Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Глава II
Заговор

1

Граф Панин задержался в Петербурге значительно дольше, чем предполагал. Причиной тому была неожиданная болезнь императрицы.

Панин еще от Апраксина слышал, что государыня страдает припадками. Правда, бывали они редко и проходили бесследно. На сей раз, однако, судьба была к ней неумолима.

Это случилось 8 сентября, в день Рождества Богородицы. Елизавета Петровна, не пропускавшая богослужений, направилась из царскосельского дворца в местную приходскую церковь на обедню. Все утро чувствовала себя хорошо, но, едва началась обедня, ей стало дурно. Она вышла из церкви, повернула за угол и упала без чувств. Из свиты никого рядом не оказалось. Богомольцы, пришедшие на праздник из окрестных деревень, со страхом смотрели на распростертое тело государыни, не решаясь подойти близко.

Наконец из дворца прибежали придворные дамы, два лекаря. Больной пустили кровь, но это не привело ее в чувство. Почти два часа лежала она в беспамятстве. Потом ее взяли на руки и понесли во дворец.

Обо всем этом Панин узнал от канцлера, к которому шел сообщить о своем намерении вернуться в армию. Канцлер просил его повременить с отъездом и рекомендовал нанести визит великой княгине, у которой могли быть письма и поручения для Апраксина.

– Зайдите ко мне послезавтра, и тогда мы окончательно решим, когда вам лучше ехать, – сказал канцлер на прощание.

Выходя из кабинета, Панин увидел в приемной молодого человека приятной наружности, в котором легко угадывался чужестранный вельможа. Незнакомец поприветствовал русского генерала изысканным полупоклоном и с достоинством европейского короля проследовал в кабинет канцлера.

– Кто это? – спросил Панин секретаря.

– Польский уполномоченный граф Понятовский, – ответили ему.

«Не тот ли самый Понятовский, которого злые языки называют любовником великой княгини? – подумал Панин. – И если тот самый, то какое ему дело до великого канцлера?» Эти вопросы не оставляли Панина всю дорогу от Петербурга до Петергофа, места пребывания великой княгини. Пока он жил в Петербурге, ему много рассказывали о странностях ее жизни, рассказывали с сочувствием. Говорили, будто супруг ее, великий князь, не способен дать ей полного счастья, поэтому она вынуждена принимать ухаживания других мужчин. Некоторые утверждали даже, что сын ее Павел[15]15
  Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I (1754–1801), сын Петра III Федоровича и Екатерины II. Ввел в государстве военно-полицейский режим, в армии – прусские порядки; ограничил дворянские привилегии, проявлял самодурство. Убит заговорщиками-дворянами. Его отец – Петр III (1728–1762), внук Петра I, вопреки национальным интересам России заключил мир с Пруссией, что свело на нет результаты побед русских войск в Семилетней войне. Ввел в армии немецкие порядки. Свергнут в результате переворота, организованного его женой Екатериной II; убит заговорщиками.


[Закрыть] рожден не от законного супруга Петра Федоровича, а от первого ее любовника, графа Салтыкова, человека очень красивого, но недалекого умом. И еще говорили, будто бы к сей любовной истории руку приложил сам великий канцлер, который считал, что престолу российскому обязательно должен быть еще один наследник… После того как Салтыков сделал свое дело, канцлер услал его за границу. Великую княгиню это не расстроило: ее сердцем вскоре завладел другой человек – граф Понятовский.

Панин верил и не верил этим салонным разговорам. В голове не укладывалось, чтобы такая умная, начитанная и в высшей степени порядочная женщина могла с такой легкостью вступать в связь с мужчинами. В то же время он помнил, как она вела себя на его свадьбе, будучи посаженой матерью, какими глазами взглядывала на молодых гостей, это были взгляды женщины страстной и чувственной.

В Петергофском дворце Панину неожиданно встретился сам великий князь, который шел по коридору вместе с архиепископом Новгородским Дмитрием Сеченовым.

– Ах, Петр Иванович! – обрадовался встрече великий князь. – Очень кстати приехали. Известно ли вам о болезни государыни? Говорят, она при смерти.

Панин отвечал, что слышал об этом, но не считает болезнь опасной и, как все россияне, надеется на милость Божью.

– Все мы любим свою государыню, – сказал великий князь, – но ведь и она не бессмертна. А враги наши того только и ждут…

– Враги хотят лишить тебя законных прав, – с отеческим внушением заметил архиепископ, – а ты этому не хочешь верить. Вчера великий канцлер весь день находился в Царском Селе, хотел пройти к императрице. Ждут там его и сегодня. Канцлер что-то замышляет. Может статься, не ты, а цесаревич получит наследные права.

– Этому не бывать! – вскричал великий князь.

– Государыня так больна, что может подписать любую бумагу, какую ей подложат, – резонно промолвил архиепископ. – Мой совет: немедля ехать в Царское Село и не покидать одра больной.

Великий князь помолчал, раздумывая.

– Что ж, я уже решил, поедем. Извините, граф, – добавил он, обращаясь к Панину. – Жаль, что не удалось поговорить. Если желаете, можете провести время у великой княгини. Она сегодня не так зла и охотно вас примет. – С этими словами великий князь, смешно выбрасывая вперед негнущиеся ноги, направился к выходу. Старец-архиепископ засеменил за ним, правой рукой опираясь на посох, а левой разглаживая серебрившуюся бороду.

Некоторое время Панин оставался в коридоре один. До него наконец стал доходить смысл того, что творилось вокруг. Болезнь императрицы дала кое-кому повод для интриги против законного наследника престола Петра Федоровича и, что самое страшное, его, графа Панина, тоже пытаются втянуть в эту интригу.

Панин собрался было к своему экипажу, но в последнюю минуту заколебался. Решил, что все-таки неудобно уезжать, не навестив великую княгиню. К тому же, поразмыслив немного, нашел невозможным в настоящий момент становиться в позу, противную канцлеру. Если бы он это сделал, то непременно лишился бы доверия главнокомандующего. А потом еще неизвестно, кому после смерти государыни достанется русский трон. Великий князь хотя и законный наследник, а все ж не тот человек, каким должен быть император.

Порассуждав таким образом и окончательно успокоившись, Панин пошел к великой княгине.

Екатерина Алексеевна приняла его в простом домашнем платье. Никогда еще не видел он ее такой привлекательной. В ней все было прекрасно – и широкий открытый лоб, и тонкий с горбинкой нос, и мягкие каштановые волосы, и тонкие красные губы, и белая шея – решительно все. А глаза! Карие, с голубым отливом, они смотрят на тебя так, что невольно стушуешься…

Почему-то думалось, что великая княгиня заведет разговор о болезни императрицы, но она неожиданно заговорила о Гросс-Егерсдорфском сражении, стала расспрашивать, как все это произошло. Утолив любопытство, занялась рассуждениями о случайностях во время сражений, которые не всегда принимаются в расчет иными полководцами, в результате чего они нередко терпят поражения. При этом великая княгиня обнаружила такие познания в военном деле, что Панину, генералу русской армии, оставалось только удивляться. «А ведь она смогла бы лучше управлять государством, чем ее супруг», – подумал он.

Вдруг, прервав себя на полуслове, Екатерина Алексеевна испытывающе посмотрела ему в лицо:

– Скажите, граф, как вы относитесь к таким генералам, как князь Голицын и граф Румянцев?

Панин сделал вид, что затрудняется ответить.

– Графу Апраксину следовало бы приблизить их к себе, – сказала великая княгиня.

– Это невозможно, – ответил Панин. – Отношения фельдмаршала с Румянцевым, особенно после баталии, стали почти враждебными.

– Вот как! – удивилась великая княгиня. – Впрочем, я это поняла, когда читала реляцию. Бьюсь об заклад, что в сражении при Гросс-Егерсдорфе Румянцев сыграл далеко не последнюю роль.

– Совершенно верно, ваше высочество, – неожиданно для себя признался Панин. – Если бы не бригада Румянцева, нам бы не пришлось писать реляцию о победе.

– Постарайтесь, чтобы такие генералы стали нашими друзьями.

Панин склонил голову, выражая покорность, а сам подумал: «Говорит так, будто я уже принадлежу к кругу ее друзей».

Пора было возвращаться домой, и он стал откланиваться.

– Днями отъезжаю в армию, – сказал он, – и если у вашего высочества будут поручения, я с радостью их исполню.

– Поручения? – с некоторым удивлением переспросила великая княгиня. – Вряд ли найдутся для вас поручения. А впрочем, – помедлила она, – у меня есть письмо графу Апраксину, и если вас не затруднит…

– Я буду счастлив служить вашему высочеству, – поклонился Панин.

От встречи с великой княгиней Панин ожидал большего: он думал, что она прольет свет на положение, сложившееся при дворе в связи с болезнью императрицы, но все ограничилось ни к чему не обязывающей беседой. Великая княгиня либо не доверяла ему, либо считала его еще неподготовленным для большего.

При выезде из Петергофа Панину встретилась карета Понятовского. Он узнал польского посла сразу же, хотя тот и сидел в глубине кареты, стараясь не показывать лица. «Странное совпадение, – подумал он, – утром встретились в приемной канцлера, и вот новая встреча, уже здесь… Уж не канцлер ли направил его за мной по пятам?»

Панин высунулся из дверцы, чтоб посмотреть, куда свернет обольстительный чужестранец. Заметив, что карета направилась ко двору, удивленно покачал головой: ну и дела…

2

После победы при Гросс-Егерсдорфе все ждали, что Апраксин поведет армию дальше, в глубь неприятельской территории, но он не торопился давать на сей счет каких-либо распоряжений. Став лагерем, армия бездействовала. Многие генералы и офицеры не скрывали своей досады: почему главнокомандующий так нерешителен, почему не идет вперед? Почему бы, например, не атаковать Кенигсберг, до которого рукой подать? Левальд разбит, остатки его войск рассеяны по лесам, он не сможет защитить город. А в городе том – хлеб, фураж… В Кенигсберге можно, наконец, облюбовать зимние квартиры.

– Главнокомандующий ожидает возвращения из Петербурга курьера, – оправдывали Апраксина некоторые штаб-офицеры. – Вот вернется граф Панин с новыми повелениями Конференции, тогда и двинемся.

В сентябре Панин наконец заявился. Однако и после этого не последовало долгожданной команды. Хуже того, на совещании главных командиров он объявил о своем решении отвести армию на восток, за реку Неман.

– Наша армия в трудном положении, – говорил он. – Впереди зима, а у нас нет фуража, продовольствия. Нам нельзя больше оставаться на чужой земле.

– Прошу позволения, – поднялся генерал Сибельский. – На каком основании ваше высокопревосходительство изволили заключить, что в армии не хватает фуража?

– На основании поданных мне рапортов.

– Каких рапортов? Я лично такого рапорта не представлял.

Апраксин не ответил.

– Прошу высказаться, господа, – обратился он к собравшимся.

Высказываться, однако, никто не решался. Все ждали дополнительных разъяснений. Такие разъяснения мог дать граф Панин, ездивший в Петербург с реляцией и побывавший на приеме у государыни. Но Панин молчал.

Слово снова взял генерал Сибельский. С темпераментом саксонца он заявил, что, по имеющимся у него сведениям, армия обеспечена фуражом в достаточном количестве, и это не может служить поводом для отступления. Генерал призывал идти на Кенигсберг. Овладев этим крупнейшим портовым городом, армия получила бы в свое распоряжение и фураж, и продовольствие, которыми забиты портовые склады. Кроме того, расположившись в сем городе, армия стала бы получать все необходимое из Петербурга по морю.

– Не отступать, а идти вперед – вот наш долг, – с жаром говорил Сибельский. – Подумайте, что скажут о России ее союзники, если вернемся обратно за Неман? Со стороны России по отношению к союзникам это явится прямым предательством.

Пока Сибельский произносил речь, Апраксин все время вертел головой, как бы показывая этим, что слова оратора его совершенно не интересуют. Сибельский хотя и находился на русской службе, все-таки был саксонским генералом и, выражая свою позицию, болел за родную Саксонию, захваченную прусским королем. Апраксин, видимо, был уверен, что ему, этому чужестранцу, не удастся склонить на свою сторону русских военачальников.

Но вот взял слово Румянцев.

– Генерал Сибельский, – начал он, – привел такие доводы, которые трудно отвергнуть. – Но,– он сделал многозначительную паузу и продолжал, в упор глядя на Апраксина, – прежде чем высказать свое мнение о том, как нам поступить, я хотел бы узнать, от кого исходит решение об отводе армии за Неман – от Конференции или от вашего высокографского сиятельства?

– Я никогда не принимал решений, которые не согласуются с решениями Конференции или указами ее императорского величества, – резко, с вызовом ответил Апраксин.

В палатке задвигались, зашушукались. Наконец-то все стало ясно: указание об отходе доставлено из Петербурга. А раз так, то и обсуждать больше нечего…

Военный совет закончился. Выходя из палатки, Румянцев взял за рукав князя Голицына:

– Ты что-нибудь понимаешь из того, что делается?

– Наверное, не больше, чем ты, – усмехнулся князь.

Удалившись на такое расстояние, что их уже не могли слышать, князь сказал:

– Панин проговорился одному человеку о тяжелой болезни императрицы. Считают, что она не выживет. Если отход армии связан с этим, тогда…

– Что тогда?

Голицын вместо ответа покачал головой.

3

Именем главнокомандующего Румянцеву было приказано, не мешкая, выехать с командой к реке Неман, определить наиболее удобные места для переправы войск, распорядиться насчет устройства переправочных средств.

На Немане Румянцев пробыл один день. Организовав строительство двух понтонных мостов и сделав необходимые распоряжения, связанные с подготовкой к переправе обозов и людей, он поехал обратно, навстречу отступавшей армии. По его расчетам, армия должна была находиться где-то в районе реки Прегель, и он думал встретиться с нею не раньше чем через двое суток. В дороге, кроме небольшого отряда охраны, его сопровождали адъютант Ильин и денщик Захарка. Ехали без спешки. Собственно, спешить было некуда. Не все ли равно, в каком месте присоединиться к армии?

Румянцев чувствовал себя опустошенным. То, что в нем кипело когда-то, остыло, и он уже не испытывал прежнего интереса к своему делу. Дорогой он думал о доме, о жене, детях, о том, что плохо поступал, задерживаясь с ответами на письма жены, а то и вовсе не отвечая. Два года как расстался с семьей. Дети, должно быть, крепко подросли… «То, что возвращаемся в Россию, для меня даже лучше, – думал Румянцев. – Возьму отпуск, съезжу к своим, хоть отдохну немного».

– Ваше сиятельство, дым, – пробудил его от мыслей голос адъютанта.

Румянцев поднял голову и увидел вдали сизоватые облачка. Вскоре показалась толпа вооруженных людей.

Румянцев пришпорил коня и поскакал им навстречу. То были действительно русские солдаты – человек сорок, не меньше. Шли без строя, кто как. Их лица выражали усталость и безразличие. Даже появление генерала не заставило их выровняться.

– Какого полка? – строго спросил Румянцев.

– Нижегородского.

– Где ваши офицеры?

Солдаты виновато переглянулись между собой.

– Где офицеры, спрашиваю?

– Нету офицеров, ваше высокоблагородие, – ответил солдат с попорченным лицом, – одни мы…

– Затерялись офицеры-то, – вмешался другой, с подбитым глазом. – Тут такая кутерьма!.. Пруссаков видимо-невидимо. Наши бегут, кто как может. Нету армии больше. Половину ее, говорят, пруссаки в полон взяли. И самого фельдмаршала тоже.

– Враки, – возразил рябой. – Это обоз пруссаки захватили. А сам он, фельдмаршал-то, сказывали, в речке утоп. Вместе с каретою…

Румянцеву стало смешно.

– Откуда пруссаков столько появилось? Мы же разбили их при Гросс-Егерсдорфе! Ну вот что, герои, – решил он, – с сей минуты командиром вашим будет подпоручик Ильин, и ваш долг повиноваться ему. Василий, – подозвал он адъютанта, – принимай команду. Сдашь их в полк, а потом разыщешь меня.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, – ответил подпоручик.

Румянцев с Захаркой поскакали на дым. Горела небольшая деревушка, стоявшая на берегу неглубокого овражка между двумя лесочками. Пожар никто не тушил. Жителей не было видно: должно быть, спасались в лесу. У деревушки отдыхала небольшая воинская команда во главе с веснушчатым молоденьким капитаном.

– Ваша работа? – показал Румянцев на пожар.

– Приказ фельдмаршала, – вытянулся перед ним капитан. – Сжигать все, ничего не оставлять врагу.

– Но разве враг нас преследует?

– Не могу знать, ваше высокопревосходительство.

– Где фельдмаршал?

– Отступает другой дорогой вместе с обозом. Версты три отсюда.

Румянцев решил немедленно ехать к фельдмаршалу.

Вечерело. Зарева пожарищ теперь уже были видны в разных местах. Да и поток отходивших войск стал гуще, стремительнее. Многие полки шли прямо по полям, вытаптывали озимые посевы. Это был не планомерный отход, это было похоже на паническое бегство.

Пропуская впереди себя большую колонну, Румянцев случайно увидел полковника Еропкина. Оба обрадовались встрече.

– Что означает сие отступление? – спросил Румянцев. – Неужели пруссаки успели выставить новую армию?

– Ах, Петр Александрович, – сокрушенно покачал головой Еропкин, – какая там армия!.. Всего-то два эскадрона ихних против нашего арьергарда. Они и нападать-то боятся, только примечают движения наши, а мы уж такое себе возомнили!..

Попрощавшись, Еропкин поскакал догонять полк. Румянцев поехал дальше своей дорогой.

Найти главнокомандующего не составило особого труда. Он наткнулся на его обоз сразу же, как только выехал на большую дорогу. Обоз охранялся двумя кирасирскими полками, сам главнокомандующий ехал впереди.

Фельдмаршал дремал в карете, обложенный пуховыми подушками, когда ему доложили о Румянцеве.

– А, граф… – высунулся он из кареты. – Очень рад, очень рад…

Сумерки скрывали выражение его лица, но голос выдавал в нем страх.

– Что-нибудь случилось, граф?

Румянцев доложил о выполнении задания.

– Ах да, да… переправы, – вспомнил Апраксин. – Очень хорошо, что готовы. Я всегда ценил вас, граф, за усердие ваше…

– Я весьма благодарен за высокую оценку скромных моих заслуг. Однако, пользуясь случаем, я хотел бы обратить внимание вашего сиятельства на чинимые разорения гражданскому населению. Всюду пожары.

– Гм, пожары… – на какие-то секунды смутился Апраксин. – Но это военная необходимость. Мы любой ценой должны лишить противника преимуществ, не дать ему закрепиться в селениях.

– О каком противнике идет речь? – изумился Румянцев. – О нескольких эскадронах? Дайте мне кирасирский полк, который сопровождает обоз, и я, клянусь вам, уничтожу эти вражеские эскадроны.

– Нет, граф, это невозможно. Не имеет смысла. Сражение, которое мыслите учинить, только бы нас задержало. А Неман уже рядом, к тому же, как вы изволили доложить, и мосты готовы.

Апраксин отодвинулся в глубь кареты, Румянцев понял, что ему ничего не изменить, сел на коня и поскакал разыскивать свои полки.

Авангардные части армии достигли Немана 13 сентября, а 15 сентября на западном берегу реки уже не осталось ни одного солдата. С этого дня фельдмаршалу можно было не бояться нападения неприятельских эскадронов: армия находилась в полной безопасности.

4

Во второй половине сентября здоровье императрицы стало поправляться. К Покрову дню она уже могла вставать с постели и даже позволяла себе заниматься государственными делами. Как не хотелось приближенным огорчать ее плохими вестями, а пришлось. Да и мыслимо ли было утаить от нее загадочную историю отвода русских войск с вражеской территории? Вокруг этой истории в Петербурге ходили разные толки. Одни говорили, что Апраксина подкупил через английского посланника Фридрих Второй, который-де дал ему за то, чтобы ушел из Пруссии, сто тысяч талеров. Другие видели в его шаге – выводе армии из Пруссии – желание угодить великому князю Петру Федоровичу, не желающему войны с Пруссией. Если бы, рассуждали сторонники этой версии, болезнь императрицы привела к смерти и Петр Федорович взошел бы на престол, он по достоинству оценил бы поступок главнокомандующего.

Узнав о самовольном отводе войск, императрица назначила расследование дела. Апраксина потребовали к отчету в Петербург, обязав сдать командование армией генерал-аншефу Фермеру. Апраксин выехал сразу же по получении указа. Однако до Петербурга не доехал: на полпути его остановили, взяли под стражу и приказали оставаться в Нарве, пока не подъедет следственная комиссия. Спустя некоторое время его снова усадили в карету и повезли в селение Четыре Руки, что недалеко от Петербурга, и заточили для ведения следствия в небольшом летнем дворце, принадлежавшем царской фамилии.

Елизавета Петровна требовала, чтобы ей докладывали обо всем, что выпытает следственная комиссия. И вот тогда только стал проясняться для нее смысл авантюры Апраксина. Оказалось, что к делу об отводе армии в Россию, поближе к Петербургу, имел прямое отношение великий канцлер Бестужев-Рюмин. И не только он. В делах Апраксина были обнаружены адресованные ему письма великой княгини Екатерины Алексеевны.

Императрица оказалась в сложном положении. Надо было принимать какое-то решение, а какое – она еще не знала.

5

Бестужев-Рюмин собирался ехать на службу, когда ему доложили, что в гостиной его ожидает княгиня Елена Степановна Куракина.

– Елена Степановна? – переспросил он, не ожидавший такого визита.

– Так точно, ваше сиятельство, Елена Степановна, – подтвердил слуга.

– И давно ждет?

– Еще только светало, как приехала.

– Изволь пригласить, – распорядился граф. – Да не забудь принести кофе.

Елена Степановна была дочерью графа Апраксина, выданная в княжескую семью. В светских кругах ее считали первой красавицей Петербурга. Да так оно и было. Раннее замужество не только не огрубило ее внешность, а наоборот, сделало еще более привлекательной. В свои двадцать четыре года она входила в ту полосу женской зрелости, когда мужчины перестают замечать в ней недостатки. На куртагах ни за кем не увивалось столько кавалеров, как за княгиней. Получить ее согласие на танец считалось для каждого высшим счастьем. Ее благосклонности добивался даже фаворит императрицы Петр Иванович Шувалов, но был отвергнут ею. Недруги после этого посмеивались: старик, а тоже в любовники захотел…

Бестужев-Рюмин подошел к зеркалу и вздохнул, увидев исхудавшее, в морщинах лицо. С тех пор как арестовали Апраксина, канцлер потерял покой. Его не оставляло смутное ожидание чего-то ужасного, неминуемого. Правда, он оставался пока в стороне. На следствии Апраксин вину за отвод войск взял на себя, не назвал ничьего имени. Но следствие-то продолжается! И еще неизвестно, как поведет себя фельдмаршал, когда его потащат на дыбу…

При появлении в дверях княгини Бестужев-Рюмин быстро отошел от зеркала, поцеловал гостье руку и усадил за стол против себя. Слуга, сопровождавший гостью, расставил на столе чашки с кофе и ушел.

– Боже мой, Алексей Петрович, – в волнении заговорила княгиня, не дотрагиваясь до кофе, – не знаю, что и подумать… Что с моим бедным отцом? Я слышала, он все еще под стражей. За что такая немилость? Ради Бога, скажите всю правду. Я не сплю уже несколько ночей… – Ее большие черные глаза были наполнены слезами, полные губы чуть вздрагивали, полуобнаженная грудь то подымалась, то опускалась. Темно-каштановая прядь, выпав из-под шляпки, легла на плечо, концом касаясь выреза на груди. Она оставалась прекрасной и соблазнительной даже при охватившем ее горе.

Сделав глоток из кофейной чашки, канцлер сказал, что положение ее отца действительно трудное: фельдмаршал обвинялся в самовольном отводе войск из Пруссии. Однако, добавил он, отчаиваться не следует, потому что все можно поправить.

– Вы говорите, можно поправить? – обрадованно подхватила княгиня. – Но как, как?..

Канцлер промолчал, раздумывая.

– Я пришла к вам, как к другу моего отца, – продолжала Елена Степановна, не дождавшись ответа на вопрос. – Вы один можете спасти его. Упросите государыню, она не откажет в милости.

Канцлер не отвечал, продолжая раздумывать.

– Если у вас есть причины не искать аудиенции, – настаивала княгиня, – попросите графа Разумовского. Он человек добрый, он может все уладить.

– Да, да, граф добр, – рассеянно промолвил канцлер и снова посмотрел на нее.

В словах и в выражении лица княгини было много наивной надежды. Ей все представлялось просто: пойти к государыне и замолвить слово… Она не знала того, что после выздоровления императрица ни разу не соизволила вызвать его для доклада, отказывала в аудиенции. Да если бы ему и удалось добиться приема, то все равно он не смог бы склонить ее к милости. Тут нужен другой человек, который пользуется ее фавором. Граф Разумовский на сей случай не подходит. В последнее время он вообще держится в тени. Его место занял граф Иван Иванович Шувалов. Этот человек был и моложе, и воспитаннее Разумовского.

Шуваловы – вот кто может отвести беду!

Мысль о Шуваловых показалась ему настолько правильной, что он отодвинул от себя кофейную чашку и в волнении застучал пальцами по столу. Княгиня поняла, что у него возник какой-то план.

Канцлер не спешил. Он прикидывал, как все лучше устроить. Братья Шуваловы принадлежали к знатному роду, но при дворе возвысились сравнительно недавно, после того как один из них, Петр Иванович, женился на любимой фрейлине императрицы Мавре Егоровне Шепелевой. Благодаря Мавре Егоровне брат Петра Александр сделался начальником тайной канцелярии после кончины генерала Ушакова. Что же касается Ивана Ивановича Шувалова, русоголового красавца, пышущего здоровьем, к тому же обученного за границей светским манерам, каких не знали русские вельможи, то императрица решила оставить его при своей особе: он удостоился звания камер-пажа, затем стал камер-юнкером и наконец камергером. Молодой граф до того вскружил голову влюбчивой императрице, что она совсем забыла про своего прежнего любимца, который, поняв, что солнце для него закатилось, безропотно отошел в сторону. Шуваловы стали при дворе первыми людьми. Ныне без совета с ними государыня не принимала никаких решений.

– Мне показалось, что у вас возник какой-то план, – нарушила затянувшееся молчание княгиня.

– Плана, собственно, нет, – снова принялся за кофе канцлер, – но я подумал… вашего батюшку можете спасти только вы.

– Я? – изумилась княгиня. – Я вас не понимаю…

– Там, где бессилен мужской ум, лучше положиться на женские чары. Так, кажется, любил говаривать ваш родитель? – Канцлер сделал продолжительную паузу и продолжал: – Судьба вашего батюшки зависит от Шуваловых, только они могут дать изменение ходу дела. И если бы вы обратились к графу Петру Ивановичу…

Канцлер не договорил, уставив глаза на ее полуобнаженную грудь. Поняв выражение его взгляда, княгиня покраснела.

– Вы хотите, чтобы я стала его любовницей?

– Я хочу спасти вашего отца, а другого средства, как искать расположения графа Петра Ивановича, не вижу. Я не осмелился бы давать такой совет, не зная, как он к вам относится…

– Прошу вас, не надо, – прервала его княгиня, закрыв лицо руками.

Канцлер не шевельнулся. Казалось, он был даже доволен ее решением прекратить разговор. Но княгиня не уходила. Уйти вот так, ни о чем не договорившись, – означало самой положить конец надеждам на спасение отца.

– Граф оказывал мне знаки внимания, – тихо заговорила она, – и мне нетрудно добиться его расположения. Но он мне не люб.

– Когда над головой занесен меч, об удовольствиях не думают, – заметил канцлер тоном человека, имеющего право поучать.

Княгиня наконец ушла, и канцлер принялся допивать свой кофе. На душе как-то сразу стало покойнее. Он был уверен, что княгиня послушается его совета. Она любит отца и ради его спасения пойдет на все. А спасая отца, она, не ведая того, спасет от палача и его, великого канцлера…

Бестужев-Рюмин прошелся по комнате и остановился против окна. Ветер гнал по серой смерзшейся земле мелкую снежную пыль. Бесснежная нынче выдалась зима. На исходе февраль, а по городу еще ездили на колесах.

У крыльца стояла готовая к выезду карета. Кучер сидел на своем месте, зябко втянув голову в плечи. После выздоровления императрицы Бестужев-Рюмин оставил привычку валяться в постели до полудня, он снова вставал чуть свет. Карету подавали к девяти.

Часы пробили десять. Давно пора было ехать, но ехать не хотелось. Он страшился предстоящих встреч с Шуваловыми, великим князем. Еще позавчера он заметил, что Шуваловы, особенно Александр Иванович, как-то косо поглядывали на него. Не иначе, как что-то разнюхали…

Канцлеру подумалось, что было бы неплохо сказаться больным, отсидеться несколько дней, пока не начнет действовать княгиня Елена Степановна. Если Петр Иванович не устоит перед ее чарами, а он, конечно, не устоит, тогда можно считать, что все обойдется.

Неожиданно рядом с каретой появилась открытая коляска с восседавшим в ней гвардейским офицером. Офицер соскочил с коляски и, придерживая рукой шпагу, взбежал на крыльцо. Сердце у канцлера дрогнуло: это за ним.

Так оно и было: его требовали во дворец, в Конференцию.

– Доложите Конференции, что я болен и прибыть не могу, – сказал канцлер.

Офицер уехал, и Бестужев-Рюмин тотчас распорядился распрячь лошадей, поставить карету в каретник.

В кабинет вошла графиня, его верная супруга, как всегда опрятная, с красиво уложенными волосами. Увидев мужа в волнении, удивилась:

– Разве ты не едешь во дворец?

– Я плохо себя чувствую.

– А я пришла напомнить тебе о нуждах нашей лютеранской церкви.

Графиня была немкой. Несмотря на то что муж был православным и дети приняли православное крещение, она оставалась верной своей лютеранской религии. И муж ее за это не осуждал, больше того, покровительствовал ее единоверцам, делал богатые приношения лютеранской церкви, кстати, единственной в Петербурге.

Начав разговор о нуждах церкви, графиня попросила мужа внести новый взнос, но ее просьба осталась без ответа. Граф молчал, погруженный в свои думы.

– Я вижу, ты не в настроении сегодня, – сказала графиня. – Поговорим об этом в другой раз.

– Да, да, в другой раз, – обрадовался он возможности прекратить никчемный разговор.

У крыльца снова появилась уже знакомая коляска. Приехал тот же офицер, что в первый раз, но теперь он вел себя более решительно.

– Вашему сиятельству велено быть в Конференции немедленно, – твердо сказал он. – Таково повеление ее величества.

Не хотел ехать раньше в теплой карете, пришлось трястись в открытой коляске: офицер не пожелал ждать ни одной минуты.

Едва коляска остановилась у дворцового подъезда, как подошел богатырского сложения секунд-майор и именем ее величества российской императрицы потребовал от канцлера сдать шпагу. Бестужеву-Рюмину было объявлено, что он лишается милостей государыни и берется под домашний арест. Его усадили снова в коляску и повезли обратно домой, но теперь его уже сопровождал целый отряд вооруженных солдат, которые должны были крепко стеречь попавшего в опалу графа.