось по его вине – не следовало говорить ему о худом, – и, желая поправить положение, стал уверять, опять-таки путанно, с какой великой похвалой отзывалась о его заслугах государыня-императрица, как милостиво говорила она о нем на придворном обеде. Румянцев смотрел на него теперь уже с нарастающим гневом.

– Я сказал, чтобы все шли вон. Вон!

Он рванул с себя шарф, чтобы легче было дышать, и уже другим, почти жалким голосом, попросил:

– Оставьте меня.

Все тихо вышли в прихожую. Ступишин сразу же принялся ругать Озерова за его длинный язык, за то, что «нагородил черт знает что» и тем довел его сиятельство до такого возбуждения.

– А что я такого сказал? – разводил руками Озеров. – Я правду сказал.

– Помалкивал бы лучше с правдой своей!

Безбородко, самый младший и по годам и по чину, но пользовавшийся покровительством главнокомандующего и по этой причине дозволявший себе быть с генералами на равных, сказал в защиту Озерова:

– В Петре Александровиче я заметил перемену, когда он разбирал почту. Что-то другое его расстроило.

– Доктора надо позвать, – посоветовал Озеров.

– Позовешь, а он от этого еще больше разгневается. – Ступишин умоляюще посмотрел на секретаря: – Тебя, Александр, граф любит, на тебя сердиться не станет. Зайди к нему тихонечко, разведай насчет доктора.

Безбородко понимающе кивнул головой, подошел к двери, прислушался, затем осторожно открыл ее и скрылся в приемной. Он пробыл там не более минуты.

– Ну что? – встретили его.

– В кабинет перебрался, спит.

Ступишин с облегчением перекрестился:

– Слава Богу! Авось все пройдет.

Поговорив еще немного, они разошлись. Безбородко направился в свою боковушку, где жил с двумя писарями. Писаря уже спали. Безбородко разделся и лег рядом, забыв про яблочный сок, который обычно пил перед сном.

Утром его разбудил денщик фельдмаршала:

– Вставайте, ваше благородие, его сиятельство зовет.

Безбородко протер глаза, быстренько оделся и побежал к главнокомандующему. Его сиятельство в полной своей фельдмаршальской форме медленно прохаживался по комнате. Он был спокоен.

– Долго спишь, – без гнева заметил фельдмаршал. – Садись и пиши ее величеству реляцию.

Безбородко занял место за столом, приготовил бумагу, перо, открыл склянку с чернилами.

– Начни с выражения благодарности ее величеству за награды и почести, которыми меня удостоила, за милостивое ко мне отношение. Сам знаешь, что писать.

Безбородко усердно заскрипел пером. Писал он не ахти как красиво, но быстро. Кстати, фельдмаршал красоты от него не требовал – на то были писаря, чтобы красиво перебелить. Он ценил его за грамотность, за умение быстро улавливать мысли своего начальника и излагать их понятным слогом.

– Написал?

– Написал, ваше сиятельство.

– Прочти, что получилось.

Безбородко прочитал.

– Добро, – одобрил Румянцев. – А теперь пиши далее. – И он стал диктовать: – «Принужден, всемилостивейшая государыня, с наивеличайшим души моей оскорблением признаться, что истраченное мое чрез тридцать шесть лет продолжении всебеспрерывно в военной службе, проходя трудности оной от самого солдатства по всем степеням чинов до нынешнего моего звания, в котором уже имею счастье вдругорядь под скипетром вашего императорского величества в поле противу неприятеля предводительствовать в звании главного военного чиноначальника, увечными болезненными припадками здоровья до того же телесные мои силы обременило, а дух разными приключениями стеснило, что вижу себя совсем лишенного возможности не только в наступающую кампанию в поле, но и в каком другом звании более продолжать всеподданнейшую вашему императорскому величеству и государству службу…»

– Что же это, ваше сиятельство? – протестующе положил перо Безбородко. – Отставка? У меня рука не поднимается писать.

– Поднимется. Пиши.

Кончив диктовать, Румянцев проверил написанное – все ли так, как диктовал, – поставил в конце письма свою подпись и, отвернувшись к окну, распорядился:

– Отправить сегодня же с курьером.

Часть четвертая

Глава I
Каштаны из огня…

1

Семь дней и семь ночей не знал покоя маленький австрийский городок Нейштадт, что неподалеку от прусской границы. До покоя ли тут, когда город удостоили чести своим прибытием молодой император Иосиф, сын состарившейся императрицы Марии-Терезии, и прусский король Фридрих II, утвердивший за собой славу великого монарха. Император приехал вместе с министром иностранных дел Кауницем. Помимо министра его сопровождало отборное войско в парадной форме – начищенное, напудренное, блиставшее белыми мундирами. Был еще обоз такой величины, что казалось, император прихватил с собой пол-Вены. Какого добра только не было! Даже знаменитый императорский золотой сервиз не был забыт.

Прусский король со своей немногочисленной свитой выглядел более чем скромно. Сопровождавшие его лица так же, как и он сам, были одеты в простые австрийские мундиры. Да и в самом поведении короля не было того кричащего величия. Фридрих вел себя так, словно превосходство Венского двора над Берлинским признавалось само собой разумеющимся. Горожане, старавшиеся не упускать ни одной мелочи в поступках великих мира сего, не могли не заметить, как Фридрих предупредительно уступал императору дорогу, хотя тот по летам годился ему чуть ли не в сыновья, никогда не выскакивал вперед, садился на лошадь только после него. Однажды после смотра войск, предназначенных для маневров (австрийцы хотели показать гостям, на что способны их храбрые солдаты), император, чрезвычайно довольный увиденным и снедаемый желанием поразить воображение короля, спросил его, что он желал бы еще увидеть. Фридрих пожал плечами и ответил в том смысле, что знает только то, что должен поступать в согласии с желанием его императорского величества.

Скромность прусского короля льстила австрийцам.

– Фридрих дружбы с нами ищет, – обсуждали в толпе зевак.

– Наверное, с русской императрицей разругался.

– Отношения с Россией у него прежние. Что-то другое заставило его ехать к нам.

Когда не знаешь правды, остается только предполагать, а предположения не так уж часто совпадают с истиной. О подлинных намерениях Фридриха никто не знал, да и знать не мог, потому что он, Фридрих, был не из тех простаков, у которых что на уме, то и на языке. Даже министрам своим, даже брату своему Генриху не сказал, что позвало его в необычный вояж.

Фридрих вынашивал план расширения своих владений без пролития крови прусских солдат. Тяжелая Семилетняя война, стоившая королю многих тысяч жизней его подданных, ничего не дала Пруссии. Теперь же в результате войны России с Турцией и польскими конфедератами складывалось положение, когда при умелой политике можно было кое-что приобрести, не обнажая меча. Разве мало в истории примеров, когда две стороны дрались между собой, выгоды же из этой драки получала третья. «Пруссия может и должна воспользоваться сим случаем» – вот с какими мыслями ехал сюда король.

В этой войне побеждала Россия. Следовательно, он, прусский король, мог поживиться за счет ее противников. К сожалению, владения Турции слишком удалены от прусских границ. Однако почему бы не прирезать к себе что-нибудь от Польши?

Прусский король считал этот план вполне реальным. Во-первых, конфедераты своим бунтовством довели Польшу до такого состояния, что под предлогом умиротворения этой страны можно совершить любую акцию.

Во-вторых, он, прусский король, видел для сей акции моральную основу как союзник России. Правда, его войска не участвовали в сражениях, зато он помогал ей средствами. А это уже многое значило.

Отрицательная позиция Франции его не пугала. Париж делал ставку на конфедератов, а конфедераты лишились в Польше последней опоры, к тому же Париж находился слишком далеко, чтобы вести здесь более активную политику. Другое дело соседние государства Россия и Австрия. С ними нельзя не считаться… Конечно, оба эти государства могут не согласиться с претензиями Пруссии на польские земли. Так ведь им, этим государствам, тоже можно предложить по жирному куску. Все сыты будут.

Зондирование возможности осуществления столь щекотливой идеи Фридрих решил начать с Австрии. В русских он не сомневался. Он надеялся уломать их, используя союзнический договор 1764 года. К тому же граф Панин, ведавший русской дипломатией, не обладал таким политическим опытом, как он, Фридрих II, и его нетрудно было попросту обвести вокруг пальца. Другое дело австрийский министр Кауниц. Честолюбивый до безумия, он жаждал славы самого искусного политика в мире, И он, кажется, много преуспел. Император Иосиф и даже сама Мария-Терезия не делали и шагу без совета с ним. Венский двор доверялся ему во всем, и только от него зависело быть или не быть согласию на раздел Польши. Вот почему, изъявив желание свидеться с Иосифом, Фридрих II пожелал, чтобы во встрече монархов принял участие также и Кауниц.

Официальных переговоров как таковых не было. Скорее это были частные разговоры, которые проходили при наблюдении за маневрами австрийских войск, за пышными обедами, даваемыми императором. Во время одного из таких обедов Кауниц сел рядом с королем. Тот, улыбнувшись, сказал:

– Мне приятнее видеть вас со мною, нежели против меня.

– А мне думалось, ваше величество большую приятность находите от соседства с русскими, –  с намеком заметил Кауниц.

Разговор о русских Кауниц заводил при каждом удобном случае. Он явно хотел разрушить союз Пруссии с Россией, и Фридриху приходилось вести тонкую игру, дабы внушить собеседнику, что союз этот вынужденный, что его, короля, толкнули на сей шаг опасения остаться в одиночестве перед лицом находившихся в союзе таких великих держав, как Австрия и Франция.

– Но разве Австрия давала повод для опасений ее политики? – поймал его на слове Кауниц.

– О нет, – возразил король. – Я восхищен мудростью вашей политики и был бы счастлив стать вашим верным союзником и другом. Однако нас еще разделяет тень Семилетней войны. Я искал дружбы с вами, но русские протянули мне руку раньше.

Кауниц выждал паузу.

– Союз с Россией вам ничего не даст, Россия истощена, слаба и будет разбита турками.

– Только Богу известно, чем кончится война, – вздохнул король. – Мне же пока известно, что терпят поражение турки, а не русские.

– Временные успехи еще ни о чем не говорят… Впрочем, – продолжал Кауниц, многозначительно помолчав, – я могу ошибиться в оценке положения воюющих сторон. Но если, как говорите, Россия могущественна, то это должно заставить вас насторожиться. Усилившись в Европе, она может попрать ваши интересы.

В это время к Кауницу подошел его секретарь и что-то сказал ему на ухо. Кауниц извинился, что вынужден прервать беседу, и в сопровождении секретаря удалился в соседнюю комнату. Он не возвращался с четверть часа. Король пытался по выражению лица императора определить, что заставило его министра так неожиданно покинуть обед. Но тот, видимо, знал не больше, чем остальные. Император о чем-то говорил с генералом, командовавшим маневрами, по-видимому, о достоинствах золотой чаши, которую тот держал на уровне глаз. Оба они были далеки от того, что занимало его, Фридриха II.

Наконец Кауниц вернулся. Король заметил, что красивое лицо его, еще не тронутое морщинами, было обеспокоено.

– Плохие вести, мой сударь?

– Из Константинополя прибыл курьер. Визирь с армией отошел за Дунай.

– После Кагульского поражения удержаться на левобережье ему было бы, конечно, трудно, – с поддельным сочувствием заметил король.

Кауниц приблизил к себе тарелку и принялся есть с такой жадностью, словно голодал больше недели. Глядя на него, голосом, не лишенным сарказма, Фридрих спросил:

– Курьер более ничего не привез?

Кауниц перестал есть.

– Вы правы, он привез еще что-то… Он привез письмо от каймакама с просьбой содействовать примирению Порты с Россией. Кстати, аналогичную просьбу он направил и министру вашего величества. – Кауниц поднес к глазам пальцы левой руки, посмотрел на ногти невидимо удовлетворившись их состоянием, продолжал: – Победы Румянцева могут внушить Петербургу опасные намерения. Я хотел бы надеяться, что Пруссия проявит в данном случае благоразумие. Что касается Австрии, то она не допустит, чтобы Россия перешла Дунай.

Король промолчал.

Когда обед закончился, император Иосиф вместе с Кауницем и другими сановниками направился принять константинопольского курьера, а Фридрих поехал в отведенную ему резиденцию. Он был доволен. Самонадеянный Кауниц получил серьезный урок. Он строил свою политику из уверенности, что в этой войне победят турки, а не русские, и вот теперь ему приходится за ошибку расплачиваться. Теперь ему волей-неволей придется перестраиваться в игре. Пока не поздно. Угроза же объявить войну России рассчитана на малолетних. Русских этим не напугаешь. «Посмотрим, что он будет говорить завтра, – подумал король. – Бьюсь об заклад, он непременно попросит аудиенции».

Фридрих не ошибся в своем предположении. На другой день, едва он успел принять первый завтрак, ему доложили о просьбе австрийского министра быть принятым для беседы касательно посредничества в заключении мира между Турцией и Россией. Кауниц имел рассеянный вид, говоривший о том, что он не так уж спокойно спал в минувшую ночь. Он говорил вяло, нехотя, говорил о том, что роль посредника его лично не устраивает и что с этой ролью лучше выступить прусскому министру, поскольку Пруссия имеет с Россией дружественные отношения.

– Австрии лучше подождать, – сказал Кауниц. – Мы примем на себя посредничество только тогда, когда Россия обратится к нам с такой же просьбой, как и Турция.

– От державы-победительницы такой просьбы может и не последовать, – заметил Фридрих.

– Насколько мне известно, Россия еще не победила и вряд ли победит.

Фридрих пропустил это мимо ушей.

– При предложении о мире несомненно возникнет вопрос о территориальных притязаниях. Россия, возможно, попытается сохранить за собой завоеванные провинции, в частности Молдавию и Валахию.

– Австрия не допустит соседства русских по Молдавии и Валахии! – не совладал с собой Кауниц.

Дав ему остыть, Фридрих сказал, что Пруссия, как и Австрия, против того, чтобы Россия получила часть турецких провинций. У России и без того хватает земли. Но если бы Россия захотела закончить войну не иначе, как с большими для себя выгодами, то было бы справедливо, чтобы и Австрия с Пруссией получили бы столько же выгод для сохранения общего равновесия, существующего между тремя державами. Короче говоря, если он, король, и согласится на какие-то территориальные приобретения Россией, то только в том случае, если Австрия и Пруссия, как главные державы-умиротворительницы, получат свою долю. При этих словах его взгляд встретился со взглядом австрийского министра.

– Мне кажется, – сказал Кауниц, – по этому вопросу нам следует поддерживать близкие отношения.

Фридрих просиял. Слава Богу! Наконец-то лед тронулся. Согласие Австрии на раздел Польши, можно сказать, обеспечено. Правда, выкладывать карты еще рано, но ведь все еще будет!..

Остался доволен и Кауниц. Он понял, что, хотя Пруссия и остается верной союзническому договору с Россией, русские интересы ей абсолютно безразличны, что ради собственных выгод она может изменить им в любой момент.

Прусский король и австрийский министр расстались как друзья. Дальнейшее пребывание в Нейштадте, теперь уже не имело смысла. Король приказал своим готовиться в дорогу. В тот же день он нанес прощальный визит императору Иосифу и выехал домой.

В Берлине его встретил брат принц Генрих.

– Я всю дорогу думал о тебе, – сказал ему король. – Тебе придется поехать в Россию.

– В Россию? Но меня, кажется, туда не приглашали.

– Это устроить не так трудно. Мы сообщим, что едешь в Швецию. И они тебя пригласят, поскольку будешь там рядом.

– А если не пригласят?

– Продвижение наших кордонов в Польше вызвало у русских сомнения относительно нашей политики. А где сомнения, там непременно появляется желание их рассеять.

– Положим, приглашение поступит, – помолчав, согласился принц. – А что мне там следует делать?

Король рассказал о своем плане расширения границ Пруссии за счет польских провинций. Генрих выслушал его с сомнением.

– Вы достигли согласия с Австрией?

– Наши беседы не касались Польши, – отвечал король. – Говорить об этом рано. К тому же нам выгодно создать мнение, что план раздела Польши исходит не от нас, а от России.

– И об этом должен позаботиться я?

– Насколько возможно. – Король посмотрел на него строго и продолжал: – На месте действуй по усмотрению. Не забывай об осторожности. Помни правило: когда недостает неопровержимых доказательств, лучше выражаться лаконично и не слишком разъяснять дело.

Сборы были недолги, и вот в один из благодатных осенних дней его высочество покатил в карете на Штеттин, где уже стояла на якоре королевская яхта. Он прибыл в Стокгольм спустя неделю после отплытия, а еще через неделю его посетил русский посол, который передал ему приглашение императрицы Екатерины II посетить Петербург.

2

Подготовка конфедератов к военным действиям шла вовсю. Дюмурье знал свое дело. Получив от французского правительства 300 тысяч ливров, он закупил десятки тысяч ружей. В Венгрии, Австрии и Пруссии шла вербовка волонтеров. Из Франции в его распоряжение прибыло более ста солдат и офицеров, с помощью которых он рассчитывал обучить военному делу формируемое войско.

Не сидели сложа руки и предводители конфедератов. Они готовили своих крестьян в ополчение. Плохо только то, что среди них не было единства. Про дисциплину и говорить нечего: что ни пан, то сам себе начальник. Здравый смысл подсказывал им признать вождем кого-нибудь одного. Но кого? В условиях страшного соперничества решить этот вопрос было не так-то просто. В вожди лезли чуть ли не все паны. Выскажешься за одного, станешь врагом других.

Дюмурье решил, что конфедератам лучше всего признать своим вождем кого-нибудь из иностранцев, и он указал им на принца Карла Саксонского, с которым не прерывал связи с момента их знакомства. Карл пообещал конфедератам, в случае одобрения его кандидатуры, выставить к весне 3000 саксонских войск, и вопрос о вожде наконец-то был решен. Вождя отказался признать один только Пулавский, который заявил, что он сам себе пан и вообще не желает подчиняться какой-либо власти.

Беда в одиночку не ходит. Не успел Дюмурье уладить вопрос о предводителе конфедератов, как возникла новая трудность. Из Варшавы в Эпириеш прибыл некий Макроновский и объявил о решении короля Станислава объединить все конфедерации в одну и стать их единоличным руководителем. Дюмурье вначале отнесся к этому сообщению с иронией.

– А что будет с теми, которые не пожелают испытать удовольствия соединиться с ним? – спросил он сановника.

– Король объявит их бунтовщиками и изменниками.

– Тогда я не завидую его величеству: ему придется объявить бунтовщиками всех поляков.

– Не спешите, месье, – осадил его Макроновский. – Насколько мне известно, конфедераты сами изъявили желание видеть короля своим руководителем.

– Да, это было, – подтвердили собравшиеся вокруг конфедераты. Среди них стали раздаваться голоса: – Решение короля меняет положение. Если король желает быть с нами, мы соединимся с ним.

– Необходимо немедленно послать в Варшаву делегацию.

– Но Станислав стоит за русских!

– Если объединимся, русские уйдут сами.

Дюмурье был поражен. Чего-чего, а такого непостоянства от конфедератов он не ожидал. Только вчера говорили одно, а теперь уже совсем другое. Дело, ради которого он приехал, на которое истратил уйму денег, грозило рухнуть самым ужасным образом.

Конфедераты больше его не слушали. Зачем им иностранец? У них есть свой король, под его руководством они быстрее достигнут своих целей. «Что же делать? – мучительно думал Дюмурье. – Все, кажется, летит в пропасть, и я не вижу человека, который смог бы призвать их оставаться верными прежним своим решениям».

– Мусье, надо послать за графиней, – шепнул ему один из противников короля.

Графиня Мнишек! И как он мог забыть про нее? Вот кто спасет положение! Он тотчас набросал коротенькую записку, сунул ее вместе с крупной суммой денег человеку, подавшему ему счастливую мысль, и попросил отвезти ту записку графине не мешкая.

Через день графиня была уже в Эпириеше. Она приехала не одна. С ней был адвокат по имени Богуш, пользовавшийся известностью за свое красноречие. Вместе с этим человеком она сразу же принялась за обработку конфедератов, и вскоре король был низложен.

О низложении короля Дюмурье послал в Париж подробный отчет. Он ждал если не наград, то хотя бы похвалы. Однако вместо этого он получил письмо, содержание которого его прямо-таки озадачило. Министерство иностранных дел именем короля потребовало от него «не компрометировать Францию и оставить поляков поступать, как знают».