Текст книги "Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы"

Автор книги: Михаил Коцюбинский

 
Как я люблю часы моей работы,
Когда кругом все затихает вдруг,
Все сковано очарованьем ночи,
И только я одна, непобедима,
Торжественную службу начинаю
Перед моим незримым алтарем.
Летят минуты – я им не внимаю,
Вот полночь бьет – работы лучший час,
Так звонко бьет, что тишь затрепетала,
Быстрей в моих руках забегало перо.
Идут часы. Куда они несутся?
И ночь осенняя мне кажется короткой;
Ночное бденье не страшит меня,
Оно мне не грозит, как некогда грозило
Неверною и черною рукою,
А манит ласково, как юное виденье,
И сладко так, и сердце счастьем бьется,
И мысли расцветают, как цветы.
Как будто кто-то надо мной склонился
И говорит волшебные слова,
И сразу будто вспыхнет пламя,
И молниями мысли озаряет.
Перед рассветом ночь еще чернее,
Пора и свет гасить, чтобы его
Рассвет не пристыдил своим сияньем.
Погаснет лампа, но глаза пылают.
Когда же сумерки в окно тихонько
Заглядывают серые и вещи
Вдруг начинают выступать из мрака,
Меня внезапно побеждает сон.
А утром в зеркале своем я вижу
Глаза усталые и бледное лицо,
И в памяти тревожно промелькнет
Знакомая мне с детских лет легенда
Про «перелесника». Бывало, говорила
Нам, малым детям, старая бабуся:
«Жила-была беспечная девица…»
Про девушку беспечную, что долго
За прялкой перед праздником сидела
И не молилась, просьбам не внимая,
И не ложилась спать. И вот за то
К ней по ночам являлся «перелесник»,
Не призраком являлся и не бесом,-
Влетал в окно падучею звездою
И превращался в стройного красавца,
Пленявшего речами и глазами.
Он дорогие приносил подарки,
Дарил ей ленты, убирал цветами,
Невестой звал и косы расплетал ей,
Речами нежными он отравлял ей сердце,
И поцелуями он душу вынимал.
Чуть раздавался возглас петушиный,
Вдруг исчезал коварный «перелесник»,
И девушка, в цветах вся, засыпала
Сном каменным. А после целый день
Ходила бледная, как привиденье,
И все ждала, чтоб вновь настала ночь,
Чтоб с «перелесником» опять вести беседу,
А те беседы кончились бедой…
– Да кто ж, бабуся, был тот «перелесник»? -
Старуху спрашивала я. Она
Всегда крестилась только, повторяя:
«Да не в дому и не при малых детях,
Не при святом бы хлебе называть.
Не думай на ночь ты о нем,– приснится!»
И я тебя послушалась, бабуся,
И никогда не думаю я на ночь
Про «перелесника», лишь зеркало мое
Мне про него напоминает утром.
 

‹19 октября 1899 г.›

I

 
В дни, когда был Израиль врагами пленен,
Сыновей его в рабство угнал Вавилон
И, поникнув главою, былые борды
Шли в цепях – победителям строить дворцы.
Эти руки, что храм охраняли святой,
Напряглись исполински в работе чужой.
Эта мощь, что в сражениях тщетной была,
Несказанные стены твердынь возвела.
Все, кто знали какое-нибудь ремесло
И могли хоть лопату держать иль тесло,
Многобашенных стен воздвигали венец…
Только арфу на иве повесил певец.
 

‹2 декабря 1899 г.›

II

 
Иеремия, зловещий провидец в железном ярме!
Видно – бог твое сердце из твердого создал кристалла:
Ты провидел, что гнить будет брат твой во вражьей тюрьме,-
Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?
Как дождаться ты мог, что исполнится слово твое?
Стрел кощунственных облако вдруг над святыней взлетело, -
Верно – чарами ты защитил тогда сердце свое,
Так что вражьи на нем изломались каленые стрелы!
И когда на развалинах храма сидел ты один,
Капли слез твоих камень холодный насквозь прожигали…
Эхо стоном своим отвечало средь скорбных руин,
Так что дальние внуки их отзвук живой услыхали.
Иеремия, печаль твоя в тысячелетьях поет…
Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?
Ведь горячий источник утесы гранитные рвет,-
Значит, сердце твое из алмазного было кристалла!
 

‹2 декабря 1899 а.›

 
Печально вас иль радостно читать,
Великой драмы скорбные рассказы?
То хочется над вами зарыдать,
То, вне себя, и петь и плакать разом.
Как будто шел блестящий карнавал,
Свободы пиршество границ не знало,
Казалось, налетел девятый вал
И море бурею загрохотало.
Девятый грозный вал! А в глубине –
Вздыхало море всею бездной черной,
Но гребни ввысь вздымались на волне,
Дыша огнем и силой необорной.
Сплошным пожаром вал на гору наступал,
Упрямой глыбою гора стояла,
Холодной и немой. Разбился вал,
Утихла буря, и валов не стало.
Осталась только пена здесь и там,
Да камешки бессильно тарахтели.
Несчастные! Прибрежный этот хлам
Ни море, ни гора принять не захотели.
Девятый вал… То не вода была,
Стекающая каплями по глыбе,-
То соль земли, то молодость ушла
На смерть свою, на верную погибель.
Живою в гроб ложилась молодежь,
Бесстрашия улыбку обнаружив.
Не так ли в Индии и ты, вдова, идешь
В огонь костра вслед за умершим мужем?
Поднявши чару, молода, хмельна,
Идешь в огонь ты к мужу на свиданье.
Ведет тебя огонь иль просто чад вина
На огненное бракосочетанье?
О, как искристо было то вино,
Что молодых героев опьяняло!
По жилам разливалося оно
И с непривычки кровь воспламеняло!
Оно пьянило буйною мечтой,
Святою верой, молодости пылом.
Кто б не пошел, его отведав, в бой,
Кого б кипенье волн не захватило?
Что – слезы иль венки должны нести мы вам,
В расцвете сил погибшие герои?
О, если б было суждено и нам
Сжечь молодость свою и лечь на поле боя!
Удел наш был иным. Былые дни
Своей весны встречали мы уныло;
Тогда как раз погасли все огни
И море пена белая покрыла.
А камешков однообразный зов
Лишь навевал усталость и досаду;
Час оргий минул, не было венков,
И для вина не стало винограда.
Мечи давно заржавели, других
Не выковали молодые руки,
Все мертвые – в земле, а у живых
Не боевой учились мы науке.
Смолк карнавал; от тех, кто пил вино,
Для нас осталось тяжкое похмелье.
Нам, рыцарям незнатным, суждено
Свой пир справлять без шума и веселья…
О вы, что жизнь свою сложили тут
В предутренние ранние морозы,-
Потомки вам иа гроб венков не принесут,
Вам не цветы к лицу, а только слезы!
 

‹18 августа 1900 г.›

 
Я помню, что тогда семь лет мне миновало,
А ей, наверно, было двадцать лет.
Сидели мы в саду. Цвело все, расцветало,
С каштанов осыпался белый цвет.
Ничем она меня тогда не забавляла,
Мне все забавы были далеки.
Мне б только с нею быть,– она же знала
Одну забаву лишь – плести венки.
Я подавала листья ей, цветы и травы,
От рук ее не отводя очей.
Казалось, что плела она не для забавы,
А чтоб оправу сделать для речей.
В ее речах слова, как волны, набегали,
Как слезы о ее замученных друзьях,-
Казалось, что цветы, бледнея, увядали,
И скорбные слова немели на устах.
И вновь срывались с губ, как гневные угрозы,
Как приговор всем тем, кто пролил кровь,
И дикие в венке, как кровь, пылали розы,
И, как цветы, слова пылали вновь.
Шумел зеленый сад, а голос пел любимый
О воле золотой весенним днем,
II ряст в венке цвел красотою дивной,
И песни золотым лились дождем…
Давно уже прошло все, что когда-то было,
Тех слов призыв горячий отзвучал.
Наверно, и она о них забыла:
Кто помнит о венках, что в юности сплетал?
И я забыла их, не вспомню даже слова
Из тех бесед в далекие года,
Лишь цвет, звучанье их нежданное, мне снова
Волнует кровь теперь, как и тогда.
Те звуки не умрут, не онемеют,-
Всегда, как только лист от ветра зашумит
Или цветы на солнце запестреют,
Мелодия внезапно зазвучит.
Как будто звуки те на страже встали.
Чтоб душу каждый миг будить от сна,
Чтоб только розы в сердце не увяли,
Покуда вновь не зацветет весна.
 

‹9 июля 1900 г.›

 
И старость не пришла еще, а часто
Минувшее встает перед глазами;
И всматриваюсь я в него, как будто
Боюсь, что я уж больше не увижу
Моих воспоминаний светлый сад,
Что красовался пестрыми цветами,
В лучах мечты, как при закатном солнце,
И вновь встает воспоминанье детства,
Зовет меня: «Взгляни еще хоть раз!»
Мы во дворе разрушенного замка
Сошлись на вече важно и степенно,
Все гладкие, кудрявые головки
И возрастом не маленькие: если б
Сложить все годы – вышло бы столетье,
Мы собрались все вместе, все двенадцать,
Мы были осмотрительны и знали,
Что мы живем в небезопасный век:
И у ворот поставили мы стражу,
Чтоб, если кто придет, предупреждала.
Совет держали мы. Союз наш тайный
Закладывали мы, куда совсем
Не получили доступа большие.
Торжественно мы дали обещанье,
Что до конца хранить мы будем тайну.
Какую ж цель себе союз поставил?
Какую цель? «Большим» не обойтись бы,
Наверно, без нее; у нас, однако,
Той цели не было, была отвага,
Решительность, а может, героизм,-
И с нас довольно было. Вместе с нами
Была и маленькая Жанна д’Арк:
Вся тоненькая, беленькая, голос
Звенел звоночком, а ее глазенки
Зарницы голубые рассыпали,
И золотые кудри развевались,
Как орифламма. Мы ее считали
Оратором необычайной силы.
Она сидела в замковой бойнице,
Как будто в нише, и вокруг нее
Весеннего так много было неба
В той раме каменной; венцом лучей
Ее головку золотило солнце,
Она держала речь, и в ней так много
Больших по смыслу, важных слов звучало:
Свобода, братство, равенство, наш край…
Вот так все это было. Дальше речь
Сменил напев, и сразу все собранье
Его единодушно подхватило.
А песни были «красные» такие,
Каких еще не слышал старый замок
И в дни, когда кровь красная ему
Не раз окрасила седые стены,
«Каленые ножи» в тех песнях были,
А в сердце у певцов была любовь
Ко всем «большим», что малыми считались
На жизненном пиру. Напев летел
За стены за зубчатые, катился
Зелеными лугами, прямо к речке,
Как будто плыть хотел он по теченью
К тем бедным селам, что вдали виднелись…
От стен высоких замка тень с зубцами,
Все удлиняясь, двор собой накрыла,
В бойнице небо стало темно-синим,
Не стало и веночка золотого
На голове малютки Жанны д’Арк.
А мы все пели… Вдруг нам наша стража
Знак подала: «Домой спешите, гуси.
Волк за горой!» И все затихло мигом:
«Большие» шли!… А мы, к стене прижавшись,
Смотрели, как нескладные фигуры,
Шатаючись и пишучи «мыслете»,
Блуждали долго во дворе у замка,-
«Большие» расходились из гостей.
Ой, видно, долог был и труден путь,
Что во дворе они заночевали…
И тайный сход наш разошелся тайно;
Шагали ножки маленькие тихо
В вечерней тьме; никто не отзывался,
Сжимали руки на прощанье молча
И за стеной все порознь разошлись…
Где вы, мои товарищи былые?
Мы разошлись, как по лесу тропинки.
И разве не припомнится вам замок,
Все наши речи, песни, наша тайна?
Иль, может, вам, «большим» и мудрым людям,
Теперь уже не до ребячьих грез?
 

‹10 августа 1901 г.›

 
Вы, слова мои громкие, где вы теперь,
Что без вас мне немая печаль?
Разбежались вы звонкой весенней водой
По оврагам, по рощам, по балкам.
Что не встанете вы, как морские валы,
И отважно не крикнете в небо,
Не заглушите грусти прибоем своим,
Не развеете горькой печали моей
Сильным, яростным натиском бури?
Я не затем, слова, растила вас
И кровью сердца своего поила,
Чтоб вы лились, как вялая отрава,
И разъедали души, словно ржа.
Лучом прозрачным, буйными волнами,
Звездой летучей, искрой быстролетной,
Сияньем молний, острыми мечами
Хотела бы я вас вырастить, слова!
Чтоб эхо вы в горах будили, а не стоны,
Чтоб резали – не отравляли сердца,
Чтоб песней были вы, а не стенаньем.
Сражайте, режьте, даже убивайте,
Не будьте только дождиком осенним.
Сжигать, гореть должны вы, а не тлеть!
 

‹26 августа 1900 г.›

 
Иль молниями только им носиться,
Словам моим, что родились в печали?
А почему бы не взлететь им к небу
Серебряною жаворонка песней?
И не рассыпаться, дрожа, над черной пашней,
Как звонкий дождь, просвеченный лучами?
Зачем не закружиться хороводом,
Как будто листья, что срывает буря,
Как будто вьюжные алмазные снежинки?
Иль только тем ясней звезда сияет,
Чем ночи тьма вокруг нее чернее?
Иль только в сказке из людей убитых
Калина вырастает и чарует
Сердца живых чудесною свирелью?
Иль только в сказке лебедь умирает
Не с криком смертным, а с прекрасной песней?..
 

‹26 августа 1900 г.›

 
Когда бы солнца ясные лучи
Могли бы чудом в струны превратиться,
Я сделала бы золотую арфу;
И все в ней было б светлым – струны, звуки;
Любая песня, что на прочих струнах
Звенит, как голос непогожей ночи,
Звенела бы на золотистой арфе
Той песней, что звучит лишь только в снах
Детей счастливых. Грусть бы улетела
От звуков тех и уплыла бы вдаль,
Как солнцем озаренные туманы,
Что издали, как золото, сияют
И кажутся не тучей, а мечтою,
И, слитые в гармонию печали,
Запели бы, как хоры в эмпиреях…
 

‹14 сентября 1900 г.›

ADAGIO PENSIEROSO [50] 50
  Медленно, задумчиво (итал.; музыкальный термин).


[Закрыть]

 
Уплыть бы мне хотелось по теченью
Офелией, украшенной цветами,
Мои бы песни плыли вслед за мной,
Как и вода спокойная, качаясь,
Все дальше, дальше…
Легкими волнами
Меня б вода укрыла понемногу
И как ребенка бы запеленала,
Качала бы, как нежное мечтанье,
Так тихо, тихо…
Я ж, совсем покорна,
Дала б нести себя и убаюкать,
Плыла бы с тихой, еле слышной песней
И опускалась в голубую воду
Все глубже, глубже…
А потом остался б
Лишь только отзвук на волнах чуть слышный
Моих напевов, как воспоминанье
Баллады старой и давно забытой,
Как смутный сон, печальный и кровавый.
Да как припомнить? Песня та звучала
Давно, давно…
Потом и звук исчез бы,
И на воде бы колыхались только
Мои цветы, что не пошли со мною
На дно реки. Они бы плыли дальше,
Пока в залив спокойный не прибились,
У лилий белых водяных не встали б,
Склонились бы над сонною водою
Плакучие березовые ветви,
И там в затишье ветер бы не веял;
На лилии спускался б только с неба
И на цветы, что я рвала в безумье.
 

Покой, покой…

‹3 декабря 1900 г.›

PRESTO APPASSIONATO [51] 51
  Быстро, страстно (итал.; музыкальный термин).


[Закрыть]

 
…Нет! Я покорить ее, видно, не в силах,
Безумную песню, что встала из грусти,
Ни маски надеть на нее не умею,
Ни светлой одеждой ее приукрасить,-
Бьет черным крылом, словно хищная птица,
И ранит, как только хочу я насильно
Ее укротить. Эй, безумная песня!
В кого удалась ты такой непокорной?
Смотри, я смеюсь, когда сердце рыдает,
И взгляд мой, и голос мне стали покорны,
И я так спокойна. А ты? – словно ветер,
Безудержна ты. И тебе все равно,
Что, встретив, раздуешь огонь до пожара,
Что волны, столкнувши, разгонишь до бури,
Что темные тучи запутаешь в хаос,
Что домик убогий, приют мой последний,
Тяжелой лавиною в бездну ты свергнешь.
Тебе все равно! Тот пускай и поплачет,
Кто искру опасную бросил в дороге,
Что челн ненадежной доверил воде,
Кто темною полночью вышел в дорогу,
Кто домик убогий, приют свой последний,
Поставил высоко, у края обрыва.
Ты стала крылатой – должна ты лететь!
Да, песня, песня вольная! Не знаю,
На счастье иль на горе эта воля,
Но я еще оков ей не сковала;
Не знаю я, где взять для них железа
II на каком огне они куются.
Да, верно, уж ковать иль не ковать их
Придет пора – и сами распадутся.
И встрепенется песня на свободе,
И вырвется из плена, как рыданье,
Что долго, приглушенное, таилось
В темнице сердца.
Не просите смеха
Вы все, кому от этой песни грустно,
Вы утешенья не найдете в ней,
Рожденной от отчаянья и скорби.
За горе скрытое она отмщенья хочет
Огнем, отравою, тоски мечом разящим.
Коль страшно вам – идите прочь с дороги!
Пускай промчится песня одиноко,
Как через море ледяное вихрь.
Не надо ей ни слез и ни сочувствий,
Ей надо лишь свободы и простора.
Безумный так свободу добывает,
Чтоб до конца стремиться в неизвестность…
Летит в безумье песня – берегитесь!
Скорбь жалости не знает, как и смерть!
 

‹1 февраля 1901 г.›

 
Когда б вся кровь моя вот так же уплыла,
Как и слова! Когда бы жизнь моя
Исчезла так же вдруг, как исчезает
Вечерний свет!… И кто меня поставил
На страже посреди руин и грусти?
Кто обязал меня, чтоб на земле я
Будила мертвых, тешила живых
Калейдоскопом радостей и горя?
Кто гордость мне вложил вот в это сердце?
Кто даровал отваги меч двуострый?
Кто взять велел святую орифламму
Мечтаний, песен, непокорных дум?
Кто приказал мне: не бросай оружья,
Не отступай, не падай, не томись?
Зачем должна я слушаться приказа?
Зачем уйти не смею с поля чести
Иль, наконец, упасть на меч свой грудью?
II что мне не дает промолвить просто:
«Да, ты, судьба, сильней,– я покоряюсь».
Зачем при мысли о таких словах
Сжимаю я незримое оружье,
А в сердце зреют кличи боевые?…
 

‹6 июля 1901 г. Кимполунг›

 
Как тяжело идти мне той дорогой
Широкой, битой, пылью сплошь покрытой,
Где люди мне напоминают стадо,
Где нет цветов, где не растет бурьян!
Зовет и манит издали вершина,
Что так пылает золотым пожаром!
Там, на высотах, непреодолимо
Я жажду знамя красное поставить.
Где сам орел гнезда не смеет свить!
Меня влечет горячее желанье
Пойти туда песками и кустами
И там послушать горной чащи гомон,
И заглянуть в таинственную бездну,
И с быстрыми потоками поспорить,
И между льдов пробиться самоцветных,
И эхо песней разбудить в горах!
Проводником пускай мне служит знамя,
Пускай поддержит на дороге скользкой,
Пока меня не выведет к вершине,
Преодолев свирепый горный ветер.
Когда ж меня на полдороге встретит
Лавина тяжкая, судьбой обрушась
На голову мою,– я упаду,
Как на постель, на белый свет нагорный.
Пусть обо мне колокола не плачут,
Пускай поет лишь вольный, звонкий ветер.
Пускай метель веселая кружится
И звезды снежные вокруг роятся
И поцелуями холодными закроют
Мне пылкие доверчивые очи…
 

‹16 августа 1901 г.›

 
Зачем я не могу взлететь к высотам,
Туда, к вершинам ясным, золотым,
Туда, где тучка под луной сияет?
Я видела, как тучка та рождалась,
Как из потока звонкого возникла
Туманом белым, чуть заметным паром,
Как поплыла неслышно над водою,
Глубокими оврагами, все выше,
И тихо поднялась, с трудом как будто,
И устремилась вверх. Она цеплялась
За зеленеющие гребни сосен
И за уступы оголенной кручи,
За шалаши пастушьи, там, на склонах,
Как человек, что, силы напрягая,
Взойти стремится на гору. И вышла,
И улыбнулась месяцу с вершины,
И так стояла девушкою светлой -
И засияла легкой и прозрачной,
Как ясная мечта. Кто в ней узнает
Ту влажную безрадостную тучу,
Что двигалась так тяжко по долине?…
Ой, горы, горы, золотые кручи!
И отчего я к вам так порываюсь?
И отчего люблю вас так печально?
Ужели мне не суждено подняться
На ваши заповедные высоты?
Когда мне мощных крыльев не дано,
Чтоб я могла туда взлететь орлицей,
Туда, на высочайшие вершины,-
То жажду я пролить потоки слез,
Горячих слез, безудержных, внезапных,
Что рвутся из глубин сокрытых сердца
Источником живительной воды.
Пускай из них душа моя восстанет
И с мукою тяжелой устремится
На ту вершину, что сияет вечно
И кажется глазам издалека
Такой же неприступной, как и горы,
К которым я взлетаю лишь мечтою.
Тогда, быть может, дух мой, словно тучка,
На высоте внезапно изменился б,
Нагорным, чистым светом озаренный.
 

‹4 августа 1901 г. Буркут›

 
Талого снега платочки раскиданы…
Реденький дождик да неба свинец,
В робкой траве первоцветы чуть видные,
Это весна, это счастья венец!
Небо глубокое, солнце лучистое,
Пурпур и золото вялых ветвей,
Поздние розы, все в росах, душистые –
Осени вестники… Может, моей?
Что ж, не страшусь я прихода осеннего,
Радует душного лета конец;
Лишь не напомнили б часа весеннего
Реденький дождик да неба свинец.
 

‹11 августа 1900 г.›

 
Гей, пойду в зеленые я горы,
Где шумит сосновый бор, как море,
Понесу туда я свое горе,
Кину его в горные просторы.
Я свою кручину На сосну закину,
В бор пущу свою тоску я -
Пусть найдет другую.
 

‹19 июня 1901 г. Кимполунг›

 
Туча, дождь, а радуга дугою.
Что же это, девушка, с тобою?
Пашешь горе, сеешь грусть-кручину…
Перестань! что толку, сиротина?
Те поля не рутой Порастут густой,
А отравой лютой,
Горем да бедой.
Пусть тебя печаль бы окружала,
Знай свою пшеницу бы ты жала,
А в пшенице маки с васильками
Меж колосьев пестрели-мелькали.
Заняла полоску -
Жни, не отставай,
А нагрянет туча -
Дела не бросай.
 

‹12 августа 1901 г. Буркут›

 
Ой, как будто не печалюсь, все же я не рада,
Что-то смутно-неприютно, на сердце досада.
Я откину ту досаду прочь на бездорожье,
А она взошла, красуясь, словно мак над рожью;
А я мак тот посрываю да сплету веночек,
Кину красный тот веночек в быстрый ручеечек:
Плыви, плыви, мой веночек, до самого моря,
Если буря не утопит, не избуду горя.
Ой; не утопила буря красный тот веночек,
От него ж волна морская покраснела очень.
Горька вода в синем море, горько ее пить;
Как бы мне свою досаду в море утопить?
 

‹20 августа 1901 г. Буркут›

 
Ой, пойду я в бор дремучий, где сосна сухая,
Разожгу костер высокий – пусть заполыхает!
Загорелась, запылала елка смоляная,
И горит моя досада, как хвоя сухая.
И огонь разбушевался, и досада вторит,
Рассыпает, словно звезды, искры на просторе.
Упадет, сверкая, искра звездочкой падучей,
Да как раз вонзится прямо в сердце, неминуче!…
Ну, лежи, досада, в сердце, если так уж вышло,
Буду я тебя баюкать, колыхать чуть слышно.
И прижмешься ты к сердечку, как дитя родное,
В колыбели теплой сердца будешь век со мною.
От толчка горячей крови колыбель качнется,
Спи, дитя, и днем и ночью, пока сердце бьется!…
 

‹20 августа 1901 г. Буркут›

 
Тебя, как плющ, держать в своих объятьях,
Укрыв от света, хочется порою;
Не собираюсь жизнь твою отнять я,
Как плющ руину, я тебя укрою.
Обняв ее, он жизнь ей возвращает,
Хранит от непогоды камень голый,
Но и руина тоже охраняет
Товарища, чтоб не упал он долу.
Им хорошо вдвоем, как нам с тобою,
Но час придет рассыпаться руине,
И плющ она укроет под собою…
Зачем он нужен здесь один, в долине?
Ужель затем, чтобы, томясь в разлуке,
Упасть измятым, раненным, без силы,
Иль к тополю прижаться в тяжкой муке
И для него страшнее быть могилы?
 

‹16 октября (?) 1900 г.›