Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

«Ну не осел ли наш министр! – возмущался Дюмурье. – Сам же требовал активных действий, истратил кучу денег, а теперь на попятную».

Если бы господин Дюмурье был более осведомлен, он наверняка бы адресовал проклятия другому лицу. Дело было не столько в министре, сколько в любовнице Людовика XV мадам Дюбарри. Министр имел неосторожность испортить с ней отношения, и та восстала как против него, так и против проводимой им политики. Она стала внушать королю, что министр дает ему не те советы, которые следует давать, что его величеству лучше стремиться к умиротворению Европы, чем искать новой военной славы, которую он, король, уже имеет в избытке. Король не мог не поверить избраннице своего сердца и стал косо посматривать на министра. Господин Шуазель попытался «исправиться», но было уже поздно. Мадам Дюбарри не простила ему, и он вынужден был сойти со сцены. На пост министра иностранных дел вступил герцог Эгильон.

Новый министр не обладал способностями своего предшественника, но он лучше знал значение дам, окружавших короля. Стараясь угодить мадам Дюбарри, он отказался от активной помощи конфедератам, следствием чего и явилось письмо, полученное полковником Дюмурье.

Новая политика нового министра продержалась, однако, не более недели. Добившись изгнания из двора ненавистного ей герцога Шуазеля, мадам Дюбарри решила, что королю все-таки маловато той славы, которую он имел, что эту славу не мешало бы умножить за счет поляков и турок на востоке. Министр, уловив ее желание, быстро перестроился, и к полковнику Дюмурье полетели новые инструкции.

К счастью, полковник Дюмурье оставался еще на месте. Инструкции подоспели вовремя. Ознакомившись с ними, он распаковал приготовленные в дорогу вещи и возобновил свою деятельность.

3

29 октября 1770 года императрица Екатерина II давала в Царском Селе бал в честь принца Генриха. Уже почти месяц гостил в Петербурге брат прусского короля, и за все это время у него не было ни одного свободного вечера. Маскарады, театральные представления, катания… Впрочем, прежние увеселения не шли ни в какое сравнение с сегодняшним балом. Это был праздник с грандиозным фейерверком, имевший целью восславить дружеские отношения между Россией и Пруссией.

Собравшиеся гости, в том числе принц Генрих, не могли не восхищаться волшебным искусством петербургских мастеров холодного огня. Внимание всех привлекал крутящийся жертвенник – символ дружбы, перед которым были изображены две обнимающиеся девы, поправшие ногами змею и кинжал. Женщины означали Россию и Пруссию, змея – зависть, кинжал – вражду и злобу. Какое-то время жертвенник курился дымом. Но вот дым рассеялся, и над жертвенником показался рог изобилия, из которого тотчас посыпались цветы и плоды на связанные вместе русский и прусский гербы.

При входе в само помещение гостей ожидали другие символические изображения – красивая, ангелоподобная женщина с российским знаменем в руке, увенчанная лавровым венком, и Марс с прусским знаменем. У ног женщины, в которой подразумевалась российская императрица, лежала груда турецких трофеев. Марс, символизировавший Фридриха II, в левой руке держал венец над вензелем принца Генриха. Надписи на немецком языке гласили: та, что на стороне женщины, – «Заслужила на бранях», рядом с Марсом – «За отечество и друзей». На стяге между символами опять же на немецком языке были написаны слова: «И потомство пожнет плоды победы».

Идеи ко всей этой символике художникам и мастерам подала сама императрица. Она хотела, чтобы гости увидели в них несомненное право России на вознаграждение, как победительницы, и воздали должное Фридриху II, пожелавшему взять на себя роль примирителя… Трудно сказать, насколько глубоко проникло это в сознание принца Генриха и других иностранных гостей, но русские вельможи сочли необходимым выразить свое восхищение. Они стали кричать во весь голос: «Виват Екатерине!», «Виват Фридриху!», «Виват принцу Генриху!».

А потом раздался пушечный залп – салют. Голоса смолкли, и все во главе с самой императрицей направились в зал приемов, где должна была состояться церемония вручения орденов и подарков кормчим Русского государства, присланных прусским королем. Теперь в центре внимания был один принц. Именно ему поручил король вручить ордена и подарки.

Принц вручил ордена Большого Орла, украшенные бриллиантами, его высочеству наследнику Павлу, графам Никите Панину и Григорию Орлову. Императрице был преподнесен богатый фарфоровый сервиз, сделанный на королевской фабрике по специальному заказу, с украшениями в честь побед русского оружия в войне с турками.

Вручение орденов и подарков сопровождалось новыми здравицами в честь прусского короля и русской императрицы. Когда же церемония закончилась, заиграла музыка, начались танцы… Екатерина пригласила принца Генриха, посла Сольмса, а также наиболее близких к ней сановников в малую залу, где были накрыты столы для ужина.

Когда гости обнаружили, что рядом с ними за столом только те, кто руководит Россией, они поняли, что разговора о политике им не избежать. До сегодняшнего вечера принц Генрих уже имел несколько бесед с Императрицей. Он старался убедить ее в искренности своего короля, желающего поддерживать с ее величеством крепкую дружбу, убеждал, что продвижение прусских кордонов в глубь польской территории есть всего-навсего мера, направленная на защиту прусских владений от вторжения конфедератов, что же касается встречи в Нейштадте, то это не что иное, как ответный визит вежливости за прошлогоднее свидание в Нейсе.

Возвращаться к прежним разговорам принцу не хотелось, и, чтобы предупредить такую возможность, он спросил, имеет ли Русский двор намерение обратиться к Австрии и Пруссии с призывом о посредничестве для прекращения войны, как это сделала Порта.

– Мы не думаем, чтобы нам понадобились посредники, – сказала Екатерина. – К тому же отношения Австрии с Францией не позволяют нам пока быть откровенными с Веной.

– Мой король считает, что Австрия не имеет к России враждебных настроений, – заметил Генрих.

– Нам хотелось бы знать о видах России касательно мира с Турцией, – подал голос граф Сольмс, поскольку замечание принца было оставлено без внимания.

Екатерина удостоила его томным взглядом.

– Мы еще не обсуждали этого вопроса. Но я наверняка знаю, что будем требовать от Турции уступки Большой и Малой Кабарды и города Азова с землями, которые принадлежат России. Сверх того, я пожелала бы получить остров Родос, отчего Турция и Италия имели бы выгоду, покупая там из первых рук продукты севера.

– Но Турция и Австрия не согласятся с такими требованиями! – воскликнул принц.

– Вы хотите сказать, – вмешался в разговор Панин, – Россия должна принять мир без всякого вознаграждения?

– О нет, – возразил принц. – Россия несомненно заслуживает компенсации. Однако есть соображения, что это легче сделать не за счет Турции. Чтобы сохранить свою территорию в прежних границах, Турция способна продолжать войну до бесконечности.

Посол Сольмс решил, что принц сказал достаточно много, и, чтобы избежать уточнений, предложил тост:

– Ваше величество! Господа! Позвольте мне поднять бокал за искренность в наших взаимоотношениях. Без искренности нет взаимопонимания, а без взаимопонимания нет дружбы. Итак, господа, за искренность и дружбу! Виват!

После такого тоста продолжать переговоры стало как-то неловко, гости дали понять, что им пора домой. Когда их проводили, Екатерина и ее приближенные вновь вернулись к столу. Григорий Орлов, усаживаясь рядом с государыней, хмурился. Он был явно недоволен гостями, хотя и получил из их рук высший прусский орден.

– Не могу понять, – заговорил он, – что имел в виду принц, когда сказал, что проще получить достойное нас вознаграждение не за счет Турции? Если не за счет Турции, то за счет кого же? Уж не Польшу ли он имел в виду?

– Это было бы слишком нелепо, – возразил Панин. – Во всяком случае, на это мы никогда не пойдем.

– Надобно заставить принца выложить карты на стол, – промолвила Екатерина и, подумав, добавила. – Попробуем сделать сие после того, как он вернется из Москвы.

– А разве он едет в Москву?

– Я сама рекомендовала ему эту прогулку, – сказала Екатерина. – И вы, князь, – обратилась она к Голицыну, – будете его сопровождать.

Князь в знак послушания склонил голову.

– Пруссия, по-видимому, что-то затевает, – продолжала Екатерина. – Мне не понравилось, что их министр слишком много говорил об искренности. Не исключено, что они имеют виды на Польшу.

– Кстати, положение в Польше зело худое, – сказал Голицын. – Париж направил к конфедератам полковника Дюмурье, который имеет такие планы, что я боюсь, как бы Румянцеву не пришлось повернуть в Польшу большую часть своей армии.

– С конфедератами давно было бы покончено, если бы не двуличность Станислава, – зло сказал Орлов.

За польского короля заступился Панин.

– Король Станислав нам предан, но ему трудно избавиться от влияния своих дядей Чарторыйских, нашему же посланнику князю Волконскому недостает твердости.

– Вы предлагаете вернуть в Варшаву князя Репнина?

– Репнин нажил там много врагов. Я бы рекомендовал вашему величеству графа Сальдерна.

Сановники сразу же одобрительно загудели. Сальдерн нравился: умен, образован, тверд характером… Молчал один только Орлов. Он знал, почему Панин избрал этого человека. Сальдерн находился с ним в большой дружбе. Рекомендуя его послом в Варшаву, он получал возможность усилить свое личное влияние в польских делах. Старый прием. Чтобы надежнее сиделось у государственного кормила, он старался выдвигать на важнейшие посты своих людей.

– Что ж, пусть едет граф Сальдерн, – согласилась Екатерина.

На этом совещание закончилось. Сославшись на усталость, Екатерина оставила гостей и удалилась в опочивальню.

4

В начале декабря в Петербург пришла ошеломляющая весть: австрийские войска перешли границу Польши и вступили в герцогство Цибское, заняв 13 городов. В оправдание таких действий Вена выставила то, что-де Польша не уплатила Австрии государственный долг. Занятые земли объявлялись навсегда присоединенными к австрийской территории. Вскоре после этого поступило сообщение о дальнейшем продвижении в глубь польской территории прусских кордонов, занятии ими новой линии в Самогитии.

Сообщения с запада вызвали в русском правительстве сильную нервозность. Некоторые сановники стали склоняться к тому мнению, что между Фридрихом и Иосифом в Нейштадте была все-таки достигнута какая-то договоренность относительно Польши. При таком положении Россия могла оказаться в весьма трудном положении.

Принц Генрих в это время находился в Москве. В Петербург он вернулся 26 декабря и еще не успел отдохнуть с дороги, как получил приглашение от императрицы принять участие в семейном вечере. На вечере оказались те же сановники, которые принимали участие в прошлой беседе. На этот раз, однако, императрица не стала предлагать ему развлечений, а сразу пригласила его за стол для «дружеского разговора». Его спросили, известно ли ему о незаконном занятии Австрией польских земель.

– Да, – ответил принц, – граф Сольмс успел доложить мне об этом.

– Но признайтесь, ваше высочество, – придвинула ему бокал вина императрица, – то, что делает Австрия, все могли бы сделать и, кажется, уже делают…

Ее намек смутил принца, и он сбивчиво стал объяснять, что прусские войска, хотя и занимают в Польше новую кордонную линию, не завладевают ее провинциями.

– А почему бы и не так? – засмеявшись, уставилась на него императрица.

– И в самом деле, – вмешался в разговор граф Захар Чернышев, поддерживая шутливый тон императрицы. – Почему бы вам, скажем, не овладеть епископством Вормским? Пусть, если уж так повернулось дело, каждый получит что-нибудь.

Принц еще более смутился, не в состоянии уяснить, серьезно ли сие предложение или это просто шутка, рассчитанная на то, чтобы раскрыть планы короля. Он решил, что в его положении лучше все же перевести разговор на другую тему, и принялся рассказывать о впечатлениях о Москве.

Принц распрощался с императрицей и ее сановниками в десятом часу вечера и, приехав к себе, сразу же сел писать письмо королю. Он со всеми подробностями сообщил о беседе с императрицей и ее окружением, о высказанном ему предложении. В заключение писал; «Хотя все это было не более как шутка, но она не лишена значения, и я не сомневаюсь в том, что вы сможете извлечь из нее пользу».

На следующий день, отослав письмо в Берлин, принц поехал к графу Панину. Ему казалось, что наступил самый подходящий момент для переговоров, которые ему поручил король. Во всяком случае, вчерашний разговор у императрицы давал ему надежды на большую откровенность со стороны Русского двора.

Первый министр принял его с обычным для русских радушием. Однако принц не мог не заметить на лице его печати озабоченности. Было похоже, что причиной озабоченности были бумаги, которые он, видимо, только что читал и еще не успел убрать со стола.

– Не хотите ли кофе?

– Благодарю, – улыбнулся принц, вкладывая в свою улыбку призыв к откровенности и дружбе. – Я пришел кое-что уточнить в связи со вчерашним разговором у императрицы. Но вы, кажется, и без того утомлены.

– Мне пришлось встать раньше обычного.

– Дурные вести от графа Румянцева. – Принц хитровато прищурился. – Ходят слухи, что граф подал прошение о полной отставке.

– То только слухи. Фельдмаршал некоторое время был болен, но сейчас, слава Богу, все это позади, и он снова предводительствует армией.

Панин не стал говорить о Румянцеве всей правды. Зачем? Это внутреннее дело, касаемое только Российского государства. Когда Румянцев представил просьбу об увольнении со службы, императрица скрыла сию просьбу даже от некоторых членов военного совета, дабы не дать пищу кривотолкам. Предоставление отставки признанному полководцу в такой сложный момент сыграло бы только на руку противникам России. С таким мнением согласились все приближенные к государыне, в том числе и он, Панин, хотя в другой раз, может быть, принял бы иное решение. Чтобы уговорить Румянцева отказаться от решения уйти в отставку, Григорий Орлов послал к нему с письмом своего адъютанта. От адъютанта пока не поступило никаких сообщений, но государыня не сомневается, что интересы отечества возьмут у Румянцева верх над личными обидами и он останется во главе армии.

– У Румянцева все в порядке, – повторил Панин после некоторой паузы. – Что до бумаг на столе, то пришли они не с театра войны, а из Польши. Кстати, – нацелился он глазами на гостя, – в них есть касаемое вашего высочества.

– Вот как! – взметнул брови принц. – Надеюсь, это не составляет государственного секрета?

– Если бы и составляло, я, несомненно, огласил бы сей секрет из уважения к вашей высокой особе, – полушутя сказал Панин. – Дело в том, что конфедераты приняли акт о лишении Станислава престола и направили в Берлин агента предложить польскую корону вашему высочеству.

Генрих покраснел.

– Его величество на это никогда не согласится, – сказал он.

– Мы тоже так думаем. – Панин не спеша принялся прибирать на столе бумаги. – Король подписал с нами условие, по которому на престол Польши может быть выбран только природный поляк. Отказ Фридриха от этого условия разрушил бы наш союз.

От испытываемой неловкости Генрих даже заворочался в кресле.

– Мой король уже не раз представлял доказательства своей верности союзу и дружбе с российской императрицей. Я думаю, вашему сиятельству это известно не хуже меня.

– Разумеется. – Сложив бумаги в одну стопку, Панин небрежно бросил их в ящик. – Оставим разговор о польской короне. У вас, очевидно, есть ко мне более важные вопросы?

Принц оживился.

– Мне не дает покоя вчерашнее предложение относительно Вормского епископства. Я не обладаю большим чувством юмора, но мне показалось, что это была шутка.

– Возможно. Я не очень внимательно слушал вчерашний разговор.

Русский министр, кажется, решил играть в прятки! А ведь этот человек, недавно получивший из его рук высший прусский орден, мог быть с ним более откровенным.

– При здравом рассуждении дел предложение вашего министра графа Чернышева представляется вполне серьезным. Чтобы не нарушить равновесия сил между тремя державами, нам ничего не остается, как последовать примеру Австрии.

– Противозаконные акты никогда не служили примерами для подражания.

– Речь идет о здравой необходимости. Пруссия считает свои восточные границы крайне несправедливыми. К тому же в нынешней войне Пруссия, как союзница России, несущая на себе определенные тяготы ради победы, имеет право на какое-то вознаграждение.

– Наверное. Однако я не стану содействовать Пруссии в овладении землями, которые ей никогда не принадлежали.

Последнюю фразу Панин произнес с такой категоричностью, что принц понял: вести торг бесполезно. Разговор продолжался еще минут пятнадцать–двадцать, после чего принц откланялся и поехал к своему послу. Граф Сольмс, узнав о содержании разговора с первым министром, посоветовал воздержаться от дальнейшей активности и подождать, что напишет на его сообщение король.

Ответ из Берлина пришлось ждать недолго. Планы короля в отношении изменения восточных границ Пруссии намного превосходили то, на что до этого с робостью надеялся принц. Король писал, что приобретение епископства Вормского есть игра, не стоящая свеч, и что он не даст за него и шести су. «Другое дело – прусская Польша, – писал король. – Она стоит того, чтобы о ней позаботиться, если даже не включить в нее Данцига, потому что мы владели бы тогда Вислой и имели бы свободное сообщение с королевством, что весьма важно. Если для этого нужно тратить деньги, то дело стоит того, чтобы на него не скупиться. Но если гоняться за безделицей, то это будет иметь вид алчности, а я не хотел бы, чтобы ее мне приписывали, тем более что в Европе и без того уже так обо мне думают».

Письмо короля придало принцу смелости, и он направился в Зимний дворец с твердым решением уломать русских, если даже для этого понадобятся угрозы. Обсуждение проекта Фридриха проходило без участия императрицы. Принц на этот раз мобилизовал все свое красноречие. Он говорил, что Пруссия имеет древние права на западные польские земли и что настало подходящее время для того, чтобы воспользоваться ими. В чем заключались права и какие на то были доказательства, принц умолчал. Помня напутствие короля, он не очень-то прибегал к аргументам. Свою речь он закончил тем, что-де в Европе многие стараются отвлечь прусского короля от русской императрицы, предлагая ему «важные выгоды».

Последнее, по расчетам принца, должно было положить русских на лопатки, поскольку содержало в себе угрозу оставить Россию в одиночестве. Однако ни Панин, ни Орлов, ни Голицын, ни другие министры не выказали никакого замешательства. Наоборот, они усилили сопротивление прусскому плану, так что принц пришел в расстройство и покинул дворец в великой досаде. На другой день он выехал в Берлин, даже не сделав прощальных визитов.

5

…Так как Австрия присоединила к себе часть польской территории, то лучше всего будет, если Россия и я одинаково воспользуемся этим обстоятельством и, подражая примеру Венского двора, мы так же позаботимся о наших интересах для приобретения некоторых действенных выгод.

Мне кажется, для России решительно все равно, откуда бы она ни получила вознаграждение за военные издержки, на что она имеет право. И так как эта война возникла единственно по делам Польши, то я не понимаю, почему бы ей не вознаградить себя за счет пограничных земель этой республики?

Что касается до меня, то для поддержания равновесия с Австрией, почему я не могу так же, как и она, приобрести часть Польши? Это послужило бы мне вознаграждением как за денежные субсидии, так и за потери и убытки, которые я понес от этой войны.

(Из письма Фридриха II своему послу в Петербурге графу Сольмсу от 19 февраля 1771 г.)

Глава II
Место солдата – в строю

Канцелярия главной квартиры армии, пустовавшая всю зиму, с наступлением теплых весенних дней стала вроде кают-компании. Сюда тянулись как офицеры, так и генералы – заходили с надеждой узнать что-нибудь новенького из России, разведать, скоро ли выступать с зимних квартир, или просто так, отвести душу в беседе со штабными.

Сегодня «приманкой» послужило возвращение из отпуска генерал-квартирмейстера Боура и генерал-майора Кречетникова. Думалось так: раз люди побывали дома, значит, им есть о чем рассказать. Однако отпускниками сразу завладел дежурный генерал Ступишин. Точнее, не он ими, а они им. Генералы отсутствовали более четырех месяцев и желали знать все, что изменилось за время их отсутствия. Крепко соскучились они по армии.

На дворе зеленел май. В прошлом году в эту пору армия уже маршировала на турка, но сейчас задержалась с выходом. Причиной была поздняя весна. До ее прихода несколько месяцев кряду творилось что-то непонятное, совсем не похожее на то, к чему привык русский человек. Снежные бураны неожиданно менялись проливными дождями, дороги до того раскиселило, что невозможно было угадать, на чем лучше ехать – то ли на санях, то ли на телеге. Местные жители говорили, что они сроду не видели такой ужасной зимы. Непогодье затянулось до конца апреля. Обозники вконец измучились – не только запас, даже каждодневные нужды в продовольствии не успевали справлять. Но это еще не все. С холодами пришла лихорадка. Не простая, а какая-то заразительная. Недавно от нее генерал Олиц скончался. А сколько на погост низших чинов унесли, про то лучше не спрашивать.

К счастью, все это теперь осталось позади. Дождались-таки настоящего тепла, настоящего солнца. Трава появилась, а раз трава есть, не будут больше подыхать лошади. Теперь они и во время похода найдут себе корм.

– Когда я уезжал, наши пытались овладеть Браиловом, – вспомнил Кречетников. – Что-нибудь вышло?

– А как же! Когда это фельдмаршал не доводил до конца дело? Не только Браилов, и Журжа взята. Освобождена почти вся Валахия вместе со столицей Бухарестом. На этой стороне Дуная у турок остается одна крепость Турна. Скажу вам, господа, крепкий орешек. Генерал Потемкин пытался разгрызть сей орешек, да поломал зубы.

С улицы вошел Румянцев. Все поднялись, приветствуя главнокомандующего. Офицеры, решив, что, их присутствие стало лишним, потихоньку подались к выходу.

Фельдмаршал пригласил генералов к себе. В кабинете, кроме стола, стула и оттоманки, ничего более не оказалось. Простор. Ступишин лично распорядился убрать лишние стулья, чтобы посетители не заимели привычку засиживаться и тем самым отнимать у главнокомандующего дорогое время.

– Какие везете новости? – спросил Румянцев.

Боур рассказал, что самым крупным событием было пребывание в Петербурге и Москве брата прусского короля принца Генриха. О цели его пребывания точно неизвестно, но болтают всякое. О внутреннем положении в стране тоже говорят по-разному. Ему, Боуру, приходилось слышать жалобы на очень плохой урожай. В некоторых губерниях крестьяне едят траву… К этому бедствию прибавилась чума, перенесенная из Турции в южные районы страны. Правительство принимает жесточайшие карантинные меры, тем не менее чума неумолимо продвигается на север…

– К моим не заезжали?

– Я бывал Москва, но графиня дома не бывал.

С лица фельдмаршала не сходило выражение мрачной сосредоточенности. Казалось, он задавал вопросы механически, не вдумываясь в ответы, занятый своими невеселыми мыслями. Раньше он был не таким. Что-то с ним сделалось. Отяжелел, состарился заметно.

И Боур, и Кречетников не знали и не могли знать, что так опалило фельдмаршала. Из генералов знали правду о нем только Ступишин да Озеров. Фельдмаршал стал таким с того дня, когда послал императрице реляцию с прошением об отставке.

Теперь уже не укладывается в голове, что этот человек намеревался оставить армию – армию, которая признавала его своим отцом, которая чтила его больше, чем кого-либо. Да было ли это? Было… Однако Румянцев не ушел, Румянцев остался. После того как курьер отправился в Петербург с его реляцией, он некоторое время отлеживался в своей палатке, никого не принимал, за исключением доктора и адъютанта. Но мало-помалу то непонятное состояние стало проходить, и он вернулся к делам…

С тех пор прошло четыре месяца. История с отставкой стала уже забываться. Румянцев снова был в деле. Но теперь уже никто не видел его улыбающимся.

– Перевод фирмана готов? – вдруг круто переменил разговор Румянцев, обращаясь к дежурному генералу.

– Да, ваше сиятельство, он у меня.

– Прочти. Я думаю, всем будет интересно услышать, что в нем написано, – добавил Румянцев.

– Что за фирман? – заинтересовался Кречетников.

– Приказ визиря, который он направил своим военачальникам.

Ступишин стал читать:

– «По повелению пресветлейшего, величайшего, грознейшего, державнейшего, всей вселенной императора, который есть прибежище правоверных, моего августейшего государя, взял я себе в намерение овладеть всеми крепостями по Дунаю, находящимися в Молдавии и других провинциях, случайно доставшимися московской императрице…»

– Ого, аппетит у визиря не так уж плох! – воскликнул Боур по-немецки. Выражать эмоции на родном языке ему было гораздо удобнее.

Румянцев сердито сдвинул брови.

– Какие сведения собраны о новом визире?

– Сведения зело скупые. До назначения визирем Махмет-паша предводительствовал в Боснии. По слухам, человек смелый, решительный, но чрезмерно самонадеянный.

Румянцев стал медленно прохаживаться по комнате. Генералы молча ждали его решения. Фирман визиря побуждал к раздумьям. Было над чем подумать. Осуществление турками своих планов могло поставить перед русской армией серьезные трудности.

Ступишин заметил, что вступление в должность нового визиря уже сказалось на поведении турецких войск. Они стали вести себя агрессивнее, создавая угрозы то в одном месте, то в другом. В своих устремлениях турки особенно настойчивы на подступах к столице Валахии Бухаресту, где имеют за спиной сильную крепость Турну…

– Желай смотреть карта, – снова стал говорить по-русски Боур. – Карта карош язык имеет, карта много сказать умеет.

Ступишин ответил, что в распоряжении главной квартиры нет карт неприятельской территории, как нет описаний крепостей.

– Я знаю эти места, – сказал Кречетников, обращаясь к фельдмаршалу, – если, ваше сиятельство, дозволите дать мне корпус, Турна будет покорена в две недели.

– Нет, генерал, в Валахию вы не поедете, – сказал Румянцев. – Вам придется выехать в Польшу, чтобы заменить там командира тамошнего корпуса генерал-поручика Эссена, который просится в отпуск на лечение. – Подождал, не последуют ли со стороны Кречетникова возражения, и, поскольку таковых не было, продолжал: – Я забыл, господа, сообщить вам тревожную весть: польские мятежники под руководством полковника французской армии и других офицеров напали на наши отряды, заставили их отступить и сейчас угрожают Кракову.

Сообщение главнокомандующего было воспринято генералами так, словно это таило в себе для армии большую опасность, чем фирман визиря. Всем было ясно, что с переходом в наступление польских конфедератов обстановка на театре войны может резко усложниться. Сами по себе конфедераты с их разоренными мелкими отрядами не представляли большой опасности. Но заодно с ними были французы, на их стороне могли выступить также австрийцы, враждебность которых к России становилась все более очевидной. Наконец, на их сторону могли перекинуться польские коронные войска, верность которых королю Станиславу внушала серьезные сомнения.

По поводу последней опасности генерал-поручик Эссен доносил, что в местах расположения его войск сторону конфедератов готовы принять до 40 тысяч поляков, способных владеть оружием.

– Может быть, стоит укрепить наш польский корпус новыми войсками? – осторожно предложил Ступишин.

– Пока не вижу необходимости, – возразил Румянцев. – Войска нам понадобятся здесь. К тому же к Кракову направляется с отрядом генерал Суворов, а Суворов сражений еще не проигрывал.

– Мне кажется, – снова перешел с русского на немецкий язык Боур, – свои действия польские конфедераты соизмеряют с планами визиря.

– Не только визиря, – подхватил его слова Румянцев. – Мне думается, не последнюю роль тут играет Венский двор. Так или иначе, – продолжал он, – мы не должны оставаться в бездействии. Надо возобновить наступательные действия, чтобы не дать противнику перехватить инициативу.

– Но хватит ли сил, чтобы иметь верх?

– А разве в прошлую кампанию мы были сильнее? Наступать, только наступать. Лучшего решения я не вижу, – закончил Румянцев с решительным видом.

В тот же день поздно вечером состоялся военный совет, а через сутки барабанщики пробили генеральный марш, и армия, снявшись с зимних квартир, выступила в поход.