Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Глава III
Екатерина

1

…Девять часов. Время приема докладов. Екатерина возвращается в спальню. Доклады сановников она обычно выслушивает здесь, в этой самой любимой комнате. Наиболее близких людей она принимает даже сидя за туалетным столиком, когда ей расчесывают волосы или творят над ней еще что-то, связанное с туалетом.

Сегодня первым на приеме обер-полицмейстер. Его доклад касается издателя журнала «Трутень» Николая Новикова. Зело дерзостный господин. Перо его что жало змеи. Все ему не нравится, все готов обругать.

– Если, ваше величество, дозволите, – говорил обер-полицмейстер, – могу показать одно из его мерзостных сочинений. Вот. – И обер-полицмейстер начал читать вслух: – «Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, наедаеся, кричит и увещевает, чтоб всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям, чтоб не прощал им ни малейшей слабости; чтоб они и взора его боялись; чтоб они были голодны, наги и босы и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании…» Осмелюсь заметить, ваше величество, – положив журнал на краешек стола, выпрямился обер-полицмейстер, – за такие дерзостные суждения Сибири мало.

Екатерина в ответ только улыбнулась. Нет, такую жестокость она себе не позволит. Бог дал ей доброе сердце. Она никого не станет ссылать в Сибирь за убеждения, если даже сии убеждения против нее будут. Тирании не место в просвещенном государстве. Что до господина Новикова, то сочинения его можно подвергнуть осмеянию в журнале «Всякая всячина». Впрочем, она, императрица, не видит в только что прочитанном сочинении ничего страшного. Она сама за то, чтобы чинить злой смех над помещиками, кои дозволяют себе жестоко обращаться с крепостными.

– Благодарю за службу, – сказала государыня. – Я сама займусь господином сочинителем.

Обер-полицмейстер низко поклонился, но не сдвинулся с места.

– У вас есть еще что-то?

На лице высокопоставленного чиновника выступила испарина. Да, у него есть еще одно дело, но дело то зело деликатное. Касается важной личности, а именно графа Григория Орлова. Сиятельнейший граф имел неосторожность соблазнить дочь знатного вельможи, и сей вельможа нынче в великом гневе.

Екатерина помрачнела. С Григорием Орловым уже не раз случалось такое. Когда-то он клялся, что принадлежит только ей. Но клятва оказалась обманом. Граф тайным образом продолжал встречаться с прежней любовницей Еленой Куракиной, а когда та умерла, стал искать других любовниц.

Возвращая лицу выражение спокойствия, Екатерина сказала:

– Постарайтесь, чтобы о сем случае не узнала ни одна душа. Мы подумаем, какое дать удовлетворение оскорбленному вельможе.

Обер-полицмейстер наконец ушел. Екатерина села за бумаги, принесенные секретарем на подпись. Однако содержание бумаг трудно доходило до сознания. Из головы не выходило сообщение обер-полицмейстера. Ох, Григорий!.. Какая с твоей стороны неблагодарность! Думаешь о собственных удовольствиях, и неведомо тебе, какие страдания причиняешь сим своей государыне. Но берегись, Григорий, может сему наступить конец!..

– Оставьте бумаги на завтра, – сказала она секретарю, – и узнайте, не пришел ли граф Брюс. Если пришел, пригласите его вместе с князем Голицыным, президентом военной коллегии.

Приглашенные явились тотчас же. Прошли вперед уверенным армейским шагом и вытянулись перед ней с выражением покорности и внимания.

– О мои генералы!..

Блеск в глазах, полураскрытость алых губ – на всем лице ее радость и восхищение. И никаких следов от недавней душевной боли. Словно не было неприятного разговора с обер-полицмейстером, не было его донесения о неудачной любовной утехе графа Орлова. Она была такой, какой бывала в обществе своих генералов, – непринужденной, улыбчивой, доступной. Она умела скрывать то, что иногда рвалось наружу. Она была врожденной актрисой.

– Присаживайтесь, прошу вас.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, мы, солдаты, привыкли выслушивать приказания стоя.

Им пришлось все же сесть. Некоторое время Екатерина восхищенно рассматривала обоих, весело подшучивая, потом обратилась к графу Брюсу с просьбой рассказать о сражениях с турками.

– Граф Румянцев так скуп в своих реляциях, что мы имеем о тамошних баталиях весьма скудные сведения.

– Но барон Эльмпт имел честь представить вашему величеству полный доклад, – сказал Брюс, – и я вряд ли что могу сообщить нового.

– Почему до сих пор не можете взять Браилов?

Брюс отвечал, что овладеть упомянутой крепостью пытался со своим корпусом генерал-поручик Штофельн, но не смог этого сделать. Неудача постигла его из-за недостаточной численности войск и осадной артиллерии.

– Но в распоряжении графа Румянцева целая армия, – заметила Екатерина. – Нам видится, ему было не так уж трудно помочь барону.

– Основная армия стоит на зимних квартирах. Главнокомандующий готовит ее к летней кампании.

– И как же готовит, если не секрет?

Улыбка не сходила с лица государыни, но теперь она была уже саркастической.

– Граф пишет «Обряд службы», нечто вроде нового устава, – добавил к сарказму императрицы свое князь Голицын. Князь сделал это не со зла к Румянцеву, а для того только, чтобы угодить своей повелительнице.

Брюс возмутился.

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, – обратился он к князю, – кроме занятия, которое изволили, заметить, у графа Румянцева есть немало других.

Князь покраснел. Продолжать разговор в таком тоне было опасно, поскольку наружу могли всплыть вещи, нежелательные для ушей государыни. Он отлично знал, какие задачи приходилось решать сейчас Румянцеву. Уезжая в Петербург, он оставил ему недоукомплектованную и плохо обученную армию, в которой не хватало продовольствия, кончался фураж и которую преследовала по пятам чума.

Желая предупредить опасный выпад со стороны несогласного с ним генерала, Голицын сказал, что питает к графу Румянцеву полное доверие и уважение, желает только, чтобы граф впредь более уважительно относился к пожеланиям военной коллегии, ему направляемым.

Екатерина поддержала президента:

– Не внимать советам старших, умудренных большим опытом командиров – не делает чести графу. На сей раз мы не станем навязывать ему своих идей. Если он уверен в правильности принятых им решений, даем ему свое материнское благословение. С тем условием, однако, чтобы порадовал нас скорой викторией.

Брюс отвечал, что Румянцев не упустит случая восхитить Европу викторией, достойной армии ее императорского величества. Однако в настоящий момент турки имеют против него сил впятеро больше. Чтобы одержать победу и тем положить конец войне, надобно главной армии поравняться с противником по числу людей.

– Напомните от нас вашему командиру: римляне не считали своих врагов, каким они числом, – они их находили и побеждали.

Сказано это было таким самодержавным тоном и со столь явным оттенком недружелюбия к главнокомандующему, что Брюс смутился и не нашелся сказать что-либо в ответ. Екатерина заметила его смущение и, желая разрядить обстановку, продолжала уже другим голосом:

– Мы благодарим графа Румянцева за его «Мысли», кои доставил нам господин Эльмпт. Совет наш согласен с его планом и надеется, что граф окажет всяческое содействие графу Петру Ивановичу во взятии им Бендер.

Екатерина посмотрела на часы.

– Я не прощаюсь с вами, господа. Встретимся за обедом, на котором, надеюсь, примете участие.

Военачальники, откланявшись, вышли.

2

До обеда оставался час. Этого времени было достаточно, чтобы сделать полный туалет. Предупредив секретаря, что приема больше не будет, Екатерина из спальни направилась в малую уборную, где ее ожидали с гардеробом камер-юнгферы.

Екатерина не любила пышных костюмов, одевалась просто. Исключение допускалось только во время парадных выходов. Поскольку сегодня день был обычный, камер-юнгферы ничего парадного не приготовили. Они предложили на выбор несколько простых платьев. Екатерина предпочла молдаванское из серого шелка – разрезное, с двойными рукавами. Нижние рукава собраны до кисти, верхние, очень длинные, приподняты к спине. На всем платье ни одной драгоценности. Башмаки тоже простые, с низкими каблуками.

Убедившись, что платье подобрано удачно и сидит на ней хорошо, Екатерина предоставила себя в распоряжение куафера – специалиста по дамским волосам. Куафер ее величества был подлинным мастером. Он умел вкладывать в прическу государыни немного того милого кокетства, которое выгодно отличало ее от прочих красавиц. Мастер зачесывал ей волосы так, что они совершенно открывали лоб. А лоб у нее большой, красивый, какой Бог дает не всякому. Да и сами волосы тоже красивые. Когда она сидит за туалетным столиком и куафер расчесывает их большим костяным гребнем, они касаются самого пола.

Но вот с прической покончено. Екатерина оглядывает себя в зеркало. Прекрасно! Теперь – в официальную уборную, последнюю.

Комнату, где завершался туалет, называли еще «малым выходом», потому что делалось сие уже в присутствии лиц, имевших к ней близкое отношение. Вот и сегодня здесь собрались камергеры, братья Григорий и Федор Орловы, нашла здесь себе место даже придворная шутиха Матрена Даниловна – особа неказистая на вид, но на язык довольно острая.

Собравшиеся встретили ее величество низкими поклонами. Одна только шутиха сделала вид, что не заметила ее появления. Одетая, как всегда, пестро, неряшливо, она сидела на корточках и что-то чертила в узкой тетрадке.

– Что пишешь, Матрена Даниловна? – весело спросила государыня, усаживаясь за массивный, отделанный золотом столик.

– Письмо, матушка, письмо, – отвечала шутиха, продолжая заниматься своим делом.

– Кому, Матрена Даниловна?

– Да тому самому… Как его? Кто бумагу на всякие глупости изводит?.. Да французу этому, Вольтеру.

– И что же изволишь писать?

– А то, матушка, чтобы сей бумагомаратель не смущал государыню российскую баснями своими, не наводил тень на плетень.

Предвкушая веселую забаву, придворные заулыбались. Даже камер-юнгферы, толпившиеся с булавками и лентами для ее величества, застыли в ожидании. Многим было известно, что государыня вела с Вольтером, о котором говорила старуха, оживленную переписку. Сплетня ходила, будто она затеяла эту переписку для того только, чтобы заставить знаменитого француза служить ее интересам, славить ее имя, как славил имя прусского короля Фридриха.

– Пиши, Матрена Даниловна, пиши, – предаваясь общему веселому настроению, разрешила государыня. – Да не ошибись в титулах: Вольтер не бумагомаратель, а философ. Надеюсь, ведомо тебе, что такое философ?

– Как же, матушка, как же!.. Неужто не ведомо? Чай, малость кумекаем. Философ он и есть философ. – Матрена Даниловна положила тетрадку на пол у ног и, выпрямившись, продолжала с притворной наивностью: – На той неделе в Твери была. А в сие время случилось проезжать через город молодому дворянину, который в немецком университете обучался. Вот подходит к тому дворянину мещанин и спрашивает, каким-де наукам в университете учили? «Философии», – отвечает. «А что такое философия?» – «Философия не что иное есть, как дурачество, а совершенный философ есть совершенный дурак». – «О, так вы с превеликим оттоле возвращаетесь успехом, – сказал мещанин, – ибо я нахожу вас совершенным философом». Дворянин, усмехнувшись, ответил: «Сократ, славный в древности философ, говаривал о себе, что он дурак, а я о себе того сказать не могу, потому что я еще не Сократ…»

Один из камергеров захихикал, но, уловив неодобрительный взгляд государыни, сразу же смолк. Шутка государыне не понравилась. Она знала: шутиха не сама выдумала историю с философом. Она заимствовала ее из журнала «Трутень». Екатерине вспомнился утренний доклад обер-полицмейстера. Да, такому издателю, как Новиков, дай только волю. Язык у него что нож…

– Что ж стоите? – нетерпеливо повела головой она.

Камер-юнгферы тотчас обступили ее – кто с булавками и лентами, кто со льдом, кто с полотенцем. Несколько минут возни, и вот она уже на ногах.

– Приглашаю, господа, на обед.

Улыбка вновь воссияла на ее лице. Григорий Орлов галантно подошел к ней и склонил голову, выражая готовность к услужению. Государыня посмотрела на него взглядом, от которого он, казалось, даже согнулся, и дозволила вести ее в трапезную.

3

На обеде присутствовало человек пятнадцать. Государыня сидела с братьями Орловыми, Григорием и Алексеем. Григорий был к ней внимателен как никогда, мгновенно улавливал ее желания, ухаживая, заискивающе улыбался, как может только улыбаться человек, помнящий за собой грех. Государыня казалась равнодушной к его ухаживаниям, чаще склонялась к Алексею, с которым вела какой-то разговор. Брюс сидел на другом конце стола и не мог слышать, о чем они говорили. Он мог только догадываться: волей императрицы Алексей назначался командующим русским флотом, который должен был войти в воды Архипелага, найти там турецкий флот, потопить его и тем самым принудить Порту к скорейшему заключению мира. Скорее всего, разговор шел об ожидавшемся морском походе.

Рядом не закрывал рта фельдмаршал Голицын, после возвращения в Петербург ставший фельдмаршалом, президентом военной коллегии.

– Налить мадеры? – навязывался князь со своими услугами. – Прекрасная мадера! А то огурчиков попробуйте. Удивительный засол! Таких в Молдавии не найдете.

Стол был сервирован небогато. Блюда простые – вареная говядина с солеными огурцами, рыба, тушеный гусь, грибы. У многих вельмож, даже со средним достатком, столы накрывались куда богаче. Брюсу как-то рассказывали, что государыня определила довольно скромную сумму расходов на стол и лично следила, чтобы эта сумма не превышалась.

– Господа, прошу не отодвигать тарелок, – игриво постучала вилкой государыня. – Вы можете обидеть моих поваров.

Брюс положил себе кусок говядины. Мясо оказалось жестким, невкусным. Должно быть, повар, который его готовил, разбирался в кушаниях не больше фурьера[27]27
  Фурьер – лицо, занимающееся в армии доставкой провианта и фуража.


[Закрыть]. Брюс перестал есть и, пользуясь тем, что князь Голицын занялся своей тарелкой и больше к нему не приставал, стал наблюдать за хозяйкой стола. Странное дело, чем пристальнее ой в нее всматривался, тем больше разочаровывался. В государыне, старательно жевавшей распаренную гусиную косточку, отключившейся от всего прочего, он уже не видел полубожественной красоты. Нет, она не была Венерой. Лицо ее было умное и приятное, но далеко не идеальное. Обычное, прямо-таки заурядное лицо. Лицо молодящейся маркитантки, а не лицо Венеры. И он, Брюс, подумал, что приятная улыбка, выражение доброты – все это исходило не из врожденных достоинств императрицы, а было всего-навсего ее привычкой, ставшей следствием чрезмерного желания нравиться окружавшим ее людям.

Государыня аккуратно положила обглоданную косточку в пустую тарелку, вытерла салфеткой руки, повела взгляд на гостей. Глаза ее снова лучились добротой, в уголках губ снова играла полудетская улыбка невинности. Удивительное перевоплощение!

На стол подали десерт – яблоки, засахаренную вишню, смородиновый сироп. Захлопали пробки шампанского. Гости оживились, заговорили, перебивая друг друга. Предметом разговора на этот раз стал почему-то турецкий султан. Вспоминали сообщения о нем в европейских газетах. За военные неудачи в минувшую кампанию султан казнил многих своих пашей. Не избежал-де его гнева и Молдаванчи-паша, которого он возвел в верховные визири, а после потери им Хотина отрубил ему голову[28]28
  В действительности Молдаванчи-паша не был казнен, а только смещен с поста.


[Закрыть]. Газетные сообщения обсуждались с таким презрением к султану, с такими многозначительными взглядами в сторону императрицы, словно обсуждавшие завели этот разговор нарочно для того, чтобы подчеркнуть, как велика пропасть между кровожадным повелителем турок и всемилостивейшей российской самодержицей, не способной не только казнить, а даже словом обидеть своих генералов.

После обеда Екатерина в сопровождении Григория Орлова, Строганова и Чернышева удалилась в соседнюю комнату, где она имела обыкновение с полчаса, а иногда и больше сиживать за пяльцами. Князь Голицын, снова завладев Брюсом, потащил его к Алексею Орлову, опоздавшему присоединиться к государыне, и теперь в нерешительности топтавшемуся у дверей. Завязалась беседа о предстоящем походе русского флота к берегам Оттоманской империи.

– Мы будем следить за вами, граф, – сказал Орлову Брюс, сказал без энтузиазма, лишь ради приличия.

– Я не столь искусный генерал, как Петр Александрович, – с серьезным видом отвечал Орлов, – но постараюсь, чтобы ее величество, матушка наша, осталась нами довольна.

Беседу прервал камергер. Учтиво поклонившись, он сообщил, что ее величество желает видеть графа Брюса. Брюс посмотрел на собеседников, как бы желая услышать от них подтверждение. Голицын и Орлов заулыбались. «Вам повезло, граф, – говорили их улыбки, – не упускайте случая».

В комнате, куда его привел камергер, государыня находилась одна. Ее спутники, очевидно, удалились в смежные апартаменты, откуда доносились приглушенные голоса. По всему, там играли в карты.

– Как находите мое занятие? – показала государыня свои вышивки графу. Брюс, разглядывая на белом полотне ниточные цветочки, сказал, что он не очень-то разбирается в подобных занятиях, но цветочки, которые видит, ему нравятся. Государыня оставила вышивку и медленно прошлась по комнате. – Я позвала вас для того, чтобы еще раз поговорить о войне. Утром вы были несколько возбуждены и, мне показалось, сказали не все, что хотели сказать.

Соглашаясь, Брюс склонил голову.

– Говорите же. Ваш командир кроме людей и пушек желает иметь еще что-то?

– Граф Румянцев просит снабжать его постоянной информацией о направлениях политики вашего величества.

Губы императрицы надулись, выражая недоумение.

– Для чего?

– Чтобы вершить виктории, полководцу надо видеть не только поле боя.

– Насколько мне известно, наши генералы до сих пор неплохо обходились и без политики. Впрочем, – помедлив, снова надула губы Екатерина, – моя информация может лишь разочаровать графа. Никаких направлений в политике я не имею. Все это пустое. Политика основана на трех вещах: обстоятельство, догадка и случай.

– Прикажете передать это графу?

– Если этого ему мало, пусть обратится к моим министрам.

Екатерина еще раз прошлась по комнате и остановилась в двух шагах от стоявшего навытяжку генерала.

– А вы мне нравитесь, граф. В вас нет того дурацкого подобострастия, которым испорчено немало хороших людей. Румянцев должен быть доволен, имея таких генералов.

Брюс низко поклонился.

– Если у вас ничего более нет, у меня к вам просьба. – Екатерина сделала паузу и продолжала: – Передайте графу Петру Александровичу, что его государыня понимает, что такое справедливость, и умеет воздавать победителям то, чего они заслуживают.

Брюс поклонился еще раз.

– Прощайте, граф, будем ждать от вас добрых известий.

4

Когда Брюс приехал домой, жена была не одна: в гостиной сидел голубоглазый молодой человек богатырского телосложения.

– Граф Васильчиков, – представила гостя Прасковья Александровна. – Любимец нашего общества.

Молодой человек сделал в сторону хозяина изящный кивок головой, после чего стал шарить глазами по сторонам с видом человека, забывшего, куда положил шляпу.

– Нет, нет, я вас не выпущу, – поняла его намерение хозяйка, – вы должны остаться с нами на вечернюю трапезу.

– Благодарю вас, но мне пора, – смутился юный граф, – прошу извинить… Меня ждут.

Прасковья Александровна пожала плечиками:

– Мне очень жаль. Однако я провожу вас. – И она, взяв под руку, повела его к выходу.

Брюс ревниво посмотрел им вслед, поднял с оттоманки валявшуюся нетолстую книжицу и погрузился с нею в мягкое глубокое кресло. Книжица называлась «Всякая всячина». Ему не хотелось читать. Перелистывая ее, он прислушивался к шагам за дверью, ждал возвращения графини.

Брюс был женат на Прасковье Александровне уже пятнадцать лет. Он не мог жаловаться на свою судьбу. В семье царило полное согласие. Вот только с детьми не очень повезло. У них росла одна дочь, а ему хотелось иметь еще и сыновей. Впрочем, мечтать о сем было уже поздно. Супруга заканчивала четвертый десяток – в такие годы рожают редко.

Прасковья Александровна, проводив гостя, вернулась веселая, улыбающаяся.

– Почему такой мрачный? Чем-нибудь недоволен?

– Кто сей красавец? – в свою очередь спросил супруг.

– Я же говорила: граф Васильчиков. На него изволила обратить внимание государыня.

Брюс хмыкнул.

– Он еще мальчишка!

– Ну и что? Ты же вот приревновал меня к нему!

Супруга за словом в карман не лезла. Нет, дуться на нее совершенно невозможно. Смеется озорница. А впрочем, почему бы тому мальчишке в нее не влюбиться? Годы ничуть ее не состарили. Она, кажется, осталась такой же обаятельной, веселой, какой была в тот счастливый день, когда он предложил ей руку и сердце.

– Может быть, все-таки расскажешь, как тебя приняли при дворе? – подсела она к нему на подлокотник кресла.

Граф сообщил, что встреча с государыней не дала ему того, на что он надеялся.

– Наде было идти к ней с Никитой Паниным, а не с Голицыным, – сказала Прасковья Александровна, словно разговаривала с подростком, которого надо еще учить.

– Почему?

– Потому что он первый министр.

Супруг с ухмылкой возразил:

– Тогда бы уж лучше тащить самого Орлова.

– Время Орлова отходит.

Глаза графа расширились от удивления.

– Тебе диво? А для многих сие уже не тайна. Екатерина стала для него старовата, он блудничает с другими женщинами.

– И государыне об этом известно?

– Разумеется.

Граф покачал головой, не очень веря словам супруги.

– На обеде они были внимательны друг к другу.

– Ты государыню еще совсем, совсем не знаешь.

В комнате становилось сумрачно. Лакеи зажгли свечи, закрыли ставни, и как-то сразу стало уютней. Свечи, тишина располагали к неторопливой беседе. Брюс стал рассказывать жене, как он просил направить в армию подкрепление, которое свело бы на нет превосходство турок в живой силе.

– Государыня рада бы прибавить вам людей, да казна пуста, – заметила Прасковья Александровна.

– Неужели мы беднее турок?

– Может, и не беднее, только денег в казне нет. Утекли.

5

Граф Брюс вернулся в армию в начале марта, когда в местах ее расположения уже звенела весна с ее ручьями, гнездящимися птицами и непролазными дорогами. В шкатулке своей он вез рескрипт императрицы на имя главнокомандующего.

Несмотря на поздний час, он нашел Румянцева в главной квартире за писанием каких-то бумаг – исхудавшего, усталого.

– «Обряд службы», – сказал про бумаги Румянцев после того, как выпустили друг друга из объятий. – Наконец-то закончил. Но ты, смотрю, тоже с бумагами.

– Рескрипт ее величества. Вручен князем Голицыным в день моего отъезда из Петербурга.

– Князь… Быстро же он освоился, – промолвил Румянцев, ломая печать пакета. – Не я ли говорил, что стезя его не полками командовать, а придворным генералом быть.

Он передал вскрытый пакет Брюсу:

– Читай сам. У меня от букв уже в глазах рябит.

Брюс, приняв бумаги, стал читать:

«Ваши письма от 3 и 14 числа сего месяца[29]29
  В упомянутых письмах Румянцев писал: в первом – о причинах неудачи, постигшей русскую армию у Браилова, во втором – о занятии русскими войсками города Журжи.


[Закрыть] я получила и сим ответствую, что первое в предприятие на Браил я признаю пользу главному вам предписанному предмету будущей кампании закрыть бендерскую осаду и не допустить неприятеля укрепиться в Молдавии или Валахии. Жаль, что не удалось схватить замок, через чего сделалась сия экспедиция не совсем удачна, но теперь Журжа взята, то не сомневаюсь, что сие вам подаст средств обратить в пользу на истребление неприятельской толпы… Более всего меня беспокоят трудности в заведении магазейна в покоренных землях. Бога ради употребите всевозможные способы, чтоб вам ни в чем недостатка не было, кажется, в Валахии несколько хлеба еще быть может, молдавцы же, когда из закрытых мест возвратились и в домах живут спокойно, а наши войска дисциплину содержат, то по крайней мере у них лошадей и волов можно взять для возки провианта…

Екатерина».

Кончив чтение, Брюс передал рескрипт Румянцеву. Тот долго молчал, вдумываясь в содержание услышанного.

– Они… там вообразили себе, – наконец тихо заговорил он, – что знают о неприятеле больше, чем мы, перед лицом его стоящие. Говорил им, что противник превосходит нас в несколько раз?

– Я имел честь доложить о сем самой государыне.

– И что же государыня?

– Ее величество приказали напомнить вашему сиятельству, что древние римляне не считали своих врагов – они их находили и побеждали.

Румянцев с горькой улыбкой покачал головой;

– Все ясно. Существенных подкреплений от Петербурга ждать не следует. Остается рассчитывать на то, что имеем.

Брюсу хотелось сказать, что, по его мнению, ссылка государыни на римлян только отговорка, что причина, препятствующая усилению армии, содержится в отсутствии средств. Однако этого он почему-то не сказал, а сказал другое:

– Ваш план в целом одобрен.

– Я это знаю.

Брюс покашлял в нерешительности.

– План ваш, несомненно, хорош. Но мне одно непонятно, Петр Александрович, почему уступаете славу завоевателя Бендер графу Панину? По плану в будущую кампанию мы должны вроде бы поменяться местами – вторая армия станет главной, наступательной, а наша, хотя и более сильная, должна помогать ей, прикрывать ее от главных сил противника.

Румянцев не спеша достал из стола карту и разложил ее на столе.

– Я ожидал этого вопроса. В моем плане есть расчет, который не все могут заметить. В представлении членов Петербургского военного совета победа над противником достигается через отнятие у него крепостей. А в сем ли ключ? Когда начинается война, вопрос, кто кого осилит, решается не под стенами крепостей, а в генеральных баталиях противоборствующих армий. Отдавая Бендеры на забаву второй армии – графу Панину хватит и этого орешка, – я развязываю себе руки для наступательных действий, имея целью разгромить основные силы неприятеля. Когда мы это сделаем, турецкие крепости потеряют прежнее свое значение.

– Выходит, героями основных событий будем все-таки мы?

– Героями – не героями, а баталии предстоят серьезные.

Брюс заметил, что в Петербурге весьма скептически относятся к его «Обряду службы».

– А я и не ожидал восторгов. – Румянцев убрал со стола карту, которой так и не воспользовался, и, как бы оправдываясь, сказал, что он не искал славу борзописца, а старался только воспроизвести то, что упущено уставами.

– В Петербурге говорят, что вы ломаете прежний порядок внутренней и полевой службы.

– В какой-то степени они правы. Я ввожу новый расчлененный боевой порядок.

Разъясняя, что это за порядок, Румянцев напомнил, что в свое время фельдмаршал Миних выстраивал армию в одно громоздкое каре, огражденное рогатками и обремененное обозами, – в каре, приспособленное для пассивной обороны. Теперь такого каре не будет. Войска будут строиться в несколько каре различной величины, между которыми займут место кавалеристы, а впереди и на флангах – егеря и артиллерия.

– А рогатки?

– Рогаток больше не будет. – Заметив на лице собеседника недоумение, Румянцев нетерпеливо поднялся. – Что такое рогатка? Символ обороны. Стратегия же наша строится на наступлении. Отказавшись от рогаток, мы избавляем тем самым пехоту от необходимости постоянно носить или возить с собой сей громоздкий груз, на сотни повозок сократим обозы, и те не станут больше загромождать боевой порядок, как бывало раньше. А главное, мы избавляем солдата от ложной надежды найти за рогаткой спасение от атакующего противника, отныне он может рассчитывать только на штык и пулю и к этому себя готовить.

Слушая Румянцева, Брюс вспомнил петербургские встречи с именитыми сановниками. Как же мелки были их суждения о войне, об армии по сравнению с тем, что он услышал сегодня от Румянцева! Поистине великий полководец. Он, Брюс, должен радоваться, что судьба породнила его с этим замечательным человеком, не только породнила, но и дозволила под его началом попытать военного счастья.

Брюс всегда уважал Румянцева, но сейчас он любил его больше, чем когда-либо.