Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Румянцев облегченно вздохнул. Хотя и уверен был в успехе штурма, а все ж лучше, когда без кровопролития. Штурм непременно обошелся бы ценой многих солдатских жизней, а солдаты нужны были ему для схватки с главным противником – генералом Платеном.

Осада города закончилась. В плен сдалось около двух тысяч человек. В качестве трофеев победителям достались пятнадцать знамен, семь пушек и много другого оружия и снаряжения.

Лишив неприятеля последней его опоры на коммуникациях к Штеттину и оставив за рекой Презанту достаточное количество войск на случай, если Платену вздумается силой пробиваться с транспортом продовольствия в осажденный Кольберг, Румянцев вернулся в свой лагерь. В тот же день вечером прибыл курьер главнокомандующего и передал Румянцеву пакет с сургучными печатями. Фельдмаршал приказывал снять осаду и уйти с корпусом на зимние квартиры.

Ордер главнокомандующего привел Румянцева в великую досаду. Ретироваться в такой момент, когда соотношение сил снова стало в пользу осадного корпуса? Нет, с его стороны это было бы просто глупо.

До глубокой ночи писал он рапорт о нецелесообразности снятия осады. Пытаясь как-то оправдать нежелание подчиниться приказу, он напомнил фельдмаршалу о рескрипте императрицы, требовавшей продолжения активных действий. Румянцев давал понять, что увод корпуса на зимние квартиры означает поражение, а за поражения еще никого никогда не хвалили…

«Фельдмаршал, конечно, вознегодует, – подумал Румянцев, подписывая рапорт, – но ничего, он человек добрый, долго дуться не станет».

4

Наступил ноябрь. Приближалась зима. Уже не дожди лили сверху, а валил настоящий снег. В солдатских палатках замерзала вода, и пить ее приходилось со льдом. Число больных резко увеличилось. Лазареты были забиты не столько ранеными, сколько простуженными, многие из которых находились в таком жару, что лекари не ручались за их жизнь.

Воевать зимой – такого еще не бывало. Генералы роптали, не оставляя надежды убедить упрямого командира увести войско на теплые квартиры. Но Румянцев никого не желал слушать. Осунувшийся, с сильным, давно уже не прекращавшимся насморком, он с утра до вечера разъезжал по позициям, заходил в лазареты, солдатские палатки, старался поднять у людей боевой дух.

– Когда же на штурм? – спрашивали его в полках.

– Терпение, хлопцы, терпение. Подождем, когда лед окрепнет, по льду обойдем неприятельский ретраншамент с флангов, разделаемся с принцем, а потом за саму крепость возьмемся.

Румянцев говорил о принце, а сам думал еще и о Платене. Эскадроны этого генерала, изрядно потрепанные, поредевшие наполовину, кружили где-то рядом, теша себя надеждой стремительным ударом очистить от русских кольбергскую дорогу и тем самым обеспечить доступ в осажденную крепость транспорту с продовольствием, идущему из Штеттина. Румянцев требовал от Берга, командовавшего русской кавалерией, наступательных действий, таких, какие предпринимал в его бригаде отряд Суворова. Не ждать неприятеля, самим искать его, искать и нападать – таков был смысл его приказов.

Вечером 3 ноября из главной квартиры армии неожиданно приехал генерал-лейтенант князь Голицын. Князь привез лимонов, два штофа водки из погребка фельдмаршала Бутурлина.

С подозрением косясь на гостинцы, выложенные на стол, Румянцев спросил:

– Приехал уговаривать снять осаду?

Голицын рассмеялся.

– Захотелось посмотреть, чем тут зятек занимается. Что касается снятия осады, – он сразу сделался серьезным, – я думаю, такое решение примешь и без моих уговоров, когда узнаешь, что прусский король отрядил на помощь Кольбергу еще один корпус под командованием генерала Шенкендорфа.

Румянцев, оставаясь внешне спокойным, налил из штофа полстакана, выпил, пососал ломтик лимона и только после этого заговорил:

– Откуда такие сведения?

– Сведения абсолютно точные, можешь в них не сомневаться.

Румянцев налил еще полстакана, но пить больше не стал.

– Пока Шенкендорф доберется до Померании, с Кольбергом будет покончено, – сказал он так, словно раздумывал вслух.

– Ты в этом уверен?

– Крепость вот-вот сломится, у принца кончилось продовольствие. По показаниям пленных, он готовится к ретираде.

Голицын тоже налил себе водки.

– А если принц удержится до прихода нового корпуса, что тогда? Не забывай, есть еще Платен. По нашим данным, он возвращается с огромным обозом.

– Я готов драться со всей прусской армией, но Кольберг будет мой! – резко сказал Румянцев. В глазах его выразилось такое упрямство, что Голицын понял; спорить с ним бесполезно.

Принесли чаю, и они стали ужинать. К разговору об осаде крепости больше не возвращались. Отпивая из своей чашки, Голицын украдкой поглядывал на Румянцева. Поведение зятя его забавляло. Своим упрямством он ему нравился. «Наверное, так и надо действовать, – думал он, – без твердости победы не добьешься…» Ему вспомнились анекдоты о пьяных забавах Румянцева в его еще не столь далекие холостяцкие годы. Худая слава ходила тогда за ним по пятам. Многие говорили, что доброго военачальника из него никогда не выйдет. А вот вышел-таки!

– Что тебе пишут из дома?

Голицын ехал сюда не только с надеждой заставить, его отказаться от осады. Весной, будучи в Москве, он гостил у сестры Екатерины Михайловны. Графиня показалась ему подавленной. И хоть она ни на что не жаловалась, он понял, отчего у нее такое настроение. Кто-то пустил сплетню, будто муж ее «путается» с дочкой канцлера Воронцова, выданной за графа Строганова. Направляясь в корпус, князь намеревался поговорить обо всем этом с зятем откровенно, по-мужски. Однако завести такой разговор у него сейчас не хватало духа. Да и стоило ли заводить? Стоило ли придавать значение каким-то сплетням?

– Я спрашиваю, как у тебя дома, как дети? – повторил свой вопрос князь, видя, что Румянцев его не слышит, занятый своими мыслями.

– Спасибо, все хорошо, все здоровы, – Румянцев вышел из-за стола и направился к койке. – Извини, я очень устал. Поговорим завтра.

Они ночевали в одной палатке. Между койками топилась железная печка, и спать было тепло.

Их разбудил полковник Салтыков, командовавший осадными батареями.

– Ваше сиятельство, проснитесь! – тормошил он Румянцева. – Неприятель оставил ретраншамент!

Чтобы собраться, Румянцеву понадобилось менее минуты.

– Говорите, ушел? – переспросил он, застегивая пуговицы.

– Так точно, ваше сиятельство! Перебежчик показывает: ушел берегом моря.

Голицын тоже стал одеваться, прислушиваясь к разговору. В слюдяное окошечко палатки брезжил рассвет. Наступило утро.

Румянцев приказал доставить перебежчика в палатку и сам допросил его. Это был унтер-офицер, высокий и худой: кожа да кости.

Перебежчик отвечал на вопросы спокойно, с уверенностью человека, хорошо знавшего обстановку.

После того как выпал снег, положение войск в крепости стало тяжелым: не было топлива, не хватало фуража, продовольствия. Лошадям давали в сутки только по полфунта соломы. Отчаявшись, принц Виртембергский решил вырваться из осажденного города через обширное плесо, которое соединяется с морем узким, но глубоким протоком. Он приказал построить на козлах мост, который установили в том месте, где было не так глубоко, и минувшей ночью провел через это сооружение пехоту. Конница переправилась вплавь. Уходя, принц приказал оставшемуся гарнизону держаться до конца и обещал скоро вернуться с транспортом провианта.

– Прикажете штурмовать крепость? – спросил полковник Салтыков. Ему не было и тридцати, он находился еще в таком возрасте, когда человек легко поддается возбуждению при мысли о предстоящем сражении. Глаза его горели, и, казалось, он делал над собой огромное усилие, чтобы стоять перед генералом спокойно.

– Со штурмом пока подождем, – помедлив, ответил Румянцев. – Сдается мне, сначала придется встретиться с принцем на чистом поле и, может быть, не с одним только принцем… Прикажите вызвать командиров бригад, – и Румянцев многозначительно подмигнул сидевшему в сторонке Голицыну: мол, видишь, как дела разворачиваются, не до зимних квартир теперь…

5

Оставив для прикрытия осадных батарей и лагеря несколько батальонов, Румянцев приказал корпусу немедленно переходить на западную сторону реки. Главный театр действий снова переносился сюда, на эту болотистую с редкими холмами местность, по которой пролегла дорога на Штеттин.

Попытка настигнуть отступившего неприятеля ничего не дала. Посланные в погоню легкие войска нашли на дороге лишь брошенную неприятелем пушку да несколько ящиков с амуницией. Вскоре от генерала Берга стало известно, что прорвавшийся из Кольберга корпус принца Виртембергского соединился с корпусом генерала Платена.

Идти всем корпусом на запад не имело смысла. Румянцев знал, что, соединившись, оба неприятельских корпуса попытаются вернуться к Кольбергу, чтобы доставить туда транспорт с продовольствием и боеприпасами. Он решил остаться между реками Презанту и Реги, заняв выгодные позиции.

Кольбергский пас[19]19
  Пас – проход.


[Закрыть], через который прорвался из осажденного города принц Виртембергский, Румянцев поручил оборонять генерал-майору Яковлеву с десятью батальонами и десятью эскадронами, а также одним казацким полком. Пять батальонов гренадер под командой бригадира Брандта, вернувшегося недавно из отпуска, расположились в резерве. Остальные батальоны под командой генерал-поручиков князя Долгорукова и Олица заняли позиции на высотах между двумя деревушками, держа под контролем главную кольбергскую дорогу. На одном из проходов был поставлен гренадерский батальон с четырьмя полковыми орудиями.

Неприятель, однако, не спешил прорываться к Кольбергу. Легкими войсками он совершал различные маневры, создавал угрозы тылам, стараясь таким путем выманить русских с занятых ими позиций. Румянцев, не поддаваясь ни на какие уловки, не трогался с места. Против легких войск противника, угрожавших тылам, он выставил лишь подвижные войска под командованием генерала Берга, которому к тому же было поручено вести постоянную разведку действий противника.

Наконец до принца Виртембергского и генерала Платена дошло, что маневрами легких войск ничего не добьешься, и они решили действовать в открытую – дать бой осадному корпусу на подступах к Кольбергу. 30 ноября, овладев Трептовом, противник двумя колоннами двинулся на сближение с главными силами Румянцева.

Утром 1 декабря, взойдя на высоты против Шпигского прохода, противник построился в две линии и открыл сильный артиллерийский огонь. Началось решающее сражение за Кольберг.

Артиллерийская канонада не причиняла особого вреда ни тем, ни другим. Впрочем, наши стреляли точнее. Когда на склоне высоты показалась неприятельская конница, на нее обрушился такой плотный огонь, что она мигом рассеялась и отошла обратно.

Оценив обстановку, Румянцев приказал легким батальонам занять высоту, господствующую над Неймернским проходом, и прикрыть устроенный у подножья высоты штерншанц[20]20
  Штерншанц – сомкнутое звездообразное укрепление с шестью или двенадцатью исходящими углами.


[Закрыть], которому суждено было принять на себя главный удар противника. Для усиления штерншанца с правого фланга было передвинуто несколько тяжелых орудий, которые установили у самого болота.

Противник понимал, что без взятия штерншанца к проходам не пробиться, и обрушил на укрепление всю мощь. Атака следовала за атакой. Головы нельзя было поднять от пуль. Но наши стояли твердо. Более двух часов, сдерживали яростный натиск. Наконец пруссакам удалось ворваться в укрепление. Платен, неотрывно следивший за ходом схватки, скомандовал:

– Кавалерию – на Шпигский проход!

Гренадеры встретили прусскую конницу ураганным огнем. Более сотни вражеских солдат осталось лежать на дороге, а все же отступить пришлось… Слишком много сил нацелил сюда генерал Платен!

Пруссаки радовались. Победа казалась им несомненной. Еще одно усилие, и проход станет свободным. Но тут они заметили, что с тыла к ним заходят мощные колонны пехоты, угрожая запереть их между двумя болотами. То были батальоны генерал-майора Яковлева. Русский генерал, казалось, того только и ждал, чтобы неприятельская конница поглубже врезалась в расположение наших позиций.

В рядах противника началась паника. Оставляя раненых, пруссаки побежали назад. И тут наступил черед действовать нашей коннице, которую до этого момента Румянцев придерживал. А с вершины холмов в атаку кинулись легкие стрелковые батальоны.

Победа была полной. На поле боя пруссаки оставили около семисот человек убитыми, более тысячи сдалось в плен.

Угнав остатки неприятельских войск за Одер, Румянцев со своим корпусом вернулся к Кольбергу. В тот же день он послал к коменданту крепости штаб-офицера с предложением сдаться, поскольку принц Виртембергский разбит и рассчитывать на его помощь ему, коменданту, не имеет смысла. Комендант, уже не раз отвергавший подобные предложения, понял: надежды на спасение больше нет…

Утром 5 декабря Румянцев со своей свитой подъехал к воротам крепости. Раздался барабанный бой. Ворота открылись, из них стали выходить колонны прусских солдат с распущенными знаменами. Положив их к ногам победителей, пруссаки выстроились в одну общую колонну, после чего под конвоем двух гренадерских батальонов их повели в сторону Кеслина. Всего было пленено более двух тысяч девятисот человек. В числе взятых трофеев были сорок пять знамен и три штандарта, сто сорок шесть крепостных орудий.

Подсчетом трофеев руководил бригадир Мельгунов, которому по опыту и усердию в службе уже давно надо было ходить в генералах.

– Считай точнее, Алексей Петрович, – шутил Румянцев, – тебе придется о сей победе самой императрице доносить.

7 декабря состоялась торжественная церемония вручения Румянцеву ключей от города, а 8 декабря Мельгунов уже увозил эти ключи в Петербург. Вместе с ключами в шкатулке лежала реляция Румянцева императрице Елизавете Петровне об одержанной славной победе.

Глава VIII
Переворот

1

Приближался день Рождества Христова. При дворе к большим праздникам обычно готовились в ожидании радостных развлечений, шумного веселья. Но в этот раз в Зимнем дворце стояла унылая тишина. Здесь, в опочивальне, доживала последние дни свои императрица Елизавета Петровна.

За полторы недели до Рождества с государыней сделалось дурно, ее стало рвать с кровью. После этого она уже не вставала с постели. Лекари оказались бессильными что-либо сделать. Вся надежда оставалась на Бога.

– Верь, матушка, – внушал ей духовник, – Бог милостив, захочет – хворь как рукой снимет.

Государыня молилась, читала молитвы, просила у Бога милости, обещая впредь никогда не грешить, быть доброй к своим подданным. Желая показать свое раскаяние в грехах, поручила духовнику своему объявить сенату именной указ – освободить из заключения всех, содержавшихся там «по кормчеству», уничтожить следствия, возвратить ссыльных, отменить соляной налог…

После указа государыне вроде бы полегчало, но потом снова началась рвота, еще пуще прежней. Государыня поняла, что Богу угодно забрать ее к себе: 23 декабря она исповедалась и причастилась, а на другой день изъявила желание собороваться.

Румянцевский курьер бригадир Мельгунов приехал в Петербург как раз в этот самый день. В Конференции, куда он направился, не оказалось ни одного человека. Сенат был тоже пуст. Секретарь, сидевший в приемной, на вопрос, где начальство, как-то подозрительно посмотрел на него и ответил:

– Где ему быть? Где все.

Мельгунов объяснил, кто он такой, с каким поручением сюда приехал. Секретарь попросил чуточку подождать и вышел в коридор. Вернулся минут через десять.

– Вас примет граф Воронцов, – сказал он. – Пойдемте.

Мельгунов последовал за ним и вскоре оказался в просторной светлой комнате, по которой с задумчивым видом прохаживался чуть сутуловатый человек с красными от бессонницы глазами. Это и был канцлер граф Воронцов.

– Вы из Кольберга? Как там? Впрочем, мы уже знаем… Ваша победа блистательна.

Мельгунов отвечал, что армия ее императорского величества полна верноподданнических чувств и готова во славу ее императорского величества и российского отечества одержать и другие, еще более великие победы. Эти слова он заучивал дорогой, готовил для самой императрицы. Они ему нравились, но теперь прозвучали как-то фальшиво, неискренне.

Воронцов болезненно поморщился.

– Ключи от крепости? – показал он глазами на ларец, который Мельгунов молодцевато держал в изгибе левой руки.

– Вместе с реляцией, ваше сиятельство.

Воронцов внимательно посмотрел ему в лицо – широкоскулое, огрубелое от ветров и морозов лицо солдата.

– Вам, наверное, еще не известно… Ее величество принять вас не сможет. Вас примут завтра в Конференции после двух часов пополудни.

Следующий день начался звоном колоколов. Наступил праздник Рождества. Горожане толпами повалили в церкви. Мельгунов смотрел на эти толпы из окна гостиного двора, где остановился, и думал о боевых товарищах, оставшихся в Кольберге. Знают ли они о тяжкой болезни государыни?..

В назначенный час Мельгунов поехал в Конференцию. Однако, как и вчера, здесь никого не оказалось. Конференц-секретарь Волков, встретившийся в коридоре, с убитым видом сообщил, что все находятся там… Мельгунов понял: «там» – значит у императрицы.

Подумав, он пошел туда же.

Приемная перед опочивальней государыни была набита народом – сановниками, придворными. Самые близкие находились в опочивальне, у изголовья больной.

Мельгунов не стал проходить вперед, а остался стоять у входа. Рядом щупленький старичок в черном камзоле рассказывал своей даме, видимо только что пришедшей, о состоянии императрицы. Со вчерашнего вечера, после соборования, над ней всю ночь читали отходные молитвы. Пока были силы, Елизавета Петровна повторяла их за духовником, а потом начала метаться, терять сознание… Великий князь и великая княгиня дежурили у ее изголовья всю ночь. Вместе с ними находились и конференц-министры…

Дверь в опочивальню была закрыта наглухо. Раза два ее открывал какой-то священнослужитель, оглядывал комнату, словно искал кого-то, после чего закрывал снова.

Но вот дверь распахнулась настежь, и из опочивальни показалась грузная фигура старшего сенатора, фельдмаршала князя Никиты Юрьевича Трубецкого.

– Россияне, – молвил он голосом, в котором трудно было определить чего больше – то ли скорби, то ли радости, – долг мой сообщить вам… императрица Елизавета Петровна скончалась. С сей минуты в Российской империи государствует его величество император Петр Третий.

Кто-то всхлипнул, но тут же смолк, остановленный воцарившейся мертвой тишиной. Князь Трубецкой проследовал через приемную к выходу. Следом за ним направились Воронцов, Шуваловы и другие высшие сановники.

Мельгунов вернулся в помещение Конференции. Что-то внушало ему, что после смерти императрицы конференц-министры должны непременно собраться на совет. И предчувствие не обмануло его. Едва он вошел, как показались высшие чиновники во главе с канцлером. Мельгунов приблизился к канцлеру, чтобы доложить о себе, но тот жестом остановил его: мол, подожди немного…

Наконец появился тот, кого ждали, – новый император Петр Третий. Все склонились перед ним в низком поклоне. Император солдатским шагом прошел вперед и сел в приготовленное ему кресло, вытянув ноги.

– Ваше величество, реляцию Румянцева из Кольберга имеет честь вручить вам бригадир Мельгунов, – сказал канцлер Воронцов, подводя к нему курьера.

– С сей минуты генерал-лейтенант, – поправил его император. – Поздравляю вас, генерал.

Мельгунов поклонился.

Император не знал русского языка, поэтому разговор велся на немецком.

Воронцов поднес ему ключ от крепости Кольберг. Император повертел ключ перед глазами и вернул обратно.

– Храните его, граф. Мы вернем его великому Фридриху в знак нашего желания жить с ним в вечном мире и союзе. Война с Пруссией была бессмысленной, и мы немедленно положим этой войне конец. Теперь все будет иначе, – продолжал император, охваченный желанием выложить Конференции свои планы, чтобы господа знали, какому мудрому государственному человеку будут давать клятву в верности. – Да, все будет иначе, – повторил он, ударяя рукой по подлокотнику кресла. – Мы дадим полные вольности шляхетству, переменим религию, заведем другие порядки…

Тут взгляд императора упал на кольбергского курьера, столбом стоявшего между именитыми сановниками. Решив, видимо, что присутствие этого человека больше не нужно, он приказал ему отправиться в спальню усопшей императрицы.

– Там вы найдете ее величество Екатерину Алексеевну, – сказал он. – Передайте ей мой приказ, чтобы оставалась при теле.

– Слушаюсь, ваше величество, – ответил Мельгунов и вышел в коридор.

«А реляцию-то не прочитали, – подумал он. – Канцлер даже не стал вытаскивать из ларца. Видно, не до реляции теперь…»

Народ в приемной не расходился. Мельгунов еле протолкался в опочивальню. Тело усопшей уже успели убрать, положить на кровать с балдахином. Красивое, застывшее лицо ее было как воск.

Мельгунов подошел к супруге государя, которую отличил от прочих дам по царственному ее виду, и передал ей приказание императора.

– Вы видите, я здесь и приказание исполню, – ответила Екатерина Алексеевна, нахмурившись. Глаза ее были заплаканы, на лице ни кровинки.

Духовники, распоряжавшиеся в комнате, открыли настежь окна. Повеяло холодом. Над усопшей стали читать Псалтырь.

Мельгунов вышел из комнаты. Возвращаться в Конференцию не было смысла: в нем там более не нуждались. Он оделся и поехал обедать.

2

Было раннее июньское утро. Стоя у открытого окна, Румянцев диктовал секретарю текст реляции Петру Третьему, о производстве офицеров по корпусу на свободные вакансии.

Из окна открывался красивый вид. Крутые черепичные крыши, аккуратно подстриженная зелень, чистенькие песочные дорожки, до черноты побуревшие от дождей и времени крепостные стены… А за всем этим широкое плесо – то самое плесо, через которое в ноябрьскую ночь сбежал из осажденного города принц Виртембергский. За плесом белело гребнями волн Балтийское море.

Уже полгода прошло, как Кольберг сдался на милость победителей. Русские отпраздновали победу шумно и весело. Пировали чуть ли не всю неделю. Потом были письма из России, поздравления. Очень обрадовало Румянцева письмо Воронцова. Великий канцлер дал высокую оценку его полководческим способностям.

«Твердость и мужество, – писал он, – с коими ваше сиятельство преодолели напоследок толико препон, делают вам справедливую честь, и как уже вся публика единогласно превозносит похвалами: мудрое ваше в Померании предводительство, то не сомневаюсь равномерно, чтоб ее императорское величество не изволила оказать, вам высочайшей своей милости».

Высочайшие милости, о которых писал канцлер, были Румянцеву действительно оказаны. Только не императрицей, а вступившим на престол после ее смерти императором Петром Третьим. Именным указом государь возвел его в чин генерал-аншефа, пожаловал шефом Невского пехотного полка, удостоив орденов Святой Анны и Апостола Андрея Первозванного.

У Румянцева были все основания радоваться оказанным ему почестям. И все же его не оставляло смутное чувство неловкости. Щедрость императора оказалась для него неожиданной. Ведь Петра Третьего знали как поклонника Фридриха Второго. И в армии говорили, что он вряд ли почтительно отнесется к победам над прусской армией. И вдруг такой дождь наград…

Смысл высочайших милостей до сознания Румянцева стал доходить лишь после того, как он узнал о намерении государя двинуть его корпус против Дании, у которой государь оспаривал голштинские земли, считая их своими, наследственными. Осыпая Румянцева милостями, государь как бы подкупал его в надежде на то, что он верно, с усердием будет служить его планам.

Румянцев никогда не встречался с новым императором и о его достоинствах мог судить только по разговорам. А разговоры были разноречивы. Князь Михаил Никитич Волконский, уполномоченный государя на переговорах с прусскими представителями в Штеттине о заключении мирной конвенции, при встрече с Румянцевым уверял, что Петр Третий – великий император, говорил, что, обладая добрым сердцем, он ни о чем так не печется, как о благополучии своих подданных. По рассказам других, государь был совсем не добр, скорее жесток, больше того – поступки его вызывали удивление. Однажды, войдя к государю, придворные увидели его в парадной форме со шпагой наголо перед крысой, повешенной среди комнаты. Их охватил испуг: уж не рехнулся ли самодержец земли Русской? Но, услышав его объяснение, успокоились. Оказалось, то была военная экзекуция. Крыса осмелилась съесть игрушечного часового, поставленного перед картонной крепостью. По велению государя над ней был учинен военный суд по всей форме. Крысу приговорили к смертной казни через повешение…

Было и такое. Желая сделать приятное прусскому послу, император разрешил ему пользоваться при дворе благосклонностью всех молодых женщин. А чтоб тому не мешали мужья-ревнивцы, он запирал посла с облюбованными женщинами в отдельной комнате, а сам с обнаженной шпагой становился на караул у дверей.

Много разных историй рассказывали о новом государе. Попробуй разберись, где правда, а где выдумка?..

О новом императоре Румянцев думал и сейчас, глядя на просыпавшийся город, на неспокойное море. «А впрочем, чего мне тревожиться? – сказал себе Румянцев. – Я служу отечеству. В этом мой долг».

– На чем мы остановились? – повернулся он к секретарю.

– На Суворове, ваше сиятельство.

– Пишите. – И Румянцев продолжал диктовать: – «…всеподданнейше осмеливаюсь испросить из высочайшей вашего императорского величества милости его, Суворова, на состоящую в кавалерийских полках вакансию в полковники всемилостивейше произвесть…»

Румянцев диктовал более часа. Реляция получилась длинной. Кончив и проверив написанное, приказал секретарю переписать все набело, а сам вместе с адъютантом выехал за город, в расположение частей корпуса.

Под его командой находилось всего пятнадцать полков. Ближе всех от Кольберга располагался Тверской кирасирский полк – тот самый, которым командовал Суворов. Хотя на этой неделе Румянцев уже бывал у кирасир, ему захотелось снова заглянуть к ним. Ему нравился их командир. Неказистый с виду, чудаковатый, Суворов превосходно знал военное дело.

В лагерь кирасирского полка Румянцев угодил в момент завтрака. У походных кухонь стояли очереди. Многие солдаты, успев позавтракать, сидели у палаток.

Суворов сделал рапорт по всей форме, после чего пригласил его сиятельство отведать солдатской каши. Румянцев охотно согласился. Из всех забот забота о питании солдат для него всегда была первейшей.

– Жалоб на харчи у моих солдат нет, – сказал Суворов, после того как Румянцев вернул котелок прислуживавшему им денщику. – Другое нас беспокоит. – Суворов подождал, когда денщик уйдет, и продолжал полушутя-полусерьезно; – Слух есть: будто штаны, которые сейчас на нас, прусскими заменят. Мундиры тоже будут прусские, букли тоже – все будет прусское. Говорят, государь повелел.

Румянцев отвечал, что переодевать армию в чужеземное обмундирование пока никто не собирается, во всяком случае, на этот счет не имеется никаких указаний.

– Вот и я говорю, – подхватил Суворов, – зачем нам прусские штиблеты? Или от них сила какая? Мы же пруссаков в их штиблетах сколько раз бивали, да еще как бивали! А государю, – продолжал он, усмехаясь, – если нравятся прусские штиблеты, пусть носит на здоровье. Нам всякий император люб, в какие бы одежды ни рядился; лишь бы отечеству была польза от него.

Румянцев сердито кашлянул, выражая недовольство неуважительным высказываниям о высочайшей особе, однако вслух замечания делать не стал. Когда-то в юности он тоже был с перцем, не боялся дерзить высоким особам.

В это время вблизи командирской палатки появился штабс-офицер из главной квартиры. Увидев Румянцева, поспешил к нему:

– Ваше сиятельство, из Штеттина изволили прибыть князь Волконский. У него важные вести.

– Что-нибудь по поводу мира с Пруссией?

– Его императорское величество Петр Третий объявил о своем намерении выехать с гвардией во вверенный вам корпус.

Румянцев многозначительно посмотрел на Суворова, как бы говоря: «Ты хотел видеть императора? Кажется, теперь такая возможность представится».

Ему подвели лошадь. Он влез в седло и, сделав Суворову прощальный жест, рысью направился на кольбергскую дорогу.

3

Екатерина Алексеевна не находила себе места от волнения. На завтра назначено выступление гвардии, и Григорий Орлов[21]21
  Орлов Григорий Григорьевич (1734–1783), граф, фаворит Екатерины II. Один из организаторов дворцового переворота 1762 г.


[Закрыть] обещал приехать с сообщением о последних приготовлениях к перевороту. Вместе с ним собирались прибыть и другие участники заговора. Но уже наступил вечер, а из Петербурга никого не было – ни Орлова, ни его друга гвардейского капитана Пассека, ни княгини Екатерины Дашковой[22]22
  Дашкова Екатерина Романовна (1744–1810), княгиня, деятельница русской культуры. Участница дворцового переворота 1762 г., приведшего на престол Екатерину II. В 1783–1796 гг. – директор Петербургской академии наук и президент Российской академии. Автор мемуаров.


[Закрыть], ни графа Никиты Панина… Что это могло значить?

Горничная, которой доверялась во всем, успокаивала:

– Полно, матушка, тревожиться. Те, кого ждете, придут непременно – не сегодня, так завтра.

– Я уверена в своих друзьях и все-таки очень волнуюсь.

О, если бы можно было слетать в Петербург, узнать, что их там задержало! Но выезжать опасно: неровен час, навлечешь на себя подозрения. Она должна сидеть в Петергофе. Сидеть и ждать.

Заговор… Он складывался давно, как-то сам собой, на первых порах даже без участия с ее стороны. И начал он складываться еще до того, как Петр Федорович получил русский престол. Еще при Елизавете Петровне многие, стоявшие у государственного кормила, понимали, что сей голштинец совсем не то, что нужно Российской империи. Первым это понял Бестужев-Рюмин. Это он вынашивал план посадить на престол малолетнего Павла под регентством его матери Екатерины Алексеевны. Но сама Екатерина Алексеевна не сказала ему тогда ни да ни нет. Спустя некоторое время эту идею высказал и воспитатель малолетнего князя, граф Никита Панин. Екатерина Алексеевна и в этот раз не сказала ничего определенного. У нее были свои планы. Она чувствовала себя способной править государством лучше своего супруга. Она верила, что найдется человек, который скажет: «Престол должен принадлежать не Петру Третьему и не его наследнику, а Екатерине Алексеевне».

И такой человек нашелся. То был Григорий Орлов, гвардейский офицер, адъютант Петра Ивановича Шувалова. Кроме своих двух братьев, служивших в гвардии, он вовлек в заговор еще до сорока офицеров, связав их строжайшей клятвой.

– Так ты считаешь, все хорошо будет? – обратилась Екатерина Алексеевна к горничной.

– Сердцем чую, – заверила горничная. – А вы, матушка, – продолжала она, – чем по комнате метаться, ложились бы спать. День-то завтра трудным видится.

Императрица послушно удалилась в опочивальню. Однако мысли о заговоре, о возможной неудаче долго не давали ей заснуть, а когда наконец погрузилась в тревожный сон, ее разбудил голос горничной: