Текст книги "Румянцев-Задунайский"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Глава VII
Эхо Кагула

1

После сражения при Кагуле верховного визиря Халил-бея стало не узнать. Был полон воинственной страсти, потрясал саблей, угрожая русским беспощадным уничтожением, и вдруг сник. Истощился. Словно проткнутый гвоздем бычий пузырь.

Войска его отступали, и он оказался беспомощным остановить бегущие толпы, организовать сопротивление противнику. Переправившись через Дунай, в Исакчу, неудавшийся полководец укрылся в своем шатре и, сказавшись больным, приказал никого не принимать, кроме казначея и начальника местного гарнизона. А сей начальник Али-паша, человек опытный в военных делах, со здравым разумом, уже был тут как тут. Его погнала к нему страшная весть, доставленная с той стороны Дуная бежавшими пашами.

– О визирь, – сказал он, желая утешить несчастного повелителя, – все в руках Аллаха. Еще, видно, не пришло время, чтобы русские были повержены в прах.

– Ты прав, дальновидный паша, – сказал в ответ Халил-бей. – Хотя я и послан султаном победить русских, Аллах определил их судьбу иначе.

Визирь попросил Али-пашу взять в свои руки руководство переправой остатков войск с левого на правый берег Дуная, собрать их в один лагерь и тем положить начало к восстановлению боеспособности армии.

– Я возьму все это в свои руки, о визирь! – пообещал Али-паша.

– Попутно постарайтесь усилить своими янычарами придунайские крепости: нельзя допустить, чтобы они попали русским.

– И это сделаю, о визирь!

– Знайте же, – предупредил Халил-бей, – я болен и все надежды возлагаю на вас. Да поможет вам Аллах!

Недуг верховного визиря был не таким уж опасным, как мог показаться его служителям. Обычное нервное потрясение. В обществе наложниц и милых танцовщиц, которые еще оставались в Исакче, он быстро утешился, хотя и продолжал не показываться в лагере. В его покои вход по-прежнему разрешался только двоим – казначею да начальнику гарнизона. Последний обычно приходил с докладом о положении на театре войны.

Положение представлялось удручающим. Турецкие войска отступали всюду. Русские уже овладели Измаилом, Килией, угрожали другим крепостям. Крепость Бендеры, обложенная армией Панин-паши, еще держалась, но судьба ее была предрешена…

Неудачи подорвали воинственный дух мусульман. Все только и думали, как бы поскорее вернуться к своим семьям. Многие спаги уже распродали своих лошадей. В войсках усиливались волнения. Янычары распускали слух, что во всем виноват он, верховный визирь, и надобно, мол, поставить на его место другого. Брожение в войсках еще больше усилилось, когда дошла весть об уничтожении русскими турецкого флота в Чесменской бухте. Ходили слухи, что в Константинополе против султана якобы восстала часть горожан, намеревавшаяся свергнуть его с престола.

– О великий визирь, – говорил Али-паша, – я не вижу иного пути, как искать с русскими мира. Езжайте в Константинополь, упросите султана. Только вы один можете возбудить в нем желание к прекращению войны.

Визирь уклончиво отвечал, что у султана есть другие советники, которые без него могут внушить ему мысль о мире. На другой день после этого разговора он написал письмо брату Осман-бею, своему наместнику в Константинополе. Он писал, что Оттоманская империя находится сейчас в таком положении, что ему, Осман-бею, надобно именем визиря призвать муфтия[31]31
  Муфтий – духовное лицо у мусульман, соответствующее христианскому епископу или митрополиту.


[Закрыть] и других государственных мужей склонить султана к миру.

Только спустя две недели Халил-бей узнал, какие ужасные последствия вызвало его письмо. Исполняя волю старшего брата, Осман-бей собрал совет главных лиц и, пользуясь присутствием на нем самого султана, смело заявил, что войну с Россией надо кончать, поскольку эта война ничего не даст империи, кроме страданий и унижения. Султан налился страшным гневом. Подойдя к наместнику, он выхватил саблю и одним махом срубил ему голову.

Расправа султана с наместником визиря, выступившим за мир, вызвала в Исакче настоящую бурю. Янычары завладели Магометовым знаменем и стали собираться в поход на Константинополь для свержения зарвавшегося монарха. Визирь оказался бессильным подавить бунт. Положение спас армейский казначей, пользовавшийся всеобщим доверием. Пугая янычар приходом русских в Константинополь, покорением ими всей империи, он уговорил их остаться на Дунае защищать Исакчу. Согласившись, янычары, однако, потребовали, чтобы казначей сам поехал к султану и передал их требования, которые заключались в следующем: 1) вернуть в прежнее достоинство бывшего визиря Муссина-Заде, пострадавшего за высказывания против объявления войны России; 2) употребить все средства к заключению мира; 3) освободить русского посла Обрескова и его свиту, находящихся под стражей, и отдать им должные почести; 4) считать отныне русских лучшими приятелями Порты.

Открыто отвергнуть требования янычар султан побоялся. Проще было отвести удар от себя на Диван[32]32
  Диван – совещательное собрание сановников при султане.


[Закрыть]. Там много умов, и янычары не так обозлятся, когда узнают, что продолжения войны желают все сановники. Однако добиться желаемого решения от Дивана оказалось делом непростым даже для него, «величайшего из величайших», «страшнейшего из страшнейших». На своем заседании Диван высказался в пользу мира. Чтобы заставить принять угодное ему решение, султану пришлось пойти на открытые угрозы. После того как с заседания были удалены наиболее рьяные сторонники прекращения войны, Диван наконец сделал то, что от него требовали сделать. Кстати, к тому времени янычары уже притихли и походом на Константинополь больше не угрожали.

Между тем Халил-бей, павший в глазах всей армии, оставил Исакчу и со своими наложницами переселился в Бабадаг. Здесь его навестила группа пашей. Военачальники предложили ему попытаться провести наступательные операции за Дунаем силами оставшихся там войск. Халил-бей выслушал их с выражением человека, не понимающего, как люди не могут познать истину, в которую он сам давно уже вник.

– Мы были там со всей армией и то не смогли противостоять русским, – сказал он. – Можно ли надеяться на успех, когда от армии почти ничего не осталось?

Армия разваливалась все больше и больше. За последнее время усилилось дезертирство. Многие спаги тайно уходили в родные места. Собственно, Халил-бея это уже не волновало. Он знал, что султан не простит ему поражения при Кагуле, и ждал себе замену. И замена пришла.

Однажды в Бабадаг приехали из Константинополя каймакам[33]33
  Каймакам – начальник уезда, полковник (тур.).


[Закрыть] и трехбунчужный паша по имени Капиджи. Оставив каймакама у въезда в лагерь, Капиджи-паша нашел в городе главных военных начальников и показал им фирман о смене верховного визиря. Поднимать бунт из-за этого никто не собирался, и все направились с фирманом в ставку Халил-бея.

Халил-бей в это время развлекался музыкой. Взглянув на человека из Константинополя, он понял все.

– Пришли сообщить о назначении нового визиря?

– Да, ваша светлость, всемогущему султану угодно лишить вас звания великого визиря. Вот фирман, – подал бумагу Капиджи-паша.

Халил-бей даже не взглянул на документ. Он отдал Капиджи-паше визирскую печать, небрежно поклонился и ушел. Капиджи-паша послал за каймакамом, сидевшим все это время у ворот лагеря. Когда тот появился, он объявил пашам, что волею султана на сего каймакама возлагается временное начальствование над войсками до назначения нового верховного визиря.

Через несколько дней смещенный Халил-бей из Бабадага отправился прямо в ссылку, назначенную ему султаном. Разумеется, без наложниц.

Гнева султана не миновал и другой виновник военных неудач – крымский хан Каплан-Гирей: он лишился трона, который занял Селим-Гирей.

2

Командующий второй армией граф Панин наблюдал за рытьем первой параллели вокруг осажденной крепости Бендеры, когда ему доложили о прибытии в лагерь татарских мурз, пожелавших встретиться с его сиятельством.

– Сколько их, пятеро?

– Так точно, пять человек.

– Тогда ясно. Пусть подождут.

О возможном обращении к нему представителей татарских орд Панин был предупрежден последним письмом Румянцева и ждал их появления со дня на день. Хотя в Кагульском сражении татары непосредственного участия не принимали, оно, это сражение, потрясло их не меньше, чем турок. Мурзы стали серьезно подумывать о том, чтобы отложиться от воинствующего Константинополя, установить с русскими добрососедские отношения.

Прежде чем вернуться в лагерь, Панин решил закончить смотр земляных работ. Он не спешил возвращаться. Зачем спешить? Надо малость потомить татар ожиданием. Чтобы знали себе место и не вбивали в головы, что могут вести с ним, русским генералом, переговоры на равных. Он, конечно, их примет, но примет, как людей, нуждающихся в его покровительстве.

На рытье было занято до полутора тысяч человек. Тяжелая эта работа – копать параллели. Но что поделаешь, когда гарнизон крепости не желает сдаваться на милость? Надо готовиться к штурму.

С крепостной стены ударило несколько пушек.

– Ваше сиятельство, – закричали гренадеры, залегшие за земляным валом для прикрытия землекопов в случае нападения неприятеля, – турки по вас палят. Заметили окаянные!..

Панин посмотрел в сторону крепости и с показной беспечностью продолжал путь.

– Пусть потешатся, все равно не попадут.

Снаряды и в самом деле ложились далеко от него, саженях в ста, не меньше. Турки не могли похвастаться своей меткостью. Тем не менее Панин решил, что долго дразнить их заманчивой мишенью все-таки рискованно, и счел благоразумным приказать, чтоб ему подали лошадь. Через четверть часа он был уже в лагере.

Дежурный генерал, встретив его, доложил, что для переговоров с татарами подготовлена просторная палатка, где есть и стол и стулья.

– Стулья только для своих, – предупредил Панин, – татары могут постоять.

О том, как вести себя с татарами, чего им дозволять и чего не дозволять, Панин имел инструкцию от самой государыни. В деле налаживания отношений с Крымским ханством государыня рассчитывала именно на него, а не на Румянцева, чем он, Панин, естественно, гордился.

Императрица советовала ему действовать твердо и и то же время осторожно. В рескрипте на его имя она писала: «Совсем нет нашего намерения иметь сей полуостров (Крым) и татарские орды, к оному принадлежащие, в нашем подданстве, а желательно только, чтобы они отторгнулись от подданства турецкого и остались навсегда в независимости». Екатерина II считала, что приведение татар в подданство России могло бы возбудить в европейских дворах «зависть и подозрение» к новым приобретениям ее империи.

Панин принял делегацию в присутствии наиболее близких к нему генералов. На этот раз татары вели себя не так, как у Румянцева, без претензий на равенство сторон, всем своим видом показывая полную покорность. Видимо, многое поняли они за это время.

– Мы рады видеть вас нашими гостями, – сказал Панин, – и готовы выслушать. С чем изволили пожаловать?

Один из мурз, по виду более солидный, с толстым животом, выступил вперед и, потрясая невесть как появившейся в его руке бумагой, ответил по-русски:

– Наша пришла дает прошение.

Секретарь принял от него бумагу и подал командующему. Панин приблизил ее к глазам, мельком пробежал по строкам и вернул секретарю обратно.

– Тут все по-русски. Читай сам. Только суть.

Секретарь стал читать:

– «С общего согласия мы постановили, чтобы занимаемую нами ныне землю оставить и перейти со всеми татарами в Крым, ибо нельзя предсказать, каков будет результат мира России с Турцией. Если же нам этого доверия не сделают, то все татары, числом более 100 000, умрем до последнего».

Выслушав текст прошения, Панин посмотрел на своих военачальников, ожидая, не подаст ли кто голос. Генералы промолчали. Тогда он стал говорить сам. Он начал с того, что напомнил мурзам о полном уничтожении графом Румянцевым визирской армии, а также о поражениях, понесенных самими татарами, добавив при этом, что осада Бендер близится к концу и что все это ставит татар перед необходимостью искать единственное спасение – прибегнуть к великодушию русской императрицы.

– Если вы действительно желаете спасти свой род, – говорил он, – то вам надобно отторгнуться от турецкого скипетра, выйти из его подданства и зависимости, предаться в протекцию ее императорского величества, моей государыни.

Чтобы снять с мурз всякие сомнения насчет будущего татар, Панин заявил, что российская императрица не прекратит войну до тех пор, пока Крым не станет свободным от Порты. Россия возьмет на себя обязанность защищать свободный Крым всеми морскими и сухопутными средствами.

Когда татарам перевели его речь, они посовещались между собой и сказали, что для принятия решения им нужно время.

– Даю вам шесть дней сроку, – объявил Панин. – На эти дни обещаю прекратить против татар всякие военные действия.

Татары дали ответ раньше установленного срока. 29 июля в русский лагерь прискакал один из мурз, принимавший участие в переговорах, и от имени ногайской и едичанской орд объявил об их согласии прекратить военные действия и принять покровительство России.

Панин обрадовался.

– Мне остается только обнадежить ваших татар милостью ее величества, – сказал он. – Однако, чтобы мы могли приступить к делу, вам придется прислать ко мне аманатов[34]34
  Аманаты – заложники.


[Закрыть].

– Аманаты будут, – заверил мурза.

Аманатов явилось девять. Как выяснилось, все они принадлежали к знатным родам. Именем своего народа они письменно объявили о своем желании отложиться от власти Турции и принять покровительство России. Единственным их условием было предоставление ордам возможности свободно перейти через Днестр и беспрепятственно пройти в Крым. Это условие не встретило возражений. Панин только предупредил, что ежели нынешний хан не согласится отложиться от Турции, то татары должны свергнуть его и избрать ханом Бахты-Гирея. Аманаты обещали сделать все так, как сказал им высокий русский начальник, затем сели на своих коней и уехали.

Мирные отношения с татарами как будто налаживались. Но вот с турками… До мира с турками было еще далеко.

3

Усиливая нажим на турок, очищая от них левобережье Дуная, Румянцев в то же время не оставлял мысли войти с ними в переговоры и положить конец войне. Полагаться на посредничество европейских держав не приходилось. Их действия в этом направлении представлялись неискренними. Призывая воюющие стороны к миру, они вместе с этим тайным образом подливали масла в огонь.

– Мне нужен офицер, хорошо знающий турецкий язык, – сказал однажды Румянцев дежурному генералу. – Найдите такого и пришлите ко мне.

В тот же день ему представили секунд-майора Петра Ивановича Каспарова. Крутолобый, чернявый, с глубоко запавшими умными глазами, он сразу внушил к себе доверие главнокомандующего.

– Откуда знаете турецкий?

– От пленного турка, который с прошлой войны жил в нашем имении.

– Еще каким владеете?

– Немецким, французским, английским.

– Добро! – Румянцев пригласил его сесть и продолжал. – У меня для вас важное поручение. Вы должны переправиться через Дунай, прибыть в ставку визиря и передать ему от меня письмо.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Румянцев стал разъяснять значение поручения. Он, Каспаров, должен ехать не просто курьером, он должен повести себя как настоящий дипломат, всеми своими поступками работать на то, чтобы склонить турок к поискам мира. Содержание письма, которое следовало доставить визирю, было связано как раз с этой проблемой.

– Пока письмо не запечатано, – сказал Румянцев, – вы должны его прочитать. Это поможет вам яснее представить рамки своего поведения в ставке верховного визиря.

Письмо было не очень длинным. В нем Румянцев старался убедить верховного визиря в бесперспективности для турок продолжения войны, указывал на истинные причины кровавого раздора между соседствующими империями. «Кто не признает, – писал он, – что настоящая война возымела начало свое не от собственного произволения Порты, или же признания в ней нужды самим его султанским величеством, но от постороннего и ненавистного коварства злобствующих людей к славным, общеполезным делам ее императорского величества, кои помрачили истину и сюрпренировали добрую веру Оттоманской Порты. Им в существе нужно только было вооружить обе великие и сильные империи, одна на другую, и довесть их до разрыва, дабы они тщетною на обе стороны войною взаимно истощились, мало, впрочем, заботясь, кто в поверхности войны останется, лишь бы только они до своих коварных и обеим сторонам равно для переду вредных замыслов через то достигнули…» В качестве доказательства проявления со стороны Порты доброй воли Румянцев просил освободить из заточения русского посланника Обрескова и его свиту.

– Я понял все и постараюсь выполнить поручение вашего сиятельства, – заверил Каспаров, прочитав письмо.

– Вам будут содействовать два начальника из турков, которых освобождаем из плена, – сказал Румянцев. – Разговор с ними уже был, они согласны.

Каспаров принял от главнокомандующего письмо, взял с собой освобожденных пашей и выехал.

Румянцев рассчитывал, что его агент вернется не позже чем через неделю. Но назначенное время прошло, а его все не было. Прошло в ожидании еще несколько дней. Им стало овладевать беспокойство: в стане противника немало одержимых, которым ничего не стоит вонзить кинжал в любого русского…

На одиннадцатый день он услышал наконец в приемной знакомый, чуть простуженный голос. Не выдержал, сам открыл дверь.

– Каспаров, почему не заходишь?

Они обменялись рукопожатиями.

– Садись и рассказывай, – потребовал Румянцев. – Старайся ничего не упустить.

Каспаров выложил на стол письмо визиря и начал подробно докладывать о своем необычном путешествии. Прежде чем плыть за Дунай, он по совету сопровождавших его пашей, освобожденных из плена, обратился за содействием к коменданту Измаила. Тот снесся с начальником войск в Тульче, получил согласие и только после этого дозволил ему, Каспарову, ехать по назначению. При въезде в Тульчу Каспарова встретил представитель верховного визиря, который строго предупредил ехавших с ним пашей, чтобы те не говорили народу о падении Бендер. В городе пленных пашей взяли под стражу, а его, Каспарова, проводили на квартиру начальника войск, который принял его с подчеркнутой вежливостью, угощал кофе и трубкой. На третий день пребывания у этого хлебосольного начальника к нему прибыл секретарь визиря. Спросив, не поручено ли что-нибудь передать устно, и получив отрицательный ответ, он взял от него, Каспарова, письмо и исчез. Прошло еще два дня. Наконец Каспарову было дозволено прибыть в ставку рейс-эфенди. Здесь его угостили обедом, а уж потом повели к самому верховному визирю.

Ответ визиря ничего конкретного не содержал. В нем было много туманной неопределенности. «Вы, – писал он, – как первый предводитель войск Российской империи, сожалея о несчастий столь многих бедных подданных, изволили прислать к нам с майором Петром Ивановичем ваше запечатанное письмо, в котором уведомляете об искренней своей склонности к миру, освобождению министра вашего Обрескова и свободной отсылке его в ваш лагерь; и что ее императорское величество по своей великой милости и милосердию весьма склонна отвратить вражду и войну от сих обеих империй и установить вместо того вечную дружбу и доброе согласие… И как помянутый министр задержан был по нашим законам и древним учреждениям, то для рассуждения и посылки его в ваш лагерь, также и для склонности вашей к миру, нужно было, чтобы послал я содержание письма вашего к его высокому величеству, величайшему и страшнейшему императору, моему всемилостивейшему самодержцу и государю, который изливает на весь свет свои милости и щедрость и милосердие и который есть величайший между государями – чтоб о том уведомить его добрую и высокую волю; и для того тотчас писал я о сем к славнейшему подножию его высокого величества».

– Я не думаю, чтобы в ближайшее время могло что-нибудь измениться, – сказал Румянцев, выслушав текст письма. – Султан все еще не в состоянии продрать глаза и посмотреть на вещи здраво. Впрочем, все могло быть иначе, если бы не совали свой нос в распри между нашими империями французы и некоторые другие.

Румянцев оказал достойное внимание турецкому чиновнику, сопроводившему Каспарова в русский лагерь. Он поручил ему словесно передать верховному визирю самые добрые пожелания, подарил 100 червонцев, дозволил взять с собой четверых пленных турок, затем приказал вывести его из лагеря и переправить на ту сторону Дуная.

Глава VIII
Конфедераты

В сентябре 1770 года на гостиничный двор города Эпериеше, что в верхней Венгрии, въехала открытая коляска, с которой сошел человек средних лет с энергичным, чуть удлиненным лицом, в дорожном сером плаще, небрежно накинутом на плечи. Сбросив плащ на руки подбежавшего слуги, он с осанкой, которой мог позавидовать любой армейский офицер, направился к хозяину гостиницы и, назвавшись путешественником из Франции, потребовал приличную комнату. Хотя по одежде иностранец не походил на аристократа, в тоне речи и во всем его поведении выражалось столько повелительности, что хозяин тотчас засуетился и, не доверяя прислуге, сам повел его осмотреть отведенное ему жилье.

Комната оказалась довольно просторной, тихой, с двумя окнами в сад. Постояльцу она понравилась.

– Принесите мои вещи, – приказал он. – Если же кому понадоблюсь, потрудитесь проводить этого человека ко мне.

Хозяин ушел, еще больше уверовав, что постоялец не из простых смертных, по всему, важный чин, приехавший инкогнито, и с ним надо держать ухо востро.

Новый постоялец гостиницы был человек действительно необыкновенный. Он приехал с особым поручением министра иностранных дел Франции герцога Шуазеля. Звали его Дюмурье.

Герцог давно искал человека, способного объединить отряды польских конфедератов в сильную армию, готовую сражаться с русскими войсками. Дюмурье отвечал всем его требованиям. Красив, умен, с изысканными манерами, неотступен в своих решениях, имеет боевой опыт. Будучи полковником, он получил широкую известность еще в Корсиканской войне.

Цели герцога Шуазеля, как министра иностранных дел, были грандиозны. Он добивался нового возвышения своей страны, престиж которой заметно пал по вине царствующего короля. Чтобы возвыситься, нужно было унизить других. Герцог желал в первую очередь поставить на место те страны, которые замахивались на главенствующую роль в Европе. Страны эти – Россия и Англия. Герцога особенно коробили успехи России. Подумать только, дикая, полуазиатская страна, а тоже желает находиться в первом ряду! Развратная Екатерина II сделала королем Польши своего любовника и, кажется, не откажется взять под свой каблучок всю Европу. Пора ее осадить!

Герцог надеялся остановить и разорить Россию с помощью Порты и войск польских конфедератов. Для этого, нужна была длительная война, нужно было, чтобы Порта и конфедераты не складывали оружия. Англии он не опасался. Он даже намеревался при благоприятных обстоятельствах произвести на нее десант, и в этом ему могла оказать помощь Испания. Слава Богу, с Испанией у него имелись дружественные отношения. Сложнее было с восточной соседкой – Пруссией, убаюканной русской императрицей. Впрочем, у герцога и на этот счет был план. В случае открытого выступления Пруссии на стороне России он, Шуазель, попытался бы вовлечь в войну против нее Австрию. Кроме того, он рассчитывал возбудить против Пруссии и России Саксонию, предоставив ей возможность возвести на престол Польши саксонского принца. Наконец, на стороне Франции могла появиться еще одна союзница – Швеция, в которой его агенты вели многообещающую интригу.

Разумеется, министр не сказал всего этого своему человеку, направлявшемуся к польским конфедератам. В своей информации о политике Франции он ограничился только теми рамками, в которые могли посвящаться чины, занимавшие ступени, до которых дозволили подняться господину полковнику.

Дорога в стан конфедератов была длинная, и пока Дюмурье ехал сюда, он успел много сделать. В Мюнхене Дюмурье договорился с местным арсеналом о закупке для конфедерации 22 тысяч ружей с условием, что, если французское правительство оплатит эту покупку, оные будут отправлены по Дунаю к Буде, где их примут назначенные на то лица. Не тратил попусту он времени и в Вене, где также останавливался проездом. Здесь он встретился с представителями Барской и Литовской конфедераций Сперанским и Доманским, которые помогли закупить еще одну партию оружия.

И вот трудный путь позади. Теперь он может наконец хорошенько отдохнуть.

Дюмурье сменил дорожное платье и заказал обед. Но едва он успел это сделать, как в комнату вошли два незнакомых человека – один высокий, сухощавый, в военном мундире, другой толстенький, плотный, в партикулярной одежде. Высокий представился маршалом Литовской конфедерации графом Паца, второй – князем Сапегой, представителем Барской конфедерации. Оба они были чуть навеселе и не отличались особой скромностью. Усевшись, они учинили Дюмурье перекрестный допрос: как долго намерено французское правительство водить их за нос, когда дело касается оказания Польше военной помощи? Много ли он, Дюмурье, привез с собой денег для выдачи конфедератам? И, наконец, намерено ли французское правительство взять на полное содержание конфедератов, установив для каждого соответствующие должностные оклады?

– Вы пойдете с нами и доложите обо всем этом нашему собранию, – объявили они, словно видели перед собой простого информатора, а не будущего своего начальника.

– Что ж, если настаиваете… – со снисходительной улыбкой развел руками Дюмурье. – Я готов выступить перед вашим собранием.

От гостиницы пришлось идти не больше двухсот шагов. Остановились у двухэтажного дома с фасадом, увитым диким виноградом. Из распахнутых окон нижнего этажа слышалась музыка вперемешку с пьяными голосами.

– Наши развлекаются, – объяснил Сапега с улыбкой, по которой трудно было понять, то ли он доволен, то ли осуждает такое веселье.

Войдя в дом, они не стали заглядывать в помещение первого этажа, а сразу же поднялись на второй. На лестничной площадке расторопный лакей обогнал их и услужливо распахнул перед ними дверь в большую комнату, откуда остро ударило табачным дымом и еще какими-то необычными запахами. Когда Дюмурье переступил порог, ему поначалу показалось, что он попал в игорный зал. Посередине комнаты стоял большой стол, за которым плотно сидели люди военных и гражданских чинов и дулись в карты. Игра шла, как он понял, в фараона. Рядом с кучками денег стояли початые бутылки с вином, стаканы, две тарелки, загаженные окурками. Пьяные выкрики, смех, хлопанье ладонями по столу – все это напомнило ему притоны в парижских трущобах.

– Ого, новенький! – сразу же обратили внимание на Дюмурье. – Деньги у пана есть? Присаживайся, тут тебя мигом обчистят, если, конечно, не в сорочке родился.

– Пан Дюмурье, – представил гостя Сапега. – Пан имеет что-то нам сообщить. Прошу, господин полковник, – обратился он к гостю по-французски.

Дюмурье, внешне оставаясь спокойным, сказал, что готов ответить на любые вопросы своих новых друзей, Но сначала хотел бы кое о чем спросить сам. В Вене ему сказали, что у конфедерации 40 000 войск, и он хочет знать, где эти войска и существуют ли вообще. Маршалы на время оставили карты… Пан говорит, сорок тысяч? Нет, столько, пожалуй, не наберется. Но тысяч пятнадцать–семнадцать будет, это точно…

– Мы ответили на все ваши вопросы, – сказали гостю, – а теперь просим ответить на наши. Привезли ли нам деньги?

– Какие деньги?

– Без которых не можем воевать, не можем жить.

– Судя по образу вашего времяпрепровождения, вы не очень-то нуждаетесь в средствах, – с усмешкой кивнул на игорный стол Дюмурье.

– Мы требуем, чтобы Франция назначила нам денежное содержание.

– Именем Франции я не могу обещать вам денег для игры в фараон. Больше того, я напишу своему правительству, чтобы оно прекратило денежные выдачи даже тем, кому оно помогало до сих пор.

В зале поднялся невероятный шум. Французского агента, однако, это не смутило. Он сделал легкий поклон и преспокойно зашагал к выходу. Уже на лестнице его догнал Сапега.

– Ах, сударь, – заговорил он, – вы не можете представить, как я огорчен поведением своих соотечественников! Но вообще-то, – продолжал он уже по дороге в гостиницу, – это милые люди. Вы не знаете поляков. Поляки не любят, чтобы ими повелевали. Поляки охотно покоряются одной только власти – власти слабого пола. Я уже распорядился послать за графиней Мнишек. Вы увидите, все будет улажено, стоит только ей приехать.

Дюмурье позволил себе усомниться.

– Вы не знаете пани Мнишек! – даже обиделся Сапега. – Первая дама Польши! Красавица и великая умница. Стоит с ней поговорить, и вы будете покорены ею.

– Что ж, увидим… – промолвил Дюмурье, уступая настояниям князя. Он имел слабость к красивым женщинам.

Графиня Мнишек оказалась действительно такой, какой ее описал Сапега. Обаятельная, темпераментная, ослепляюще красивая, она довольно быстро уговорила Дюмурье отказаться от своего намерения вернуться во Францию. Потом взялась за предводителей конфедератов. Она сумела восстановить нарушенный между ними мир, заставила Пулавского признать общую конфедерацию, отказаться от мести к Потоцкому. А главное, она взяла со всех слово беспрекословно выполнять все приказания военного представителя французского правительства.

Сделав свое дело, графиня Мнишек уехала домой, а господин Дюмурье принялся за дело, ради которого приехал, – готовить конфедератов к решающим сражениям.