Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

– Нет, ты большой полководец, – не унимался Бутурлин. – Великий полководец! И давай за это выпьем!

– Довольно, Александр Борисович, – попытался удержать его Румянцев, – ты и так хорош.

– Нет – выпьем! – настаивал Бутурлин. – За тебя, будущего фельдмаршала! Нет, не фельдмаршала, – поправился он, – фельдмаршалом тебе пока рано. Молод еще. А генерал-аншефом ты будешь. Завтра же пойду просить государыню!..

Расстались за полночь. Румянцев вернулся домой, когда сестра уже спала.

На другой день он снова поехал в военную коллегию. Они условились с Бутурлиным встретиться утром, чтобы потом вместе поехать на заседание Конференции.

После вчерашней попойки под глазами Бутурлина была заметна мешковатая припухлость. Он старался не глядеть на Румянцева, постоянно покашливал, и весь вид его как бы говорил: «Ты уж не обессудь за вчерашнее: наобещал черт знает что!..» Румянцев его понимал и вел себя так, словно вчера ничего между ними не было – ни попойки, ни обещаний произвести его в полные генералы. Он завел разговор о нуждах армии, о плохом снаряжении, о том, что солдаты и офицеры уже много месяцев не получали жалованья. Бутурлин его почти не слушал.

– Конференции о сем доложишь, – сказал он. – Поехали к Петру Ивановичу.

Румянцев ожидал, что допрос по делу, ради которого его вызвали, затянется надолго, но все обошлось довольно быстро. Да, собственно, и допроса-то не было, а была беседа в кабинете генерал-фельдцейхмейстера Петра Ивановича Шувалова, где находились кроме Румянцева, Бутурлина И самого хозяина кабинета члены Конференции князь Никита Юрьевич Трубецкой, граф Александр Иванович Шувалов, канцлер граф Михаил Иларионович Воронцов да еще действительный тайный советник, конференц-секретарь Дмитрий Васильевич Волков.

Хотя по чину и знатности рода Петр Иванович уступал другим членам Конференции, но держался так, словно только от него одного зависело быть или не быть тому или иному решению. По характеру человек он был капризный, и все ему уступали. Да и как не уступишь, когда сама императрица потакала его капризам. Чего бы ни попросил – все к его услугам.

По сластолюбию и пристрастию к роскоши Петр Иванович перещеголял даже Апраксина. В Петербурге не было дома, который бы по богатству убранства мог сравниться с его дворцом. На стол ему подавалось все самое вкусное, что можно было только отыскать в России или купить за морем. Многие вельможи, изживши век, вкуса ананаса не знали, а о бананах и не слыхивали, а он все это имел в изобилии. Он первый в России завел ананасовую оранжерею и в домашних условиях делал ананасовое вино. Экипаж его блистал златом, в цуге он имел самых лучших английских лошадей. Словом, жил не считая денег. От своих имений он получал ежегодно более 400 тысяч рублей дохода, но денег этих ему не хватало. Забегая вперед, скажем, что умер он, задолжав казне более миллиона рублей.

Как хозяин кабинета, Петр Иванович восседал на самом видном месте. Он был великолепен. Золото, серебро, тонкие кружева… На пуговицах сверкали бриллианты. Такие пуговицы Румянцев видел на графе Разумовском, только те были помельче.

– Как прикажете понимать, милостивейший Петр Александрович, – начал Шувалов, изящным движением поправляя пышный парик, – как прикажете понимать отказ генералитета армии выполнить высочайший ее Императорского величества указ, коим повелено было изгнать противника за Одер, взять Кольберг и стать на кантонир квартиры в бранденбургских землях?

Румянцев отвечал, что он не может говорить за весь генералитет и готов нести ответ только за личные действия и действия вверенной ему дивизии. Что касается постановления военного совета при главнокомандующем о невозможности возвращения армии на линию Одера и изгнания противника за Одер, то он, Румянцев, подписал его вместе с другими генералами, будучи убежденным, что всякое иное решение было бы ошибочным.

Постановление, о котором шла речь, было принято 4 октября. Румянцев хорошо помнил тот военный совет, созванный Фермором сразу же по получении высочайшего указа. Единодушие генералов было полным. Перед армией ставились неразрешимые задачи, которые могли быть результатом неправильной оценки возможностей как нашей, так и прусской армий. В Петербурге Цорндорфское сражение оценивали как победу, между тем это сражение стоило русской армии много крови. Пруссаки потеряли убитыми и ранеными в два раза меньше, чем наши. Если судить по потерям, это была прусская победа. Впрочем, пруссаки так и считали. После сражения они еще больше осмелели, крепче осели в своих крепостях, да и гражданское население стало относиться к нашим враждебнее, чем прежде…

– А не могло ли в сем деле быть измены? – вмешался князь Трубецкой.

– Мне говорили, будто графа Фермора подкупили за сто тысяч талеров. – Румянцев сделал паузу и продолжал: – Лично я в это не верю. Граф Фермор человек честный, на подкуп не способен. Если за неудачу в кампании вина его, как главнокомандующего, и есть, то только не в измене.

– А в чем, по-вашему, могла бы состоять его вина? – Это уже снова спрашивал Петр Иванович Шувалов.

– По моему убеждению, русской армией должен командовать человек не только знающий военное дело, но и твердый характером, решительный и смелый. К сожалению, эти качества у господина Фермора выражены слабо.

По-видимому, это было главное, чего хотели от Румянцева члены Конференций, – узнать его мнение о Ферморе. После того как он кончил речь, наступило длительное молчание, потом как-то совсем некстати заговорили о предстоящем куртаге, об ожидавшихся на нем увеселительных затеях. На Румянцева уже не обращали внимания.

После совещания, когда все вышли в переднюю, к Румянцеву подошел граф Воронцов.

– Очень рад встрече с вами, – сказал он. – Почту за честь, если сегодня соблаговолите отобедать у меня. Буду ждать вас в четыре.

– Весьма благодарен, – почтительно склонил голову Румянцев. – Постараюсь быть.

3

На обеде у Воронцовых гостей было не много – супруги Строгановы, граф Бутурлин, князь Трубецкой, племянник Воронцова Семен Романович Воронцов, довольно приятный молодой человек. Румянцев, приехал с сестрой графиней Брюс, также приглашенной в гости.

С Воронцовыми Румянцевы имели хорошие отношения еще при жизни Александра Ивановича. Михаил Иларионович высоко ценил старика Румянцева, как сподвижника Петра Великого, военного деятеля и опытнейшего дипломата. Что касается супруги канцлера Анны Карловны, то в доме Румянцевых к ней относились как к родной.

Обед походил на семейный; все было просто, непринужденно. Вспоминали анекдоты, шутили… Словом, все было хорошо, если не считать маленькой сценки. Когда на стол подавали жареных лебедей, Анна Михайловна случайно посмотрела в сторону Румянцева и, неожиданно встретившись с его взглядом, густо покраснела. Ее супруг Александр Сергеевич это заметил и сердито отодвинул от себя тарелку.

– Вы чем-то недовольны, граф? – обратила на него внимание Анна Карловна.

– Благодарю, весьма всем доволен, – сухо ответил граф и снова придвинул к себе тарелку. Но с этого момента он уже не поддерживал общего разговора, время от времени злобно поглядывал то на жену, то на Румянцева.

После обеда Строгановы сразу стали собираться домой.

– У меня есть дело, – отвечал граф Анне Карловне, пытавшейся уговорить его остаться. – Наше отсутствие не испортит вам вечера. – Он холодно поклонился и, не дожидаясь, когда соберется супруга, направился к выходу, Анна Михайловна, с видом растерянным, оскорбленным, поспешила за ним. В дверях она оглянулась и шить встретилась со взглядом Румянцева. Это продолжалось один только миг. Никто ничего не заметил.

Когда Строгановы ушли, Прасковья Александровна отвела брата в сторонку:

– Ты не находишь, что он приревновал жену?

– Мне это безразлично, – почему-то рассердился на ее вопрос Румянцев и ушел к мужской компании.

Гости вместе с хозяином, усевшись за карточный столик, обсуждали вопрос о войне. Когда Румянцев присоединился к ним, говорил сам хозяин:

– Я понимаю, война стоит больших денег, да и надоела всем, но нам нельзя сейчас останавливаться. Мы должны во что бы то ни стало разбить прусского короля, Только таким путем оправдаются наши жертвы.

– Петр Иванович считает, что Фермору эта задача не по плечу, – заметил Бутурлин.

– А вы как считаете? – повернулся Воронцов к Румянцеву.

– Я уже высказал свое мнение.

– Ах да, – вспомнил Воронцов заседание Конференции. – Вы говорили весьма благоразумно.

– Фермора надо менять, – твердо сказал Трубецкой. – Когда намерены вернуться в армию? – вдруг обратился он к Румянцеву.

– Это зависит от вас.

– Нам вы больше не понадобитесь.

Румянцев благодарно склонил голову.

– Если я свободен, то, может быть, позволите мне заехать в Москву повидать семью?

– Конечно. Считайте, что вам дан отпуск, – сказал Трубецкой. – Фермора известим об этом сами.

В это время подошли Анна Карловна и Прасковья Александровна. Им тотчас дали место за столиком. Бутурлин распечатал колоду карт, и игра началась.

4

Румянцев вернулся в свою дивизию 22 марта, о чем сразу же рапортовал Фермору. Весть о его прибытии быстро облетела армию. В тот же день его навестили Голицын, Брюс, Леонтьев, Еропкин, с которыми поддерживал дружбу. Устроили роскошный обед. Хотя расставание с женой было холодным, она все же собрала ему в дорогу две с лишним тысячи рублей. С такими деньгами не грех было и попировать.

Друзей интересовали петербургские новости. Слухи о возможной замене Фермора другим главнокомандующим дошли и до армии. Однако Румянцев предпочел помалкивать.

– Друзья, я знаю не больше вас и потому прошу не спрашивать об этом, – отвечал он. – Лучше расскажите, что нового у вас?

Еще будучи в Петербурге, Румянцев узнал от Бутурлина, что Конференция разработала план новой кампании, по которому русская армия в середине апреля должна выступить с зимних квартир, сосредоточиться в районе Познани и отсюда двинуться к Одеру, куда намеревалась к этому времени подойти и австрийская армия под командованием Дауна.

– По всему, нынешний год станет решающим, – сказал Еропкин. – Должны же мы наконец победить!

– За победу! – поднял бокал Румянцев.

– За победу! – подхватили другие.

До выступления из зимних квартир оставались считанные дни. Румянцев ждал этого момента с нетерпением. Его дивизия была хорошо укомплектована, обучена, и он надеялся в предстоящей кампании сыграть не последнюю роль.

К сожалению, в жизни не всегда бывает так, как хочется. В середине апреля Фермор неожиданно учинил новое расписание войск, по которому дивизия Румянцева передавалась генералу Вильбуа. Сам Румянцев назначался командиром особого тылового корпуса. В то время как вся армия из района Познани должна была маршировать на Одер и, соединившись с австрийцами, искать встречи с прусским королем для решительной баталии, он, Румянцев, со своим корпусом оставался на Висле прикрывать магазины и тылы… По сути дела, он обрекался на бездействие.

Возмущенный несправедливостью нового назначения, Румянцев написал Фермору следующее письмо:

«Вашего высокографского сиятельства ордер, с приложением вновь учиненного расписания, получить честь имел, из которого нашел для себя персональное уничтожение. Как истинный ревнитель к службе ее императорского величества, будучи из числа участников кампании исключенным, за умерщвление для себя не малое признаю…»

Крик обиды, однако, не смог тронуть флегматичного, не доверявшего эмоциям главнокомандующего. Ордер остался в силе, и Румянцев скрепя сердце приступил к исполнению своих новых обязанностей.

Глава V
Признание

1

Вот уже два месяца стоял Румянцев со своим корпусом на Висле. Жизнь протекала тихо и мирно. Никакого нападения на тылы русской армии – ни с Балтийского моря, ни с юга, – чего боялся Фермор, противник, конечно, не замышлял. Да ему и не до этого было, ему хватало хлопот в других местах, находившихся под угрозой нападения союзных войск.

Два месяца – срок небольшой. В действующей армии дни пролетали быстро, а здесь время тянулось медленно. И это оттого, что не было больших, настоящих дел. Оставляя Румянцева на Висле, главнокомандующий составил для него пространную инструкцию, в которой с немецкой пунктуальностью предусмотрел все, чем тот должен был заниматься. А что скрывалось за этим «все», можно судить хотя бы по такой выдержке из инструкции: «В лагере и около оного чистоту соблюдать и строгую дисциплину содержать, обывателям обид и разорений не чинить, изгородь не ломать, хлеба не толочить и без отвода на луга лошадей не пускать, а единственно всего удовольствия и показания вышеписанного лантрата Вольденха требовать».

Разумеется, были в инструкции и указания насчет содержания войск в постоянной боевой готовности и необходимости проведения экзерциций, но они тонули в массе мелочных наставлений – словно человек, которому они адресовались, был рекрутом, а не опытным военачальником. В этой мелочности Румянцеву виделось недоверие к его способностям, и чувство обиды еще сильнее завладевало им.

О событиях в Петербурге Румянцев узнавал теперь главным образом из писем Прасковьи Александровны. Понимая его обиду, сестра утешала, как могла, уверяла, что стояние на Висле продлится недолго, что скоро все изменится для него в лучшую сторону.

В одном из писем Прасковья Александровна сообщила о суде над Бестужевым-Рюминым. Бывший канцлер обвинялся в том, что он, как говорилось в приговоре, «старался вооружить великого князя и великую княгиню против императрицы, не исполнял письменных высочайших указов, а своими противодейственными происками мешал их исполнению; знал, что Апраксин не хочет идти против неприятеля, но не доносил о том государыне…» Обвиненный был приговорен к смертной казни, но всемилостивейшая государыня помиловала его и приказала, лишив всех чинов и орденов, сослать в одну из деревень, ему принадлежавших, что в 120 верстах от Москвы.

Об Апраксине сестра написала только то, что следствие над ним еще продолжается и что его ожидает, пока неизвестно. В конце письма несколько строк было посвящено графине Анне Михайловне. Она писала, что у нее все по-прежнему, с мужем те же недобрые отношения, что и раньше.

«Бедной Аннушке не везет, как и мне», – подумал Румянцев, прочитав письмо.

Однажды, уже под вечер, Румянцев сидел в своей комнате, без мундира, в одной только рубашке, и от нечего делать дулся с адъютантом в карты. Неожиданно вошел дежурный офицер и доложил, что из главной квартиры армии прибыл курьер.

– Пусть войдет, – сказал Румянцев, оставив карты и потянувшись к висевшему на спинке стула мундиру. Не успел он одеться, как в дверях появился щегольски одетый поручик с пакетом.

– Курьер от главнокомандующего генерал-аншефа графа Салтыкова, – четко отрапортовал он.

– Графа Салтыкова? – не веря ушам своим, переспросил Румянцев. – Разве у нас новый главнокомандующий?

– Так точно, ваше сиятельство. Извольте получить ордер его сиятельства.

Это был самый приятный для него ордер за все время войны. Вот что в нем было написано:

«Перед отправлением моим с вверенной мне армией, данным мне высочайшим за собственноручным ее императорского величества подписанным рескриптом, между иным мне всемилостивейше повелевается по прибытию к армии главным командиром при корпусе на реке Висле оставить господина генерал-поручика Фролова-Багреева, а ваше сиятельство к армии взять. Того ради вам наипрележнейше рекомендуется по получению сего в непродолжительное время с вышеупомянутым генерал-поручиком смениться и, сдав ему команду и инструкцию, которой ваше сиятельство снабжены, и прочие письменные дела, до исполнения и наставления у вас по тому корпусу имеющиеся, к армии отправиться и с крайне возможнейшею поспешностью путь свой продолжать, дабы до выступления оной в дальний поход сюда прибыть могли…»

– Василий, – в радостном порыве обратился Румянцев к адъютанту, – прикажи подать вина. Мы должны угостить поручика за добрую весть.

– Новое назначение? – поднялся адъютант.

– Угадал. Пришел конец тыловой жизни. Едем в действующую армию.

2

Из тылового корпуса Румянцев выехал позже, чем рассчитывал. Задержка получилась из-за внезапного налета прусской кавалерии на местечко Бромберг, где находился наш магазин, охраняемый небольшим отрядом пехоты. Пруссаки истребили охрану и, забрав из магазина все, что можно, подались обратно. Необходимо было организовать преследование неприятеля, и Румянцев занялся этим сам, хотя к тому времени уже сдал командование корпусом своему преемнику.

Вторая задержка случилась в Таруне. Ему донесли, что неприятель резко активизировал свои действия, сделал небезопасными все главные дороги и угрожает напасть даже на Тарунь. Румянцев несколько дней ждал, когда прояснится обстановка, и, не дождавшись, рискнул ехать дальше, невзирая на вражеские происки.

Уже в дороге он узнал о блестящей победе наших войск над прусским корпусом генерала Веделя, кавалерийские отряды которого причиняли столько беспокойств нашим тылам.

Сражение началось в четыре часа пополудни 12 июля. Генерал Ведель, действуя отдельными отрядами, внезапно напал на русские полки, стоявшие у деревни Пальциг, что в девяти верстах от Одера. На первых порах пруссакам удалось расстроить наши ряды. Но замешательство длилось недолго. Салтыков, находившийся при войске, приказал артиллерии открыть огонь картечью. Это остановило противника. Пользуясь наступившей паузой, Салтыков перестроил фронт, охватил фланги неприятельского отряда, наступавшего по равнине между болотами, с одной стороны, и холмами – с другой, разбил его, после чего таким же образом расправился с остальными отрядами. Бой продолжался до захода солнца. Противник бежал, оставив на поле боя четырнадцать пушек и сотни убитых. В плен сдалось тысяча двести человек.

Это была первая встреча нового главнокомандующего с противником, и она принесла ему первые лавры.

В Познани Румянцеву сказали, что главнокомандующего надо искать во Франкфурте. Не теряя времени, он двинулся по указанному маршруту.

Стояли жаркие дни. Крестьяне убирали хлеба. С дороги не было заметно никаких признаков войны. Люди трудились спокойно, деловито, словно на свете не было ничего важнее. Завидев конный отряд с русским генералом во главе, косцы и те, кто вязал снопы, на время разгибали спины и, прикрыв глаза от солнца, долго смотрели на дорогу, как бы недоумевая: откуда могли взяться эти господа военные и что им здесь нужно?

Двести с лишним верст от Познани до Франкфурта Румянцев проскакал менее чем за два дня.

Главнокомандующего он застал в главной квартире, под которую был отведен двухэтажный дом с черепичной крышей. Он ожидал увидеть важного, увешанного орденами начальника, каким граф представлялся ему с детских лет. Каково же было его удивление, когда перед ним предстал щупленький невысокий человек в белом ландмилиционном мундире без орденов и прочих украшений.

– Вот вы какой! – удивился Румянцеву Салтыков. – Я помню вас, батюшка, вот таким, – показал он от пола не более аршина. – И еще таким, – поднял он руку повыше. – А сейчас смотрю – орел!..

Салтыков усадил его против себя и еще долго восхищенно покачивал головой, радуясь богатырскому виду генерала, которого знал еще мальчишкой.

Беседа длилась долго; им было о чем поговорить.

3

В главной квартире считали, что король Фридрих находится далеко, занятый охотой на австрийскую армию графа Дауна. И вдруг ошеломляющее донесение: армия противника во главе с самим королем форсировала Одер в полумиле от Кюстрина, проследовала к селениям Гериц и Фрауендорф, где и остановилась в ожидании отставших войск.

Совещаться не было времени. Главнокомандующий приказал генерал-майору Тотлебену легкими войсками отвлечь неприятеля, задержать его наступление, а сам тем временем стал подтягивать главные силы на намеченные позиции. Армия заняла все высоты, прилегающие к селению Кунерсдорф, что недалеко от Франкфурта.

Войска разместились так: дивизия генерал-аншефа Фермера вместе с полками авангардного корпуса генерала Вильбоа – на правом крыле, новосформированная дивизия князя Голицына – на левом. Дивизия Румянцева, как главная ударная сила, расположилась в центре, союзному корпусу барона Лаудона указали место позади правого крыла. Кавалерия находилась в резерве у Румянцева, который усмотрел для нее удобное место, недоступное для обстрела вражеской артиллерией.

Румянцев был доволен вверенной ему дивизией. Под своей командой он имел надежные полки, в том числе и те, которые он водил в атаку в Гросс-Егерсдорфском сражении. Да и командиры подобрались боевые, бывалые, такие, как Панин, Племянников, Любомирский, Еропкин, Долгоруков. Одну из бригад в его дивизии возглавлял граф Брюс, муж Прасковьи Александровны.

Диспозиция во всех деталях обсуждалась на военном совете дивизии. Выступая перед военачальниками, Румянцев напомнил, что диспозиция сама по себе еще ничего не решает, она создает только условия для победы, сама же победа достигается в ходе сражения, в противоборстве солдат.

– Если хотите, чтобы солдаты ваши сражались отважнее противника, – говорил он, – будьте с ними рядом. Солдаты отчаянно дерутся, когда у них храбрые командиры.

Военный совет проходил утром 31 июля, а в полдень того же дня все уже находились на своих местах и ждали нападения противника. Тотлебен, посланный с легкими войсками вперед, отступал, не принимая боя. Пруссаки шли ему вслед и вот-вот должны были показаться.

Однако противник, остановившись в четырех верстах от наших позиций, простоял там до вечера, а потом и заночевал. Наступление неприятельских войск возобновилось лишь утром 1 августа.

4

В палатке Фридриха Второго было тесно от народа. Шел военный совет, второй со вчерашнего дня. Король собрал своих генералов, чтобы объявить об изменениях в диспозиции. Несколько часов тому назад его штабу удалось через агента, находящегося в русской армии при высокой должности, получить важные сведения о расположении неприятельских сил. Судя по этим сведениям, самым уязвимым местом противника является левый фланг, где стоит дивизия генерала Голицына, сформированная из рекрутов.

– Вчера мы предполагали нанести главный удар по правому флангу, – говорил король, – а сейчас обстановка меняется. Надо создать лишь видимость атаки на правый фланг, между тем решающий удар совершить на левый. Создав здесь перевес сил, мы захватим русские батареи, после чего графу Салтыкову придется спасаться бегством, если он, конечно, успеет это сделать.

Генералы с восхищением смотрели на короля. Его устами говорил великий полководец. В сражениях с австрийцами он всегда находил пути к победе. И вот теперь уверенно, со знанием дела развивал план разгрома русских.

Среди генералов было немало таких, которые помнили короля еще в бытность его кронпринцем. В молодости он открыто презирал солдатчину, сочинял стихи, играл на флейте, мечтал о жизни, какой живут поэты, ученые, просветители. Из-за этого ссорился с отцом, которого в кругу товарищей называл фельдфебелем на троне. Однажды он пытался даже убежать от отца за границу, но был задержан и посажен в крепость. Только чудом спасся он тогда от военного суда.

Человек – вечная загадка. Кто бы мог подумать, что из пылкого, мечтательного юноши, не имеющего никакого пристрастия ни к военной, ни к государственной службе, получится такой славный король, такой выдающийся полководец!

– Осмелюсь спросить, ваше величество, – воспользовавшись паузой, подал голос генерал Левальд. – Как быть, если в момент наступления на левый фланг русские контратакуют правым флангом?

Все с одобрением посмотрели на заслуженного генерала. Уместный вопрос. После неудачи под Гросс-Егерсдорфом Левальд стал намного осторожнее в оценке военной обстановки.

– Контратаки не будет, – спокойно возразил король. – Там болото. Чтобы атаковать, русским необходимо пройти по мосту, а мост будет сожжен.

– Мы разгоним русских, как стадо овец! – с воинственным видом воскликнул генерал Ведель, стоявший рядом с королем. – Победа будет за нами!

В палатке осуждающе зашушукали. На таком важном совещании поддаваться эмоциям просто неприлично. К тому же Ведель слишком самоуверен. Пальцигское поражение, видимо, ничему не научило его.

Веделя вообще недолюбливали, а после сражения при Пальциге им возмущались открыто. Не потому, что дал себя потрепать русским – с кем неудач не бывает. Левальд тоже перенес позор поражения, а все ж отношение товарищей к нему не изменилось. Веделя возненавидели потому, что после поражения стал вести себя еще кичливее. Поговаривали даже, что это он уговорил короля совершить такой трудный марш, к Франкфурту, чтобы отомстить русским за Пальциг.

– Русских с австрийцами семьдесят тысяч, – напомнил кто-то, видимо желая остудить расходившегося генерала.

За Веделя заступился сам король:

– Ну и что, если семьдесят? Когда Цезарь ходил на врага, он не спрашивал, каким тот числом, он его находил и разбивал. А мы преемники его традиций. При Цорндорфе наша армия уступала русским по численности, а все ж побили мы их, а не они нас.

Король сказал, что перед боем желает отдохнуть, и пошел спать.

Ночи были прохладными. Он спал не раздеваясь на походной койке, накинув на себя легкое одеяло. Спал крепко, без снов.

Проснулся от пушечной пальбы. Вскочил с койки и невольно зажмурился от солнечных лучей. Было уже утро.

Рядом стоял генерал Ведель.

– Ваше величество, началось!.. – сказал он с таким выражением на лице, как будто речь шла о празднике.

Фридрих вышел из палатки. Солнце поднялось уже высоко. На небе ни облачка. День обещал быть жарким.

Королевская палатка стояла на пригорке, откуда хорошо просматривались высоты, занятые противником. Одну из них, находившуюся на левом фланге, серыми шарами покрывал пороховой дым. Эту высоту обрабатывали артиллеристы.

– Все идет, как задумано, – докладывал Ведель. – Под прикрытием наших батарей пехота и кавалерия вошли в лощину и уже начали теснить левый неприятельский фланг. Против правого продолжаем отвлекающие маневры.

– Коня! – приказал король.

Ему подали любимого жеребца. Он легко, без посторонней помощи, вскочил в седло и поскакал на поле боя. Генерал Ведель, адъютанты, штабные офицеры последовали за ним. Чтобы лучше видеть сражение, король повернул на высокий холм, где стояли две батареи. Отсюда просматривалось все как на ладони. Король видел, как в стане русских рвались гранаты, как сосредоточившаяся в лощине пехота построилась в колонны и пошла в атаку. Все делалось точно по диспозиции.

Вот уже колонны достигли неприятеля. Но что это? Русские, кажется, не желают принимать рукопашного боя. Они бегут.

– Прекрасно! – воскликнул король. – Теперь мы можем спокойно позавтракать.

Сопровождаемый свитой, король поехал обратно в палатку. Вслед им грохнулись две русские бомбы, но король даже не оглянулся. Пусть себе палят. Если королевские полки будут наступать с той же стремительностью, что и сейчас, к обеду они овладеют всеми неприятельскими батареями.

Во время завтрака Ведель несколько раз выбегал из палатки справиться о ходе боя.

– Мой король! – торжествовал он. – Я отомщен! Неудача под Пальцигом обернулась для нас великой победой. Русские бегут. Кунерсдорф остался в нашем тылу. Захвачена почти вся русская артиллерия.

Король вышел из палатки, чтобы увидеть все это своими глазами. Ведель подал ему подзорную трубу. Он направил ее на высоту, которую только что атаковала пехота. Она почти вся была занята прусскими войсками. Лощина, откуда начиналось наступление, снова заполнилась народом. Но то были уже не славные прусские полки, то были толпы пленных…

– Победа! Полная победа! – возрадовался король.

Он подозвал дежурного генерала и приказал срочно отправить известие о сокрушительном разгроме русских в Берлин и Силезию.

– Но, ваше величество, – попытался было возражать генерал, – сражение еще не окончено. К тому же положение осложняется.

– Чепуха! – прервал его король. – Никаких осложнений я не вижу. Исполняйте приказание.

– Слушаюсь, ваше величество, – ответил генерал.

5

Фридрих напрасно не послушался своего генерала. Сражение находилось еще в разгаре, и трудно было предугадать, чем оно кончится. О том, что левый фланг разгромлен, знал не только прусский король, это видел и генерал Салтыков, находившийся со своей ставкой в дивизии Румянцева. Главнокомандующий держался спокойно, уверенно, как будто заранее знал исход битвы.

– Что князь? – спросил он курьера, примчавшегося с донесением о яростном штурме неприятелем левого фланга.

– Князь ранен, но не оставляет поле боя.

Салтыков чуточку помолчал, раздумывая.

– Что ж, – сказал он, – князь сделал все, что мог. Передайте ему мою благодарность и приказ немедленно отправляться в тыл.

В это время над головой со свистом пролетел неприятельский снаряд. Салтыков как бы в недоумении посмотрел ему вслед и, махнув хлыстиком, с которым никогда не расставался, шутливо промолвил:

– Бог с тобой, улетай, коли не попал.

Шутка главнокомандующего, видимо, показалась курьеру неуместной.

– Ваше сиятельство, князь Голицын вынужден оставить все батареи, – вскричал он.

Главнокомандующий осуждающе посмотрел на него и спокойно ответил:

– Беда не велика. В сражении пушки цари на первых порах, а когда дело доходит до рукопашной, они ни к чему. Петр Иванович, голубчик, – обратился он к графу Панину, теперь уже генерал-лейтенанту, командовавшему у Румянцева бригадой, – замените князя. Петр Александрович, дайте графу все лучшее, что у вас есть. Надо остановить неприятеля, чего бы это ни стоило.

– В вашей бригаде, граф, самые отборные полки, – сказал Румянцев Панину. – Можете взять всю бригаду.

– Ваше сиятельство. – обратился к главнокомандующему бригадир Брюс, – разрешите и мне перейти на левый фланг. Мне кажется, я смогу графу чем-то помочь.

– Разрешаю, голубчик, разрешаю.

Когда Панин и Брюс с четырьмя полками, снятыми с центральной позиции, ушли на подкрепление левого фланга, Салтыков, устремив подзорную трубу в неприятельскую сторону, спросил Румянцева: не думает ли он, что противник ввел в бой всю свою пехоту?

– Мне кажется, король только этим смог создать перевес сил, – высказал свое мнение Румянцев.

– Королю удалось навязать нам свои условия. Прусская тактика…

– Эту тактику можно использовать против них самих.

Салтыков опустил трубу и повернулся к Румянцеву:

– Что хотите этим сказать?

– Пруссаки атакуют левый фланг в надежде на то, что наш правый будет бездействовать в ожидании своей очереди. Между тем, если привести в действие правый фланг, можно создать реальную угрозу прорыва дивизии господина Фермора в неприятельский тыл.