Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Оставив императрицу за карточным столиком, Потемкин вернулся в танцевальный зал. Веселье было в разгаре. Танцы сменялись плясками. В зимнем саду между тем появились качели. Затейники приглашали гостей на забавные игры.

Увидев в толпе супругов Брюс, Потемкин подошел к ним.

– Рад, очень рад вас видеть. Пожалуйста, проходите туда. Сейчас откроется театр.

Не успели Брюс что-либо ответить, как он уже умчался к другой компании. Гости веселились, но сам он был невесел. Какая-то печаль отражалась на его лице. Накануне он говорил всем, что у него болят зубы. Но это ли только было причиной?

– Дамы и господа, – раздался уже знакомый бас, – его сиятельство приглашает желающих в домашний театр.

На сцене театра играли какую-то смешную сцену. Графиня и граф Брюс пришли на свои места с опозданием, поэтому не сразу могли уловить суть. Только к концу спектакля они поняли наконец, что речь шла о ловкости неверной жены, дурачившей в своей неверности откровенно придурковатого мужа.

Как только спектакль закончился, Потемкин поднялся с кресла, с видом всемогущего волшебника три раза ударил в ладоши, и сцена на глазах изумленной публики стала уходить в стену. Потом Потемкин попросил гостей на минутку выйти из зала и снова хлопнул в ладоши. На этот раз задвигался пол партера… Когда через минуту гости снова заглянули в помещение, кресел уже не было, а были столы, заставленные яствами и винами.

– Добро пожаловать, господа, добро пожаловать! – галантно приглашал князь.

Все стали усаживаться за столы. Где-то за портьерами заиграли музыканты, и ужин начался. Потемкин занял было место за спиной императрицы и ее фаворита, готовый служить им обоим, но государыня усадила его рядом с собой по правую сторону. Зубов сидел слева от нее, молчаливый, загадочный.

В одном зале поместить всех было, конечно, невозможно. Мест здесь удостоились только самые именитые, близкие к императрице. Большинству гостей пришлось ужинать за столиками, накрытыми прислугой в других залах. Кстати, они нашли за этими столиками все, что желали. И вина были самые различные – от французского шампанского до русской водки.

Вскоре дворец наполнился гулом человеческих голосов. Подогретые винными парами, гости уже не слушали музыку, каждый старался высказать свое мнение о чудесном празднике, устроенном светлейшим князем, и о самом князе. Многие говорили о нем с сочувствием. Дамы откровенно вздыхали:

– Такой красивый, такой обаятельный человек!

Общему настроению поддалась даже графиня Брюс.

– Я, наверное, напрасно думала о нем дурно. Все-таки он хороший.

Граф Брюс сердито буркнул:

– Сам черт не разберет, каков он.

После ужина гости снова занялись забавами. Императрица изъявила желание ехать домой. Потемкин не посмел ее удерживать. Он только сделался еще печальнее, плечи его опустились: на него было жалко смотреть.

Когда императрица, направляясь к выходу, стала проходить через танцевальный зал, с хоров, закрытых от публики разноцветными стеклянными украшениями, раздались звуки органа, подхваченные хором приятных девичьих голосов. То было величание всемилостивейшей матушки-государыни.

Екатерина невольно остановилась и с благодарностью посмотрела на Потемкина. Тот неожиданно рухнул перед ней на колени, схватил ее руку и, с трагическим видом прижав к щеке, залился слезами. Зубов, стоявший рядом, смотрел на него с нахмуренным видом…

Супруги Брюс покинули бал следом за императрицей. Уже в карете граф сказал:

– Светлейший князь – великий актер. Но, кажется мне, на сей раз актерство не спасет его. Закат уже недалек.

4

Покидая армию, Потемкин уверял, что вернется через месяц, но вот уже и весна прошла, лето наступило, а его все не было. Впрочем, генералитет армии это не очень тревожило. Нет светлейшего, ну и Бог с ним. В его отсутствие дела шли не хуже, а даже лучше.

Иначе посмотрели на длительное отсутствие главнокомандующего турки. Верховный визирь Юсуф-паша решил, что его отлучка дает реальные надежды для разгрома русских, что без Потемкина армия русских не сможет выдержать генерального сражения, и приказал своим войскам для учинения такого сражения собраться в район Мачина.

О намерении визиря Репнину стало известно от перебежчиков. В сторону города Мачина были посланы разведчики. Те подтвердили: турки и в самом деле собираются наступать, для чего стянули до ста тысяч человек…

В русском лагере всполошились. У турок-то набиралось сил в два раза больше! При такой ситуации немудрено было лишиться всех прежних завоеваний. На срочно созванном военном совете некоторые генералы находили самым разумным упрятать армию в крепостях и ретраншементах, отбиваться от неприятеля орудийным и ружейным огнем. Они уверяли, что если турки и произведут осаду крепостей, с наступлением зимних холодов все равно вынуждены будут сняться с открытых позиций и вернуться на свои обжитые квартиры.

Доводы сторонников обороны представлялись неотразимыми. Но вот поднялся генерал-поручик Кутузов-Голенищев, командир Бугского корпуса, отличившийся в сражении за Измаил[39]39
  Кутузов Михаил Илларионович (1745–1813), русский полководец, генерал-фельдмаршал. Ученик А. В. Суворова.


[Закрыть].

– Слушая выступления на этом совете, – сказал он, – я вспомнил фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Вспомнил и подумал: а как бы поступил в нашем положении сей знаменитый полководец?

Генералы одобрительно зашумели. В точку попал Кутузов! Ну, конечно же, Румянцев не стал бы сидеть в обороне, он сам бы пошел в наступление на турок, если даже их и было больше числом.

Колебавшийся до этого князь Репнин принял наконец решение:

– Не будем ждать, когда турки переправятся на нашу сторону. Сами атакуем неприятеля, используя момент внезапности.

Подготовка к выступлению началась сразу же после военного совета. Скрытно от неприятеля через реку было возведено несколько понтонных мостов, войска переправились на противоположный берег, а на рассвете 28 июня штурмом пошли на турецкий лагерь, не ожидавший нападения. Неприятель, застигнутый врасплох был разбит наголову. Более 4 тысяч убитых, 35 орудий, 15 знамен – таковы его потери.

Разгром турецкого лагеря при Мачине заставил верховного визиря иначе отнестись к оценке возможностей русской армии, и он послал к князю Репнину своих представителей с предложением начать мирные переговоры.

Откладывать заключение мира было неразумно. Враждующим сторонам давно осточертела война. Стоило ли продолжать проливать кровь?

31 июля обе стороны подписали предварительные условия. Турки подтверждали Кайнарджийский договор, отказывались от Крыма, уступали России земли между Бугом и Днестром…

У Репнина не было никаких сомнений в том, что Петербург одобрит подписанные условия. Он уже собирался направить о сем реляцию императрице, как вдруг в Галац, где стояла главная квартира армии, прибыл сам главнокомандующий Потемкин. Князь имел разъяренный вид.

– Где, – властно протянул он руку, – где те условия, которые изволили подписать, пользуясь моим отсутствием?

Репнин подал требуемые бумаги. Потемкин, даже не посмотрев, разорвал их в клочья и бросил под ноги.

– Вот как должно поступить с вашими условиями!

Вслед за этим на голову Репнина обрушился поток упреков в неточном исполнении инструкций, данных ему главнокомандующим перед отъездом в Петербург. Репнин слушал князя со сдерживаемым негодованием и, когда тот кончил, с достоинством сказал:

– Я исполнил свой долг и готов дать ответ государыне и отечеству.

Их ссора была слышна в приемной. Штаб-офицеры на цыпочках подходили к двери и так же на цыпочках удалялись прочь, встревоженно пожимая плечами: что же теперь будет?..

5

Война продолжалась. Разорвав вгорячах предварительные мирные условия, подписанные Репниным, Потемкин, однако, не очень ясно представлял себе, как довести дело до мира без этих документов. На более жесткие условия мира турки не соглашались. А с чего бы им идти на новые уступки? Их армия оставалась многочисленной, и со временем ратное счастье могло перейти на турецкую сторону.

Потемкин не находил себе места. Он уже раскаивался в содеянном. А тут еще скоропостижная смерть находившегося при армии принца Вюртембергского. Князь как-то сразу скис, угнетаемый ужасными предчувствиями.

Тело покойного отпевалось в местной церквушке. Когда Потемкин после отпевания вышел из храма, он не заметил, как вместо своей коляски сел на дроги, приготовленные для гроба. В толпе громко охнули: плохое предзнаменование. Поняв свою оплошность, князь слез с дрог и вместе с подбежавшим адъютантом направился к своему экипажу. Здесь уже сидела его племянница графиня Браницкая, приехавшая с ним из Петербурга «посмотреть на войну». Злые языки говорили, что она была для него не только племянницей… Но на то и языки, чтобы говорить всякое!

– Что с вами, друг мой? – встревожилась графиня.

Потемкин пробормотал в ответ что-то невнятное и приказал форейтору гнать в Яссы. В Яссы вот-вот должны были приехать турецкие уполномоченные, и он собирался возобновить с ними мирные переговоры.

В тихий, утопавший в зелени городок прибыли еще засветло. Но к этому времени князь уже потерял интерес к переговорам с турками. Его стало знобить. Доктор, осмотревший его, сказал, что с его светлостью сделалась лихорадка и надо немедля в постель…

Болезнь князя затянулась на много дней. Он оплошал настолько, что стал отказываться от пищи, спал мало и тревожно. И вот наступил момент, когда он не смог держать в руках даже карт, которыми старалась развлечь его графиня Браницкая.

– Все. Чувствую, конец приходит. – Позвав адъютанта, приказал: – Заложите экипаж. Не хочу более оставаться в Яссах. Яссы – мой гроб. Ежели умирать, то уж лучше в моем Николаеве.

В дорогу выехали ясным осенним утром. Князь, казалось, воспрянул духом. Он был весел, доволен, что оставляет «гроб свой». Но вот проехали двадцать пять верст, и ему снова стало плохо. Пришлось остановиться на ночлег в какой-то деревушке.

С наступлением ночи болезнь усилилась. Потемкин совсем не спал, ждал рассвета, а когда рассвело, велел внести себя в коляску и ехать дальше.

Лошади теперь уже шли шагом. Форейтор нарочно не прогонял их, чтобы не было тряско. К тому же князь то и дело приказывал останавливаться, спрашивал, нет ли поблизости деревни. Так ехали до самой темноты, а потом он сказал:

– Будет. Теперь ехать некуда. Я умираю. – И, помолчав, попросил: – Выньте меня из коляски, хочу умереть в поле.

У дороги тотчас расстелили епанчу, осторожно опустили на нее умиравшего. Слуги, ехавшие позади на простой повозке, зажгли факелы и выстроились, окружив своего хозяина.

Князь лежал лицом к небу, в стекленеющем глазу его блуждала неведомая мысль. О чем он думал, глядя на небо, на звезды, мерцавшие в неизмеримой дали? О государыне ли своей, в отношениях с которой было так много странного, неизъяснимого? Или, быть может, в хладеющем мозгу его возникали образы боевых товарищей, которым вредил крепко, но вредил не от злого умысла, а только из ревности к их славе?..

Всякие думы могут прийти к человеку в его смертный час. Прощаясь со звездами, со всем, что его окружало, Потемкин мог и не вспомнить про государыню или генералов, соперничавших с ним в славе. Он мог думать просто о неотвратимости судьбы. До самого этого часа он никогда не задумывался о смерти, жил так, как живут люди, которым колодец жизни представляется без дна. Он знал себя молодым и не замечал приближения старости с ее роковыми болезнями, он представлялся себе бессмертным. Но вот оказалось, что он такой же, как все. Ни один человек не может сподобиться камню. Всему живому дан срок – одни приходят, другие уходят, – и никто не в силах обрести бессмертие. Нет ничего вечного. Вечны только звезды, с которыми он, умирающий, расставался в свои последние мгновения, необъятное небо да земля, ставшая ему ложем. Да еще добрая слава, оставляемая в наследство потомкам как бесценное сокровище.

Слава, добрая слава!.. Но, позвольте, достоин ли ее он, Потемкин?

Старый лакей, стоявший без факела, смотрел на умирающего князя и озадаченно мял в руках шапку. Четверть века служил он ему правдой и верой, четверть века находился подле него, словно нянька при дитяти, но так и не распознал, что он за человек. Противоречивым, ох, каким противоречивым был его хозяин! Светлейший князь любил простоту и в то же время преклонялся перед пышностью, был горд и обходителен, скрытен и откровенен, хитер и доверчив, расточителен и часто скуп, сострадание соединялось в нем с жестокостью, робость с отвагой… В его поведении примечалось какое-то метание: то он вслух мечтал о герцогстве Курляндском, то о польской короне, то вдруг загорался желанием стать простым монахом и закончить жизнь в тиши монастыря. Он много раз брался строить дворцы, но никогда не доводил дела до конца и продавал те дворцы недостроенными. А его неожиданные вкусовые желания! Обычно князь не привередничал, ел с охотой даже солдатскую кашу, но случалось, что посылал курьеров за кислыми щами или квасом за десятки верст. Необычный был человек князь Потемкин!

У одного из слуг факел, издав треск, стал быстро гаснуть. Это напугало Браницкую. Она крикнула, чтоб засветили другой, и со сдерживаемым рыданием на коленях поползла к изголовью умирающего. Глаза князя были закрыты, и ей показалось, что он нарочно сомкнул их, чтобы не видеть сияния звезд.

– Посмотрите, доктор, – шепотом позвала она, – не заснул ли?

Доктор, опустившись на колени, прислонил ухо к устам князя и тотчас выпрямился:

– Его светлость скончался.

– Нет, нет!.. – по-бабьи завыла графиня и стала трясти тело князя в тщетной надежде пробудить в нем жизнь. Ее не останавливали. Обнажив головы, люди стояли в скорбном молчании и ждали, когда графиня придет наконец в себя.

Графиня проревела с четверть часа, потом, притихнув, но все еще не вставая с колен, принялась платочком вытирать мокрое от слез лицо. Адъютант и еще несколько человек из свиты молча взяли уже остывшее тело князя и перенесли на коляску.

Начинало светать. На небе оставались только самые яркие звезды. Адъютант подошел к графине, помог ей подняться и повел к экипажу. Вскоре все расселись по местам, экипаж развернулся и шагом поехал в обратную сторону – назад, в Яссы – город, который покойный князь называл своим гробом.

Глава IV
Кому передать шпагу?

1

Оставив места боевых действий и поселившись в имении Тешани, Румянцев более года никуда не выезжал. Мысль о том, что в его знаниях и опыте никто более не нуждается, гасила в нем интерес к государственной службе. Дни проходили однообразно – без радостей, без потрясений. Уже много лет спустя слуги фельдмаршала, рассказывая об этом периоде его жизни, могли припомнить лишь три или четыре события.

Одно из событий было связано с присылкой из Москвы книг, в числе которых оказалось сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Это сочинение вовлекло Румянцева в мрачную задумчивость. Некоторое время он ходил сердитый, неразговорчивый, а потом вдруг загорелся желанием отправиться в путешествие по своим имениям, разбросанным по всей России. С большим трудом удалось уговорить его отложить эту поездку, по крайней мере до того времени, когда он окончательно оправится от своих недугов. Уступая уговорам, Румянцев, однако, приказал секретарю направить всем управляющим имениями письма с требованием, чтобы те представили отчеты о состоянии деревень, крепостных крестьян, о ведении ими сельского хозяйства, не упуская из виду малейшие подробности. На основе этих сведений он потом стал писать управляющим пространные инструкции о том, что им следует предпринять для умножения богатств имений и улучшения жизни крестьян.

Запомнился также день, когда пришла весть о кончине князя Потемкина. Домашние хорошо знали, как много зла причинил фаворит императрицы их любимому хозяину, и ожидали, что его сиятельство возрадуется сему известию. Каково же было их удивление, когда граф, получив весть о смерти, скорбно ссутулился, в опечаленных глазах его появились слезы.

– Что на меня так смотрите? – промолвил он. – Потемкин был моим соперником, худого сделал немало, и все ж Россия лишилась в нем великого мужа.

После заключения мира с Турцией, что было сделано уже без Потемкина, Румянцеву пришло из Петербурга приглашение принять участие в праздновании сего события. Румянцев ехать отказался, сославшись на недомогание. Позднее он узнал, что, хотя на празднике том и не было крикливой роскоши, как на торжествах по случаю Кучук-Кайнарджийского мира, генералы остались довольны. Каждый получил свое, кто повышение по службе и ордена, кто дорогие подарки и тысячные суммы из казны. Не обошла своей милостью государыня и его, Румянцева, как бывшего командующего Украинской армией. Она соизволила прислать ему шпагу, отделанную золотом и украшенную алмазами. Своей наградой ее величество как бы внушала ему, что в Петербурге о нем помнят и на него еще рассчитывают как на полководца в случае новой войны.

Война… На веку Румянцева их было несколько. Неужели будет еще? А почему бы и нет?.. Многие европейские монархи уже открыто точат ножи против Франции, обезглавившей своего короля. Да что Франция! Пламя новой войны может возгореться и в Польше, истерзанной соседними державами, толкаемой в пучину магнатами, не желающими знать ничего, кроме своих личных интересов. В 1792 году тарговицкие конфедераты, боясь, что реформы, проводимые сеймом, приведут Польшу на путь Франции, захватили власть в стране. Это дало повод России и Пруссии ввести туда свои войска. Вскоре под предлогом предупреждения распространения французской «заразы» территория Польши была перекроена во второй раз. Сейчас там установилось относительное затишье. Но надолго ли?

Пасху в этом году Румянцев праздновал в своем имении. Родственников и друзей поблизости не было, поэтому он пригласил на праздничный обед сельских стариков. Ему нравилось бывать в их обществе. Старики никогда не возбуждают споров, как это делают молодые. И это правильно. Зачем спорить? Разве не замечено, что в споре каждый остается при своем мнении? Старики – сама мудрость. Говорят степенно, без притворства, и не о пустяках каких-нибудь, а о вещах серьезных, значимых. Вот и сейчас, для начала выпили малость, закусили, потом, слово за слово, повели разговор, о погоде, о народных приметах, по которым знающие люди всегда угадывают, каким быть урожаю. А от урожая перешли, опять-таки незаметно, к последней войне с турками – говорили, как это хорошо, что между двумя соседними державами заключен мир. Война – дело противобожественное, народы и государства должны жить в полном согласии.

Слушая гостей, Румянцев невольно улыбался. В крестьянских суждениях было много наивного, но за этой наивностью стояла мудрость – бесхитростная, без заумных слов, в которые обычно обволакивают правду чиновничьи политики.

Кто-то вспомнил о шпаге, дарованной императрицей фельдмаршалу по случаю празднования мира. Старики пожелали взглянуть на подарок, и Румянцев с охотой удовлетворил их желание. Шпага, отделанная золотом, усыпанная алмазами, пошла по кругу. Осматривая ее, старики восхищенно покачивали головами.

– Дозвольте спросить, ваше сиятельство, дорога ли сия вещица?

– Не знаю, старики.

– А все же?

– Тысяч двадцать, наверное…

Раздались возгласы удивления. Шпага вновь пошла по кругу. Теперь ее осматривали более внимательно. Осматривая, прикидывали: сколько же на эти деньги можно купить лошадей или коров? Цифра получилась внушительная. Вздыхали: вместо того чтобы на пустые вещицы тратиться, пустить бы эти деньги в дело!.. Румянцев помалкивал. Старики не знали того, что в Петербурге бросают на подобные вещицы миллионы. Скажи им это – не поверят.

Румянцев проводил гостей с подарками. Все они были довольны, от души благодарили своего доброго барина, желали на прощание крепкого здоровья и многих лет жизни.

На третий день Пасхи из Киева приехал вице-губернатор с нехорошей вестью: в ночь на Страстную пятницу в Варшаве поляки напали на русских солдат, спавших в городских домах, и учинили настоящую резню.

– Откуда сие известно? – помрачнел Румянцев.

– С той стороны улан прискакал. Кстати, я привез его с собой, и вы можете поговорить с ним сами.

Улан был еще совсем мальчишка, с пушком на щеках. На вопросы Румянцева отвечал с робостью провинившегося солдата-новичка.

– Как же вы им поддались?

– Виноваты, ваше сиятельство. Никто не думал, что нападут…

– Много убитых?

– Много, ваше сиятельство.

Добавить что-либо к своему сообщению улан затруднялся: он ускакал из Варшавы в ту самую роковую ночь и о развернувшихся там событиях не имел полного представлений.

Прошло несколько дней. Из Польши прибыли другие беженцы, и картина стала постепенно проясняться. Выступление было подготовлено тайными организациями, имевшими связь с революционной Францией. Восставшие сумели увлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. 24 марта заняли Краков, а менее чем через месяц овладели Варшавой. Король Станислав не смог противопоставить им что-либо. Да и генерал-аншеф Кречетников, командовавший стоявшими в городе русскими войсками, оказался бессильным подавить восстание, которое вскоре распространилось на всю страну.

«Пожалуй, дело оборачивается очень серьезно, – думал Румянцев. – Петербургу придется, видимо, посылать новые войска».

Однажды он сидел в библиотеке за чтением книги, когда слуга пришел сказать, что из Петербурга до его сиятельства прибыл человек с пакетом.

– С каким пакетом?

– Говорит, от самой государыни.

Румянцев тотчас спустился, вниз. Там его ожидал фельдъегерь в звании капитана.

– Рескрипт императрицы, – доложил он, протягивая пакет. – Приказано передать в собственные руки.

Румянцев извлек из пакета бумагу и нашел в ней следующее:

«Граф Петр Александрович!

Довольно небезызвестно, думаю, вам самим, сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять то, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить вам о сем; скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо вы сами довольно знаете, сколь отечество помнит вас, содержа незабвенно всегда заслуги ваши в сердце своем; знайте также и то, сколь много и все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обещаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в свое попечение. Я уверена будучи не менее о вашем благорасположении к ним, остаюся несомненно в ожидании теперь о принятии вами всей армии в полное распоряжение ваше, пребывая впрочем навсегда вам усердная и доброжелательная

Екатерина».

Рескрипт императрицы вызвал у Румянцева разноречивые чувства. С одной стороны, он понимал, в каком трудном положении оказалась государыня, понимал и потому не мог не сочувствовать ей. Но в то же время… Вспомнились обиды, учиненные ею. Слишком долго держала она его про запас. Раньше надо было звать. Забыла, наверное, что ему скоро семьдесят. Старик. Голова побелела от седин. Да и здоровье не то. Ломота в костях, шум в голове – дорога под уклон пошла. На него даже прислуга смотрит как на человека, уже совершившего все, что ему отпущено, он живет теперь больше мыслями о прошлом. Будущее уже не манит великими планами. Дряхлеть стал. Конечно, ума в голове не убавилось, еще крепок рассудок. Но крылья поломаны. Не выдержали тяжести обид…

Минуты две молчал Румянцев, прочитав письмо. Но вот со двора донесся неясный шум. Он поднял голову и увидел в окно людей, гарцевавших на конях.

– Кто это?

– Штаб-офицеры из главной квартиры. Прибыли за приказаниями вашего сиятельства, – отвечал адъютант, каким-то образом очутившийся рядом.

– Гм, быстро нашли, – невесело усмехнулся Румянцев. – А куды поедут от меня, если не соглашусь принять армию?

Адъютант простодушно улыбнулся: мол, быть того не может…

– Ладно, быть посему, – принял решение Румянцев. – Скажи тем офицерам, чтобы возвращались в Киев, а то тут мне все цветы затопчут. И пусть передадут генерал-квартирмейстеру следующее: первое – немедленно вызвать ко мне из Белоцеркви генерал-аншефа Суворова, второе – для похода в Польшу отобрать войска, коими начальствуют чины не выше генерал-поручиков. Все. Выполняйте.

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

3

Суворова ждали через неделю, а он приехал ровно через три дня. Прилетел как сокол. По-суворовски, нежданно-негаданно, В полной парадной форме, в орденах и лентах. Среди армейских чинов Суворов слыл «вольнодумцем», он не придавал значения строгости формы, позволял себе появляться в епанче даже перед всемогущим Потемкиным. Только при встречах с императрицей да Румянцевым появлялся он в полной форме со всеми регалиями.

Румянцев встретил его у подъезда. Они расцеловались и с минуту стояли обнявшись – один в полной генеральской форме, другой, повыше ростом, в домашнем капоте, без парика, с побелевшими волосами.

– Молодец, ах, какой молодец! – хвалил Суворова Румянцев то ли за его блестящую форму, то ли за быстроту, с какой тот отозвался на приказ. – Отдохни малость, приди в себя от дороги и тотчас ко мне. Эй, Остап, – позвал он одного из слуг, – отведи генерала в комнату, поможешь, в чем нужда будет, а потом сопроводишь ко мне в кабинет.

Суворов имел своего денщика, оказавшегося более расторопным, чем Остап. Он помог генералу раздеться, после чего принялся счищать с его одежды дорожную пыль. В то время как он без суеты занимался своим делом, Суворов, сняв нательную рубаху, с помощью Остапа умывался холодной водой. Плескался долго, с удовольствием. Умывшись, крепко обтерся полотенцем и стал одеваться.

– Пора, фельдмаршал, должно быть, уже ждет.

Рабочий кабинет Румянцева поразил Суворова своими размерами. В разные стороны выходили шесть окон. Простенки между ними были заставлены книжными шкафами. Мебель в основном полированная, заморская. Однако тут же стояли и дубовые стулья, сделанные топорно, но надежно. Рядом с дверью на стене висели четыре шпаги: две парадные, украшенные золотом и драгоценными каменьями, и две обычные, боевые.

– Прошу садиться, – показал Румянцев Суворову на кожаное кресло.

Он уже успел переодеться, стоял посередине комнаты во всем своем фельдмаршальском великолепии. Глянув на его ордена и ленты, Суворов невольно вытянулся, и Румянцеву пришлось повторить приглашение, чтобы тот сел наконец на указанное место.

– Известно ли вам, что произошло в Польше? – начал разговор Румянцев с оттенком официальности. Он обращался к нему теперь на «вы», и Суворов не мог этого не отметить. Такой уж был у фельдмаршала характер; когда разговор заходил о службе, он забывал о своих дружеских привязанностях. В турецкую войну он даже к сыну своему, графу Михаилу, командовавшему батальоном, обращался на «вы», не отличая его от прочих офицеров.

Суворов сказал, что ему кое-что известно о нападении польских мятежников на русские войска, стоявшие в Варшаве и других городах, и что он готов принять участие в сражении с ними, с этими мятежниками. Румянцев выслушал его до конца и только тогда сообщил:

– Я получил от государыни рескрипт, коим армия вверяется мне.

– Ваше сиятельство, – порывисто поднялся Суворов, – я буду счастлив вновь сражаться под вашими знаменами!..

– Не спешите, садитесь, – прервал его Румянцев. – Дело в том, что сражаться вам придется без меня. Армию поведете вы.

– Я?!. – Суворов смотрел на него, ничего не понимая.

– Стар я стал, Александр Васильевич, – неожиданна расслабился и перешел на приятельский тон Румянцев. – Здоровье пошаливает. Ты лучше сумеешь выполнить поручение императрицы.

– Но это невозможно. У меня нет на то высочайших полномочий.

– А ежели такие полномочия дам тебе я, командующий армией, как старшему генералу?

– В армии кроме меня могут оказаться более знатные чины.

– Не беспокойся, выше тебя никого не будет, – мягко улыбнулся Румянцев. – Я все продумал. В Польшу пойдут только корпуса, коими предводительствуют чины не старше генерал-поручиков. Ты, следовательно, из генералов будешь самый старший и посему, объединив корпуса, возьмешь над ними общее командование.

Суворов, восхищаясь его предусмотрительностью, пожал плечами.

– Ежели дело обстоит таким образом… Придется повиноваться.

Румянцев дотянулся до него рукой, похлопал по коленке:

– Куда денешься, придется.

Они обсудили план действий армии, затем спустились в столовую. Разговор продолжили за обеденным столом. Однако о деле больше не говорили. Помянули Потемкина. Покойный князь обоим причинил много зла. Завистлив был, не мог переносить, чтобы кто-то опережал его в славе, желал один гореть звездой над Россией.

– А все ж, несмотря на его ущербные стороны, князь был нужен России, – сказал Румянцев. – Заслуги его велики.

– Пишут ли вам ваши друзья, бывшие сослуживцы? – переменил разговор Суворов.

– Редко. Впрочем, ежели говорить откровенно, настоящих друзей у меня мало, и в этом, наверное, виноват я сам.

Румянцев вдруг нахмурился и надолго замолчал, досадуя на себя за то, что слишком разоткровенничался. К чему такие признания? Получилось так, что вроде бы пожаловался на свою судьбу, а этого он раньше себе не позволял… Суворов понимал, что творилось у него в душе.

– Вы, Петр Александрович, представить себе не можете, как много у вас друзей, – прочувственно сказал он. – Все мы, вся российская армия, к вам как к отцу родному…

– Не будем об этом, – остановил его Румянцев.

Обед продолжался около часа. После обеда они снова поднялись в кабинет. Румянцев подвел гостя к висевшим на стене шпагам.

– Как находите коллекцию?

– Великолепно! – загорелись глаза у Суворова. – Эти две с алмазами – награда императрицы?

– За войны с турками. Эта – память о родителе. А эта, – он снял с гвоздя крайнюю шпагу с обыкновенным железным эфесом, – моя собственная. Я прошел с ней две войны. – Он ласково погладил шпагу ладонью и неожиданно протянул Суворову: – Прими, Александр Васильевич. Мне она больше не понадобится, а тебе… У тебя впереди только начатая дорога.

Нежданный подарок сильно взволновал Суворова. Он достал клинок из ножен, с торжественным видом поцеловал его, как-то сразу засуетился и стал собираться в дорогу.

Провожать знаменитого генерала вышел весь графский дом. Прощаясь, Румянцев и Суворов долго стояли у тарантаса, обмениваясь словами, случайно приходившими на ум, далекими от того, что они испытывали сейчас. Но разговор надо было как-то кончать, и Суворов раскрыл для объятия руки:

– Дозвольте, ваше сиятельство!