Текст книги "Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы"

Автор книги: Михаил Коцюбинский

 
Когда умру, на свете запылают
Слова, согретые моим огнем,
И пламень, в них сокрытый, засияет,
Зажженный в ночь, гореть он будет днем.
И тот придет, о ком я так мечтала,
Чей образ дорог сердцу моему.
«Она тебе огонь свой завещала»,-
Его узнав, так скажут все ему.
Он гордо скажет: «Нет!»-и гордо взгляд подымет,
И гордо прочь пойдет, не посмотрев назад.
Как и всегда, он и теперь не примет
Притворных слов, что люди говорят.
Летите, песни вольные, далеко,
Летите вслед за ним в ночи и днем,
Побудьте с ним в жилище одиноком
И все, как есть, поведайте о нем.
Когда любимый с гордостью былою
И в одиночестве откажется от нас,
Тогда, о песни, пусть в гробу со мною
У сердца моего схоронят вас.
Когда ж с печалью он и с горькими словами
Припомнит прежнюю, забытую любовь,
Тогда, о песни, мы навек простимся с вами,
Расстанемся, а вы к нему летите вновь.
 

‹28 декабря 1896 г.›

Вы меня вспоминаете ль в нашей тюрьме,

Как я вас вспоминаю, больная?

Мы, подобно растеньям в тумане и тьме,

Оба вянем, простора не зная.

Ох, судьбы моей тягостен мне произвол,

А приятель меня утешает,

Говорит, что мой случай «не так уж тяжел,

Что с другими похуже бывает».

Хоть советчики искренни – скучны они,-

Их унылые речи напрасны.

Им ли знать, как без солнца убийственны дни,

Как безлунные ночи ужасны!

И вернее болезни, неволи верней

Эта страшная мысль убивает,

Хоть и тешит она, убеждая людей,

«Что с другими похуже бывает»,

Если б слезы мы пили из чаш круговых,

Если б чашами мерили горе,

Хоть бы выпили тысячи кубков таких,

Слез осталось бы целое море.

Если б тысячи тысяч венков мы сплели

Для работников слова и дела

И на эти венки ветки терна пошли,

 
Все бы роща его уцелела.
 

‹19 января 1897 г.›

 
Упадешь, бывало, в детстве,
Руки, лоб, коленки ранишь,-
Хоть до сердца боль доходит,
А поморщишься и встанешь.
«Что, болит?» – большие спросят.
Только я не признавалась.
Я была девчонкой гордой -
Чтоб не плакать, я смеялась.
А теперь, когда сменилась
Фарсом жизненная драма
И от горечи готова
С уст сорваться эпиграмма,-
Беспощадной силе смеха
Я стараюсь не поддаться,
И, забыв былую гордость,
Плачу я, чтоб не смеяться.
 

‹2 февраля 1897 г.›

 
Не сетуйте, друг, что стихом отвечаю ленивым.
Рифмы, дочери трудных ночей, покидают меня,
Смутной волною размер набегает,
О преграду ничтожную вдруг разбиваясь внезапно,-
Не ищите вы в нем понапрасну девятого вала,
Могучей волны, что качается в такт с океанским теченьем.
Раздумье теперь навевает мне Черное море -
Дико, неверно оно, ни закону, пи ладу не знает.
Все играло-шумело вчера При ясной, спокойной погоде,
Сегодня же тихо и ласково шлет к берегам свои волны,
Хоть ветер и гонит неистово тучи седые.
Так вот всегда и лежала б я рядом с живою водою.
Смотрела б, как щедро бросает она жемчуга-самоцветы
На прибрежные камни;
Как тени цветные от туч золотистых
Идут, серебрясь, голубою равниной
И вдруг исчезают;
Как белая пена слегка розовеет,
Как будто красавицы облик стыдливый;
Как горы темнеют, покрытые белою дымкой;
Они так спокойно стоят,-
Ведь их стережет колоннада немых кипарисов,
Высоких и важных.
Я только что вновь прочитала
Ваш сильный, как будто бы сталью окованный,
Вооруженный ваш стих.
Чем заплатить я могу вам теперь за него?
Сказку хотя б расскажу, а «мораль» выводите уж сами.
Торной дорогой крутой Мы поднимались на взгорья Ай-Петри.
Вот уж проехали мимо садов виноградных кудрявых,
Что, как прекрасный ковер, все подножье горы покрывают,
Вот уже лавров, любимых поэтами,
Пышных магнолий не видно,
И ни прямых кипарисов, густо обвитых плющом,
И ни шатрами нависших платанов.
Только встречали мы ветви знакомые белой березы,
Яворов, темных дубов, к непогоде и к бурям привычных.
Но и они уж остались далеко за нами.
Чертополох, да полынь, да терновник росли у дороги.
Скоро их тоже не стало.
Мел да песок, красноватые, серые камни
Висли над нашей дорогой, бесплодны и голы,
Будто льдины на северном море.
Сухо, нигде ни былинки, все камни кругом задушили,
Словно глухая тюрьма.
Солнце горячие стрелы на мел осыпает.
Пылью швыряется ветер.
Душно… Ни капли воды… Словно это дорога в Нирвану,
Страну побеждающей смерти…
Но вот в высоте
На остром, на каменном шпиле блеснуло вдруг что-то
как пламя,-
Свежий, прекрасный, большой цветок лепестками
раскрылся,
И капли росы самоцветом блестели на дне.
Камень пробил он собой, тот камень, что все победил,
Что задушил и дубы,
И терновник упрямый.
Этот цветок по-ученому люди зовут Saxifraga,
Нам, поэтам, назвать бы его «ломикамень»
И уваженье воздать ему больше, чем пышному лавру.
 

‹1897. Ялта›

 
В раннем детстве нас прельщают
Чудеса и необычность.
Я любила в раннем детстве
Были рыцарского века.
Только странно, что не принцы,
Окруженные загадкой,
Не прекрасные принцессы
Разум мой очаровали.
Был мне дорог на картинках
Не надменный победитель,
Что, соперника повергнув,
Грозно требует: «Сдавайся!»
Нет, мой взгляд спускался ниже,
На того, кто, распростертый,
Рыцарским копьем пронзенный,
Говорил: «Убей – не сдамся!»
Не казался мне прекрасным
И отважный пышный рыцарь,
Добывающий оружьем
Неприступную красотку.
Очаровывали сердце
Пленниц смелые ответы:
«Можешь ты меня прикончить –
Жить меня ты не заставишь!»
Дорогие годы детства
Пронеслись водой весенней,
Только шум воды весенней
Не забудется вовеки.
Он бессонными ночами
Надо мною раздается,
Так причудливо сплетаясь
С жарким бредом лихорадки.
Потолок над головою -
Как готические своды,
А на окнах – как решетки,
Веток призрачные тени.
Сквозь отверстия решетки
Красноватый свет пробился;
Что там – уличное пламя
Или отблески пожара?
Что шумит, не затихая,
Беспорядочно и глухо?
То в крови шумит горячка
Иль то битва за стенами?
Я сама ли застонала
От внезапной лютой боли?
Или стонет пленник рыцарь,
Изнывающий от раны?
«Эй, откликнись! Кто тут в замке?
Чье живое сердце бьется?
Другом будь, взойди на башню,
Погляди на поле битвы.
Погляди на поле битвы
И скажи: за кем победа?
Все ли вьются над полками
Наши славные знамена?
Если нет – сорву повязки!
Пусть ручьями кровь польется,
Шлю проклятье жалкой крови,
Не за родину пролитой!
Нет, я слышу наши клики!
Вот они звучат все громче…
Завяжите туже раны!
Жалко кровь терять напрасно!…»
Так ребяческая греза
Бушевала в лихорадке.
А теперь?… Прошла горячка,
Но мечты не исчезают.
Мне не раз еще приснится,
Будто я в плену постылом
И невидимой рукою
Я окована цепями.
Будто верный меч не сломан,
Будто он в руках остался,
Только тяжкие оковы
Не дают рукою двинуть.
А вокруг темно и тихо,
Не шумит горячка в жилах,
И не слышен издалека
Дикий гомон с поля битвы.
Так и хочется мне крикнуть,
Точно рыцарь детской грезы:
«Жив ли кто? Взойди на башню,
Посмотри вокруг далеко!
Посмотри: видны ли в поле
Наши честные знамена?
Если нет, то жить не стоит -
Пусть же мне откроют вены!
Пусть ручьями кровь польется,
Пусть умру я тут, на камнях,
Шлю проклятье жалкой крови,
Не за честный стяг пролитой!»
 

‹18 ноября 1897 г. Ялта›

(Драматическая сцена)

Действие происходит в Тавриде, в городе Партените, перед храмом Артемиды Тавридской. Местность у моря. Море образует залив у скалистого берега. Побережье оголено и покрыто дикими серо-красными скалами; выше, по склонам гор, буйная растительность: лавры, магнолии, оливы, кипарисы, образующие целую рощу. Высоко над обрывом небольшой полукруглый портик. Всюду по склонам гор между деревьями белеют лестницы, которые спускаются к храму. Слева, на самой сцене, большой портал храма Артемиды с дорической колоннадой и широкими ступенями. Недалеко от храма, между двумя кипарисами,– статуя Артемиды на высоком двойном пьедестале: нижняя часть пьедестала представляет собой большой выступ в виде алтаря, на выступе горит огонь. От храма к морю идет дорожка, выложенная мрамором. Она спускается к морю лестницей. Из храма выходит хор девушек тавридских в белых одеждах и зеленых венках. Девушки несут цветы, венки, круглые плоскодонные корзины с ячменем и солыо, амфоры с вином и маслом, чаши и фиалы. Девушки украшают пьедестал статуи цветами, венками и поют.

 
Хор девушек
Строфа
Богиня таинства, благая Артемида,
Хвала тебе!
Хвала тебе, недостижимо ясной,
Как свет луны!
Антистрофа
Горе тому, кто увидеть отважится
Гордой богини нагую красу,
Горе тому, кто руками нечистыми
Тронуть одежды богини дерзнет,-
Тени, сплетенные лунным сиянием,
Будут прекрасней, чем образ его,
Скорбная мать, на него поглядевшая,
Сына родного не сможет узнать.
Строфа
Могучая защитница Тавриды,
Хвала тебе!
Хвала тебе, неумолимо-сильной
Богине стрел!
Антистрофа
Горе тому, кто словами бесчестными
Грозной богине обиду нанес,
Горе тому, кто не склонит в покорности
Гордую голову, падая ниц.
Лунному свету добраться немыслимо
До глубины океанского дна,
Но Артемиды стрела неизбежная
Сердце безумца сразит наповал.
 

Из храма выходит Ифигения в длинной белой одежде с серебряной диадемой на голове.

 
Строфа
Идет любимая богини жрица -
Поем ей честь!
Поем ей честь! Ее сама богиня
Нам привела.
Антистрофа
Из неизвестного края, далекого
Нам Артемида ее привела,
Все в этой девушке тайной окутано -
Род ее, племя и имя само.
В роще священной мы в ночь Артемидину
Жертвенный там совершали обряд,
И показала нам в лунном сиянии
Девушку эту богиня сама.
 

Тем временем Ифигения берет большую чашу у одной девушки и фиал у другой; третья девушка наливает в чанту вино, четвертая – масло в фиал. Ифигения выливает вино и масло в огонь, потом посыпает алтарь священным ячменем и солыо, беря их из корзин, которые подают девушки.

 
Ифигения (принося жертву)
Чутко внемли мне, богиня,
Слух свой ко мне обрати!
Жертву вечернюю я приношу, благосклонно прими!
Ты, что выводишь на путь мореходов по волнам бушующим,
Наши сердца освети!
Пусть же, тебя прославляя, предстанем мы,
Сердцем, и телом, и мыслями чистые,
Перед твоим алтарем!
 
 
Хор
Слава тебе!
Сребропрестольная
И осиянная,
Дивно-могучая,
Слава тебе!
 
 
Ифигения
Ты, победившая, стрелами ясными
Ночи враждебную тьму разогнавшая,-
Нам свою милость пошли!
Темные чары, Эребом рожденные,
Нам помоги побороть!
 
 
Хор
Слава тебе!
Сребропрестольная
И осиянная,
Дивно-могучая,
Слава тебе!
 

Ифигения отдает девушкам чашу и фиал, делает знак рукой, и девушки уходят в храм. Ифигения ворошит костер на алтаре, чтобы он горел ярче, поправляет на себе украшения.

 
Ифигения
(одна)
Ты, Артемида, богиня-охотница,
Чести девичьей защитница верная,
Помощь свою нам пошли!…
(Падает на колени перед алтарем и в отчаянии простирает руки к статуе.)
Прости меня, великая богиня!
Устами я произношу слова,
А в сердце нет их…
(Встает и отходит от алтаря и смотрит на море.)
В сердце только ты,
Единственный, родной мой, край любимый!
Все, все, чем красен век людской короткий,
Осталось далеко, в моей Элладе.
Любовь и молодость, семья и слава
Покинуты за дальними морями,
А я одна чужая на чужбине,
Как тень, давно забытая родными,
Блуждающая по полям Гадеса,
Печальная и призрачная тень…
(Поднимается по ступеням портала и прислоняется к колонне.)
Одно пристанище – холодный мрамор!
Я, помню, часто голову склоняла
На лоно матери моей любимой
И слушала, как ровно билось сердце…
Я так любила обвивать руками
Высокий юношеский стан Ореста,
Золотокудрого родного брата…
Латоны дочь, сестра родная Феба!
Прости воспоминания рабыне…
О, если б ветры принесли мне вести,
Как там живет мой царственный отец,
Как мать родная… А сестра, Электра,
Повенчана, наверно. А Орест?
Должно быть, он на играх олимпийских
Венки стяжает. Как блестит красиво
Оливы серебристая листва
На златокудрой голове Ореста!
Наверно, ты не в беге победитель -
В метанье диска… Ахиллес всегда
Награду брал за состязанье в беге.
Он жив, мой Ахиллес!… Теперь не мой,-
Там эллинка иль пленная троянка
Зовет его своим… О Артемида,
Спаси меня ты от меня самой!
(Спускается по лестнице и садится на последней ступени, под кипарисом.)
Как грустно зашумели кипарисы!
Осенний ветер… Скоро будет зимний
По этой роще зверем завывать,
Закружится метелица над морем,
И небо с морем в хаосе сольются!
Я у огня скупого стану греться,
Недужная душой, больная телом,
А там, у нас, в далекой Арголиде,
Где расцветает вечная весна,
Там девушки аргосские пойдут
Фиалки собирать и анемоны,
И может… может, песни пропоют
О славной Пфигении, что рано
Погибла за родимый край… О Мойра!
Зачем тебе, суровой, грозной, надо
Глумиться так над бедными людьми?
Стой, сердце, ты безумно! Стихни, гордость!
Не нам же, смертным, на богов идти?
Не нам бороться против грозной силы
Карателей земли и громовержцев?.
Из глины мы сотворены… Но кто же
Вложил в нас душу и святой огонь?
Ты, Прометей, оставил нам наследство,
Большое, незабвенное! Ту искру,
Что ты для нас похитил на Олимпе!
Огонь ее горит в моей душе,-
Он дышит буйным пламенем пожара,
Он осушил мои девичьи слезы
В тот час, когда я смело шла на жертву
За честь и славу родины – Эллады.
Вы, эллинки, что слезы проливали,
Когда пришлось меня на смерть вести,
Теперь не плачете, что ваша героиня
Напрасно и бесславно угасает?
(Становится перед алтарем.)
Зачем же ты спасла меня, богиня,
В далекую чужбину завела?
Кровь эллинки была тебе потребна,
Чтоб загасить твой гнев против Эллады,-
Но кровь мою пролить ты не дала,
Возьми ее – она твоя, богиня!
Пускай не обжигает жил моих!
(Достает из-за алтаря жертвенный нож, отбрасывает плащ и заносит нож над сердцем, но быстро опускает его.)
Так поступить потомку Прометея?
О нет! Кто мог идти на смерть отважно,
Тот должен все с отвагою принять.
Когда для славы родины, Эллады,
Нужна такая жертва Артемиде,
Чтоб Ифигения жила в изгнанье
Без имени, без славы, без семьи,-
Пусть будет так.
(Печально опустив голову, идет к морю, останавливается на верхней ступени лестницы, ведущей к морю, и некоторое время смотрит вдаль.)
Аргос! В родных стенах Я б умерла охотней во сто крат,
Чем здесь томиться! Водами Стикса, Леты
Не угасить мечты о родине моей!
Да, тяжело наследство Прометея!
(Спокойной и медленной поступью удаляется в храм.)
 

‹15 января 1898 г. Villa Iphigenia›

 
Тихо, тепло. Неужели и вправду весна?
Небо порой загорается отблеском ясного лунного света,
Золотом и серебром озаряются тучки;
Только прозрачная тучка окутает месяц -
Сразу он в ней засияет, как радуги отблеск далекий.
Звезды меж тучками водят свои хороводы,
Снег на вершине горы ослепительно блещет,
Так что мне кажется, будто огни маяка засветились;
Залиты крыши домов серебристым сияньем,
Резкою тенью очерчен балкон с балюстрадой,
А кипарисы стоят у балконов, как башни высокие замка;
Словно литые, тяжелые листья магнолий
Скованы сном, недвижимы;
Тени латаний на мраморный пол прихотливо упали.
Лавры стоят зачарованно, как неживые молчат.
Тихо в саду, затихает и город, уж поздно.
Редкие окна домов городских еще светят
Золотом красным. Вокруг все затихло;
Горный поток в темноте, словно мельничный жернов, шумит;
Еле доносится песня далекая и замирает…
Редко по улице люди проходят беззвучно, как тени;
Море далекое ластится нежной мечтою.
Легкий туман кисеей укрывает уснувшие долы.
Тихо… тепло… Не могу я ни спать, ни работать.
Все по балкону хожу своему. Он высокий и длинный,
Как пароходная палуба. Вижу я горы,
Неба широкий простор и далекое море.
Мыслям отсюда легко разлетаться но свету…
Так и ходила я взад и вперед; мои мысли сновали,
Словно на ткацком станке, когда нить оборвется и снова
сплетется.
Часто летели мечты мои в край дорогой и родимый -
Снегом покрытый, закованный льдами, лежит он вдали,
за горами.
Горы иные привиделись мне. Там дома, переулки,
Та же луна освещает сейчас этот город сиянием ясным.
Кто там спит? Кто не спит? И чьи светятся окна?…
Вспомнилось вдруг почему-то мне старое мрачное зданье,
Тяжкий замок на воротах, и стража у крепкой ограды,
А за оградою – вы, мой товарищ, в каморке тюремной.
Может быть, спать не удастся вам в эту минуту?
Может быть, та же луна освещает холодные стены
Светом тоскливым и бледным? Вы, может, в окно посмотрели
И при луне увидали дома, переулки и горы…
Нет, не могу я ни спать, ни работать. Как ночь и ясна и длинна!
Быстро ушла я с балкона и крепко захлопнула двери.
Тяжко мне стало в саду, зачарованном ночью.
Дрогнули звезды внезапно, и небо померкло,-
Может, туман их закрыл, или взор у меня помутился…
 

‹1898. Ялта›

(Памяти ‹Сергея› М‹ержиyского›)

 
…На полуслове разговор прервался,
И в сердце – словно лопнула струна,
Но все еще трепещет. Звук отдался.
Могильным холодом душа полна.
Тоска, тяжелыми отгрезив снами,
Встает огромная, как туча пред грозой,
Зажглась печаль, и яростное пламя
Взвилось пожаром, бурей огневой.
Пожар тот мог бы силу дать народу,
Казнить тиранов, сжечь Бастилию и трон
И вырвать из оков прекрасную свободу,-
Во мне.слова, слова рождает он!
Товарищ! Не могу хранить молчанье,
Отмечена таким проклятьем я:
Встречаю словом каждое страданье,
Звонка тоскующая мысль моя.
Не заглушат часы глухонемые
Звучащих дум, они звенят, звенят…
Так руки узников подвижны, чуть живые,
Когда на них оковы загремят.
Там, где на всех устах лежит печать молчанья,
Где скованы проклятья и хулы,
Там, где удушены и песни и рыданья,
Глухих и спящих будят кандалы.
Пускай гремят они слышней, жесточе,
Не буду заглушать. О, если бы могли
Они в сердца людей ударить что есть мочи,
В сердца людей, что мохом поросли.
Чтоб услыхали все о тех, кто носит цепи,
Кто терпит лютые побои палачей,
Кто, замурованный в острожном склепе,
Проклял безлюдье каменных ночей;
О, если б звон оков мог поразить, могучий,
Те заспанные, вялые сердца,
Покрыть стыдом чело, не ведавшее тучи,
Напомнить всем, что ждет оружие борца.
О, если б поднялось оружие для боя
И загремело так, чтоб дрогнула земля,-
Умолк бы звон кандальный сам собою
И слов таких бы не сказала я…
 

‹14 июля 1898 г.›

 
Суровый Дант, изгнанник флорентийский,
Встал предо мной из тьмы средневековья.
Как время то, его суровы песни.
Он их нашел в мистическом лесу,
Средь хаоса чудовищных видений.
Чей дух за ним бы следовать решился
По темным дебрям, если бы средь терний
Там не росли роскошные цветы?
Собрал певец рукою их любовной,
Сплел их в венок, душистый несказанно,
Росой небесной окропил его
И положил на раннюю могилу
Прекрасной Беатриче Портинари,
Что раз ему когда-то улыбнулась,
А раз прошла, не кинув даже взгляда,
А в третий раз, когда ее он видел,
Она в гробу недвижима лежала…
Но для него она была как солнце,
Что щедро льет и свет, и жизнь, и радость,
Не ведая, кому дарует их.
И хоть навек певцу погасло солнце,
Он не забыл его ни в тьме подземной,
Ни дома, у семейного огня:
Она одна царит в его терцинах,
Ибо в краю, где он витал душою,
Он не нашел себе иной подруги.
Он увенчал ее такою славой,
Какой не знала ни одна из женщин,
Века живет ее нетленный образ,
И смерть могучая над ним бессильна.
Зачем же ты, мое воображенье,
Передо мной упорно вызываешь
Иную тень, неясную, как сон?
Над нею нет сиянья, нет венца,
Ее лицо окутано туманом,
Как серым покрывалом… Кто она?…
Молчат о ней художников созданья
И песни звонкие поэтов. Где-то,
На самом дне истории, лежит
О ней немая память. Кто она?…
Кто?… Дантова жена. Лишь это имя
Осталось нам, как будто от рожденья
Другого имени она не знала.
Она ведь не была звездою путеводной,-
Она сама, как тень, пошла за тем,
Кто был вождем «Италии несчастной»,
Делила с ним тяжелый «хлеб изгнанья»,
Его очаг домашний охраняла
В скитаньях на чужбине. И не раз
Его рука усталая ложилась
К ней на плечо, ища опоры. Слава
Поэта дорога была ей, но
Она ни разу рук не протянула,
Чтоб взять себе хотя бы луч один.
Когда ж погас огонь в очах поэта,
Она закрыла их благоговейно.
Она жила. Но где же жизнь ее,
Ее печали, радости, томленья?
История молчит. Но в мыслях вижу
Я много дней тоскливых, одиноких,
Исполненных тревоги ожиданья,
И тьму ночей, бессонных, как забота,
И горьких, как нужда. Я вижу слезы.
По тем слезам, по той росе жемчужной
Прошла к престолу славы Беатриче.
 

‹25 октября 1898 г.›

 
Мечта далекая, надежда золотая -
Моя страна, к тебе стремлюсь душой,
Страшусь и радуюсь, высоко залетая…
Так птицы возвращаются домой.
Не кажется ли им, что в край родной с собою
Они иные песни принесут,
Что песни новые над темной их землею
Светлее молний в небе расцветут?
Уже бывало так…: Уже не раз бывало:
Искала я надежд в стране чужой -
На родине моей их слишком не хватало,
И силы не хватало молодой.
И все же вновь и вновь о миге возвращенья
Я грезила в далекой стороне,
Но долгожданные, желанные мгновенья
Одни лишь тернии дарили мне:
Я стражу видела, оружие блестело,
Была граница хмурой каждый раз…
И сердце вновь и вновь задать вопрос хотело:
«К родным мы едем иль ссылают нас?»
Вокруг опять была знакомая сплошная
Родной неволи старая стена.
И мысль свободная, как будто крепостная,
Бледнела вдруг, на скорбь обречена.
И мести ангел злой, суровый дух темницы,
Глазами жгучими пронзал меня,
Высокие мои мечтания орлицы
Своим неправедным мечом гоня.
Обезображены мои напевы были,
Те песни, что манили новизной,
И мысли в ужасе метались и скользили,
Как бабочки ночные над свечой.
Как в голой роще в дождь, не раз мне было скверно,
Мне было горестно и тяжело,
Я содрогалась вся, как в темноте безмерной.
И сердце слезы вновь и вновь лило.
И на чужбину я мечтала возвратиться.
Там – вечная весна, казалось мне.
Так перелетная в неволе грезит птица
В дни осени о юге и весне.
 

‹5 июня 1899 г.›