Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Горячие головы предлагали Румянцеву воспользоваться трудностями, возникшими в турецкой армии, и перенести военные действия за Дунай. Осторожно намекал на необходимость возобновления активных военных действий и Обресков. Да что Обресков! Сама императрица писала ему о том.

Румянцев на все это только хмурился. Состояние его армии было не лучше визирской, если не хуже. Солдаты устали от войны. Госпитали были переполнены больными. В некоторых полках в строю оставалось менее половины личного состава. При таком состоянии армии только безумец мог рискнуть переправиться за Дунай. Нужно было время, чтобы привести армию в порядок, дать людям отдохнуть, подлечиться. И когда к нему пришло письмо визиря, он дал согласие продлить перемирие еще на 40 дней. Румянцев понимал, что рисковал этим навлечь на себя немилость государыни и ее окружения, требовавших «новых, скорых и решительных» побед, но его не могли остановить соображения личного благополучия. Он желал сберечь армию, которая нужна была России.

Визирь воспринял согласие фельдмаршала продлить перемирие с великой радостью. Он направил ему послание с выражением дружеских чувств и надежды на скорое возобновление переговоров о мире.

Румянцев не мог остаться глухим к посланию визиря. Он отвечал, что будет приветствовать возобновление переговоров, поручая их с русской стороны тайному советнику Обрескову. Местом проведения конгресса он предложил Бухарест, где для этого можно было найти удобное помещение.

Вскоре Румянцев получил от визиря одно за другим два письма, в которых давалось согласие на выбор Бухареста местом конгресса и было названо имя нового уполномоченного Порты на переговорах – действительного рейс-эфенди Елгази-Абдур-Розан-эфенди. Визирь писал, что новый уполномоченный есть «славная секретарей голова, одаренный многими знаниями и моралью, источник чистой риторики, сокровище приятного красноречия, обладатель совершенных достоинств и благовонной славы; одаренный высшей благодатью создателя господа, веры достойный в речах, искусный в секретах и приятный в обхождений». Прочитав эти строки, Румянцев невольно улыбнулся: умеют же турки хвалить своих людей!

Новый уполномоченный Порты и впрямь оказался человеком неглупым. Во всяком случае, он не страдал таким тупым упрямством, как Осман-эфенди, имел терпение выслушивать противную сторону до конца. За несколько, дней стороны достигли договоренности по многим пунктам мирного договора, но когда дошли до Крыма, переговоры снова зашли в тупик. Турки решительно отказались уступать России некоторые крымские крепости, признать гарантии России в отношении татар. Румянцев, внимательно следивший за переговорами, понял: речам пришел конец, настало время снова заговорить пушкам.

Глава VI
Поход за Дунай

1

Мирные переговоры прекратились в начале февраля, а спустя три недели Румянцев получил рескрипт императрицы с требованием немедленно перенести военные действия за Дунай, разбить армию визиря в Бабадаге, что ее величеству представлялось делом весьма нетрудным, после чего занять все пространство по ту сторону Дуная до самых Балкан.

Может быть, на месте Румянцева другой главнокомандующий и кинулся бы выполнять высочайшее повеление, чтобы показать свою рабскую покорность ее величеству и тем заслужить милость. Но Румянцев был не из таких. В плане императрицы он увидел смесь фантазии с уязвленным честолюбием и ничего больше. Он не мог принять ее план к исполнению. Не мог потому, что его нельзя было осуществить. По крайней мере в момент получения рескрипта.

По своей численности русская армия продолжала намного уступать турецкой. Ее списочный состав приближался к 77 тысячам человек, но под ружьем находилось не более 50 тысяч. Остальные либо пребывали в отдалении от района боевых действий, либо лечились в госпиталях. Семь пехотных полков стояли в Польше. Рекруты, направленные из России для доукомплектования армии, еще не дошли до места. Но дело не только в людях. Имелась большая нужда в амуниции, припасах. Будучи в Яссах и Фокшанах, граф Орлов обещал оказать содействие в удовлетворении нужд армии. Может быть, он и сдержал бы свое слово, но его сейчас нет в Петербурге. К императрице приблизились другие люди, которые и слышать не хотели о недостатках, испытываемых армией.

Ранней весной, когда для лошадей не было подножного корма, Румянцев находил возможным действовать наступательно только малыми отрядами против турецких войск, стоявших вблизи Дуная, с условием своевременного отхода назад. Только такими действиями можно было удерживать турок за Дунаем и сохранять за собой инициативу.

Свой взгляд на затруднения и невозможность перенесения в настоящее время главных действий за Дунай Румянцев в довольно решительных выражениях изложил в реляции императрице, посланной с курьером 25 марта. Его доводы, однако, не произвели на Петербург должного впечатления. В ответ на «дерзостную» реляцию государыня направила новый рескрипт, которым вновь приказывала открыть активные военные действия и перенести оружие за Дунай.

Екатерина была женщина упрямая. Но и Румянцев был не из тех, кто сразу падает на колени. Он решил стоять на своем до конца и написал ее величеству ответ, смысл которого состоял в том, что в настоящее время он еще более, чем раньше, находит правильным держаться выгодного положения, которое занимает его армия, а не искать успехов, «зависящих от удачи»

2

Во второй половине мая повеяло устойчивым летним теплом, луга к этому времени покрылись густой травой, и Румянцев отдал войскам приказ маршировать к Дунаю. На месте оставалась только дивизия генерал-поручика Салтыкова, которой предписывалось прикрывать тыл армии.

Для устройства переправы через Дунай Румянцев выбрал место против деревни Гуробалы, что в тридцати верстах от Силистрии. Здесь были очень удобные берега, да и течение спокойное. Но в Гуробалах стоял турецкий лагерь, и прежде чем начинать строить переправу, надо было захватить этот лагерь.

Румянцев приказал Вейсману произвести решительный поиск в район Карасу, дабы приковать к себе внимание противника, а после занятия им Карасу идти к Гуробалам и атаковать засевшего здесь неприятеля с тыла. Одновременно с этим приказанием Румянцев направил ордер Потемкину, предложив ему переплыть Дунай против местечка Ликорешт и ударить на гуробальский лагерь со стороны Силистрии, согласуясь с действиями генерала Вейсмана.

Сражение за Гуробалы было коротким. Увидев против себя отряды Вейсмана и Потемкина, турки открыли беспорядочную стрельбу, затем, бросив лагерь, отступили к Дунаю в сторону Силистрии. Их преследовали до самой крепости.

Захваченные пленные показали, что в Силистрии находится 15-тысячный гарнизон, не считая 20 тысяч человек под командованием Османа-паши, стоявших отдельным лагерем близ этой крепости. Кроме этих войск в распоряжении визиря имелось еще до 70 тысяч человек, стоявших в Рущуке, Никополе, Шумле и других пунктах. Простые расчеты показывали, что турецкая армия превосходила русскую числом солдат в два раза. Однако такая разница в силах не поколебала русских. 9 июня начали переправу первые полки, а 10 числа на той стороне Дуная была уже вся армия.

Главнокомандующий переправился последним. В сопровождении небольшого отряда охраны он сразу же поскакал в сторону Силистрии, откуда доносилась пушечная канонада. Наступление на Силистрию по его поручению возглавил генерал-поручик Ступишин, присоединивший к себе корпуса Вейсмана и Потемкина.

Румянцев не вмешивался в действия войск, наблюдая бой со стороны. Это было так на него не похоже!.. Обычно непоседливый, нетерпеливый, вникавший даже в малые детали баталий, он вел себя так, словно крепость, о необходимости взятия которой еще недавно говорил, перестала его интересовать.

– Может быть, туркам ультиматум предъявить? – обратился к нему Ступишин.

– Ежели так считаете, можно попытаться, – бесстрастно ответил Румянцев.

Парламентером был послан капитан Зумбатов, уже не раз ходивший к туркам с подобными поручениями и которого лично знал сам визирь. В крепость его впустили при заходе солнца, а выпустили в полночь.

– Ну что? – встретили его у фельдмаршальской палатки.

– Полный отказ.

Зумбатов показал письмо, врученное ему комендантом, и тут же перевел его текст. В письме комендант бахвальски заявлял, что уже принял меры для окружения и уничтожения русских войск и намерен не только не отдавать крепость, но не позволит русским взять из нее ни одного камня, ни одного гвоздя.

– Что удалось увидеть в крепости? – спросил Румянцев, не став комментировать содержание письма. Другого ответа от турок он и не ожидал.

– Численность гарнизона тысяч пятнадцать, – отвечал Зумбатов. – Пушек более ста, в том числе много новейших, французских. Турки не завязывали мне глаза, наоборот, они хотели, чтобы я увидел как можно больше.

– Обычный турецкий трюк, – усмехнулся Румянцев. – Они хотят, чтобы мы убедились, как они сильны, и оставили их в покое.

– Будем штурмовать? – спросил Ступишин.

– Потом решим, – ответил Румянцев и стал укладываться спать.

Собственно, решение было уже принято, он только никому о том не говорил. Никакого штурма, конечно, не будет. Наблюдая сегодняшние сражения, он понял, что план кампании, состоявший в захвате придунайской крепости Силистрии с последующим наступлением, на Балканы, при сложившемся соотношении сил не годится. Турки умели защищаться в крепостях, и штурм Силистрии мог обойтись русской армии ценой полутора-двух десятков тысяч жизней. А ведь кроме Силистрии были еще другие крепости! Нет, сей план не годится. Нужен другой план. Не штурмовать и не осаждать крепости, а блокировать подвижными отрядами – вот что нужно! После того как между крепостями и ставкой визиря будет прервано сообщение, они не будут представлять серьезной угрозы для наступающей армии… «Надо все дело повести иначе, – засыпая, думал Румянцев. – Не в покорении крепостей ключ к миру, а в разгроме главной визирской армии».

Русская армия простояла у Силистрии три дня. За это время она овладела последним турецким редутом, прикрывавшим крепость с запада, но склонить гарнизон к сдаче не смогла. К исходу третьего дня на Базарджикской дороге появился конный отряд численностью до семи тысяч всадников. Корпус Потемкина тотчас напал на него. Турки были разбиты наголову.

– Допросите пленных, узнайте, что за отряд и с какой целью сюда шел, – распорядился Румянцев.

Вскоре ему доложили, что разбитый отряд представлял собой авангард Базарджикской армии Нумана-паши, посланной визирем на помощь Силистрии и находящейся сейчас в тридцати верстах от крепости.

– Численность армии?

– Двадцать тысяч конницы и пехоты.

На следующий день один из разъездов обнаружил крупный турецкий лагерь близ деревни Кучук-Кайнарджи, что в нескольких верстах от левого фланга русской армии. Точно определить силы неприятеля было невозможно, поскольку он стоял за лесом, к которому с нашей стороны вело узкое дефиле. Генерал-майор Муромцев, ездивший на рекогносцировку, уверял, что турок было около десяти тысяч.

Присутствие неприятеля у Кучук-Кайнарджи угрожало тылу нашей армии в случае ее отступления к переправе. Румянцев принял решение выставить против него корпус Вейсмана, усилив его двумя кавалерийскими полками. Большего он выделить не мог, поскольку берег силы для сражения с армией Нумана-паши, направлявшейся, по показаниям пленных, к Силистрии. К тому же фельдмаршал был уверен, что Вейсман вполне справится с 10-тысячным отрядом и теми силами, какие у него имелись.

Расчеты фельдмаршала, однако, оказались ошибочными, и виноват в этом был генерал Муромцев, сделавший неправильную рекогносцировку. Как выяснилось позже, у Кучук-Кайнарджи находилось не 10 тысяч, а 30 тысяч отборного турецкого войска, в том числе тысяча пехотинцев – далкилычей, неустрашимых головорезов, дающих клятву драться с противником только на саблях. Это была та самая армия Нумана-паши, встречи с которой ждал Румянцев на подступах к Силистрии.

3

Генерал-майор Вейсман, получив приказ Румянцева, немедленно выступил к лагерю противника. Он пока еще не знал, как велик неприятель, на которого покушался. Да это его сейчас и не занимало. Привыкнув считать противника только после сражений, он боялся одного: как бы турки преждевременно не снялись с лагеря и не отрезали бы путь армии к Гуробальской переправе. Если бы эта случилось, он тогда не выполнил бы поставленной перед ним задачи.

Не доходя версты две до турецкого лагеря, Вейсман наткнулся на крутые горы, заросшие непроходимой чащей. Пока в чаще искали проходы, наступил вечер, Вейсман решил заночевать, дать людям перед боем хорошенько отдохнуть.

Утром, чуть свет, прозвучала команда, и корпус по узким проходам двинулся вперед. Вскоре показалась широкая поляна, переходившая в большую долину, которая простиралась до самой деревни Кучук-Кайнарджи. Корпус выстроился в каре и продолжал движение уже в боевом порядке. Конница следовала слева от каре, авангард под начальством полковника Кличко шел несколько правее от главных сил. В авангард входили лучшие силы – Кабардинский пехотный полк, два гренадерских батальона, казацкий полк, охотники-стрелки.

Турецкий лагерь располагался на высотке с крутыми склонами. Пехота, прикрываемая ретраншементом, занимала позицию на самой вершине. Подступы к лагерю прикрывались многочисленными рвами: Единственный открытый коридор к ретраншементу занимала неприятельская конница. Пользуясь складками местности, Кличко со своим авангардом сумел скрытно подойти к этому коридору, после чего открыл по спагам сильнейший ружейный огонь.

Оценив обстановку и решив, что Кличко один устоит против неприятельской конницы, Вейсман, не теряя времени, повел свое каре в атаку на нагорный ретраншемент.

– Вперед, ребята, не отставать! – подбадривал он своих солдат.

Когда до укреплений оставалось каких-нибудь сто шагов, оттуда с дикими криками выскочили толпы янычар и далкилычей. Без ружей, с одними саблями. Те, что остались в ретраншементе, поддерживали их частой пальбой.

– Не робей, браци! – загремел голос Вейсмана. – Дайте мне место, браци!

В минуты наивысшей опасности он всегда говорил своим «браци». Вейсман неплохо владел русским языком, но слово «братцы» у него почему-то не получалось. Он произносил его смягченно, на нерусский лад – «браци», и солдаты к этому давно уже привыкли.

С обнаженной шпагой Вейсман из середины каре протиснулся к переднему фасу, солдаты первой, шеренги потеснились, и он занял место с ними рядом, плечом к плечу.: Неустрашимость любимого генерала, его уверенность в победе придали солдатам смелости, и они, ощетинившись штыками, решительно двинулись на оравшую, сверкавшую ятаганами неприятельскую толпу. Турок было много, около десяти тысяч. В каре русских находилось только три тысячи воинов. Выходило: трое против одного. Опьяненные своим превосходством, турки окружили каре, стали нападать со всех сторон, стараясь разрушить строй, пробиться вовнутрь каре, после чего довершить уничтожение отряда. Но шеренги русских оказались словно из железа. Хотя русских было меньше, они не оборонялись, а наступали и наступали с такой отвагой, что первая волна сабельников почти вся была переколота штыками.

– Алла-а-а!.. – орали турки.

– Ура-а-а! – гремело в ответ из русского каре.

На какое-то время туркам все же удалось остановить русских. Их натиск усилился. Казалось, еще немного, и они возьмут верх.

– Браци! – воодушевлял своих Вейсман. – Держи фасы! Вперед! Коли, браци!

Неожиданно голос его оборвался. Находившиеся в одной шеренге с генералом солдаты видели, как один из янычар, пробившись к нему, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в него почти в упор. Вейсман упал замертво. Двое солдат подхватили его обмякшее тело и отступили с ним вовнутрь каре.

– Генерал убит! – пронеслось по шеренгам.

Турки ликовали. Победа представлялась им совсем близкой.

– Браци! – вдруг раздался голос генерал-майора Голицына, обращавшегося к солдатам так же, как до последнего вздоха обращался к ним им любимый командир. – Не дадимся басурманам! Отомстим за генерала!

Двое солдат все еще держали тело Вейсмана на весу, как бы для того только, чтобы показать, как подло поступили турки, убив их славного командира, чтобы дать понять – за его смерть турки должны поплатиться.

Раздался рев голосов. Голицын, заняв место в первой шеренге, то место, которое до этого принадлежало Вейсману, размахивая шпагой, кричал что-то, но его уже не слушали. Ни к чему теперь призывы, ни к чему команды. Солдаты и без того знали, что делать. Они жаждали отмщения.

О неприятель! Бойся ярости русского солдата! В ярости он страшен, в ярости он беспощаден.

Русские штыки поражали словно молнии. Мертвые падали на мертвых. А турки все шли и шли. Наконец неприятельская толпа дрогнула. Самые отчаянные, самые смелые пали, те, что держались за их спинами, оказались слабее. Увидев участь своих товарищей, они стали пятиться, а потом и вовсе побежали. Остававшаяся в ретраншементе пехота усилила огонь, но это уже не могло спасти положения: русские в один миг перекололи всех, кто пытался оказать сопротивление.

Тем временем авангард полковника Кличко повел наступление на сам лагерь. Турки, увидев, что все укрепления и пушки оказались в руках русских, поняли, что надеяться больше не на что, и стали поспешно отступать… Для их преследования Голицын направил четыре кавалерийских полка, стоявших в арьергарде, прочим же полкам, уже сделавшим свое дело, дал отдых в захваченном лагере.

Усевшись на гребне высотки и оглядывая поле, усеянное трупами, солдаты дивились делу рук своих.

– Такого, кажись, еще не бывало. Сколько же мы их перекололи?

– Тысячи три будет.

Трупы не считали. В реляции Голицына фельдмаршалу было сказано, что около ретраншемента убито до 3 тысяч турок. На самом же деле потери противника превосходили эти цифры. Впоследствии сами турки определили свои потери в этом сражении пятью тысячами человек. Потери русских состояли из 152 раненых и 15 убитых. Вроде бы мало. Но в числе убитых был знаменитый Вейсман!

После того как Вейсмановский корпус присоединился к главным силам армии, Румянцев созвал военный совет. Он хотел, чтобы генералы сами сказали свое слово и разделили с ним ответственность перед императрицей: оставаться ли здесь, за Дунаем, или возвратиться на свою сторону?

Положение вроде бы благоприятствовало русской армии. И тем не менее Румянцев находил его бесперспективным. Наступление в глубь турецкой территории таило в себе большую опасность. Ведь в распоряжений визиря имелась еще масса войск! Между тем наша кавалерия была изнурена настолько, что лошади, в течение многих дней кряду не выходившие из-под седла, едва держались на ногах. Подножного корма почти не было. Чтобы не дать подохнуть лошадям, приходилось с берега Дуная возить камыш. Словом, кавалерия для продолжения активных боевых действий была непригодна, она нуждалась в длительном отдыхе. А без кавалерии гоняться за турецкими войсками было бы, по крайней мере, неразумно.

Военный совет, взвесив все обстоятельства, большинством голосов высказался за то, чтобы отказаться от дальнейших наступательных действий за Дунаем и вернуться на свой берег. На другой день был пробит генеральный марш, и армия двинулась к переправе.

Глава VII
Время сомнений, время надежд

1

Зал гудел словно улей. Народу было полно. Обычно заседания придворного военного совета проводились при закрытых дверях, а тут с высочайшего дозволения пришли кому надо и кому не надо – почти вся петербургская знать собралась. Уж очень был велик интерес к предмету обсуждения. До последнего времени с берегов Дуная приходили только победные реляции, и вдруг ошеломляющая новость: вопреки повелению государыни-императрицы Румянцев отказался наступать на турок и с правого берега Дуная вернулся на прежние позиции, чем дал визирю великие козыри, подорвал надежду на заключение скорого мира.

Сообщение об отступлении армии поступило недавно, но уже успело обрасти самыми невероятными слухами. Говорили, будто Румянцев сделал нарочно, чтобы досадить матушке-императрице, к которой никогда не питал должного уважения. Некоторые уверяли, что Румянцев загубил всю армию, более не в силах сражаться с визирем, оттого и отступил поспешно. Были и другие предположения. Человек ни в чем так не волен, как в своей фантазии.

– Позор! Позор! – раздавались негодующие голоса.

– Государыня этого не простит.

– Лишить его высочайших милостей!

– Графу Панину отдать армию!

Переговариваясь, собравшиеся нетерпеливо посматривали на дверь. Ждали появления императрицы, под руководством которой должно было начаться совещание.

Государыня вступила в помещение в сопровождении флигель-адъютанта Васильчикова, своего нового фаворита. Васильчиков несгибающимися ногами, словно находился на параде, подвел императрицу к креслу, затем отступил на три шага в сторону. Его поведение вызвало у многих восхищение: молодец, умеет себя держать!

Совещание началось выступлением графа Никиты Панина. Говорил он вяло, словно по принуждению:

– Я человек не военный, и посему мне трудно дать оценку тем оправданиям, которые приводит в своей реляции граф Румянцев. Но я должен сказать, что сей шаг усложняет наше внешнеполитическое положение. Противники могут воспользоваться сим в собственных интересах, чтобы заставить нас отказаться от требований к Порте, на которых доселе настаивали.

Выступление князя Голицына было более категоричным. Он сказал, что в неудаче, постигшей армию за Дунаем, следует винить одного Румянцева, который с самого начала сопротивлялся назначенному походу и, верный своему упрямству, не выполнил предписаний высшего военного совета.

– Что можете предложить нам, князь? – уставилась на него императрица тем взглядом, в котором не было ни одобрения, ни осуждения.

– Надобно сломить упрямство графа, заставить его вернуться на правый берег Дуная, овладеть, по крайней мере, Шумлей и Варной или же, послав к этим крепостям корпуса, осадить главными силами крепость Силистрию.

– На месте графа я повел бы армию прямо на Константинополь, – громко произнес Васильчиков, которому, видимо, показалось, что настал удобный момент и ему щегольнуть своим военным дарованием. Слова его прозвучали неуместно, но сановники учтиво смолчали, а некоторые даже закивали головой, спеша выразить полное с ним согласие. О жизнь! Хоть и дурак этот Васильчиков, а перечить ему не станешь. Как-никак «сердешный» друг государыни!

Реплика фаворита вызвала небольшую паузу. Потом выступил вице-президент военной коллегии граф Чернышев. Соглашаясь с выступлением князя Голицына, он высказал мнение, что одержанные Румянцевым победы вскружили ему голову, он занесся умом, и им стало трудно повелевать.

– Граф поддался фанаберии, он не желает слушать ничьих советов, – выкрикнул вице-канцлер князь Алексей Голицын.

– Он желает воевать только по своим планам! – присоединились к его голосу другие.

– Он дошел до того, что стал требовать докладов о сношениях с другими государствами!

Екатерина слушала все это с выражением судьи, которому надлежало справедливо определить степень вины человека, ради которого было затеяно обсуждение. Впрочем, так казалось только со стороны. Выбор ею был сделан давно, и в душе она была на стороне выступавших. Она одобряла их резкости, считая, что они непременно дойдут до самого Румянцева, и то, что это должна больно уколоть его самолюбие. То было ее маленькой местью – местью за слишком «вольное» отношение к ее повелениям. Чтобы заставить его перейти с армией Дунай, ей, императрице, пришлось направить ему два рескрипта – одного оказалось мало. Он не хотел переносить действия за Дунай, а когда его все-таки заставили, вернулся обратно, не сделав того, чего от него ожидали. Прав князь Голицын: Румянцев чрезмерно упрям, упрямство его надо разрушить, и она, императрица, это сделает. Сегодняшнее обсуждение его поступка будет для него уроком. Что до голосов о замене его другим главнокомандующим, то на это она, разумеется, не пойдет. Румянцев ей нужен. Она не видит пока полководца, ему достойного.

– Граф Румянцев доносит, что для ведения действий за Дунаем надобно утроить армию, – сказала императрица. – Я хочу знать ваше рассуждение, господа.

Притихнув, сановники стали переглядываться. Кто осмелится первым? Придется, видимо, опять подыматься Панину да Голицыну, потому что в сем деле больше других разбираются.

И в самом деле, выступать пришлось им, этим вельможам, потому что другие не решились. А вельможи эти оказались едины во мнении; численность армии утроить или даже удвоить никак нельзя. Моровая болезнь покосила столько народу, что в некоторых деревнях пахать стало некому. Возьмешь в рекруты последних мужиков – кому тогда хлеб растить, дворянство российское содержать? Казна пуста, а тут еще неурожаи… В южных и восточных губерниях смуты начались, того и гляди, все деревни взбунтуются.

При упоминании о смутах лицо Екатерины омрачилось. Смуты сами по себе не были опасны для трона. Она была уверена: стоит послать в ненадежные губернии войска, и мужики успокоятся. Ее смущало известие о том, что главный бунтовщик по прозвищу Емелька Пугачев выдает себя за Петра III, ее покойного супруга. Она боялась, что это может вызвать за границей нежелательные толки, которые тенью лягут на ее славу, славу справедливейшей, гуманнейшей императрицы. В Европе и без того уже показывают на нее пальцем, обвиняя в злонамеренных действиях против Польской республики.

– Итак, что же мы можем дать Румянцеву в подкрепление его армии? – спросила императрица, подавая этим знак к прекращению дискуссии.

– Тысяч десять рекрутов можем набрать да старых солдат тысячи три. А большего не можем.

Дворцовый звонарь пробил два часа. Подошло время обеда. Екатерина поднялась с кресла.

– Благодарю, господа, за участие в собрании, – сказала она и с присущей ей грациозностью направилась к выходу. Васильчиков устремился следом, норовя пристроиться сбоку, чтобы государыня в любой момент могла опереться на его руку. Те, что остались в зале, дружно прокричали:

– Виват Екатерине!

Екатерина обедала с одним Васильчиковым. Была среда, а в среду, как и в пятницу, на ее стол подавались только постные блюда. Ее обычных сотрапезников Нарышкина, Голицына, Панина, избалованных сытостью, сие никак не устраивало, и они предпочитали в эти дни обедать у себя дома.

– Не находите ли, мой друг, что собрание было слишком бурным? – ласково посмотрела Екатерина на фаворита.

– О да, – оживился Васильчиков. – Они так убежденно говорили!.. Но мне показалось, что вы им не очень верили.

– У нас любят наговаривать друг на друга, – сказала Екатерина. – Если бы я принимала на веру все то, что говорят, мне пришлось бы повесить всех моих сановников.

– Но доводы против Румянцева довольно убедительны.

– Они хотят его съесть, только я этого им не позволю. Румянцев мне нужен. К тому же, – добавила Екатерина с многозначительной улыбкой. – Румянцев доводится братом прелестной Прасковье Александровне, которой вы кое-чем обязаны.

Васильчиков, покраснев, склонил голову, давая понять, что он наконец все уразумел и отметает все возникшие в нем сомнения.

После обеда Екатерина пошла к себе дописывать письмо Вольтеру, которое начала утром и не успела закончить. Васильчиков остался один. Ему показалось, что государыня ушла от него недовольной. Он долго ломал голову, чем мог вызвать ее недовольство, но так и не смог понять.

Между тем государыня в эту минуту о нем совершенно не думала. Ее мысли были заняты знаменитым французским писателем, мнение которого о государях высоко ценилось в Европе. Она оправдывала перед ним возвращение русской армии из-за Дуная. Стараясь придать этому событию иронический оттенок, она писала: «Граф Румянцев вместо того, чтобы расположиться за Дунаем, как нам хотелось, почел за лучшее возвратиться назад, потому что не нашел обеда в окрестностях Силистрии, кухня же визиря была еще в Шумле. Это не могло не случиться, по крайней мере, граф должен был предвидеть, что надобно обедать, не полагаясь на своего хозяина. Я ставлю сие происшествие между ошибками правописания».

2

Молодой граф Михаил Румянцев, сын фельдмаршала, лежал на топчане и, подложив руки под голову, смотрел на единственное в своей комнате оконце, слезившееся от непогоды. Он с утра собирался написать матушке письмо, но так и не смог заставить себя взяться за перо. Да и о чем, собственно, писать? О том, как, приехав в армию, служил все эти месяцы? Служил не хуже других. В боях за Дунаем командовал гренадерским батальоном. За спины не прятался, старался быть впереди. Храбрость его отличил сам Вейсман, ныне уже покойный. Да и генерал Потемкин, к которому перешел из корпуса Вейсмана, тоже им доволен. Хвалил перед другими офицерами. Только нужно ли все это знать матушке?

Матушка, наверное, думает, что он, как генерал-адъютант, постоянно находится при батюшке. Напиши ей правду, чего доброго, занедужит от тревог и волнений. А правда такая, что отец держал его подле себя только два дня, а потом направил в корпус, чтобы поскорее к пороховому запаху привык да себя мог проверить: по плечу ли солдатское дело? Матушка многого не знает. Не знает, как трудно сейчас отцу, сколько бед на него навалилось. После возвращения армии из-за Дуная петербургские чины не давали ему покоя. Сколько нареканий, сколько злобствования! Отец пытался оправдаться, но его не захотели слушать. От него требовали нового похода за Дунай, обвиняя чуть ли не в трусости.

Настроение в войсках подавленное. От командиров в главную квартиру посыпались рапорты с просьбой об увольнении по болезни, откомандировании в Петербург. Генерал Потемкин после возвращения армии из-за Дуная снял мундир, облачился в халат и более не показывается из своей комнаты. Говорят, что он с утра до вечера дуется с денщиком в карты.

«Отец, наверное, даже не подозревает, как его генералы бесплодно проводят время, – с горечью думал граф Михаил. – Дисциплина разлагается, а он этого не видит. Все пишет что-то, никого к себе не пускает».

В сенях послышались шаги, в ту же минуту открылась дверь, и на пороге показался в мокрой накидке денщик Потемкина.

– Ваше сиятельство, генерал вас требуют, – доложил он.

Молодой граф поднялся, застегнул на все пуговицы мундир, накинул на себя епанчу и последовал за денщиком. Дождь перестал, но небо все еще не прояснялось, оставалось клочковато-серым, холодным. Под ногами хлюпала вода. Много пролило за эти дни, пора бы уж солнцу быть, а признаков к доброй перемене погоды пока не было.