Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Глава V
Закат первого фаворита

1

В один из ясных, по-летнему жарких дней в Яссах, где располагалась главная квартира первой армии, встречали графа Григория Григорьевича Орлова, ехавшего для ведения мирных переговоров с турками. Мирного конгресса ждали давно. С ним связывали свои надежды обе стороны.

В том, что желаемые переговоры становились наконец реальностью, главная заслуга принадлежала Румянцеву. Ему пришлось немало «половчить», чтобы возбудить в визире желание к прекращению войны. Правда, о мире визирь подумывал и сам. Особенно с тек пор, как его войскам были нанесены поражения под Бухарестом и Бабадагом. Он с охотой вступил в личную переписку с Румянцевым, как только тот подал к тому повод. Зато другие чины Порты повели себя иначе. Среди советников визиря нашлись горячие головы, которые, поддавшись увещеваниям австрийских и французских друзей, ратовали за продолжение войны до тех пор, пока русские не будут изгнаны из всех владений и крепостей Оттоманской империи, «случайно доставшихся российской императрице», и пока они, русские, сами не запросят мира. Чтобы остудить эти горячие головы, Румянцеву пришлось расщедриться на кое-какие подарки.

Впрочем, все это теперь осталось позади. Договоренность о перемирии была достигнута, уполномоченные на конгресс назначены. Дело оставалось за самим конгрессом.

Встретить фаворита императрицы вышел почти весь город – генералы, офицеры, местное население. Собравшихся возглавлял сам фельдмаршал. Рядом с ним находился Алексей Михайлович Обресков, бывший русский посланник в Константинополе, выпущенный наконец из заточения и препровожденный в Яссы австрийскими офицерами. Вместе с графом Орловым он должен был составить русскую делегацию на мирных переговорах, а пока жил гостем у Румянцева, отъедался на армейских харчах после трехлетнего полуголодного сидения в подземелье Семибашенной крепости.

Орлов въехал в город в сопровождении знатной охраны и небольшого обоза. Едва его карета остановилась против собравшейся толпы, как грянул пушечный залп. То был салют в его честь. Довольный, улыбающийся, он молодецки соскочил на землю и тотчас заключил в объятия Румянцева. Потом облобызал Обрескова, Потемкина, стоявших тут же, помахал прочим шляпой, после чего снова широко улыбнулся Румянцеву, выражая готовность повиноваться его распоряжениям. Его повели в приготовленный для него роскошный особняк, утопавший в зелени.

– Ну как вы тут, рассказывайте, – тормошил Орлов сопровождавших. – Как с конгрессом? А вы, смотрю, выглядите ничего, – весело обратился он к Обрескову. – Признаться, я ожидал увидеть кощи да мощи, а вы вон какой – румянец во всю щеку.

– Посмотрели бы, каким его доставили!.. – сказал Румянцев. – Пусть нам говорит спасибо за армейский хлеб наш.

– А вам я, – вспомнил Орлов, хватаясь за рукав Румянцева, – поклоны привез. От матушки вашей, от Прасковьи Александровны и зятя вашего Якова Александровича, Яков Александрович теперь чин – генерал-губернатор…

Орлов находился в таком возбужденно-радостном состоянии, словно вырвался из неволи и теперь не мог насладиться свободой, той обстановкой, которая его окружала. Он остался доволен комнатами, предоставленными ему и его свите, говорил, что согласился бы остаться в них на всю жизнь, если бы не дела, если бы не воля матушки-императрицы держать его в Петербурге.

– Но вы еще ничего не рассказали о деле, – вдруг обратился он к Румянцеву, вспомнив о цели приезда.

Румянцев стал рассказывать о своих сношениях с визирем, а также с австрийским и прусским посланниками в Константинополе, пожелавшими взять на себя роль посредников в предстоящих переговорах с турками. Сношения эти выражались главным образом в обмене письмами и посланиями. 6 марта Румянцев получил, сразу три письма – от австрийского и прусского посланников и верховного визиря Муссина-Заде. В письмах сообщалось о предварительных условиях, выдвигавшихся Портой для ведения переговоров. Турки предлагали провести мирный конгресс в Фокшанах или Бухаресте, объявив на период подготовки и проведения конгресса перемирие. В случае срыва переговоров вследствие несогласия сторон военные действия предлагалось отложить еще на три месяца, считая со дня закрытия конгресса. Демаркационной чертой назначалась река Дунай.

Румянцев принял все предложения Порты, за исключением продления перемирия на три месяца в случае срыва работы конгресса. Принимая Дунай за демаркационную линию, Румянцев потребовал вместе с этим, чтобы во время перемирия турки не восстанавливали крепостей по правую сторону Дуная, разрушенных русскими войсками в результате предпринятых ими поисков. Кроме того, он предложил распространить перемирие на Крым и Черное море. Верховный визирь согласился со всеми его условиями.

– Я рад, что предварительные переговоры прошли успешно, – сказал Орлов. – Сие не может не обнадеживать. Но довольно об этом, – сделал он решительный жест, – я чертовски проголодался, а вы никак не догадаетесь предложить хотя бы корочку хлеба.

– О да!.. – вспомнил Румянцев. – Совсем из головы вылетело. Стол уже накрыт. Прошу следовать ко мне…

На обед были приглашены высшие армейские чины, а также офицеры, с которыми Румянцев имел дружеские отношения. Орлов не столько ел, сколько пил, и чем больше пил, тем заметнее менялось его настроение. Он уже не улыбался, не шутил, как в первые минуты приезда, глаза его заволоклись туманом уныния. Было похоже, что его мучило какое-то сомнение, касавшееся лично его, и это давившее на него чувство было очень сильно. Он сделался молчаливым, не задавал более вопросов, а ежели о чем и спрашивал, то с необычной для него рассеянностью, не выслушивая до конца ответы. Фаворит оживился лишь после обеда. Оставшись с Румянцевым с глазу на глаз, он спросил: известно ли ему, Румянцеву, кто возглавит турецкую делегацию и когда сия делегация прибудет?

– Я уже докладывал вашему сиятельству, – отвечал Румянцев, – конгресс будет проходить в Фокшанах, где к этому уже все готово. Что до турецких уполномоченных, то их имена названы в последнем визирском письме. Кстати, я собирался показать его вам.

С этими словами Румянцев полез в карман, достал перевод визирского письма и подал его Орлову. Граф стал читать. Читал он долго, словно испытывал затруднения в разборе почерка. В письме визирь выражал надежду, что открытие конгресса приведет к «добру и благополучию» и что фельдмаршал Румянцев со своей стороны «сделает все возможное, содействуя всеми силами делу укрепления союза и согласия». Для ведения переговоров со стороны Порты главным уполномоченным назначался Осман-эфенди, а его помощником Яссин-Заде. Визирь не упустил случая сообщить, что отец Османа-эфенди в свое время находился в большой дружбе с отцом фельдмаршала и что Осман-эфенди есть «слава всех секретарей, собрание всех знаний и добродетелей, источник красноречия, сокровище правописания и прочее».

– Вы ответили визирю? – возвращая письмо, спросил Орлов.

– Я послал к нему с ответом капитана Зумбатова.

В комнате было жарко, и Орлов, задыхаясь от духоты, стащил с головы парик. Волосы у него оказались с проседью, и это удивило Румянцева. «Ведь ему нет еще и сорока!» – подумал он. Вид фаворита вызывал неосознанное чувство жалости. Вспомнились доходившие до армии сплетни, что время Орловых уходит в прошлое. Да что сплетни! Не Брюс ли говорил ему, ссылаясь на осведомленность супруги Прасковьи Александровны, что государыня уже не благоволит фавориту так, как прежде, Орлов, должно быть, сам чувствует приближение своего заката, и не исключено, что именно это было причиной его уныния во время обеда.

Словно устыдившись седеющих волос, Орлов водрузил парик на место, сказал, что зело устал, желает отдохнуть, и, подымаясь со стула, добавил:

– Когда вернется Зумбатов, пожалуйста, пришлите его ко мне.

Из ставки визиря Зумбатов вернулся через три дня – в тот самый час, когда Орлов в присутствии фельдмаршала Румянцева беседовал с офицерами, назначенными для обслуживания конгресса. Уже немолодой, с сабельным шрамом на щеке, он произвел на Орлова хорошее впечатление.

– Слушаем вас, капитан, рассказывайте.

Зумбатов доложил, что турецкое посольство по пути из Константинополя остановилось в Шумле и находится сейчас там. С посольством едут посланники Австрии и Пруссии. По разговорам, услышанным им, Зумбатовым, турецкое правительство выдало каждому из них на расходы по 25 000 пиастров.

– Что ж, они с миром едут или так просто, форс показать?

– На лбу у них не написано, – пожал плечами Зумбатов.

На другой день от визиря пришло известие, что турецкое посольство прибыло в Рущук и готово отправиться в Фокшаны, на место проведения конгресса.

2

Предложение о назначении Григория Орлова для ведения мирных переговоров с турками исходило от графа Никиты Панина. Первый министр остановился на этой кандидатуре не потому, что высоко ценил его дипломатические способности. Наоборот, он считал его человеком, подверженным умственной лени. Орлов старался увиливать даже от заседаний военного совета, членом которого состоял, полагая, что женщины способны доставлять гораздо больше удовольствия, чем споры о политике. С отправкой Орлова за тридевять земель Панин связывал свои давние надежды – спихнуть его с дворцовой арены. При всей своей умственной лености Орлов претендовал на главенствующее положение при дворе, тогда как роль первого лица по всей справедливости и убеждению знати должна была принадлежать ему, Панину. Представители знати, которые стояли за Панина, ненавидели Орлова. Их оскорбляло то, что они, происходившие из более знатных родов, вынуждены теперь по должности сидеть в приемной этого человека в минуту его пробуждения, чтобы присутствовать потом при его выходе. А сколько протеста пробуждалось в них, знатнейших особах, когда им приходилось скакать (опять-таки по должности!) рядом с дверцами кареты императрицы, в то время как фаворит, «этот выскочка», блаженствовал в карете с ее величеством!..

Присутствие Орлова на конгрессе отлучало его из столицы по крайней мере на три месяца. Панина не очень удивило, что Екатерина, узнав об этом, не только не воспротивилась его предложению, но как будто даже обрадовалась и сама стала настаивать, чтобы на конгресс ехал непременно он, Григорий Григорьевич, а не кто-нибудь другой, и даже слушать отказалась, когда Григорий Григорьевич пытался дать понять, что такая длительная поездка его не радует, более того, он чует в ней для себя опасности…

Императрица была уже подготовлена к долгожданной развязке. Панин понимал это, и едва Орлов покинул Петербург, как явился к ней с твердым решением дать ход задуманному плану. Разговор начался с того, что он сделал очередной доклад о польских событиях, затем после наступившей паузы как бы между прочим заметил, что старания ее величества утаить от огласки скандальную связь графа Орлова с женой сенатора Муравьева оказались недостаточными и что сия история стала теперь достоянием всего Петербурга, Как ни держалась Екатерина, а все ж при последних словах его покраснела. Она сама знала об этом.

– Вы хотите мне что-то посоветовать?

– Боюсь, в таких делах советы могут только навредить. Я хотел бы лишь напомнить вашему величеству, что подобные истории бросают тень на достоинство августейшей особы.

– И это все, что вы хотели сказать?

– Да. Осмелюсь только добавить, что рядом с вами есть люди, которые питают к вашему величеству гораздо больше любви и преданности, чем граф Орлов, и которые во много раз лучше его. Ваши истинные друзья были бы счастливы, если бы вы пожелали протянуть руку одному из них.

Панин ожидал, что при этих словах государыня возмутится, и был готов к этому. Но государыня не возмутилась. Она только испытующе посмотрела на него и сказала, что ей все-таки приятнее выслушивать советы, в которых он, первый министр, разбирается лучше, чем она, а не подобные тем, которые только что услышала. Панин поклонился и вышел. Он был доволен, мало сказать, доволен, он был несказанно рад. Ему стало ясно, что государыня готова отвергнуть своего первого фаворита.

Проходя через приемную, Панин неожиданно увидел графиню Брюс.

– Прасковья Александровна! – обрадовался он. – Я о вас только что думал. У меня к вам разговор.

– Разговор? – делая удивленные глаза, протянула ему руку графиня. – Говорите же, я слушаю.

– Только не здесь. Прошу пройти со мной. Разговор будет длинным.

Капитан гвардии граф Васильчиков, вернувшись со службы, намеревался немного отдохнуть, когда слуга тихо вошел в комнату и положил на стол запечатанную записку.

– От кого?

– Не могу знать, ваше сиятельство. Какой-то унтер принес.

Записка была без подписи, но он сразу узнал почерк графини Брюс. «Сегодня в Эрмитаже, – прочитал он, – увеселительный вечер, вы должны быть непременно». От этой записки в голове капитана даже чуточку зазвенело. Он был влюблен в графиню, мечтал о близости с ней, и то, что она ему написала, вселяло надежду. Боже, неужели она и в самом деле решилась ответить взаимностью на его любовь?

Капитан сразу же засуетился.

– Который час?

– Да еще шести нет.

Вечера в Эрмитаже начинались обычно не раньше восьми. Времени, чтоб собраться, не так уж много. Пока то да се… Он то и дело подходил к зеркалу, вертелся так и сяк – все смотрел, хорошо ли выбрит, напудрен, ладно ли сидит на нем мундир.

– Иван, посмотри, хорошо ли сзади?

– Да быть вроде гожа, – отвечал Иван.

– Ты лучше посмотри.

– Да быть смотрел уже. Гожа, ваше сиятельство.

Капитан, хотя и обладал графским званием, денег имел мало и своего выезда содержать не мог. Как и большинство его товарищей-офицеров, он пользовался извозчиками. Ехать же к императорскому дворцу на извозчике считалось неприличным. Увидят – засмеют. Принимая во внимание это обстоятельство, он решил подъехать после начала вечера, чтобы не обратить на себя внимание гостей. Да ему, собственно, эти увеселения были и ни к чему. Его интересовала только графиня, приславшая записку…

Когда он прибыл во дворец, здесь уже шли танцы. Графини Брюс среди танцующих не оказалось. Он пошел по залам, отыскивая ее глазами. Увидел в проходной комнате, примыкавшей к танцевальному залу. Графиня была не одна, она стояла с мужем. Радость, волновавшая его с момента получения записки, померкла, Он решил, что над ним попросту подшутили, и в досаде повернул было обратно, но графиня его заметила и, оставив мужа, быстро подошла к нему.

– Я была уверена, что вы придете.

Взяв его под руку и весело разговаривая, она повела его в сторону, и вскоре они оказались в небольшом зальчике, где несколько человек играли в карты. Среди игравших Васильчиков узнал графа Никиту Панина.

– Не хотите ли, граф, составить компанию в роббер? – обратился к нему Панин после того, как графиня представила его.

В кармане у Васильчикова лежал всего один червонец, и он счел благоразумным остаться в роли наблюдателя. За разговором не заметили, как в сопровождении фрейлин подошла императрица. Игравшие в карты почтительно встали.

– Дозвольте, ваше величество, представить нашего друга графа Васильчикова, – кланяясь, сказала графиня Брюс императрице.

Екатерина посмотрела на вытянувшегося капитана тем кротким женским взглядом, который обычно вызывает у мужчин внутренний сладостный трепет.

– Мне кажется, этого молодого человека мне уже представляли, – с едва уловимым кокетством сказала Екатерина, подавая офицеру-красавцу руку.

– Полтора года назад, ваше величество, – с солдатским подобострастием ответил Васильчиков.

Императрица еще раз посмотрела на него тем же взглядом и пошла дальше. Графиня Брюс повела капитана обратно к танцевальному залу.

– Будете танцевать? – спросила она.

– С вашего позволения.

– Я очень рада за вас. – Она легонько сжала ему локоть и быстро пошла к тому месту, где оставила своего мужа.

Васильчиков чувствовал себя в дураках. Для чего, собственно, графине понадобилось вызывать его на этот вечер? Показать, как она верна своему милому мужу. И это дурацкое приглашение в роббер!.. Панин и его приятели непременно догадались, что у него ни гроша в кармане… И этот взгляд государыни! Она, кажется, как и в прошлый раз, приняла его за юнца, которому еще рано бывать в подобных обществах.

Ему расхотелось танцевать, и он поехал домой. «Вечер потрачен напрасно, – с досадой думал он дорогой. – У Васильева нынче попойка по случаю производства его в прапорщики, все товарищи там, а я вынужден возвращаться домой несолоно хлебавши».

Молодой офицер напрасно обижался на свою судьбу. Именно этот вечер, с которого он возвращался, как ему показалось, «несолоно хлебавши», дал счастливый поворот его жизни.

На другой день, едва Васильчиков приехал на службу, как его вызвали к полковому командиру. Любимец гвардейцев, старый заслуженный генерал, встретил его стоя.

– Поздравляю вас, граф. С сего дня вы назначаетесь флигель-адъютантом ее величества. Вот извещение, обязывающее вас быть при дворе.

Васильчиков опешил от неожиданности и, приняв бумагу, глупо уставился на генерала, ожидая разъяснений.

– Торопитесь, граф, – сказал генерал, – вы, кажется, и так уже опаздываете.

– К кому я должен обратиться? – обрел наконец дар речи капитан.

– Вашей персоной, кажется, интересовался граф Панин. Попробуйте начать с него.

«Это не граф, это она, она все устроила!..» – догадался Васильчиков, подумав о графине Брюс. Сердце его переполнилось счастьем. Графиня его любила! Этот столь высокий, столь важный чин, несомненно, выхлопотала для него она, его любовь. Отныне он будет жить при дворе. Это то, о чем он не смел даже мечтать.

Приехав во дворец, Васильчиков не нашел там Панина. Секретарь первого министра сказал, что его сиятельство будет только к вечеру, и посоветовал обратиться к гофмаршалу, находившемуся в своем кабинете. Васильчиков хотел было так и поступить, но, выйдя в коридор, увидел графиню Брюс.

– Я вас давно жду, – сказала она, улыбаясь какой-то заговорщической улыбкой.

Он показал ей извещение и сказал, что никак не – может объяснить себе то, что происходит.

– Неужели не догадываетесь? – сузила красивые глаза графиня.

– О чем?

– Вы полюбились самой государыне. – Васильчиков невольно посмотрел по сторонам: не услышал ли кто? Нет, он не поверил в то, что ему сказали. Он не мог поверить. Вчера государыня не подала ему даже намека на какие-то особые отношения. Она обошлась с ним, как обходится со всеми своими подданными… Во всяком случае, он ничего такого не уловил, если не считать странного, совсем не царственного взгляда.

– Я не понимаю, решительно ничего не понимаю…

– Вы все прекрасно понимаете, – возразила графиня. – Вам оказывается великая честь, и все теперь зависит только от вас, от вашего желания ответить на любовь взаимностью.

– Но… я все равно не понимаю. Вы хотите сказать, что… – Он не договорил и смешно заморгал глазами. – А граф Орлов?

– Ах, не думайте о нем. Не ваша забота о нем думать.

Графиня завела его в маленькую комнату, где были кресла, софа и можно было продолжить разговор, не боясь подслушивания.

– Итак, с сегодняшнего дня вы флигель-адъютант ее величества, влюбленный в свою государыню и готовый исполнять связанный с этим долг любви. Согласны ли с вашими обязанностями?

– О да, да!.. – вскричал Васильчиков. – Конечно да! Но скажите, что я должен делать?

Радостная поспешность, с какой он выразил свое согласие, вызвала в графине ревнивое чувство, она презрительно посмотрела на него и ответила холодно:

– Прежде всего показаться лейб-медику ее величества господину Рожерзону.

Что произошло дальше, Васильчикову вспоминалось потом как необыкновенный сон, вспоминалось отдельными картинками, как вообще вспоминаются сны. Он помнил, как обнаженный стыдливо стоял перед доктором-англичанином, как этот доктор похлопывал его по богатырским плечам и как сказал после всего этого по-русски, довольный: «Карашо!» Но еще сильнее запомнилось, как после докторского осмотра, все еще угнетаемый чувством пристыженности, он пошел с графиней Брюс в отведенные ему покои, богато убранные, с письменным столом заморской работы, как в безотчетном сладостном порыве открыл ящик стола и увидел там кучу денег и как на его изумление графиня сказала: «Тут ровно сто тысяч – первый вам подарок от государыни». Помнил, как графиня затем целый час объясняла ему, как должен себя вести, кого вызывать для прислуживания и прочее. И еще объяснила, в каком одеянии и в какое время должен заходить к ее величеству, показала потайную дверь, которая из его покоев вела в опочивальню ее величества. Он слушал ее с полуразинутым ртом, как старательный, но страшно несообразительный ученик, боясь упустить, не запомнить хоть одно слово. Потом, продолжая разговор, они вместе пообедали, не выходя из покоев, и графиня оставила его одного, сказав, что ей еще предстоит встреча с самой государыней.

Когда графиня ушла, он позвал слуг, чтобы те унесли остатки еды. Потом, следуя наказам графини, принял ванну, оделся в халат (в гардеробе почему-то оказались одни только халаты) и стал ждать своего часа. Время проходило в каком-то странном полузабытьи. Он сидел и ждал, не смея думать о том, что с ним станет, когда он откроет заветную дверь в опочивальню. Наконец наступило десять часов – время, когда государыня укладывается в постель. Он вспомнил предупреждение графини – заходить в опочивальню только после императрицы, посидел «для верности» еще с четверть часа и наконец решился.

Приблизившись к двери, он трижды перекрестился, подождал, прислушиваясь. Из спальни не доносилось никаких звуков. Боясь, как бы дверь не скрипнула, он тихонько потянул ее на себя. Она подалась свободно, и он сразу увидел ее, свою государыню. Государыня не спала, она тоже ждала этого часа, сидя на краю приготовленной кровати, ждала с распущенными волосами, в пеньюаре, открывавшем белую шею, высокую грудь. Увидев его, она сделала к нему несколько шагов и вдруг как-то странно качнулась, словно собиралась упасть. Он кинулся к ней и едва успел ухватить за талию, как почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел рядом со своим лицом ее красные, ждущие поцелуя губы. «О Боже, – взмолился он, – дай рабу твоему силы!»

3

Открытие мирного конгресса было назначено на 27 июля. В этот день жители Фокшан еще с утра высыпали на улицу, надеясь увидеть редкое зрелище. И они не ошиблись в своих надеждах. Дом, выделенный для конгресса, был украшен разноцветными флагами. У подъезда стоял почетный караул. Начищенной медью сверкал военный оркестр.

Первыми у здания показались русские уполномоченные. Орлов и Обресков ехали в большой карете, впряженной в шестерку белых рысаков. Впереди кареты гарцевал гусарский отряд, за которым шли строем 150 пажей, одетых в роскошные одежды. Позади главной кареты следовали еще четыре парадных экипажа с двумя парами лошадей каждая.

Делегация турок выглядела скромнее. Главный уполномоченный Осман-эфенди ехал верхом, имея при себе 60 человек свиты. На нем был зеленый кафтан, подбитый горностаем. Одежда простая, будничная. Собственно, так оно и должно было быть. Все-таки не на торжества человек ехал, а униженно торговаться с победителями о цене за установление мира.

На первом заседании условия мира не рассматривались. Была только достигнута договоренность относительно продления срока перемирия до 21 сентября, после чего уполномоченные разъехались по своим резиденциям. Условия сторон были выставлены только на втором заседании, и, как только это было сделано, сразу же начались жаркие споры.

Русские уполномоченные требовали независимости татар, вознаграждения за военные издержки, свободного плавания русских кораблей по всем морям, принадлежащим Турции, распространения на русские торговые суда привилегий, которыми пользовались суда других дружественных с Портой держав.

Турки встретили эти требования многословным потоком возражений. Особенно их взбудоражило предложение о предоставлении независимости татарам. Осман-эфенди спорил так, что весь раскраснелся. Он говорил много, до изнеможения. Он уверял, что сделать татар независимыми от Оттоманской империи никак нельзя, потому что этому препятствуют религиозные причины. Татары, говорил он, принадлежат к секте суннитов, которая признает султана калифом или преемником Магомета. Если крымский хан потеряет зависимость от султана, татары должны будут признать его вторым приемником Магомета, чего религия мусульман допустить никак не может. Когда же эти доводы были отвергнуты, Осман-эфенди вдруг принялся ни с того ни с сего хулить татар, заявляя, что с таким народом, как они, русским лучше не связываться.

– Татары, – с самым серьезным видом говорил он, – по личным своим качествам не заслуживают никакого уважения. Порта тратит на них ежегодно от шестисот до семисот мешков пиастров и была бы рада избавиться от них, если бы не эти самые религиозные принципы…

Осман-эфенди кончил свою речь предупреждением: если Россия будет настаивать на независимости татар, Турция снова начнет войну. Его угроза, однако, никого не напугала. В ответ Орлов заявил, что независимость Крыма и татар есть непременное условие, которого требует Россия, а если Турция не согласна на это, то прочие пункты даже не будут представлены к обсуждению.

Заседание закончилось вечером. Вернувшись в свою резиденцию, Орлов сразу же послал за Румянцевым.

– Чем порадуете? – спросил Румянцев, входя к нему.

– Пока ничем.

Он коротко рассказал о ходе заседания, о неуступчивости турок. Румянцев Высказал предположение, что турки, по-видимому, чувствуют за спиной поддержку великой державы, а может, даже двух.

– Как бы там ни было, – мрачно сказал Орлов, – вам придется возобновить кампанию. Турок могут образумить только пушки.

Такая перспектива Румянцева не устраивала. Легко сказать: возобновить кампанию, но оправдаются ли возлагаемые на нее надежды? Он отвечал, что армия находится в крайне трудном положении: в полках масса больных, не хватает снаряжения, продовольствия, многие солдаты разуты, одежда на них истлела. Прежде чем приступить к новым решительным действиям, необходимо переобуть, переодеть армию, снабдить ее достаточным количеством боеприпасов, продовольствия и фуража, пополнить рекрутами.

– Я доложу о ваших нуждах императрице, – сказал Орлов. – Думаю, вы уже в скором времени получите все необходимое.

Они расстались как люди, не до конца понявшие друг друга. Орлов остался в Фокшанах, а Румянцев выехал к себе в Яссы. «Граф явно торопится, – думал дорогой фельдмаршал. – И напрасно торопится. Мир на скорую руку не делается. Тут нужно терпение».

Румянцев занялся подготовкой армии к военным действиям и в Фокшаны более не ездил. О ходе переговоров он узнавал теперь по коротким запискам Обрескова. А вскоре Обресков явился в Яссы сам. Он сообщил, что из-за неуступчивости турок конгресс пришлось закрыть без принятия каких-либо решений.

– А где граф Орлов? – спросил Румянцев.

– Выехал в Петербург, у него обнаружился какой-то недуг… А я, как видите, снова прибыл в ваше распоряжение, – добавил он таким тоном, который означал: мол, может быть, и надоел вам, а ничего не поделаешь, извольте принять и кормить.

4

Обресков был не прав, полагая, что Орлов выехал в Петербург по причине обнаружившегося вдруг недуга. Его взбаламутило письмо, полученное им из Петербурга от его доверенного. В письме сообщалось, что при дворе произошли некоторые нежелательные перемены, что фаворитом императрицы стал некто Васильчиков и что граф Панин ходит теперь «полным козырем» и прочие враги его сиятельства тоже, и что надобно по сим соображениям его сиятельству возвращаться незамедлительно…

Вот что на самом деле заставило графа рвануться дамой. Если он и испытывал недуг, то не физический, а тот, что давил душу. Он оставил в Фокшанах свой великолепный обоз, помощников, прислугу, личную охрану – оставил все и выехал на почтовых с одним только адъютантом. Куда девалась прежняя веселость! Лицо осунулось, улыбка более не трогала его губы. Почти всю дорогу он ехал молча, либо не слыша, либо не желая отвечать на редкие вопросы адъютанта. Одно только слово вылетало из его уст: «Скорее!» На почтовых станциях он отказывался от горячей пищи только потому, что не желал терять времени. Ел всухомятку. А про отдых и говорить нечего: он требовал ехать днем и ночью, и если ему когда и удавалось на часок заснуть, то только в экипаже на ходу.

Более двух тысяч верст проехал он таким образом: Москва была уже позади. До Петербурга оставалось каких-нибудь двести-триста верст, как вдруг на одной из станций к нему подошел незнакомый полковник и сообщил, что лошади его сиятельству для поездки в Петербург даваться более не будут, ее Величество приказала ему вернуться в Москву или ехать в любое из своих имений, появляться же в Петербурге запрещено.

– Не может сего быть! – вскричал Орлов. – Сие заговор моих врагов!

– Я имею собственноручный рескрипт императрицы, – отвечал полковник. – Извольте оставить тарантас и пройти в приготовленную для вас комнату.

Орлов подчинился требованию. Но он не желал, не мог подчиниться запрету ехать в Петербург. Он был уверен, что это дело рук Панина, стоит ему только сказать слово самой государыне, и все станет на место. Он умолял полковника разрешить ему продолжить путь, а когда это не подействовало, стал угрожать. Полковник, однако, с достоинством выдержал натиск.

– Если вы уверены, что это козни ваших врагов, – сказал он, – напишите государыне. Я готов повиноваться любому ее решению.

Орлов ухватился за эту мысль и тотчас настрочил длинное письмо. Он просил государыню, если ее сердце еще не остыло к нему, дозволить хотя бы на минуту прибыть к ней, пасть к ее ногам и развеять сомнения…

Ответ государыни пришел быстро. Тон ее письма был мягким, смиренным, почти умоляющим. Она призывала его к здравому смыслу, призывала забыть прошлое и не искать встреч, чтобы избавиться от взаимно тягостных объяснений. Она просила его поселиться в Москве или в другом месте, где он пожелает. Ежегодное содержание в 160 тысяч рублей ему будет идти по-прежнему, сверх того он получит еще 100 тысяч рублей на постройку дома… «Она от меня откупается», – с горечью подумал Орлов и велел сказать станционному смотрителю, чтоб закладывал лошадей.

– Государыня дозволяет ехать в Петербург? – спросил адъютант.

– Мы возвращаемся в Москву, – хмуро ответил Орлов.

5

После срыва конгресса в Фокшанах между Румянцевым и визирем вновь возобновилась переписка. Визирь искренне сожалел, что дело приняло такой оборот, и просил продлить перемирие. Его армия не была готова к возобновлению войны. Многие, турецкие солдаты рассеялись по домам, ушли за Балканы в надежде на скорый мир. В войсках не хватало продовольствия. Комендант Рущука вынужден был устроить за городом новое солдатское кладбище: смерть косила людей десятками…