Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Между нашим правым флангом и противником лежит болото, – заметил Салтыков.

– Там есть мост.

– Моста больше нет, его еще утром сжег Тотлебен, боясь атаки противника. С моего согласия, разумеется, – добавил Салтыков, желая оправдать генерал-майора.

Румянцев промолчал. Он понимал, что уничтожение моста было большой ошибкой, но не стал говорить об этом главнокомандующему. Какой толк! Надо было искать другие пути для изменения хода сражения.

– Ваше сиятельство, дозвольте пустить в дело кавалерию. Я постараюсь найти брешь и врезаться в тыл неприятелю.

– Горячиться не надо, подождем, – спокойно сказал Салтыков. – Война горячих голов не любит, горячие головы хороши до первой пули. – Помолчав немного, он продолжал: – В действиях своих мы должны сейчас исходить из того, что имеем. Сейчас у нас нет левого фланга в нашем прежнем представлении. Левый фланг стал фронтом, правый же фланг мы теперь должны рассматривать как резерв. А резервы нам еще понадобятся. До вечера долго, есть время сражаться.

Прошло более двух часов, как Панин со свежими полками ушел на левый фланг, а донесений от него не поступало. Не постигла ли его та же участь, что и князя Голицына?

Наконец появился долгожданный курьер. По его бравому виду нетрудно было догадаться, что все в порядке. Курьер доложил, что противник остановлен.

Салтыков с просиявшим лицом обратился к Румянцеву:

– Что ж, голубчик Петр Александрович, фортуна вроде в нашу сторону поворачивается. Выдохлись пруссаки. Пришел наш черед наступать.

6

Донесение о том, что русские остановили продвижение прусских полков, вызвало у Фридриха растерянность.

– Не может быть! – вскричал он, побледнев. – Коня! – и тотчас помчался через лощину к войскам.

Генерал Ведель последовал вместе с королевской свитой, но уже не подъезжал близко к королю: боялся его гнева, чувствуя во всем случившемся и свою немалую вину.

– Полки наступали своеобразной сплошной колонной по всему узкому фронту, образовавшемуся между высотами. Наступали до последнего часа. Сейчас солдаты лежали на земле и палили из ружей. Впрочем, палили только передние ряды, те, кто находился позади, не видели противника и потому не могли стрелять без риска поразить своих.

– Почему не атакуете? Атаковать! – закричал король, подъезжая к краю колонны.

Навстречу ему выскочил генерал с перевязанной рукой и доложил, что атаки не приносят успеха, поскольку русские подкрепили свои позиции свежими полками, которые дерутся с невиданным отчаянием.

– Атаковать! Атаковать!

Король был готов плакать с досады: зря не послушался дежурного генерала, поспешил с отправкой донесений о победе. Посланца с депешами уже не вернешь. Теперь для него, короля, одно спасение – победить во что бы то ни стало. Если армию постигнет поражение, он не вынесет позора.

– Атаковать!.. – снова начал кричать он, и в этот момент рядом шлепнулось несколько пушечных снарядов. Одно ядро угодило в лошадь короля. Он вылетел из седла. Адъютанты и генерал с перевязанной рукой испуганно бросились к его величеству. Отстранив их рукой, король сам встал на ноги, отряхнулся.

– Откуда стреляют?

От испуга генерал не сразу понял, о чем речь.

– С той высоты, ваше величество. Высота Шпицберген. С той, что перед вами, ваше величество, – уточнил генерал.

Немного успокоившись, король принял решение отделить от конца наступавшей колонны два полка, обойти высоту и ударить по противнику с тыла, поставив его меж двух огней, не допуская подхода подкреплений. Выполнение этой задачи он возложил на дежурного генерала, находившегося в свите.

– А вам, мой друг, – сказал он генералу с перевязанной рукой, – поручаю вместе с графом Левальдом возобновить атаки на основном участке. Противник должен быть подавлен. Это мой приказ. Так и передайте графу.

Он еще верил в победу, в то, что сумеет сломить сопротивление русских. Важно, думал он, не упускать инициативы – все время атаковать, атаковать, атаковать…

Ему подвели другого коня, и он поскакал к подножью высоты Шпицберген, с которой только что палили по нему русские артиллеристы. Оттуда доносилась непрерывная орудийная и ружейная стрельба.

Когда король подъехал поближе, он увидел на склоне десятки убитых. Раненые, спасаясь от пуль, сползали в опоясавший высоту глубокий овраг. Их крики, и стоны не могла заглушить даже пушечная канонада.

– Это сущие дьяволы, – сказал, показывая на высоту, генерал, невесть как появившийся перед королем. – Четыре штурма – и никаких результатов. – На лице его запеклась кровь, перевязанная рука висела как плеть, и было просто удивительно, что он мог еще держаться на ногах.

Подошел генерал Левальд, тоже раненый, и сказал, что продолжать атаки нет смысла, что люди голодны, изнеможены до крайности и, пока не поздно, надо отступать.

– Отступить? – вскричал король, словно ужаленный. – С ума сошли! Отступить, когда мы отбили у противника почти всю артиллерию, захватили тысячи пленных?! Русские обескровлены. В своем ли вы уме, генерал?

– Ваше величество, наши потери тоже немалые. У русских еще много батарей…

– Вы трус, Левальд, – прервал его король. – Я приказываю атаковать. Атаковать!.. – Не желая больше никого слушать, Фридрих пришпорил коня и поскакал прочь. Вслед ему просвистело несколько пуль…

Никогда не приглушается так сильно человеческий рассудок, как во время боя. Пушечные залпы, треск ружейных выстрелов, крики, стоны, запах порохового дыма, вид крови – все это приводит многих в состояние, подобное опьянению, то состояние, когда человек не способен трезво оценивать свои поступки. Именно в таком состоянии находился сейчас прусский король. Он безрассудно метался по полю сражения, не боясь быть убитым, движимый только одним желанием – победить. Победить во что бы то ни стало! Но одного желания для победы мало. Сломить русских оказалось не так-то просто.

Большие надежды король возлагал на отряд, посланный для удара по противнику с тыла. Но и из этого ничего не вышло: отряд попал под сильный артиллерийский и ружейный огонь русских полков, направлявшихся для подкрепления левого фланга, и был быстро рассеян. Колонна прусской армии не только не продвинулась, но даже попятилась назад. Напор русских усиливался.

Пули свистели все гуще и гуще. Одна пробила мундир короля, и, если бы не золотая готовальня в кармане, быть бы ему на том свете. Адъютанты советовали Фридриху отъехать в тыл, но какое там! Он никого не хотел слушать. Когда под ним была убита вторая лошадь, он в исступлении бросился на землю и заколотил по ней кулаками:

– Боже мой! Неужели ни одно ядро не поразит меня?

Генерал Ведель старался утешить его, уверяя, что ничего еще не потеряно, что враг вот-вот будет сломлен.

– Прикажите выпустить на поле кавалерию, – говорил он, – и вы увидите, как русские покажут нам спины.

– Я верю вам, мой друг, – сказал король, беря себя в руки. – Кавалерия в вашем распоряжении. Действуйте. Да поможет вам Бог!

День клонился к вечеру. Зной заметно спал. К подножьям высот стала оседать синяя дымка. Много пыли было поднято в этот день, но еще больше сожжено пороху. Даже солнце заметно померкло, как меркнет оно во время пыльной бури. А бой продолжался. Генерал Ведель, желая показать королю, что он не из тех, кто бросает слова на ветер, повел кирасир прямо на русский ретраншемент. Король с надеждой следил за атакой. Сейчас кирасиры достигнут русских, затопчут их копытами или обратят в бегство. Задержать ружейным огнем такую лавину, казалось, невозможно.

Но вот из-за пригорка показалась еще более густая лавина. Посмотрев в подзорную трубу, король узнал в той лавине русскую конницу. Впереди скакал широкоплечий генерал. Неприятельская конница резко отличалась от кирасир Веделя. У тех за плечами висели ружья, металлические латы делали их похожими на средневековых рыцарей. У русских же, кроме сабель, которыми они угрожающе размахивали, не было ничего. Если не считать сабель, они были безоружны, и казалось безумием с их стороны таким образом идти в бой. «Столкнувшись с моими кирасирами, они просто разобьются, словно о скалы», – подумал король.

Ведель, заметив опасность с фланга, вовремя развернул свой отряд. Еще минута, и одна лавина ударилась о другую.

Нет, русские не разбились, не попадали с лошадей, столкнувшись с вооруженным до зубов противником. Налетев, словно орлы, они молниеносно клевали врага, ловко увертываясь от ответных ударов. Трудно было определить, что кирасирам мешало больше: то ли ружья, закинутые за спину, то ли тяжелые доспехи, только, они намного уступали русским в изворотливости. И это губило их.

На поле уже металось множество испуганных лошадей без седоков, а кирасиры все еще никак не могли поверить, что побеждают не они, а русские. Некоторые пытались воспользоваться ружьями – главным, как им казалось, преимуществом перед русскими, но сабли настигали их раньше, чем они могли спустить курки.

Со стороны леса, подступающего к высотам, показалась еще одна лавина. Австрийская конница! Король узнал ее сразу по мундирам и кирасам кавалеристов. Стало ясно: Веделю не устоять. Да тот и сам, видимо, это понял и стал отступать под прикрытие прусской артиллерии.

С досады король бросил подзорную трубу. Рушились его последние надежды. Чаша весов все заметнее склонялась в пользу противника.

Ободренные успехом кавалерии, русские полки ударили во фланг еще недавно наступавшей неприятельской колонны, угрожая расчленить ее на части. Прусская пехота не выдержала и обратилась в бегство. Русские погнались за ней по пятам.

Надо было остановить эти русские полки. Но как? Чем? Ведель со своими кирасирами скрылся с глаз. В распоряжении короля оставались только два эскадрона под командованием подполковника Бидербе.

– Друг мой, – обратился король к подполковнику, – ударьте по тем полкам, что вторглись в лощину, остановите их, иначе они наделают много бед.

Последний резерв – последняя надежда.

Подполковник Бидербе, опытный офицер, пропахший пороховым дымом многих сражений, понимал нелепость этого приказа, но не осмелился ослушаться. Его люди устремились в атаку. Однако не успели они доскакать до лощины, как дорогу им преградили русские кавалеристы. То был Чугуевский казацкий полк, посланный Румянцевым. Схватка продолжалась всего несколько минут. Оба эскадрона были истреблены, а их командир взят в плен.

– Убейте меня, я не вынесу этого позора! – в отчаянии закричал король.

Адъютанты, окружавшие его величество, понуро молчали. Вскоре они заметили, как от русского кавалерийского полка, только что расправившегося с эскадронами подполковника Бидербе, отделился небольшой отряд, взяв направление в сторону наблюдательного; пункта короля.

– Ваше величество, – встревожились адъютанты, – через минуту русские будут здесь! Надо уходить.

Король не двигался, словно окаменев. Адъютанты взяли поводья его лошади и, ни о чем больше не думая, как о спасении его величества, поскакали в тыл. Прусская армия отступила, и остановить ее было уже невозможно.

Фридрих Второй еще до наступления ночи переправился с адъютантами и охраной на левый берег Одера. Состояние его было ужасным. За минувший день он исхудал настолько, что обозначались скулы, глаза светились лихорадочным блеском. Он ни с кем не говорил и все время твердил, что не хочет больше жить.

На другой день, немного успокоившись, он написал своему министру в Берлине Финкейштейну письмо, в котором не пожелал приводить никаких оправданий. Он писал:

«Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трех тысяч. Все бежит. Нет у меня власти остановить войско. Пусть в Берлине думают о своей безопасности. Последствия битвы будут еще ужаснее самой битвы. Все потеряно. Я не переживу погибели моего отечества!»

7

В главной квартире русской армии подводили итоги сражения. Потерпев поражение, противник оставил на поле боя двадцать шесть знамен, два штандарта, сто семьдесят две пушки, более десяти тысяч ружей. В плен взято более четырех с половиной тысяч человек, подобрано и предано земле свыше семи тысяч шестисот убитых. Число погибших и раненых с нашей стороны достигло тринадцати тысяч.

В то время, когда главнокомандующий изучал представленные ему сведения о потерях, к нему вошел Румянцев. Командир дивизии принес с собой подзорную трубу и шляпу необычного вида, таких в русской армии не носили.

– Что это значит? – с недоумением спросил Салтыков.

– Это вещи короля Фридриха Второго, – отвечал Румянцев, улыбаясь. – Их подобрали наши казаки, когда гнались за ним.

Салтыков с интересом оглядел необычные трофеи, покачал головой.

– Ваши люди дрались хорошо, – заметил он, – особенно кавалеристы. Но меня удивило, почему ваши конники выскочили на поле без ружей?

– Ружья остались в обозе.

– Забыли раздать?

– Ваше сиятельство, видели ли вы когда-нибудь, чтобы, атакуя неприятеля, кавалеристы пускали в ход ружья?

– Не помню.

– Я тоже не помню. У конников есть пистоли, которыми пользоваться удобнее, чем ружьями.

– Возможно, вы правы, – подумав, промолвил Салтыков. – Но, голубчик мой, есть же устав!.. Впрочем, ладно, – сдался он, – победителей не судят. Люди ваши действовали отменно, и я непременно укажу о том в реляции императрице.

Реляция, о которой говорил главнокомандующий, была послана 9 августа. А спустя две недели Румянцев получил из Петербурга за подписью великого канцлера такое письмо:

«Государь мой Петр Александрович!

Поздравляю ваше сиятельство с проявлением при Франкфуртской баталии отличной храбрости и умения в управлении войсками. Мы всегда того ожидали от вас. С удовольствием приветствую отданную достоинствам вашим справедливость, по которой вы удостоены ныне от ее императорского величества кавалером ордена Святого Александра Невского. Я верю наперед, что сей отличительный знак чести и монаршего благоволения будет служить похвальным вашему сиятельству поощрением к оказанию отечеству вящих услуг…

Граф Михайло Воронцов».

Орден Святого Александра Невского был первым орденом Румянцева за его воинские заслуги.

Глава VI
Трудны к миру дороги

1

Победа над Фридрихом Вторым при Кунерсдорфе была встречена в Петербурге с большим ликованием. В городе звонили во все колокола, палили из пушек. Указом императрицы главнокомандующий граф Салтыков был произведен в генерал-фельдмаршалы, многие генералы удостоились орденов и прочих наград. Австрийская императрица Мария Терезия со своей стороны прислала Салтыкову и другим русским генералам подарки.

В столицах союзных государств считали, что до полной победы теперь уже близко. Еще один удар, и Пруссия покорится. Но ожидаемого удара не последовало. Главнокомандующий австрийской армией фельдмаршал Даун надеялся на русскую армию. Он считал, что доконать впавшего в уныние прусского короля в состоянии один Салтыков, и советовал русскому фельдмаршалу не медлить с погоней, дабы не упустить случая наградить себя новыми лаврами.

Австрийский военачальник играл на честолюбии. Однако русский главнокомандующий, как на грех, оказался лишенным этого качества и наотрез отказался стать единоличным обладателем славы покорителя Пруссии. Он желал поделить ее, эту славу, с самим господином Дауном, а так как Даун на это не соглашался, решил пока от решительных действий воздержаться.

Примирить главнокомандующих взялся было французский агент, находившийся при русской армии, но Салтыков отказался идти на поклон к австрийцам.

– У меня складывается впечатление, – сказал он агенту, – что австрийцы затем призвали русское войско, чтобы его сгубить. Дауну хочется, чтобы русские дрались, а он со своим войском делал бы только диверсии.

Слова его каким-то образом дошли до австрийского командования. Фельдмаршал Даун решил доказать, что русские на его счет глубоко ошибаются, и послал Салтыкову приглашение для ведения переговоров. Салтыков сам не поехал, а послал вместо себя Румянцева.

– Съезди, голубчик, поговори с этим графом, авось что путное и получится, – напутствовал он его. – Да внуши им: русский солдат не дешевле австрийского. Желают вместе воевать, так пусть дадут и людей, и артиллерию.

Главная квартира Дауна находилась в местечке Баутцене. Румянцев приехал туда 4 сентября, в двенадцатом часу пополудни. Фельдмаршал принял его любезно, с изъяснением своего необоримого желания быть другом как его сиятельства, графа Румянцева, так и фельдмаршала Салтыкова, с уверениями в том, что он, главнокомандующий армии ее величества Марии Терезии, не видит для себя большего счастья, чем заботиться об интересах своих союзников, не раз доказавших отменную храбрость в сражениях с общим противником. До того как возглавить армию, граф Даун подвизался при императорском дворе и научился говорить очень красиво.

Что касается переговоров по существу, то они были назначены на следующий день. Фельдмаршал прислал за Румянцевым собственную карету. Он был так же любезен и красноречив, как и в первый день встречи. Ни за что не подумаешь, чтобы такой великолепный человек помышлял загребать жар чужими руками. Послушаешь его – не фельдмаршал, а сама справедливость.

Таким было начало переговоров. Потом Румянцеву пришлось состязаться в красноречии не с Дауном, а сего генералами. Фельдмаршал в дело не вмешивался. Видимо, ему не хотелось портить впечатление, которое он своими изысканными манерами и любезностью произвел на русского генерала.

Переговоры проходили без толмачей. Румянцев свободно владел немецким языком, и все же ему трудно было «переговорить» союзников. Среди сидевших за столом оказалось немало таких, которые по искусству наводить тень на плетень не уступали своему славному фельдмаршалу. И все же Румянцев кое-чего добился: австрийцы пообещали выделить для усиления русской армии корпус в составе пяти полков кавалерии с условием обеспечить этот корпус всем необходимым, а также некоторое количество осадных пушек.

Фельдмаршал Салтыков отнесся к итогам переговоров скептически.

– Вы уверены, голубчик, что они выполнят свое обещание? – спросил он Румянцева, выслушав его доклад.

– Обещание господина Дауна зафиксировано в написанных им ответах на мои пропозиции.

– Гм… – поджал старческие губы Салтыков. – Что ж, посмотрим.

Сентябрь пролетел быстро. Начались октябрьские дожди. Похолодало. Надо было принимать решение о зимних квартирах. Но Салтыков тянул время. В эти дни фельдмаршал был мрачнее осенней тучи. Как он и предполагал, австрийцы не выполнили своих обязательств перед русской армией – ни кавалерийского корпуса, ни осадных пушек не прислали.

Желая проучить союзников, Салтыков стал готовить армию для отвода в Познань. После ухода русских австрийцы оставались один на один с прусской армией, и Даун немедленно забил тревогу. В дело вмешались правительства. Начался обмен посланиями. В конце концов Конференция предписала Салтыкову остаться на квартирах в Силезии и продолжать совместные действия с австрийцами.

– Эти австрийцы загонят меня в могилу, – пожаловался Салтыков Румянцеву. – Ничего не остается, как уйти в отставку.

В феврале 1760 года Салтыкова вызвали в Петербург. Удостоив его аудиенции, государыня выразила ему «неудовольствие» отсутствием решительных действий со стороны русской армии, потребовала с уважением относиться к австрийскому командованию, добиваться более тесной с ним связи. Отвечая императрице, Салтыков сказал, что чувства уважения основываются на искренности, австрийцы же стараются хитрить, хотят проехать в рай на русской телеге.

– Как бы то ни было, отношения с союзниками надо наладить, – перебила его императрица. – Впрочем, обо всем этом вам лучше рассудить в Конференции, – добавила она, смягчая тон.

Конференция представила ему план кампании на 1760 год. По этому плану он должен был выдвинуться с войсками к Одеру между Франкфуртом и Глагоу и действовать в Силезии совместно с австрийцами.

В главную квартиру армии главнокомандующий вернулся в мае и сразу же приступил к осуществлению намеченного плана. Собрав под свои знамена шестьдесят тысяч человек, он двинул все это войско к Бреславлю, куда одновременно должна была маршировать и союзная армия под начальством генерала Лаудона. Каково же было удивление русских, когда, подойдя к крепости, вместо австрийцев они увидели прусские полки! Как потом выяснилось, карты спутал честолюбивый генерал Лаудон. Желая утереть нос русскому главнокомандующему, он маршировал раньше согласованного срока, намереваясь взять крепость с ходу собственными силами. Взять крепость ему не удалось, зато он обратил на себя внимание принца Генриха, брата короля. Принц решил как следует проучить легкомысленного австрийца и поспешил к нему со своим войском. Генерал Лаудон побоялся принять бой и умчался от крепости за тридевять земель.

План совместной осады крепости был сорван. Салтыков приказал своей армии вернуться на прежние позиции и больше не искать встречи с противником. К этому времени здоровье его резко пошатнулось. Вскоре он слег в постель, поручив временное командование армией старшему по званию генерал-аншефу Фермору.

Узнав о болезни фельдмаршала, Румянцев немедленно поехал к нему.

Фельдмаршал чувствовал себя плохо. Он давно уже страдал ипохондрией, а сейчас к этой болезни прибавилась еще и лихорадка.

– Плох я стал, голубчик, – сказал он Румянцеву. – Видать, отвоевался.

– Полно вам, Петр Семенович, – возразил Румянцев. – Болезнь ваша нестрашная. Я сам временами страдаю лихорадкой.

– Дело не только в лихорадке…

Салтыков сообщил, что подал прошение императрице об отставке и со дня на день ждет ее указа.

– Если говорить откровенно, – сказал он, – эта война мне не нравится. Сколько жизней загублено, сколько денег ухлопано! А ради чего? Ничего мы от этой войны не получим. Чует мое сердце, обведут нас вокруг пальца союзнички, верь моему слову, обведут, если эта война каким-то образом закончится.

Румянцев позволил себе не согласиться с фельдмаршалом. Он был уверен, что русские интересы не останутся в забвении. Условия мира побежденному обычно диктует главный его противник, в этой же войне сам Фридрих объявил, что считает главнейшим неприятелем своим Россию…

– Посмотрим, голубчик, посмотрим, – не стал с ним спорить Салтыков. Отдохнув немного, добавил: – Я вас уважаю, граф, и смею заверить, что при некотором различии во мнениях останусь вам верным другом и покорным слугой.

Румянцев понял, что пора уходить, и стал прощаться.

Спустя неделю после этой встречи из Петербурга пришел высочайший рескрипт. Императрица дозволяла Салтыкову оставить армию и отправиться в Познань на лечение. Новым главнокомандующим назначался генерал-фельдмаршал граф Бутурлин.

2

Трудны дороги к миру. А идти по ним было нужно. Не век же воевать с этим упрямым прусским королем! Война давно уже всем осточертела.

Первым стал искать способов к умиротворению французский король Людовик Пятнадцатый. Но его поиски носили довольно странный характер. По крайней мере, так показалось русскому двору. Людовик Пятнадцатый целый год вел с русской императрицей тайную переписку. В письмах он не скупился на комплименты и уверения в искренности дружеского к ней расположения. Комплименты настолько вскружили голову императрице, что она стала видеть в нем самого бескорыстного друга, она откровенно писала ему о своей болезни, ничего не скрывая, жаловалась на скуку, на душевное неспокойствие. Король искренне сочувствовал ей и, чтобы доказать свою преданность, послал в Петербург придворного врача.

Завязавшейся дружбе надо было только радоваться. Но тут русские дипломаты выявили со стороны любвеобильного короля весьма некрасивую игру. В то время как он осыпал русскую императрицу изысканными комплиментами, его правительство вело с Австрией тайные переговоры о возможностях и условиях прекращения войны.

Елизавета Петровна была оскорблена. Она пригласила к себе французского посланника и высказала ему все, что накипело на сердце.

Желая загладить всплывшую наружу неприятную историю, французское правительство поручило своему посланнику передать канцлеру Воронцову, что-де Россия заслужит благодарности всей Европы, если примет на себя посредничество в примирении Австрии с Пруссией, иными словами, возьмет на себя ту роль, которую до этого брала на себя Франция. При этом французское правительство желало подчеркнуть, что России эта роль подойдет лучше, поскольку обе державы в равной степени истощены войной и нуждаются в мире.

После столь любезного разъяснения позиции Франции русское правительство решило, что оно может говорить более высоким тоном. Великий канцлер Воронцов направил в Париж памятную записку следующего содержания: если Австрия приобретет Силезию, а Франции уступит часть Фландрии, то Россия, как союзная с ними держава, за участие в войне пожелает приобрести Восточную Пруссию вдоль Балтийского побережья от Мемеля до устья Вислы, с тем, чтобы в дальнейшем обменять эту территорию на правобережную Украину, в свое время отданную Польше.

Записка русского канцлера была встречена в Париже в штыки. Министры поговаривали, что Россия и так много получила в прежних войнах и сейчас не худо было бы оставить ее в дураках.

Проект графа Воронцова не встретил одобрения и в других европейских государствах. Одна только Австрия, нуждавшаяся в союзе с Россией больше, чем другие, согласилась с требованием восточной союзницы, правда, в туманных, весьма уклончивых выражениях.

Между тем французское правительство представило России новые предложения, согласованные с английскими дипломатами. Французы предложили заключить всеобщее перемирие, после чего провести два конгресса, из которых один бы занялся спорными вопросами, породившими войну между Англией и Францией, а другой – установлением мира между прусским королем, с одной стороны, и Австрией, Россией и Саксонией – с другой.

Предложение французского правительства было рассмотрено Конференцией. Конференция одобрила идею о созыве двух конгрессов. Она согласилась также с тем, чтобы Австрия получила Силезию, Швеция – часть Померании… Что же касается прав России на Восточную Пруссию, то она от них великодушно отказывалась. Она жертвовала ими, лишь бы были улучшены мирные условия для ее союзников, в том числе Франции.

Идя на такой шаг, русское правительство хотело, во-первых, показать всему миру, что Россия вовсе не стремится к захвату чужих территорий, как об этом болтали европейские дипломаты; во-вторых, оно надеялось этим великодушным жестом задобрить французского короля, рассчитывая на его поддержку при исправлении западных границ Украины.

Великодушие вообще-то качество похвальное, но только не в дипломатии. Уступки русского правительства ни у кого не вызвали горячих восторгов. Французский король не прослезился от умиления. Наоборот, в Версальском дворце сие великодушие истолковали как бессилие России. В инструкции своему посланнику в Петербурге французское правительство писало: «Теперь не время распространяться о видах России на польскую Украину; можете ограничиться общими уверениями, что король, насколько возможно, покажет свое доброе расположение к интересам России».

Между тем для Людовика Пятнадцатого русские интересы мало что значили. Поляки были ему ближе. «Русские, – писал он посланнику в Петербурге, – годятся быть союзниками только ради того, чтобы не приставали к нашим врагам; они делаются заносчивы, когда видят, что у них чего-нибудь ищут. Если я стану одобрять намерение русских овладеть Украиной, я могу возбудить к себе охлаждение со стороны турок. Слишком дорого мне придется заплатить за союз с государством, где интрига день ото дня берет более и более верх, где остаются неисполняемыми повеления высочайшей власти и где непрочность преемства лишает доверия к самым торжественным обязательствам».

До русского правительства наконец дошло, что союзники видят в России простака, которого не так уж трудно обмануть, и оно пересмотрело свою позицию. Предложения о мире не были осуществлены. Война продолжалась.