Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Глава III
Фермор

1

Весной 1758 года по настоянию Конференции генерал-аншеф Фермор, возглавивший русскую армию, решил возобновить движение на запад. В самую слякоть. От частых дождей дороги взбухли, сделались труднопроходимыми. Местами колеса повозок утопали по самую ось, лошади, истощив силы, останавливались, и тогда приходилось надрываться солдатам – кто толкал повозки сзади, кто тащил за ступицы.

Нелегко давались версты. Но никто не роптал. Если солдаты и матерились иногда, то без злобы, просто так, чтобы отвести душу. Российские войска вновь наступали, и это их радовало.

Зимняя кампания завершилась захватом всей Восточной Пруссии вместе с ее главным городом Кенигсбергом. Теперь ставилась задача промаршировать до самого Одера, захватить тамошние крепости, учинить прусскому королю генеральное сражение. Петербург требовал решительных действий.

Новый главнокомандующий, не в пример Апраксину, был человеком дисциплинированным, пунктуальным. Маршруты армии расписывались до мелочей. Ордера, направляемые командирам частей и соединений, писались грамотно. В его действиях не замечалось грубых ошибок. И все же Фермора не любили, не любили, пожалуй, даже больше, чем Апраксина. Граф Апраксин хотя и разбирался в военных делах не больше ротного командира, хотя и вызывал усмешки неумеренностью к сластолюбию, кичливостью, а все ж был свой, русский. Фермор – немец. Холодной души генерал. Скрытный. Сколько ни пытай, никогда не узнаешь подлинных намерений – скажет так, а делает, смотришь, иначе…

Отношения Румянцева с новым главнокомандующим были не менее сложными, чем с Апраксиным. Со стороны многим казалось, что Фермор благоволит молодому генералу, ценит его выше других. Но так только казалось. В действительности же Фермор его ненавидел. Не потому, что считал бездарным командиром. Нет, он не мог отрицать в нем природного таланта. Он не терпел Румянцева за его пренебрежительное отношение к военным системам, которым Фермор был предан всем умом своим, которые считал единственно правильными. Фермор был учеником Миниха, преклонялся перед его полководческими способностями. Румянцев, наоборот, не признавал авторитета Миниха, открыто высмеивал его тактические схемы.

Фермор был бы рад избавиться от слишком, как он считал, самонадеянного генерала, но не мог этого сделать. За спиной Румянцева стояли значительные лица, от которых зависела и его судьба, судьба главнокомандующего. За Румянцева мог заступиться его свояк, вице-президент военной коллегии, член Конференции граф Бутурлин. Кроме того, его поддерживали Шуваловы, пользовавшиеся абсолютным доверием императрицы. Все это побуждало Фермора к осторожности. Ни одного слова не высказал он вслух против Румянцева. Не дай Бог, чтобы кто-то подумал, что он, Фермор, не дает ему хода. Наоборот, он рад помочь ему проявить способности военачальника. Когда в декабре 1757 года от Конференции поступило указание о возобновлении похода на запад, он, Фермор, не кому-нибудь, а ему, Румянцеву, поручил принять командование над сводным кавалерийским отрядом и пойти на Тильзит для «выяснения сил и намерений противника». И когда Румянцев занял этот город, он, главнокомандующий, немедленно донес о том Конференции. Он вообще не утаивал заслуг Румянцева. И зависти к нему не высказывал. После взятия Тильзита Румянцев был возведен в чин генерал-лейтенанта, Узнав об этом, Фермор сам поехал к нему, чтобы лично высказать поздравления…

С возобновлением движения на запад Фермор возложил на него командование третьей дивизией. Румянцев вел вверенные ему войска по указанному маршруту, кавалерийскими отрядами разведывая местность в глубину на многие десятки верст. Он первым обнаружил главные силы противника, расположившиеся между Кюстрином и Франкфуртом. Командовал этими силами генерал Донау.

Получив от Румянцева сведения о противнике, Фермор приказал приостановить движение армии и созвал военный совет.

Совет проходил спокойно. Горячился один Румянцев. Он стоял за решительные действия, предлагал немедленно штурмовать Кюстрин. Надо, убеждал он, овладеть этой крепостью, пока туда не прибыло подкрепление, обеспечить таким образом для себя выгодные позиции, после, чего дать генеральное сражение армии Донау, не дожидаясь прибытия союзных войск.

Фермор выступил против, его поддержали другие генералы. В конце концов военный совет принял решение уклониться от встречи с армией Донау, повернуть движение армии в сторону Померании с тем, чтобы войти в связь со шведами, ставшими в этой войне союзниками русских. Прикрытие армии во время марша совет возложил на дивизию Румянцева.

Румянцев уехал к себе недовольным. И не только потому, что совет не согласился с его предложениями. Не радовала задача, поставленная перед его дивизией. Она представлялась трудной и рискованной.

Прикрывать марширующие войска почти на виду прусской армии – тут было над чем подумать! Однако приказ есть приказ, и 21 июля, оставив в Шверине обозы, Румянцев выступил к Зонненбургу и стал ждать, пока корпус Броуна, входивший в состав армии, не закончит свой марш к Кроссену. Вскоре, однако, ему было приказано продвинуться к деревне Загамари и, как говорилось в ордере, «поравнявшись с армией, в удобных местах расположась, дальнейших повелений ждать».

2

3 августа в одной из деревушек на берегу Варты Румянцева разыскал дежурный генерал Панин с новым ордером главнокомандующего. Фермор писал, что армия намерена маршировать к Кюстрину, и требовал, чтобы Румянцев «со своей дивизией к Штаргарду поспешал и к Швету и к Штеттину послал бы команды для занятия по сю сторону реки Одера постов, чтоб коммуникация с здешнею стороною реки совсем пресечена была и чтоб, заняв Штаргард и распорядив все, к предосторожности служащее, в состоянии был два полка к генерал-майору Резанову под Кольберг послать…»

– Может быть, разъясните наконец, что происходит? – воззрился на Панина Румянцев. – Что означает марш к Кюстрину?

– Главнокомандующий принял решение взять крепость, – ответил Панин.

– Насколько я помню, на военном совете он выступал против осады Кюстрина.

– Эх, Петр Александрович, – вздохнул дежурный генерал, – разве не знаете нашего командующего? Он часто меняет свои решения.

– Ладно, – подумав, сказал Румянцев, – ордер принимаю к исполнению. Но я просил бы вас внушить генерал-аншефу, что посылать полки в Померанию в то время, как по ту сторону Одера стоит прусская армия, готовая напасть на нас, не очень-то благоразумно.

– Нам стало известно, что у Донау всего около тридцати тысяч солдат, – заметил Панин. – Господин Фермер считает, что с такими силами он вряд ли рискнет напасть на нас.

Против Кюстрина армия развертывалась долго и бестолково. Когда же наконец позиции были заняты и началась осада крепости, от Румянцева поступило донесение о неожиданной переправе через Одер неприятельской армии, взявшей направление в сторону осажденного Кюстрина.

Фермор заволновался.

– Прикажите снять осаду, – сказал он дежурному генералу. – Выступаем немедленно.

– Пойдем навстречу прусской армии?

– Да. Сражения теперь не миновать.

Поднятая по тревоге, армия промаршировала от Кюстрина шесть верст, до деревни Цорндорф, после чего Фермор, предупрежденный разведкой о близости противника, дал приказ остановиться и занять боевые позиции.

Будучи поклонником Миниха, главнокомандующий решил заимствовать его тактику, он построил армию в виде продолговатого прямоугольника, в центре которого расположил обозы и кавалерию. Такое каре Миних выстраивал против татар и турок во время русско-турецкой войны, и генерал надеялся, что оно оправдает себя и в сражении с прусской армией. Впоследствии Фермор упрямо утверждал, что в построении войск не было ошибки. И все же расчет на неуязвимость продолговатого каре был его роковой ошибкой. Если при подобном построении войск против татар и турок Миних и извлекал какие-то выгоды, то против дисциплинированной, вымуштрованной прусской пехоты такое построение не годилось совсем.

Первыми атаковали русские. При приближении противника Фермор заметил слабости на его левом фланге и выпустил на этот фланг конницу. Расчет был прост: врубиться в ряды прусской пехоты, посеять панику. Но прежде чем конница достигла неприятеля, она попала под сильный оружейный и артиллерийский огонь. От конских копыт и взрывов снарядов поднялась пыль. Кавалеристы повернули назад, но угодили под огонь своих же солдат, которые из-за пыли ничего не видели и палили наугад.

Воспользовавшись замешательством русских, пруссаки дружно ударили по правому крылу, где стояла дивизия князя Голицына, прорвали четырехугольник и устремились к обозам.

Фермор, находившийся в центре каре, решил было остановить прорвавшегося противника силами обозников и находившегося здесь же резерва пехоты. Но, поскакав к обозу, он увидел такую картину, от которой пришел в ужас: часть обоза была разнесена снарядами противника, всюду валялись разбитые бочки с вином. Солдаты, сгрудившись у бочек, пили кто из чего мог – кто из котелков, кто из шлемов, а кто черпал прямо пригоршнями. Ладно бы одни обозники, а то сбежались солдаты резерва. Образовалась огромная толпа. Многие напились так, что едва стояли на ногах.

Пришпорив коня, Фермор с громкими ругательствами врезался в толпу. Он надеялся привести в чувство этот пьяный сброд. Но где там! Один солдат с очумелыми глазами полез прямо под лошадь, другой схватился за ружье и пытался достать его высокородие штыком. Фермор ударил его шпагой и повернул назад.

– Швайн! Швайн! Швайн!..[16]16
  Швайн – свинья (нем.).


[Закрыть] – выкрикивал он на скаку, удаляясь прочь. Дежурный генерал и адъютанты следовали за ним.

На пригорке Фермор осадил лошадь и оглянулся. Пруссаки уже овладели частью обоза, переколов штыками перепившихся солдат, которых он, главнокомандующий, хотел использовать для контратаки.

– Швайн, швайн… – повторял он словно помешанный.

– Ваше высокопревосходительство, – поравнялся с ним Панин, – еще не все потеряно. Левый фланг держится крепко. Прикажите послать за дивизией Румянцева.

– Поздно. А впрочем, пошлите кого-нибудь…

И Фермор поехал дальше, повторяя возмущенным голосом:

– Швайн, швайн, швайн…

3

Дивизия Румянцева стояла лагерем у небольшой немецкой деревушки. Отправив главнокомандующему рапорт о переправе неприятельских войск через Одер, он ждал приказа о дальнейших действиях. Опыт военачальника подсказывал ему, что при сложившейся ситуации нужно идти вслед неприятелю, угрожая его арьергарду. Но не имея распоряжений главной квартиры, не решался на это. К тому же он не был уверен, что главнокомандующий примет бой. И только после того, как в лагере стала слышна отдаленная пушечная канонада и стало ясно, что баталия началась, он понял, что сидеть больше нельзя, и приказал бригадиру Бергу с конным отрядом завладеть неприятельской переправой, а полкам быть готовыми к выступлению.

Лагерь пришел в движение. Зазвучали команды. Батальоны стали выстраиваться в колонны.

Между тем пушечная пальба не прекращалась. Солдаты охраны, расположившиеся возле палатки генерала, старались по доносившимся с поля боя звукам определить, чья сторона берет – наша или чужая.

– Слышь, братцы, как грохочет? Должно быть, единороги.

– И вовсе не единороги, а шуваловки.

– Брехня! Шум от пушек один, что от наших, что от прусских.

– А может, и в, самом деле не шуваловки это и не единороги? Наши должны быть правее, потому как ближе к крепости стоят, а эти, что палят, к нам ближе… Уж не наших ли забивают?

Находясь в палатке, Румянцев невольно прислушивался к солдатскому разговору. Неясность положения приводила его в отчаяние. Кто в самом деле побеждает: мы или они? И почему Фермор не шлет курьера с ордером? Уж не решили ли повторить с ним ту же «шутку», что при Гросс-Егерсдорфе? Впрочем, при Гросс-Егерсдорфском сражении все было иначе. Тогда он знал, что делается на поле боя, и от противника его отделял только узкий лес. Сейчас у него не, было никаких сведений. Вся надежда на Берга – захватит переправу, разведает обстановку, тогда можно действовать.

Неожиданно послышался топот конских копыт, затем донеслись встревоженные голоса. Выйдя из палатки, Румянцев увидел князя Голицына, слезавшего с седла. Он был мертвенно бледен.

– Что с вами, князь? – забеспокоился Румянцев. – Уж не ранены ли?

Голицын как-то странно посмотрел на него и, отдав повод подбежавшему солдату, прихрамывая, направился в генеральскую палатку. Румянцев последовал за ним.

– Скажи наконец, что случилось? – набросился он на шурина с вопросами. – Как попал к нам? Где твоя дивизия?

– Все погибло, – обреченно махнул рукой князь. – Дивизии больше нет, армии тоже… Полное поражение, – добавил он сдавленным голосом, закрыв лицо руками.

Прошло не менее минуты, прежде чем Румянцев, ошеломленный невероятным известием, мог собраться с мыслями.

– Не может быть, чтобы все погибло, – сказал он. – А как тогда объяснить канонаду, которую слышим?

– То неприятельские пушки. Добивают тех, кто еще сопротивляется. Скоро перестанут…

Как бы в подтверждение его слов, канонада стала затихать, а потом прекратилась совсем. Наступила зловещая тишина, от которой Румянцеву стало не по себе. Голицын, должно быть, говорил правду.

– А главнокомандующий? – спросил Румянцев.

– Не имел удовольствия его видеть. Говорят, спасся бегством. Впрочем, другие уверяли, что убит.

Вскоре в палатку вошел австрийский барон Сент-Андре, за ним – принц Карл Саксонский. Потом появились полковник князь Хованский, генерал-квартирмейстер Герман, барон Мюнхен, секретарь главнокомандующего Шишкин и другие лица из окружения генерал-аншефа. Все они бежали с поля боя.

С появлением этих господ у Румянцева отпали всякие сомнения в отношении трагического исхода сражения. Русская армия потерпела поражение.

– Распорядитесь собрать генералов и полковых командиров, – приказал Румянцев адъютанту.

Румянцев считал необходимым обсудить положение на военном совете и принять решение о дальнейших действиях. Те, что сбежали с поля боя, не лезли с советом. Они понимали, что их судьба теперь зависит от этого человека, и готовы были подчиниться любому его приказу.

Военный совет продолжался недолго, Румянцев доложил о сложившейся обстановке и высказал мнение о необходимости немедленно маршировать на север, в Померанию, на соединение с войсками генерал-майора Резанова, посланными для захвата крепости Кольберг. Никто не возразил против этого плана. Нельзя было не согласиться с тем, что сейчас важнее всего сохранить дивизию, чтобы потом, оправившись от поражения, армия могла вновь обрести боеспособность и продолжать сражаться с противником.

Когда совет подходил к концу, прискакал курьер с донесением от Берга. В донесении сообщалось, что конный отряд успешно атаковал охрану неприятельской переправы: 22 человека взято в плен, много побито… Переправа перешла в наши руки.

– Передайте господину Бергу, чтобы присоединился к основным силам, – сказал Румянцев курьеру. – Дивизия идет на Штаргард.

Солнце заходило за горизонт. Солдаты охраны, еще недавно спорившие у палатки о ходе баталии, с хмурым молчанием укладывали в повозки генеральское имущество. Хотя им и не объявили о поражении армии, по поведению генералов и офицеров они поняли, что баталия кончилась совсем не так, как того ожидали.

4

Три дня не показывался своим генералам и офицерам главнокомандующий Фермор. Лекари утверждали, что его высокопревосходительство болен и нуждается в покое. Солдаты охраны никого не пускали в его палатку.

Фермору и в самом деле было плохо. Когда через три дня граф Панин зашел к нему, он с трудом узнал его: генерал-аншеф сильно похудел, под глазами появились мешки. За три дня он состарился на десять лет.

– Что имеете сообщить? – мрачно спросил он. – Подсчитали потери?

– Подсчитали, ваше высокопревосходительство. Баталия обошлась нам не так уж дорого, как думали раньше. Потери, конечно, есть, но главное – мы устояли, Фридрих не мог одержать победы.

– Сколько человек? – Лицо главнокомандующего выражало нетерпение. – Говорите только правду.

– Потери убитыми составляют более двадцати тысяч, – перешел на деловой тон Панин. – Кроме того, много попало в плен, в том числе генералы, обер-офицеры.

– Сколько оставлено пушек?

– Более ста. Но зато мы захватили двадцать пушек противника, – добавил дежурный генерал, желая смягчить свое ужасное сообщение.

Фермор тяжело вздохнул и закрыл глаза, ни о чем больше не спрашивая. Должно быть, он что-то прикидывал в уме. Панин ждал.

– Что Румянцев? – снова открыл глаза главнокомандующий.

– Только что получен рапорт. Его дивизия у Штаргарда.

– Надеюсь, он объяснил причины своего неучастия в сражении? – спросил Фермор, и в глазах его блеснул мстительный огонек.

– Румянцев не получил вашего приказа. Офицер, которому было поручено доставить ему записку, найден в числе убитых.

Главнокомандующий снова сомкнул веки. На этот раз он сидел с закрытыми глазами минуты три. Дежурному генералу пришлось кашлянуть, чтобы напомнить о себе.

– Хорошо, – очнулся главнокомандующий. – Подготовьте Румянцеву ордер: пусть ускорит следование к армии.

– Будет исполнено.

– А теперь идите, я хочу побыть один.

Глава IV
После Цорндорфа

1

В начале февраля, когда армия, залечивая цорндорфские раны, стояла на зимних квартирах, Румянцева срочно затребовали в Петербург. Для многих это явилось неожиданностью. Двумя неделями раньше в столицу ездил сам главнокомандующий. По слухам, его вызывали в связи с неудачами в затянувшейся войне. А для чего понадобился вдруг Румянцев? Этого никак не могли взять в толк. Не мог дать объяснения и сам Румянцев.

– Должно быть, чайком угостить желают, – отшучивался он в ответ на вопросы сослуживцев.

В Петербурге Румянцев остановился у младшей сестры Прасковьи, жены графа Якова Александровича Брюса, служившего в армии волонтером в чине бригадира. У Румянцева с сестрой были самые дружеские отношения. Но его потянуло к ней не только это. Ему не терпелось узнать обстановку при дворе. Прасковья Александровна была статс-дамой, пользовалась дружбой великой княгини Екатерины Алексеевны. Красивая, умная, она имела много поклонников и ловко играла на этом. Она склоняла к откровениям даже братьев Шуваловых, которые тоже были не против поволочиться за ней.

Прасковья Александровна была не одна: у нее гостила графиня Анна Михайловна Строганова, дочь великого канцлера Михаила Иларионовича Воронцова. Румянцев видел графиню впервые и был поражен ее красотой. В ней трудно было признать замужнюю женщину. Тонкий стан, соразмерно стану тонкие руки и ноги, длинная шея, прикрытая сзади пышными пепельного цвета волосами, ниспадавшими до плеч, маленькие, едва выступавшие груди – все это делало ее похожей на хрупкую девочку, выросшую без солнца и только-только вступавшую в пору девичьей зрелости. Впрочем, Румянцева поразила не столько хрупкость фигуры, сколько ее большие темно-голубые глаза, которые смотрели на него с таким выражением влюбленности, что он, представляясь ей, невольно смешался, а потом и вовсе замолчал.

– Ах, батюшка-братец! – всплеснула руками Прасковья Александровна. – Как же вы надумали-то? Вот уж матушка обрадуется, когда узнает! Надолго изволили?

Вытянув от братца ответы, которые она, впрочем, не очень-то внимательно и слушала, Прасковья Александровна перепоручила его подруге, а сама вышла Дать кое-какие распоряжения прислуге.

Первой заговорила графиня:

– Говорят, баталия на Одере была самой великой. Много людей побито?

– О да, – взял шутливый тон Румянцев, желая расковать себя. – Так палили пушки, что, думалось, были слышны даже здесь, в Петербурге.

– К сожалению, мы их не слышали, – приняла его тон графиня. – Мы слышали другое…

– Что именно?

– Что Фридрих здорово вас потрепал.

– Возможно, – засмеялся Румянцев, – однако королю прусскому не удалось заставить нас бежать. В той баталии не было ни победителей, ни побежденных.

– Очень жаль. Победители могли быть, если бы никто не уклонялся от своего долга.

Румянцев нахмурился. Маленькая графиня, сама того не сознавая, напомнила ему о цели приезда в Петербург. Он еще не успел сказать сестре, что приехал не по своей воле, что, судя по всему, ему предстоит неприятное объяснение перед Конференцией. Фермор, неприязненное отношение которого он всегда чувствовал, возможно, дал Конференции предвзятую и неправдоподобную информацию о его бездействии во время Цорндорфского сражения. Графиня, сидевшая перед ним, возможно, уже кое-что знала об этом от отца своего и поэтому не прочь была подразнить его намеками.

Вошла Прасковья Александровна, пропустив впереди себя лакея, который нес на подносе бутылку вина и три бокала.

– По русскому обычаю, поздравим гостя с приездом.

Лакей наполнил бокалы, после чего молча удалился.

– Надеюсь, ты останешься с нами обедать? – обратилась Прасковья Александровна к подруге, беря в руки бокал и движением головы приглашая гостей сделать то же самое.

– Я обещала быть дома к четырем, – сказала графиня и, подняв тонкими прозрачными пальцами бокал, улыбнулась Румянцеву: – За ваш приезд, граф!

Она отпила несколько глотков и поставила бокал обратно, заговорив с Прасковьей Александровной об общей знакомой и уже не обращая внимания на гостя. Румянцев был этим даже доволен. За три с лишним года службы в действующей армии он отвык от женского общества, огрубел и сейчас чувствовал себя не очень-то уверенно.

Вино заметно оживило маленькую графиню. Она много смеялась, время от времени бросая в гостя колкими фразами, видимо, желая смутить его. Румянцев, однако, с каждой минутой чувствовал себя смелее. Попытки поставить его в затруднительное положение он теперь встречал со снисходительной улыбкой человека, уверенного в себе.

– Ваш муж служит в армии? – как бы между прочим поинтересовался он.

Реакция на вопрос оказалась неожиданной: лицо графини как-то сразу померкло.

– Мой муж служит при дворе камергером, – сказала она изменившимся голосом. – Если вам угодно завести с ним дружбу, будем рады вашему визиту.

Прасковья Александровна сердито посмотрела на брата. Румянцев попытался исправить разговор шуткой, но Анна Михайловна уже не улыбалась. Беседа ее более не интересовала. Она вспомнила, что ей пора домой, и стала прощаться.

Когда Прасковья Александровна, проводив подругу, вернулась в гостиную, Румянцев с недоуменным видом спросил, что означает столь неожиданная перемена в поведении очаровательной графини.

– Ты был бестактен, – с укором сказала сестра. – Тебе не следовало бы спрашивать о муже: они в великой ссоре, – и рассказала, что ее подруга вышла замуж в прошлом году, когда ей не было еще и шестнадцати. Мужа не любит и, наверное, никогда не сможет полюбить его. А какая женщина может быть несчастнее той, которой постыл муж!..

– Нашему брату иметь нелюбимых жен тоже несладко, – с усмешкой заметил Румянцев и принялся расспрашивать о петербургских новостях.

Прасковья Александровна сообщила, что здоровье государыни не очень надежно, болезнь может свалить ее в любой час. Вся власть ныне у Шуваловых, государыня подписывает все, что те пожелают. Разумовского в ее покои почти не допускают. Великий князь Петр Федорович продолжает жить отдельным двором. У него свои планы, и он ждет не дождется, когда наконец завладеет престолом, чтобы дать тем планам ход. После бестужевской истории его ссора с великой княгиней Екатериной Алексеевной притихла, но он по-прежнему ее ходит в ее покои, довольствуясь ласками своей любовницы Елизаветы Романовны Воронцовой, двоюродной сестры графини Анны Михайловны. Великая княгиня оставила попытки уехать из России, примирилась со своим положением, заперлась во дворце и почти совсем не появляется на куртагах. Что до бывших канцлера Бестужева-Рюмина и главнокомандующего Апраксина, то следствие по их делу еще не закончено. По тем обвинениям, которые им предъявлены, обоим грозит смертная казнь, но многие, близкие ко двору, уверены, что до этого не дойдет. Петр Иванович Шувалов готов вообще замять дело Апраксина, чтобы угодить его дочери княгине Куракиной, которую злые языки называют его любовницей.

– А что здесь говорят о действиях армии? – спросил Румянцев, которого не очень-то интересовали любовные связи Шувалова.

– Ты считаешь, что твой вызов связан с этим? – спросила Прасковья Александровна.

– Я в этом убежден.

– Если так, то тебе, наверное, придется давать показания о главнокомандующем, господине Ферморе.

Прасковья Александровна сказала, что Конференцией ведется тайное расследование деятельности Фермора и что в связи с этим взяты показания даже от некоторых видных сановников. Двор недоволен Фермором. Его нерешительность многим представляется подозрительной. Ходят слухи, что он подкуплен Фридрихом и будто бы далее известна сумма, которую передал ему прусский король, – сто тысяч талеров…

Картина вроде бы прояснилась. Теперь он понимал, для чего понадобился Петербургу. Причины неудач в войне здесь пытаются найти в измене. Сто тысяч талеров Фермору, чтобы не уничтожил прусскую армию! Надо же выдумать такое! Нет, кто-кто, а Фермер на предательство не способен. Причины неудач кроются в другом. Просто русская армия оказалась хуже подготовленной к войне, чем прусская. Многие полки составлены из рекрутов, которые не обучены даже толком держать ружья. А про конницу и говорить нечего. Ему, Румянцеву, самому приходилось формировать кавалерийские полки, знает, каких солдат и лошадей направляли туда – лишь бы для счета.

Конечно, виноват и Фермор. Даже при слабой подготовленности армии, имея численный перевес над противником и превосходную артиллерию, можно было давно разбить прусского короля. Но Фермор слишком труслив и нерешителен, Вместо того чтобы самому искать встречи для генеральной баталии, навязать противнику свою волю, он теряет время в бесплодных маневрах, в ожидании, когда неприятель нападет первым.

– Я восхищен твоей наблюдательностью, – заметил сестре Румянцев. – Мне кажется, даже военная коллегия не располагает такой информацией о русской армии, какую имеют придворные дамы.

– Такими уж создал нас Бог, – засмеялась Прасковья Александровна. – Мужчины не любят сплетен, а для нас, женщин, это великое удовольствие.

2

В тот же день, пообедав у сестры и немного отдохнув, Румянцев нанес визит матери, после чего поехал доложить о своем приезде в военную коллегию. Хотя давно уж наступил вечер, он надеялся все же застать там кого-нибудь. Государыня-императрица имела привычку ночами бодрствовать, и к этой ее привычке приноравливался весь правительственный аппарат. В канцеляриях обычно засиживались до вторых петухов, за исключением тех дней, когда во дворе устраивались куртаги.

Кабинет президента коллегии графа Трубецкого оказался закрытым, зато вице-президент Бутурлин был на месте. Уже слегка выпивший, он встретил свояка с шумным радушием: то усаживал его на обитый красным сукном диванчик, то ставил перед собой, восхищенно оглядывал со всех сторон.

– Молодец! Сущий молодец! – гремел его приятный баритон. – Да на тебя хоть сейчас фельдмаршальскую звезду вешай! И такой же красавец, как всегда. Да за тобой, наверное, еще девицы бегают. Смотри, – шутливо погрозил он пальцем, – Екатерине Михайловне доложу.

Румянцев, поддерживая шутливый тон, отвечал, что в Петербург приехал только сегодня и еще не успел заметить, какое впечатление производит на женщин. К тому же, добавил он, судя по срочности вызова, придется, наверное, заниматься здесь более серьезным делом.

– Да какое там дело! – засмеялся простодушный фельдмаршал. – Конференции угодно знать твое мнение о главнокомандующем. Только и всего.

– Вы считаете, что я знаю о нем больше, чем вы?

– Но ты же с ним вместе воюешь. – Бутурлин хитровато прищурил глаз, как бы говоря: «Врешь, брат, меня не проведешь!», и потащил гостя к столу. – Довольно о делах, оставим на завтра. Поговорим о тебе. Как ты там? Как князь? Как Екатерина Михайлович что пишет? Мне ни одного письма не прислала. Дети здоровы? Да ты рассказывай. Молчишь, будто язык отнялся.

– Как же буду рассказывать, когда не даете говорить? – усмехнулся Румянцев.

– Э, брат, да ты никак дерзить изволишь! Мне, вице-президенту коллегии, генерал-фельдмаршалу, кавалеру многих российских орденов! – с шутовской позой подступил к нему Бутурлин. – Да знаешь ли, что я с тобой сделаю? Я велю напоить тебя до одури. Эй, кто там, – крикнул он в приемную, – принесите вина. Из того, что прислали Куракины.

Появился лакей с плетеной корзиной, набитой бутылками, снедью, и стал накрывать стол. Бутурлин стоял подле него, показывая, куда что поставить.

Наблюдая за свояком, Румянцев невольно улыбался. Служба в чине вице-президента военной коллегии не повлияла на его характер, он оставался все таким же беспокойным, простоватым. И во внешности никаких перемен. Бот только глаза потускнели малость да стали заметны на белках кровяные жилки. Должно быть, от чрезмерного употребления вина.

Когда лакей, накрыв стол, ушел, они выпили по бокалу, после чего, не делая перерыва, Бутурлин стал наливать снова.

– Ну как?

– Отличное вино, – похвалил Румянцев.

– А если бы видел ту, кем это вино прислано! Богиня! – прищелкнул пальцами свободной руки Бутурлин. – От одного ее взгляда спьяниться можно.

Румянцев догадывался, за какие услуги княгиня Куракина доставляла ему редкостные вина: Бутурлин вместе с Шуваловым и Трубецким вел следствие по делу ее отца фельдмаршала Апраксина и бывшего канцлера Бестужева-Рюмина. Графу Петру Ивановичу Шувалову красавица княгиня платила собой, став его любовницей, Бутурлину – редкостными винами. «Интересно, а чем платит она Трубецкому?» – с усмешкой подумал Румянцев.

После двух бокалов Бутурлин спьянился настолько, что полез к Румянцеву целоваться. Такой уж был человек – не мог без поцелуев.

– Ты герой! Ты настоящий полководец! – источал похвалы фельдмаршал. – За одно только сражение при Пас-Круге достоин ты полного генерала. И я тебе это сделаю. Завтра же пойду к императрице и паду к ее ногам.

Румянцев только улыбался. Он знал характер свояка: остановить поток его излияний было невозможно.

Сражение при Пас-Круге, о котором говорил Бутурлин, произошло 22 сентября минувшего года, но оно не было таким значительным, чтобы подымать столько шума. Произошло это после Цорндорфского сражения, когда русская армия, оставив позиции на Одере, маршировала в район Штаргарда. Отход армии от двинувшейся следом прусской армии прикрывал отряд Румянцева. У местечка Пас-Круге Румянцев занял очень выгодную позицию, запиравшую проход к Штаргарду. Пруссаки попытались сбить его, но потерпели неудачу, Румянцев, увидев, что противник начал готовить колонны для атаки, ввел в действие пушки, плотным огнем расстроил его ряды, после чего двинул в атаку конницу. Пруссаки, не ожидавшие такого оборота дела, поспешно ретировались и пробиться к Штаргарду больше не пытались. За эту победу Конференция объявила Румянцеву благодарность. На большее он, разумеется, и не рассчитывал.