Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Ваше величество, курьер из Петербурга.

В приемной ее ждал Алексей Орлов, брат Григория.

– Дурные вести? – спросила она.

Орлов оставил ее вопрос без ответа.

– Государыня, – сказал он, – вас ждут. Не теряйте ни минуты. – Повернувшись, он тут же ушел.

Екатерина Алексеевна с недоумением посмотрела на горничную.

– Собираться?

– Придется, матушка.

Выйдя из дворца, женщины увидели экипаж с восьмеркой лошадей, стоявший у ворот парка.

– Это ваша карета, – встретил их Орлов. – Прошу поторопиться.

Екатерина Алексеевна хотела получить хотя бы поверхностное представление о положении в Петербурге.

– Государь там? – спросила она.

– Государь в Ораниенбауме, – ответил Орлов, которому было не до разговоров. – Прошу! – сделал он нетерпеливый жест, открыв дверцу кареты.

Екатерина Алексеевна поняла, что спрашивать его о чем-либо бесполезно: он или ничего не знал, или не хотел расстраивать ее дурным сообщением. Держась за горничную, она полезла в карету.

Орлов поехал позади в собственном экипаже.

Лошади неслись словно ветер. Когда до Петербурга оставалось совсем немного, Екатерина Алексеевна увидела мчавшуюся навстречу открытую коляску. Узнав сидевшего в той коляске Григория Орлова, обрадовалась, помахала ему рукой.

– Все готово! Начинаем! – крикнул он ей.

Лихо развернув свой экипаж, Григорий Орлов поехал впереди кареты.

К императрице вернулась уверенность в себе. По виду и голосу любимца она поняла, что хотя все идет не так, как задумано, но переход власти в ее руки обеспечен.

Между тем, доехав до военного городка, Орлов повернул в Измайловский полк. На прилегавших к казармам площадках – ни души. Можно было подумать, что солдаты еще спят. Но вот из крайней казармы показался человек в белой нательной рубахе. Увидев царскую карету и коляски с офицерами, он с криком побежал обратно. Двери казармы тотчас распахнулись, и оттуда хлынул густой людской поток. Многие на ходу надевали мундиры, застегивали ремни.

Вскоре у экипажей образовалась огромная толпа. Опираясь на руку горничной, Екатерина Алексеевна вышла из кареты и решительно направилась к солдатам. Гудевшая до этого толпа притихла. Взгляды устремились на императрицу. Всем было ясно: наступает тот самый час, о котором тайно говорили господа офицеры.

– Друзья мои! – громко обратилась к толпе императрица. – Я пришла к вам искать свое спасение. Человек, называющий себя императором, приказал убить меня и моего сына, и убийцы уже посланы…

Екатерина Алексеевна знала, как и что говорить.

Конечно, никаких убийц к ней и ее сыну император не посылал. Но когда хочешь склонить на свою сторону толпу, стоит ли воздерживаться от лжи? Без лжи нет политики. Важно только, чтобы люди поверили этой лжи. А по глазам солдат чувствовалось, что они ей верят. Ей нельзя было не верить. Ее голос звучал так искренне, а на лице выражалась такая ангельская беспорочность!..

Из речи императрицы выходило, что император ищет ее смерти потому, что она не одобряет его решения подчинить Россию прусскому королю, угнать гвардейские полки на безумную войну с Данией, а их казармы в Петербурге заселить голштинцами. Пока не поздно, говорила она, нужно лишить этого человека императорского трона, и если они, славные гвардейцы, помогут ей это сделать, признают монархиней и поклянутся в верности, она обещает оказать им свои милости.

В ответ толпа одобрительно загудела:

– Веди нас, государыня!

– Мы все умрем за тебя, матушка!

Пока императрица произносила речь, Орлов делал свое дело. Он привел полкового священника с крестом в руке и приказал ему принимать от солдат присягу. Трепеща от страха, священник начал свою необычную службу.

Вскоре появились графы Разумовский, Волконский, Брюс… Их повели давать присягу в церковь.

– Все ли ваши собрались здесь? – спросила императрица.

– Все, ваше величество, – отвечал Орлов. – Не пришел только майор Шепелев.

– Скажите ему, что я не имею в нем надобности, и посадите его под арест.

Императрица преображалась прямо на глазах. От ангельского, невинного выражения на лице не осталось и следа. Голос тоже изменился – был уже не просящим, не убеждающим, а твердым, повелительным, каким и подобает быть голосу государыни.

В сопровождении измайловцев императрица направилась в Семеновский полк, а оттуда в Преображенский. Здесь она встретила такую же поддержку, как в Измайловском. В Преображенском два офицера пытались было удержать солдат от присоединения к заговорщикам, но они тотчас были арестованы.

Теперь на стороне императрицы находились все три гвардейских полка.

Еще оставалась артиллерия. Она представляла собой многочисленное войско, способное выстоять перед силами переворота. Туда направился Григорий Орлов: он служил здесь казначеем и надеялся быстро уговорить артиллеристов присоединиться к полкам, уже присягнувшим монархине. Но артиллеристы отказались повиноваться ему.

Когда Екатерине Алексеевне доложили об этом, она разгневалась.

– Где их генерал, приведите его ко мне!

Артиллерией командовал участник Семилетней войны генерал Вильбуа, французский эмигрант, человек честный и храбрый, любимый всеми солдатами. Выслушав от посланного к нему курьера приказание императрицы явиться в гвардейские караулы, он удивился:

– Разве император умер?

Курьер, не отвечая на вопрос, повторил приказ. Генерал пожал плечами и послушно последовал за ним, бормоча: «Всякий человек смертен…»

Приехав в казармы и увидев императрицу в окружении гвардейцев, генерал Вильбуа наконец понял смысл случившегося. Он считал себя другом Екатерины Алексеевны, и то, что она не привлекла его к заговору, не доверилась, вызвало в нем обиду. Он дал понять, что не может ручаться за свой полк, поскольку не имел возможности выяснить отношение солдат к императору, и добавил при этом, словно упрекая:

– Вам бы надлежало предвидеть это, государыня…

Императрица не дала ему договорить.

– Я не за тем послала за вами, чтобы спросить у вас, что надлежало мне предвидеть, а узнать, что хотите вы делать?

Гордый, самодержавный тон императрицы сразил генерала. Он бросился перед ней на колени.

– Я готов повиноваться вам, государыня!

4

В тот час, когда гвардейские полки присягали Екатерине Алексеевне, император Петр Третий спал в своем Ораниенбаумском дворце. Проснулся он поздно, в плохом настроении: вечером выпил лишнего, и, должно быть, от этого слегка болела голова.

Повеселел он лишь после бокала бургундского.

– Мы, кажется, собирались сегодня ехать в Петергоф? – обратился он к адъютанту Гудовичу.

– Да, ваше величество. Вы изволили принять решение присутствовать на обеде у ее величества императрицы по случаю дня ангела святого Петра. Все собрались и ждут вашего приказа.

– Если решение принято, надо ехать, – заключил император. – Поедем. Пусть мои друзья еще раз убедятся, какая это опасная женщина.

Было уже около часа пополудни. К парадному подъезду подали кареты, коляски, длинные линейки, употреблявшиеся обычно для перевозки придворных певчих. В первой карете вместе с императором уселись прусский посланник Гольц и «любезная» государя фрейлина Елизавета Романовна Воронцова. В другой разместились князь Трубецкой, канцлер Воронцов и его брат Роман Иларионович, отец любовницы императора. В экипажах нашли себе место также Александр Иванович Шувалов, генерал-лейтенант Мельгунов и другие. Общество дам представляла графиня Брюс, княгиня Трубецкая, графиня Воронцова, графиня Строганова, сестры Нарышкины. Словом, вся компания подобралась именитая.

Ехали быстро. Уже через час показались вековые деревья дворцового парка. Женщины стали приводить в порядок туалеты, готовясь к выходу из экипажей. Но тут карета императора, ехавшая впереди, остановилась: к ней подскакал со стороны Петергофа генерал-адъютант Гудович, которого государь посылал предупредить императрицу о приезде гостей. Гудович что-то долго говорил императору. Потом император сел в карету и приказал гнать лошадей что есть духу.

Оставшиеся на дороге гости недоуменно поглядывали друг на друга.

– Что случилось? Почему он нас покинул?

– А Бог его знает. Адъютант говорил что-то об императрице. Как будто дома ее не оказалось.

– Сбежала государыня-то наша…

Тем временем, доехав до дворца, император бросился в комнату супруги. Она была пуста: ни императрицы, ни прислуги. Еще не веря в случившееся, он заглянул под кровать, открыл шкафы, зачем-то постучал тростью в потолок. Увидев любовницу, вбежавшую следом за ним, он вскричал в отчаянии:

– Не говорил ли я, что она способна на все!..

В передней комнате стал собираться народ. Подошли Трубецкой, Шувалов, Мельгунов. Вскоре к ним присоединились и дамы. Все обсуждали случившееся, делая всевозможные догадки. Трудно было объяснить исчезновение императрицы. Некоторые даже склонялись к тому, что она сбежала за границу.

– Ваше величество, из Петербурга прибыл человек, – сказал адъютант. – Он желает вас видеть.

В комнату вошел приземистый мужик в холщовой рубахе, подпоясанной веревочкой. Помолившись, он сделал три низких поклона, после чего достал из-за пазухи свернутую трубочкой бумагу и протянул ее императору. Воцарилась глубокая тишина.

Все уставились на бумагу, ожидая в ней разгадку непонятным событиям.

Государь отдал бумагу адъютанту, тот прочитал вслух:

«Гвардейские полки взбунтовались. Императрица впереди. Бьет 9 часов. Она идет в Казанскую церковь, кажется, весь народ увлекается сим движением, и верные подданные вашего величества нигде не являются».

Император посмотрел на свиту.

– Ну, господа, теперь вы видите, что я говорил правду?.. Эта женщина способна на все.

Несколько минут прошло в тягостном молчании. Записка проливала свет на подлинные причины исчезновения Екатерины из Петергофа. Однако полной ясности еще не было. Трубецкой, Шувалов и Воронцов изъявили желание немедленно поехать в Петербург, узнать, что там делается, и привезти о том сведения. При этом канцлер Воронцов глубокомысленно добавил, что если императрица отправилась в Петербург для захвата престола, то он, пользуясь своим влиянием, попытается «усовестить» ее величество. Государь возражать против такого плана не стал, и сановники отправились в путь.

Что до самого императора, то он приказал своим верным голштинцам немедленно явиться с артиллерией, по всем петербургским дорогам послал гусар для узнавания новостей. Потом последовал еще один приказ: собрать окрестных крестьян для ополчения…

Государь метался возле парка, словно помешанный, отдавая одно распоряжение за другим. Кто-то подсказал ему, что было бы неплохо сочинить послание подданным. Государь ухватился за эту идею и продиктовал два больших манифеста, в которых угрозы по адресу взбунтовавшейся супруги сочетались с грубейшими ругательствами. Придворные занялись переписыванием этих манифестов, а гусары – доставкой их по разным направлениям.

А время шло. Посланцы государя из Петербурга не возвращались. Каким-то образом исчезли из свиты и другие важные сановники. Окружение императора заметно редело.

Государь уже не бегал по двору и не диктовал своих манифестов, он заметно сник, то и дело просил пить.

Между тем гусары задержали на петербургской дороге подозрительного унтер-офицера, оказавшегося екатерининским лазутчиком. От него государь узнал, что весь Петербург присягнул царствующей императрице и что для его ареста уже посланы войска. Уныние, царившее в свите, сменилось растерянностью. Среди дам послышались всхлипывания, Елизавета Воронцова плакала навзрыд. Сохраняли спокойствие только Прасковья Александровна Брюс, Анна Михайловна Строганова и ее мать. Они держались отдельной группкой и говорили о своих мужьях, которые волею судьбы находились сейчас в екатерининском стане. О, если бы и им удалось вырваться из Петергофа!

Государь с тем же видом обреченности, не желая слышать плача женщин, направился в нижний сад, к каналу, сановники последовали за ним, держась на почтительном расстоянии. У канала он остановился, подождал, когда те приблизятся, и начал новое совещание. Вопрос стоял один: что делать? Кто-то посоветовал императору с небольшой свитой из знатнейших особ поехать прямо в Петербург, предстать перед народом и гвардией, спросить о причине их недовольства и пообещать полное удовлетворение требований, если таковые будут. Советчик уверял, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, как это бывало при Петре Великом, когда своим внезапным появлением перед недовольными он быстро усмирял бунты. Петру Третьему такое предложение показалось опасным, и он от него отказался. Нет, ему были не по плечу примеры великого монарха.

Прусский посол Гольц считал, что надо бежать в Нарву, где находилось много войск. Другие советовали бежать прямо в Голштинию…

Государь ни на что не решался. Он ждал известия от своих гонцов. Он еще на что-то надеялся…

В четыре часа утра государю донесли, что императрица с войсками находится уже рядом.

– Скажите, чтобы мне оседлали лошадь, – приказал он слугам.

– Государь мой, вы собираетесь уезжать? – встревожилась Елизавета Романовна.

– А что мне остается делать? Попробую добраться до Польши.

– А я?

Государь смутился. Он как-то не подумал о своей любезной… Конечно, покидать ее одну в такой час нехорошо. Но что делать?

Елизавета Романовна стала уверять, что надо написать письмо императрице, пообещать исполнить все ее желания, и тогда примирение наступит непременно.

Петр верил своей любезной и решил поступать так, как она хотела. Он приказал разрушить все, что могло служить обороне замка, свезти пушки, сложить оружие, распустить солдат… А потом сел писать письмо Екатерине.

Время в ожидании ответа на письмо тянулось медленно. Петр нервно ходил по комнате. То вдруг брался за скрипку, пытаясь вспомнить какую-нибудь пьесу…

Наконец курьер вернулся. Петр принял от него пакет, извлек из пакета бумагу и сразу узнал почерк супруги. То был подготовленный ею текст отречения.

«Во время кратковременного и самовольного моего царствования в Российской империи, – читал он, – я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно все сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая так царствовать ни самовластно, ни же под другой какой-то формою правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи. В удостоверение чего клянусь Богом и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Петр перекрестился, затем потребовал себе бумаги и стал аккуратно переписывать текст отречения.

Спустя некоторое время прусский король Фридрих Второй, кумир Петра Третьего, так оценил этот момент: «Он дал прогнать себя с престола, как мальчишка, которого отсылают спать». Король был недалек от истины. Но что поделаешь – Екатерина была права: для того, чтобы управлять государством, Петр не обладал ни умом, ни характером.

Переписав отречение и подписав его, Петр сказал окружившим его слугам:

– Дети мои, теперь мы ничего не значим. – И слезы потекли по его щекам.

Глава IX
Сердце солдата

1

Почти месяц готовились в Кольберге к встрече императора Петра Третьего: в лагерях чинили палатки, выравнивали дорожки, посыпали их свежим песком. Кавалеристы и обозники отмывали в реке лошадей. Командиры полков лично проверяли состояние амуниции, сбрую на лошадях. Никто не сомневался, что с приездом императора будет непременно учинен смотр полкам, после чего прогремит сигнал генерального марша, и войска двинутся на датского короля.

Зная страсть императора к парадным шествиям, Румянцев распорядился усилить строевые учения, чтобы во всем была видна выучка, «какая у гвардейцев имеется».

Солдаты, желая выглядеть не хуже гвардейцев императора, старались вовсю. Во всяком случае, красивым построениям научились довольно быстро. Маршировали нога в ногу, ряды держали ровно. Румянцев был ими доволен.

Но однажды, проверяя бригаду Племянникова, Румянцев заметил в поведении солдат перемену. Они плохо понимали команды, сбивались при строевом шаге, ломали ряды. Румянцев спросил Племянникова, что все это значит. Тот пожал плечами:

– Сам не пойму, ваше сиятельство. Должно быть, слух повредил.

– Какой слух?

– Говорят, Петр Третий низложен. Престол отдан супруге его Екатерине Алексеевне.

– Что за вздор! – возмутился Румянцев. – Если бы и случилось нечто подобное, нас бы немедля известили о том через курьера.

– Разумеется, ваше сиятельство. Но иногда случается, что слухи обгоняют даже самых быстрых курьеров.

Румянцев не стал больше смотреть учения и вернулся в главную квартиру. Настроение было испорчено. Слова Племянникова не выходили из головы. Он никогда не доверял слухам, но на этот раз от них трудно было отмахнуться. Вспомнились разговоры с князем Голицыным и сестрой Прасковьей, которые говорили о сильной оппозиции Петру. Вспомнился заговор Бестужева-Рюмина и Апраксина. Заговор тот не удался. Но кто заручится в том, что супруге императора, рвущейся к власти, не пришло в голову составить новый заговор?.. «В наше неустойчивое время, когда судьба трона зависит от гвардии, могут случиться всякие неожиданности», – размышлял Румянцев.

Слух подтвердился с приездом из Петербурга курьера Гринина, вручившего Румянцеву высочайший указ, в котором содержалось следующее:

«Нашему любезноверному генерал-аншефу графу Петру Румянцеву!

Сего числа, Божьей способствующей милостью и желанием всех верноподданных сынов отечества, мы вступили благополучно на всероссийский императорский самодержавный престол. При сем мы, вас обнадеживая нашей императорской милостью и удостоверены будучи о вашем к нам усердии единомысленно со всеми верными нам подданными, повелеваем вам через сие команду отдать нашему полному генералу Петру Панину, а вам самим для благоспешествования намерений наших возвратиться немедленно в Россию, о чем генералу Панину особливый указ дан.

Екатерина».

– Вам велено что-либо добавить на словах к высочайшему повелению? – спросил Румянцев курьера.

– Нет, ваше сиятельство.

– В указе ничего не говорится о судьбе императора Петра Федоровича.

– Петр Федорович отрекся от престола. Его отречение известно всему Петербургу.

– У вас есть текст отречения?

– Я не имел на сей счет никаких повелений, – с достоинством отвечал курьер, уловив в словах генерала недоверие. – Если, ваше сиятельство, имеете что-то заявить по поводу отречения бывшего императора, я буду рад доложить о том моей всемилостивейшей монархине Екатерине Алексеевне.

– Я вас больше не задерживаю, – ледяным тоном закончил разговор Румянцев.

Не успел Гринин уехать из Кольберга, как появился новый курьер – поручик Нащокин – с дубликатом указа Екатерины. Ничего нового он сообщить не мог.

Румянцева неприятно поразило, что к указу императрицы не было приложено письма, объясняющего причины и суть смены власти. У него было такое чувство, словно с ним обошлись, как с мальчишкой, которому не все можно говорить. В Петербурге явно не доверяли ему. Почему он должен передать корпус генералу Панину? Может быть, государыня боится, что он, Румянцев, поднимет корпус для защиты прав законного императора, фаворитом которого его считают?

Вечером пришел Племянников. У него был озадаченный вид. Румянцев – он сидел в это время за бутылкой вина – пригласил его к столу.

– Как настроение в полках?

– Людям бросилось в глаза: царские курьеры уехали от вас невеселыми, – уклонился от прямого ответа Племянников. – Должно быть, они надеялись на более ласковый прием.

Румянцев кивком головы предложил взять бокал.

– Выпьем и забудем о курьерах.

Выпив, они долго молчали, не зная, как продолжить разговор.

– Петр Александрович, – заговорил наконец Племянников, – может быть, присягнем, пока Панин не подъехал. Сказывают, вся армия на Руси присягнула, одни мы остались.

Румянцев не отвечал, упорно глядя на свой опорожненный бокал.

– Елизавете Петровне верой и правдой служили, – продолжал Племянников, пользуясь его молчанием. – Петру Федоровичу служили, послужим и новой государыне. Наше дело солдатское.

– Не говорите мне этого, – перебил его Румянцев. – Подобные рассуждения я уже слышал. Они мне противны.

Племянников вскинул на него удивленный взгляд, но промолчал.

– Давать присягу так или иначе придется, – после длительной паузы вновь заговорил он, – а тянуть время – этим только себе хуже сделаем. Государыня, говорят, с характером. Да и, сказать откровенно, в полках рады, что Петр отрекся… Не будет теперь ненавистных прусских мундиров.

Румянцев упорно глядел на свой пустой бокал. Он понимал, что Племянников прав, но ему было трудно признаться в этом. Медля с признанием новой царствующей особы, он рисковал многим, ставил под удар благополучие всей своей фамилии.

– Когда считаете удобным начать церемонию?

– Да можно сегодня же! – обрадовался Племянников. – Зачем медлить? Соберем полки, что поближе стоят, и объявим. И залп из пушек сделаем, чтоб все чин чином было…

Румянцев разлил из бутылки остатки вина, выпил и, не глядя на Племянникова, сказал:

– Пусть будет по-вашему.

8 июля Румянцев направил императрице пространную реляцию о принятии полками присяги ее величеству, сообщил также, что согласно высочайшему указу готов отдать команду над корпусом генерал-аншефу Панину и возвратиться в Россию…

Несколько дней спустя, сдав дела прибывшему из Петербурга преемнику и устроив на прощание дружеский обед, он отправился в путь через Гданьск.

2

Румянцеву спешить было некуда. Доехав до Гданьска, он снял две комнаты с намерением отдохнуть несколько дней, ознакомиться с достопримечательностями города, после чего продолжить путь на лошадях через Кенигсберг.

Гостиница оказалась пустой. Хозяин рассказал, что до последнего времени у него проживало много офицеров («Вот когда было весело!»), а сейчас не осталось ни одного значительного лица…

Время проходило скучно, однообразно.

Как-то, подойдя к окну, Румянцев увидел у подъезда запыленную карету, из которой слуги выносили сундуки и прочие вещи. Рядом стояла худенькая женщина в зеленом дорожном капоте, продолговатое лицо которой показалось Румянцеву знакомым.

– Узнайте, кто эта дама! – приказал он денщику.

Вскоре денщик доложил, что это графиня Строганова из Петербурга.

– Вы не ошиблись?

– Никак нет, ваше сиятельство. Сам хозяин сказать изволил. На целебные воды едут, потому как барыня, сказывают, больны.

Стараясь не выдать охватившего его волнения, Румянцев вышел на крыльцо. Да, это была она – графиня Анна Михайловна Строганова.

– Боже, Петр Александрович!.. – обрадовалась графиня, увидев его.

Румянцев поймал ее тонкую руку и стал осыпать поцелуями.

– Как я рад! Как рад!

Не отнимая руки, Анна Михайловна обеспокоенно посмотрела вокруг: не следят ли за ними? Лакей что-то искал в карете, кучер оправлял на лошадях сбрую, и, казалось, его совсем не занимало, что делалось рядом.

– У меня к вам столько вопросов!.. – говорил Румянцев. – Не знаю, с чего начать…

– Потом, потом… – В глазах Анны Михайловны трепетал испуг. – Я устала. Извините, я должна немного отдохнуть…

Откуда-то появилась дочка хозяина белокурая миловидная девушка. С видом почтительной служанки она вызвалась проводить графиню в приготовленную комнату.

Анна Михайловна ушла, и Румянцев остался один. Лицо его горело от возбуждения. Такая встреча! Мог ли он этого ожидать?.. С тех пор как они расстались в Петербурге, прошло более двух лет. Он не получал от нее никакой весточки. И вот она здесь…

За эти два года графиня заметно изменилась. От полудетского наивного выражения на лице не осталось и следа. Лицо ее выражало что-то новое, трудноуловимое. Лишь в глазах оставалась та же боязливость, та же грусть. А под глазами синели полукружия… Она, несомненно, страдала каким-то недугом.

Румянцев уселся на лавочке, устроенной против окон, и стал терпеливо ждать, когда графиня, отдохнув, спустится к нему.

Прошло более часа, а ее все не было. Наконец послышались знакомые легкие шаги. Он встретил ее стоя. Она была в голубом сарафане, без капота, – отдохнувшая, красивая.

– Я уже подумывал, что вы забыли обо мне, – сказал он первое, что пришло в голову.

– Мне было немножко дурно, но сейчас, кажется, все прошло.

Он предложил прогуляться в приморский парк, и они не спеша направились туда по песчаной дорожке. Встречный людской поток постоянно угрожал разъединить их, и им приходилось держаться очень близко.

– Вы домой? – спросила графиня, когда они подходили к парку.

– Домой.

– Параша мне говорила. Там вас ждут.

Румянцев чуть придержал ее.

– Скажите наконец, что произошло?

– А разве вам не известно?

– Мне известно только то, что Петр отрекся от престола. Я хотел бы знать, что заставило его пойти на такой шаг и где он сейчас?

– Петр? Его нет в живых…

– Как?! – остановился Румянцев.

– Двор утверждает, что он умер собственной смертью, но этому никто не верит. Все думают, что его убили Орловы. – Графиня перекрестилась: – Царство ему небесное. Все-таки он был добрый человек…

– Я хочу знать от вас всю правду.

– Не спрашивайте. Это было ужасно!.. Против государя взбунтовалась гвардия. В те ужасные часы мы с Парашей были с ним. До самого момента отречения…

Анна Михайловна стала рассказывать подробности переворота – обо всем, что видела своими глазами. Когда она кончила, Румянцев долго молчал, осмысливая услышанное.

– Вы говорили об Орловых. Кто они такие?

– Не знаю. Знаю только, что их несколько братьев, кажется, пятеро, и что отец их губернатор в Новгороде. Роду же они незнатного… Впрочем, я не желаю о них говорить, – резко повела плечом графиня. – Поговорим лучше о вас. Когда собираетесь выехать в Петербург?

Румянцев сразу заскучнел.

– Собирался завтра, а теперь не знаю. Возможно, совсем не поеду.

– Не понимаю.

– Я устал, мне нужно полечиться. И если вы позволите сопровождать вас на воды…

– Это невозможно! – испуганно перебила его графиня.

Они не заметили, как очутились в парке, и теперь шли по тенистой тополиной аллее, усеянной засохшими, твердыми соцветиями. Вокруг не было ни души. Тишину нарушали лишь шелест листьев да шум морского прибоя. От ходьбы графиня немного устала, и они сели на скамейку против маленького фонтанчика, сделанного в виде сказочного цветка. Вода выбивалась из чаши неуверенной струей, рассыпаясь на мелкие брызги, которые падали на гладкие камешки, уложенные вокруг.

– Красиво, не правда ли? – сказала Анна Михайловна.

– Красиво, – согласился Румянцев. Не отрываясь, он смотрел на нее, ощущая прилив грубой мужской силы, борясь с желанием положить руку на эти худенькие плечи, повернуть ее лицом к себе.

Почувствовав на себе его взгляд, графиня покраснела.

– Не смотрите на меня так…

– Вы запрещаете любоваться вами?

– Я вас боюсь.

– Но почему?

Она повернулась к нему лицом. «Потому что я люблю вас», – сказали ему ее глаза. Вслух же промолвила тихо:

– Не знаю…

Из парка они пошли в центр города. По пути заглянули в маленькую таверну, где пообедали. Потом ходили на пристань, любовались морем, кораблями на рейде. Все это время Анна Михайловна была необычно оживленна, смеялась…

В гостиницу вернулись вечером. Анна Михайловна не хотела, чтобы слуги видели их вместе, и они расстались у ворот.

– Утром я буду ждать вас на скамейке, – показал он на лавочку против окон.

– Да, да… – машинально ответила она и торопливо застучала каблучками по дощатому настилу. Через минуту он снова услышал ее голос – на этот раз из глубины двора: она что-то говорила, оправдываясь, служанке, должно быть, объясняла причину позднего возвращения.

Вечер был тихий, светлый. Синь неба хотя и потемнела, но не настолько, чтобы дать обозначиться всем созвездиям. Над головой зажглось лишь несколько звезд, самых ярких, да светилась неполная луна, впрочем, так слабо, что дома и деревья не отбрасывали тени. Сумерки казались мягкими, неземными…

Румянцев опустился на скамейку – идти в гостиницу не хотелось. «В Петербурге сейчас, наверное, еще светлее», – подумал он. Мысль о Петербурге вызвала в нем другие мысли. Он стал думать о дворцовом перевороте, о новой императрице, правду о которой узнал только сегодня. Генерал Панин, принявший от него команду над корпусом, называл Екатерину, завладевшую престолом, богиней справедливости, и он готов был ему поверить. Оказалось, Панин ему лгал. Хороша богиня… Вероломно отнять у супруга трон, а затем убить его руками своих поклонников – такого еще не бывало!.. Лучше отставка, глухая деревня или заграница, чем служба у такой монархини.

Утром Румянцев встал, как всегда, в шесть. Выйдя во двор, он, к удивлению своему, не увидел кареты графини. Слуг, которым положено вставать раньше своих господ, тоже не оказалось. Двор был безлюден, если не считать хозяйской дочки, которая палкой выбивала коврик, сотканный из пестрых лоскутков.

– Госпожа еще не проснулась? – обратился к ней Румянцев.

– Вы спрашиваете про графиню?

– Разумеется.

– Графиня уехала.

– И ничего не велела передать?

– Ничего.

Румянцев удивленно пожал плечами и вернулся в свою комнату. Что мог означать этот внезапный отъезд? Уехать тайком, даже не попрощавшись… Вспомнил, как она сказала ему в парке: «Я боюсь вас!» Она боялась переступить черту, на которой ее удерживало положение замужней женщины, и уехала, видно, только из-за этой своей боязни… А он? Как поступить ему? Должен ли он бежать от того, что могло связать их узлом, у которого есть имя Любовь? Возможность такой связи давно волновала его. Это было не так просто, как показалось ему во время первой встречи там, в Петербурге. Он не мог не думать о жене, детях. Внутренний голос предостерегал: «Пока не поздно, остановись». Но остановиться было невозможно…

Румянцев приказал готовить экипаж в дорогу, после чего сел писать письма – одно императрице, другое жене. В письме императрице он просил дозволения остаться за границей на водах или уехать в одну из своих деревень. У жены просил денег.

Едва кончил писать, появился хозяин.

– Уезжаете, граф?

– Да, в Познань, недели на две. Комнаты сохраняю за собой. – Румянцев передал ему письма, попросив отправить их как можно быстрее.

– Сделаю все, что смогу, – заверил хозяин.

Румянцев находился в отъезде не две, а более четырех недель. Поездка эта не принесла ему того, на что он рассчитывал. Правда, в Познани он без особого труда нашел графиню, но она даже не приняла его. Шесть или семь записок послал он ей с просьбой позволить нанести визит – и все бесполезно. Но в конце концов Анна Михайловна, видимо, поняла, что молчание не спасет ее, и назначила встречу в скверике против дома, который снимала.