Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Сражение между двумя противоборствующими флотами длилось шесть часов. Превосходство оказалось на стороне русских, и шведы вынуждены были отойти и укрыться в Свеаборге.

В Петербурге донесение о победе у Готланда было встречено пушечной пальбой и колокольным звоном. Почувствовав в себе новый прилив воинственности, Екатерина оставила комическую оперу незаконченной и вновь возгорелась желанием личным присутствием в войсках воодушевить славных русских солдат на полный разгром «северного неприятеля». Ей хотелось испытать свой полководческий талант. Она собственноручно написала указ, коим определяла дальнейший ход войны. Сим указом повелевалось вице-адмиралу фон Дризену разбить шведов под Карлскроной, после чего взять курс на соединение с адмиралом Грейгом. В свою очередь Грейг должен был еще раз разбить шведов и уже потом идти навстречу вице-адмиралу фон Дризену с целью соединения эскадр…

Когда Екатерина прочитала проект указа Мамонову, своему фавориту, тот насупился. Мамонов не был знатоком в военном деле, но в нем хватило ума понять авантюрность затеи государыни.

– Не могу уразуметь, – пожал он плечами, – как можно быть уверенным, что оба адмирала непременно одержат верх в предполагаемых сражениях? Насколько мне известно, они еще не выиграли ни одной решительной битвы. Во всяком случае, один из них.

Екатерина вспыхнула:

– Я люблю большие предприятия, а не маленькие. Рассуждая так, их никогда не заставишь сражаться.

Однако, уступая фавориту, она тут же порвала указ, а потом разразилась досадливыми слезами. Фаворит утешал ее как мог. Бедняжка! Будучи государыней, она оставалась женщиной, а женщинам, скорым на слезы, нужна мужская ласка.

После этого случая недели три Екатерина вела себя тихо, спокойно. И вдруг воспылала снова. Ей пришло в голову послать Грейга и фон Дризена со всем флотом в Архипелаг, чтобы там они как следует поколотили турок, как в прошлую войну это сделал граф Алексей Орлов. Что же касается шведов, то ими, как ей казалось, не придется долго заниматься, поскольку они сами себя уничтожат, когда взбунтуется финляндская армия. Финнов будет достаточно, чтобы урезонить ненавистного Густава, уже давно напрашивающегося на осмеяние.

В поведении императрицы обозначились признаки, которых не замечали раньше. Она стала раздражительной, капризной, временами впадала в болезнь, которая не позволяла ей подниматься с постели. Прислуга была в тревоге, но ее личный доктор, знавший свое дело, оставался спокойным.

– Обойдется, – посасывая трубку, говорил он, – все женщины через это проходят: одни раньше, другие позже.

Однажды секретарь Храповицкий нашел Екатерину распростертую на кушетке. На вопрос, что с ней, она стала жаловаться на сильные боли в сердце.

– Это, должно быть, от осенней погоды, – предположил Храповицкий.

– Нет, – возразила она, – это – Очаков. Крепость не сегодня-завтра будет взята. У меня часто бывают такие предчувствия.

Не добившись быстрого поражения Густава, Екатерина стала утешать себя надеждой на блистательную победу Потемкина. Однако проходили дни, проходили недели, а вестей от князя все не было. Вот уже зима наступила, снегом покрылся Петербург, извозчики оделись в тулупы… Что же это в самом деле? Уж не забыл ли о ней светлейший?

Долгожданная весть пришла перед самым новым годом. Потемкин наконец взял Очаков штурмом. Туркам нанесено серьезное поражение. О подробностях Потемкин намеревался рассказать своими устами: он обещал выехать в Петербург в самое ближайшее время.

– Сашенька, друг, мой, – обратилась Екатерина к Мамонову, – прикажи, пожалуйста, выставить солдат вдоль дороги на двадцать верст, чтобы они факелами светили каждую ночь, пока не проедет светлейший князь.

Императрица преобразилась. В один миг помолодела, похорошела. Кто сказал, что она страдает женским недугом? Доктор-немец говорил глупости. Ее лихорадило другое, чего не понять ни одному доктору. Вот узнала, что едет Потемкин с великой победой, и нет в ней больше никаких колик. Кровь снова играет молодо.

И веселость вернулась. И нет более капризов. Она снова добра и прекрасна.

Потемкин приехал в вечернюю пору – солдаты с факелами оказались кстати, – приехал и сразу к ней, к своей государыне. Нетерпеливый, слегка огрубевший от южного солнца и северных холодов, которым подвергался во время своего длительного пути. Некоторое время, они смотрели друг на друга молча, изъясняясь только взглядами. «Ты нисколько не изменился, и я люблю тебя по-прежнему», – говорил ее взгляд. «Я тебя тоже люблю», – отвечал он ей блеском своего единственного глаза.

– А где Сашенька? – промолвил наконец Потемкин.

– Сашеньки сегодня не будет, сегодня мы будем одни…

Когда волнение от встречи немного улеглось, Екатерина сказала:

– Об Очакове я все уже знаю. А что слышно от Румянцева?.

Потемкин, поджимая губы, вздохнул.

– Мы не очень близки с графом.

– Почему так?

– Есть поговорка: два медведя в одной берлоге не живут.

Екатерина его поняла. Сказала, помолчав:

– Мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас пора на бал. Нас там ждут.

Всю зиму веселился Потемкин в Петербурге. Бал следовал за балом. Царедворцы наперебой старались заманить его к себе в гости, устраивали в его честь великолепные праздники. Не оставался в долгу и сам Потемкин. Он сорил деньгами, не считая, и просорил немало. Впрочем, внакладе он не остался. Перед отъездом из Петербурга государыня выдала ему 100 тысяч рублей «на постройку дома», фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, орден Святого Александра Невского для ношения на груди с драгоценным солитером стоимостью 100 тысяч рублей, медаль с его изображением и вдобавок ко всему шесть миллионов рублей для продолжения военных действий.

Императрица не мелочилась. Игра стоила свеч.

5

Украинской армии, занявшей к этому времени всю Молдавию, кампанию 1789 года пришлось начать гораздо раньше, чем предполагалось. Воспользовавшись бездействием австрийского корпуса, турки еще зимой стали сосредоточиваться в низовьях Дуная, угрожая перехватить инициативу. В данной обстановке нельзя было медлить, и Румянцев предписал одной из своих дивизий продвинуться на юг, чтобы не дать противнику усилиться в районах, опасных для обеих русских армий.

В середине апреля выступившая дивизия достигла левого берега Дуная у устья Серета. Здесь она нашла укрепленный неприятельский лагерь, в котором находилось до шести тысяч янычар, и не мешкая его атаковала. Удар был настолько неожиданным и стремительным, что турки не смогли организовать серьезного сопротивления: 1500 турок сдались в плен, остальные пали от пуль и штыков.

Следом за авангардной дивизией уже маршировала вся Украинская армия. Румянцев спешил. Он надеялся разбить еще не успевшие объединиться войска турок, очистить от них левый берег Дуная и тем самым создать условия для наступления обеих русских армий в глубь территории противника.

Армия маршировала по левому берегу Прута. Местность знакомая. Редкие перелески. Холмы то опутанные зарослями, то травянисто-гладкие, с желтоватыми плешинами. Светлые зеркальца пойменных озер. Взобравшиеся на кручи селения с камышовыми крышами и огородами, спускавшимися до самого берега…

Румянцев ехал со штабом верхом. Почему-то не хотелось думать о войне. Весна, пробудившая жизнь на необозримых пространствах земли, тронула и его душу. На память приходили житейские картинки, в которых Он видел себя не генералом, а человеком мирных занятий. Вспоминал, как в своем имении в Тешани обсуждал с крестьянами, в каком месте парка лучше копать пруд, как те горячо спорили, отстаивая свое мнение, и как потом каждый день приходил смотреть на их работу и радовался, отмечая, как быстро расширяется ложе будущего пруда. И еще вспоминал удачливые рыбалки. За год до войны ему посчастливилось выудить из Днепра десятифунтового сазана. Своей добычей он тогда подивил всех домашних, ему говорили, что такую рыбину на Днепре отродясь никто не ловил.

Однажды, проезжая через небольшое молдавское селение, Румянцев остановил коня против уютного домика, залюбовавшись молодой женщиной, разрыхлявшей под окнами землю. Увлеченная делом, она совершенно не обращала внимания на проходившие мимо войска. Для нее не было войны. Для нее главным была земля, кормилица всех на ней живущих. И она с любовью возделывала ее, комочек за комочком, выдергивая и отбрасывая в сторону не успевшие сгнить корни прошлогодних растений. Гладкая загорелая кожа рук, обнаженных до плеч, лоснилась от пота. Все в ней было налито соком молодости, силы.

– Здравствуй, молодка, – сказал он ей.

Молдаванка выпрямилась, повернула к нему узкое кареглазое лицо. Глаза ее чем-то напомнили глаза маленькой графини Строгановой, недолгой зарей блеснувшей в его жизни.

– Здравия желаю, господин.

– Ты, оказывается, знаешь русский!.. – обрадовался Румянцев.

Женщина отвечала, что в прошлую войну у них на постое были господа офицеры, вот она и научилась немного.

– Водички не дашь?

Она что-то крикнула в распахнутое окно на своем языке. Вскоре из дома появился черноволосый подросток с глиняным кувшином. Она взяла у него кувшин и подала Румянцеву.

– Сын? – показал Румянцев на подростка.

– Сын.

– А муж где?

– Муж нет. Муж турок увел. Шесть лет увел. Муж – могила.

Румянцев выпил немного и вернул кувшин. Потом пошарил в карманах, нашел золотой, бросил к ее ногам и поехал дальше. Ему стало вдруг грустно. Короткая встреча с незнакомой женщиной напомнила ему, как одинок он в этом мире. У него уже не было столько друзей, как бывало прежде, и семьи тоже не было. Жена умерла, а дети… Дети, став взрослыми, разлетелись, они и писем-то ему почти не писали… Судьбой его детей больше занимались тети и дяди.

Войска стояли лагерем в двух-трех верстах от молдавского селения. Подъезжая к штабным палаткам, Румянцев еще издали увидел генерал-аншефа князя Репнина, нервно прохаживавшегося перед оседланной лошадью, которую держал за уздечку его денщик. В глубине сознания шевельнулось недоброе предчувствие. Каким образом князь оказался здесь? Ведь он оставался в главной армии за Потемкина. Приехал с поручением светлейшего? Но с каким?..

У князя был сконфуженный вид, словно знал за собой вину перед ним, фельдмаршалом. Во время последней встречи в Киеве они лобызались как близкие товарищи, на сей раз что-то удержало Румянцева раскрыть объятия.

– Прошу, – не выражая ни радости, ни горечи, пригласил он князя и первый шагнул в палатку.

Когда они оказались одни, Репнин достал из сумки пакет и подал Румянцеву:

– Рескрипт ее величества.

Он говорил что-то еще, но Румянцев его не слушал.

Сломав печать, он извлек из пакета письмо и стал читать. Репнин умолк, наблюдая за ним. Он видел, как лицо фельдмаршала медленно покрывалось бледностью; как рука, державшая бумагу, начала мелко-мелко дрожать…

Репнин знал о содержании рескрипта. В нем императрица сообщала о решении объединить обе армии, Екатеринославскую и Украинскую, в одну под предводительством князя Потемкина, ему же, Румянцеву, предписывалось прибыть в Петербург для «употребления к служению в другом месте».

Едва фельдмаршал кончил читать, как Репнин протянул второй пакет:

– Ордер главнокомандующего князя Потемкина. Сим повелевается вверенные вам войска передать мне.

Румянцев не стал читать ордера, он сказал, что все необходимое, связанное с передачей армии из одних рук в другие, князь найдет у генерал-квартирмейстера, и вышел из палатки.

6

После того как Румянцев передал армию Репнину, многим казалось, что он сразу помчится в Петербург. Но вопреки ожиданиям, Румянцев в Петербург не поехал. Петербургу он предпочел глухую молдавскую деревушку, где поселился у вдовы, той самой, что однажды поила его водой. Молодая женщина оказалась настолько доброй, что уступила ему и денщику весь дом, сама же с сыном поселилась в сарае.

О последствиях своего поступка Румянцев не думал. Просто ему захотелось плюнуть на все и хоть немножко пожить в тиши. Для заживления раны нужно время. Чем больше рана, тем больше времени. А рану ему нанесли великую. Потемкин знал, как это делать. Коварный человек! После той ссоры он написал покаянное письмо, называл себя его учеником, желал с ним дружбы, а на деле… Подло, очень подло поступил. Подло и мерзко.

Поведение Румянцева в ставке главнокомандующего расценили как вызов. Князь Потемкин направил к нему дежурного адъютанта с поручением убедить его подчиниться высочайшему рескрипту и не мешкая выехать в Петербург. Однако Румянцев не стал с адъютантом даже разговаривать. Встревоженный таким оборотом дела, Репнин, в свою очередь, разместил в деревушке довольно крупный отряд охраны. А ну если туркам удастся выкрасть знаменитого фельдмаршала? Это же скандал на всю Европу.

Хоть и глуха была деревушка, Румянцеву не давали здесь покоя, и вскоре он выехал в Яссы.

В Яссах жизнь потекла покойнее. Ему никто не мешал совершать длительные верховые прогулки, часами просиживать с удочкой на берегу тихой реки. В обществе он почти не показывался. Новости узнавал от адъютанта, посещавшего все офицерские собрания. Адъютант рассказывал о росте недовольства Потемкиным. В войне с турками распоряжениям и действиям князя недоставало уверенности, решительности. Полагаясь на самодеятельность командиров дивизий и, корпусов, он слишком часто предавался увеселениям. После объединения двух армий в одну Потемкин порадовал Петербург только двумя победами – у Фокшан да при реке Рымнике. В обоих случаях победы были одержаны без его участия, благодаря Суворову, действовавшему совместно с австрийским корпусом. Впрочем, этими победами объединенная армия не сумела воспользоваться должным образом. Потемкин побоялся идти за Дунай, ограничился лишь занятием Бендер и Аккермана.

Между тем время шло. Незаметно прошли лето, осень, наступила зима. Приближался Новый год, Румянцев решил, что пора пристать к какому-то берегу, и написал императрице письмо, что по слабости здоровья не может явиться в Петербург и просит дозволения выехать для лечения на воды.

Екатерина ответила быстро. Она не возражала. «Не могу притом скрыть от вас, – писала она, – что по случаю пребывания вашего в Молдавии не только здесь, но и в других местах, особенно у поляков, происходят многие и различные толкования для дел наших не полезные».

Румянцев, однако, на воды не поехал, а остался в Яссах. Ему вообще не хотелось уезжать из этого уютного городка. Между тем сюда перебрался с главной квартирой сам Потемкин, намеревавшийся начать переговоры с представителями Порты о мире. Городок сделался местом шумных сборищ и увеселений. Светлейший устраивал бал за балом, праздник за праздником, на которые получали приглашение даже рядовые офицеры. Не приглашался только Румянцев. Потемкин демонстративно отворачивался от него, всем своим поведением подчеркивая: «Ты здесь лишний, и тебе лучше уехать».

В апреле императрица прислала Румянцеву новый рескрипт. Она выразила недовольство его затянувшимся пребыванием в Молдавии и в категоричной форме потребовала от него либо ехать на воды, либо возвратиться в Россию, дабы своим присутствием в районе военных действий не чинить трудностей главнокомандующему. «Сия моя точная воля», – подчеркнула она.

Румянцев понял, что следует покориться и стал собирать вещи. Вскоре он выехал в Киев, в свое загородное имение Тешани.

Глава III
Агония славы

1

Царское Село. Приемная императрицы. В приемной только двое – дежурный камергер да статс-секретарь Храповицкий; ожидающий своего часа для входа к ее величеству.

За окном августовское утро. Ветер раскачивает парковые липы, гонит по синему небу белые клубочки, похожие на стадо овец. Лучи солнца пронизывают верхушки деревьев и неспокойными пятнами ложатся на противоположную стену комнаты.

К шуму листвы примешиваются приглушенные человеческие голоса. Это подъехали подводы с провизией. В летнем дворце намечается торжественный обед по случаю заключения мира со Швецией, и государыня лично распорядилась, чтобы из погребов Петербурга доставили все самое лучшее. В числе гостей ожидались иностранные министры.

Два года длилась никчемная война. Враждовавшие стороны не столько дрались, сколько бряцали оружием, пугали друг друга угрозами, источали сардонические усмешки. Шведский король неоднократно пытался атаковать русский флот и всякий раз терпел неудачу. Правда, 28 июня 1790 года шведским кораблям удалось нанести серьезный урон русской гребной флотилии, но Густав не воспользовался успехом. К этому времени у короля сложились другие планы. Из Парижа поступили вести о выступлении черни против своего законного монарха, и Густав решил, что революционная Франция, пожалуй, представляет для Швеции большую опасность, чем Россия. Густав высказался за переговоры, и вскоре представители сторон, собравшись в финской деревушке Вереле, подписали мирный договор, коим восстанавливались прежние отношения между государствами.

В массивных стенных часах, отделанных золотом, щелкнула, зашуршала пружина, и в тот же миг раздался мелодичный звон. Один за другим прозвучали девять ударов. Храповицкий подхватил со стола папку с бумагами и направился в кабинет государыни. Наступило его время.

Когда он открыл дверь, государыня уже сидела за рабочим столом. В капоте и креповом чепце, чуть съехавшем набок. Лицо вроде бы довольное, взгляд веселый. Значит, сегодня – у нее хорошее настроение.

Храповицкий, как всегда, поклонился. Государыня ответила ему легким кивком головы, потом с любезной улыбкой протянула руку:

– Рада вас видеть.

Храповицкий заметил, что среди красивых, хорошо сохранившихся зубов императрицы одного недостает. Странно, как он не обращал на это внимания раньше? Или, быть может, зуб выпал только минувшей ночью? Шестьдесят один год государыне. Возраст такой, что уже и до зубов дошло…

– Садитесь, прошу вас.

На столе государыни высилась стопка книг. Шесть томов. В одной из книг Храповицкий по корешку узнал сочинения французского философа Монтескье.

– Отобрала для чтения на сегодня, – перехватила его любопытный взгляд императрица и тут же с улыбкой добавила, чтобы он не принял ее слова за желание похвастаться: – По крайней мере, скажут, что мне есть что читать.

Желая польстить, секретарь отвечал, что о ее пристрастии к чтению уже давно знает весь свет.

– Это правда?

– Истинная правда, ваше величество.

– Ну, хорошо, – сказала Екатерина, довольная началом разговора. – Приступим к делу. – Что у вас?

Храповицкий положил перед ней письмо Гримма, ее постоянного французского корреспондента, дружба с которым продолжалась уже много лет. В последнее время Гримм, однако, стал ее раздражать своим сочувственным отношением к революционным событиям в Париже. Впрочем, не столько этим, сколько уверенностью, что она, российская императрица, разделяет его взгляды. В этом письме он просил ее величество прислать в подарок свой портрет антимонархисту Жану Марорселю, мэру Парижа.

Необычная просьба Гримма государыню возмутила:

– Я не желаю иметь ничего общего с каким-то Марорселем, которого при первом удобном случае вздернут на фонарном столбе.

Храповицкий понимающе склонил голову. Бедный Гримм! Он все еще верил в приверженность русской императрицы республиканским идеям. Как же он ошибался! Екатерина давно уже не та. Республиканство отброшено прочь. Никакого сочувствия взбунтовавшейся парижской черни с ее стороны не было и не будет. С нее довольно и одного Пугачева.

– Что есть еще? – отложила в сторону прочитанное письмо Екатерина.

– Представление графа Безбородко о назначении посланником в Швецию графа Сергея Румянцева.

На какое-то время Екатерина насупилась. Она все еще сердилась на строптивого родителя молодого дипломата. Румянцев заслуживал того, чтобы оставить его в забвении, его и всю его фамилию. Но она этого не сделала и не сделает. Пусть убедятся, что она не из тех, кто отдается чувству мести.

– Что ж, если Безбородко так считает, пусть будет посему. – И не желая возвращаться к принятому решению, заговорила о войне с Турцией: – Что слышно от князя Потемкина? Что-то молчит светлейший…

Секретарь понимал ее озабоченность. От князя давно уже ничего не было. А ему следовало бы почаще сноситься с Петербургом. Тем более сейчас, когда австрийское правительство, воспользовавшись смертью императора Иосифа, верного друга русского двора, заключило с Турцией перемирие, нарушив тем самым союзные обязательства по отношению к России.

Обстоятельства складывались так, что необходимо было усилить наступление на турок, дабы принудить их к миру. Между тем армия действовала вяло, не добилась ничего существенного, если не считать нескольких побед, одержанных корпусом Суворова. А ведь из казны туда ушло в три раза больше средств, чем Румянцев затратил на всю предыдущую войну.

Екатерина давно уже улавливала недовольство сановников ее фаворитом. Они только ждали случая, чтобы убрать его со сцены. Правда, вслух никто не осмеливался говорить про князя дурно, однако каким-то неосознанным чутьем она ощущала за своей спиной осторожную возню. Ох уж эта русская знать! Она умела добиваться своих целей.

– Румянцев покинул Яссы?

– Сразу же по получении рескрипта вашего величества.

Вошел Мамонов. Без доклада, как в собственную комнату. Такое дозволялось только ему.

– Ваше величество, – сказал он, – из Петербурга начали съезжаться гости. Все ждут вашего появления.

Храповицкий закрыл свою папку, поняв, что ему пора уходить. Екатерина посмотрела на него, потом на Мамонова и сказала:

– Хорошо, друзья мои, оставьте меня, я должна заняться туалетом.

В гостином зале императрица появилась перед самым обедом. Гости восторженно приветствовали ее. Граф Николай Салтыков приблизился к ней вместе с молодым полковником Платоном Зубовым. На Зубова она обратила внимание еще в прошлом году: он чем-то напоминал ей прежнего любовника, ныне уже покойного Ланского. Такой же красивый, с такой же робкой улыбкой на устах. Он ей сразу понравился, и когда Салтыков с Шереметевым попросили пожаловать его флигель-адъютантом, она не задумываясь сделала это.

– Вам идет быть полковником, – играя глазами, сказала она Зубову, склонившему голову. – Я рада за вас.

– Ваше величество, – вмешался Салтыков, – доброта ваша безгранична, но я уверен, что по случаю мира со Швецией этот юноша не будет вами забыт. Он заслуживает быть генерал-майором.

Екатерина посмотрела на Мамонова, на руку которого опиралась, рассчитывая увидеть на его лице выражение ревности. Но Мамонов и не думал ревновать. Поняв ее взгляд, он неожиданно поддержал обер-камергера:

– Слова графа совершенно справедливы.

– Коли так, быть посему, – решила императрица и вместе с фаворитом направилась в трапезную.

Обед продолжался около двух часов. О Швеции разговоров не было. Ограничились тем, что выпили за здоровье короля Густава. Кстати, тост в честь его величества произнесла сама императрица. Она больше не грозилась высмеять его в комической опере. С оперой покончено. Она видела теперь в Густаве честнейшего монарха, занявшего, как и она, непримиримую позицию по отношению к событиям во Франции. Именно эти события и обсуждались за столом. Все возмущались созывом в Париже национального собрания, говорили, что в том собрании нашли себе место одни только сапожники, неисправимые пьяницы.

– Это ужасно! – сокрушенно качала головой императрица. – Как может сапожник вмешиваться в дела правления государством! Сапожник умеет только шить сапоги.

После обеда гости разбрелись кто куда – в парк, зверинец, на берег канала. Мамонов пригласил императрицу в комнату, что рядом с ее опочивальней. Когда они оказались одни, он вдруг упал перед ней на колени и со слезами стал целовать край ее платья.

– Объясните, что сие значит? – встревожилась Екатерина.

– Ваше величество, прошу милости. Дозвольте уехать в Москву.

– В Москву?

– Обстоятельства принуждают… Дозвольте сочетаться браком с девушкой, меня любящей.

Екатерина отступила от него и опустилась в кресло, не в силах отвечать. В парке играл оркестр. Минорная музыка звучала как-то насмешливо-нелепо. Мамонов на четвереньках приполз к ногам своей августейшей любовницы и снова стал целовать край ее платья. Екатерина продолжала молчать. Но вот она поднялась, сказала изменившимся голосом:

– Встаньте и поступайте как знаете. Я дозволяю вам все.

2

В ставке главнокомандующего Потемкина к заключению мира со Швецией отнеслись без особого интереса. Зато весть о женитьбе Мамонова на фрейлине ее величества и его переезде в Москву вызвала многочисленные толки. Спорили-гадали: как все это могло произойти? Государыня ли его отвергла или сам ушел, не выдержав соперничества более юного и, следовательно, более сильного Зубова? И, наконец, кто такой Зубов, откуда он взялся, каков характером и будет ли относиться к Потемкину так же дружественно, как Мамонов?

В армии поползли слухи, что смена фаворитов при царственной особе есть начало конца карьеры светлейшего. Генерал-адъютант Попов делал все, чтобы слухи эти не дошли до князя. Но разве заслонишься от ветра ладонью? Князь и сам понимал, чем может обернуться для него смена фаворитов. Зубов находился под покровительством фамилии Салтыковых, а Салтыковы ни о чем другом не мечтали, как о смещении с высших должностей его, Потемкина.

Потемкин мог рассчитывать теперь только на личную привязанность к нему самой императрицы. И, подумав, он обратился к ней с трогательным письмом:

«Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость…»

За этим письмом последовало второе, потом третье. Императрица отвечала ему аккуратно, стараясь рассеять в нем сомнения относительно его будущего. В своих уверениях она дошла до того, что разрешила приехать ему в Петербург. Пусть едет, пусть убедится, что ее отношение к нему нисколько не изменилось, она по-прежнему предана дружбе с ним и намерена оставаться таковой навсегда.

Потемкин решил воспользоваться приглашением. В феврале 1791 года он временно передал командование армией князю Репнину и выехал в Петербург.

3

Супруги Брюс собирались на бал, который давал князь Потемкин в великолепном Таврическом дворце, подаренном ему императрицей. В присланном приглашении говорилось, что сей праздник устраивается в честь матушки-императрицы.

– А может, не стоит ехать? – засомневалась вдруг Прасковья Александровна. – Мне трудно простить неблагодарность князя.

– Как можно? – возразил супруг. – У князя собирается весь Петербург, иностранные министры. Говорят, гостей более трех тысяч будет.

– Ну, как знаешь… – не стала настаивать графиня.

В прошлом году она начала свой седьмой десяток и как-то сразу остепенилась, вроде бы пообмякла душой, утратила интерес к новым знакомствам с офицерами. Ни к чему теперь ей эти знакомства. Раньше она старалась ради государыни, присматривала для нее любовников. Теперь этим занималась другая – придворная дама Проскурина. Ей, графине Брюс, государыня больше не доверяла. С тех самых пор, как застала ее в объятиях Корсакова, с которым делила свое царское ложе…

Когда супруги Брюс приехали во дворец, бал еще не начинался. Гости бродили по многочисленным залам, восхищенно разглядывая предметы убранства и украшения. Светлейший князь знал, чем блеснуть. Здесь кругом была такая роскошь, какая многим и не снилась. Зал, предназначенный для танцев, в два ряда окружали мраморные колонны, между которыми стояли ложи, убранные гирляндами. С потолка свисали огромные шары, заменявшие люстры. Их свет отражался в многочисленных зеркалах, вделанных в стены. Тут же стояли печи из лазурного камня, мраморные вазы.

Рядом с танцевальным залом размещался зимний сад. Это было нечто напоминавшее рай. Лавровые, померанцевые и прочие диковинные деревья, благоухавшие приятнейшими запахами. Зеленые холмики. Прозрачные водоемы с серебристыми и золотыми рыбками. Грот, отделанный зеркалами, с мраморной купальней внутри. Яшмовые чаши, лампады, венки и гирлянды из ярких цветов. Лабиринт, окружавший алтарь с жертвенниками благодарности и усердия, с истуканами древних знаменитостей и драгоценными сосудами. Зеленая лужайка, а на лужайке – высокая пирамида со свисающими с нее золотыми цепочками и венцами из уральских самоцветов. В центре сада на возвышении – статуя императрицы Екатерины II, исполненная из паросского мрамора. У подножия статуи надпись из золота: «Матери Отечества и мне премилосердной».

– Какое великолепие! – восхищалась Прасковья Александровна. – Если бы нам вздумалось устроить нечто подобное, нам не хватило бы всех наших средств.

– Князь вряд ли считал деньги, когда делал сие, – отвечал супруг. – Деньги-то не его.

Вдруг в толпе, заполнившей сад, наступило оживление: появился сам хозяин… Светлейший был в алом кафтане и длинной, унизанной бриллиантами, епанче. Драгоценные каменья блистали на всей его одежде, а на шляпе их было столько, что князь, боясь не выдержать тяжести, дозволил нести ее одному из своих адъютантов.

Как только появился князь, в глубине зала раздались удары колокола. Шесть ударов означали шесть часов. Гости замерли в ожидании.

– Ее величество августейшая российская императрица Екатерина! – громоподобно объявил густой бас.

Потемкин вскинул руки к небу:

– Ура!

– Ура-а!.. – подхватили гости.

В амфитеатре торжественно загремели трубы. Праздник начался.

Высочайшую гостью встречал сам Потемкин. Императрица привезла с собой весь двор. С нею были их высочества Павел Петрович, Мария Федоровна, внуки Александр и Константин. Окруженная своими близкими, опираясь на руку Зубова, Екатерина взошла на приготовленное ей место, откуда был виден весь зал. Сопровождавшие ее придворные уселись в ложах между колоннами.

По знаку хозяина трубы смолкли, зазвучала танцевальная музыка. Началось балетное представление, кстати сочиненное самим Потемкиным. Танцевавшие были в белых платьях, усыпанных каменьями. Они заученно выделывали разнообразные фигуры.

– Великолепно, – похвалила Екатерина. – Но я предпочла бы более тихое место.

– Пожалуйте, государыня, в другую залу, – поклонился ей Потемкин.

Он проводил ее в комнату, убранную коврами и гобеленами. В центре комнаты стоял механический позолоченный слон, который, словно живой, ворочал хоботом, а сидевший на нем игрушечный персиянин, одетый в шелковые одежды, забавно гремел колоколом.

Полюбовавшись диковинным слоном, Екатерина затеяла с великой княгиней Марией Федоровной игру в карты. Когда-то на подобных вечерах она, нарядившись в маскарадный костюм, сама участвовала в танцах, выбирая в партнерши юных красавиц. Но сейчас танцы ее не интересовали. Возраст!