Текст книги "Пугачев Победитель"

Автор книги: Михаил Первухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Голобородько, перешептывавшийся в это время со своими «пафнутьевцами», счел свои долгом вмешаться.

А кричать не полагается! – сказал он.– Первое дело, глотку порвать можно, а второе, криком печи не нагреешь. От крику-то только воздух портится, а вы бы, цари, да министры, да енаралы, да адмиралы, лучше бы толком говорили. Дело наше серьезное. Тут криком ничего не поделаешь.

На некоторое время в избе воцарился относительный покой. Потом Зацепа заговорил, подбирая слова:

Оно, конечно, насчет, скажем, Казани.. Ну, мол, надо-ть взять Казань, а потом того – шарахнуть и на Москву»

Так было сговорено! – вставил Хлопуша.

Что верно, то верно. Так и было сговорено! – согласился Зацепа.– Опять же полячишки оченно того добиваются. Можно, мол, Казань, как воробья, шапкой накрыть и все такое. Езовит тоже советует. Опять же перевертень этот, Полуботок, езовитский мыученик: иди, мол, на Москву, а больше никаких, шпарь во все лопатки, по сторонам не оглядайся. Одно слово – на кульерских..

Та-ак, дальше!—протянул насмешливо Хлопуша.– Так выходит, что все это езовитские выдумки да затейки, а нам Москва ни к чему?

Нет, ты постой! – загорячился Зацепа.—Так нельзя! Заладил одно – Москва да Москва и слухать ничего не хочешь. А того не соображаешь, с кем на Москву идти-то? С нашей-то, скажем, рванью зеленой™ со сволочью, которую Михельсонов и в хвост, и в гриву дует, где только попадет?

На Михельсонова мы управку найдем! Убрали же наши кулевые и Бибикова енарала, и Кобчикова. Ну, ммшла осечка раз, вышла два, а в третий – в самую гочку запалим. Не велика птица, Михельсонов!

Всех наши кулевые не переморят, как тараканов!– заспорил Зацепа.– Суворов енарал почище Михельсонова будет. Мордвинов адмирал тоже не плох. Да и Потемка... Не перебьешь всех, говорю.

Ты это к чему? – спросил Хлопуша.

А я вот к чему. Без осторожности в лужу сядем. Дело-то мы уж больно большое затеяли, а силы-то у нас не бог знать сколько. Народу, это точно, видимо-невидимо, да только народ-то наш больно трухлявый.

Трухлявый? Это наши-то?!

Наши, наши! – ответил решительно Зацепа.– Что дурака валяешь? Не знаешь, что ли? Главное дело, разе они, дуроломы, в сам деле из-за земли, да ноли, да правов поднялись? Х-ха! Ну, которые по парой вере вроде пафнутьевских да филипповцев аль еще каких-то, те кой-как держатся. Казачье– туды– сюды. Твои варнаки сибирские лутче прочих.» А все остальные – труха. Куды ветер дует, туды ее и несет, чуть ветер повернулся, так она столбом взвилась да и рассыпалась. Не было, что ль, такого?

А ты ее, труху, забери в руки да слепи из нее пирог с начинкой. Царские енаралы да адмиралы из кого свои полки делают? Не из этой ли трухи? А вымуштруют, так и катают, кого попадя, немца и того трепали, про татар да турок уж и поминать нечего!

Ну, немец-то и наших здорово трепал!—вяло откликнулся из своего угла Пугачев.– С немцем, брат, не шути, видели мы, как немец живет. Одно слово нация!

Катькины енаралы из некрутов белогубых во каких солдат делают! – стоял на своем Хлопуша.

Битьем и делают. Из десятка беспременно одного насмерть заколотят, двоих искалечат, а семерых обработают под дуб.

А мы что же? Ай мы бить не можем?

Бить-то мы и почище можем, да, ведь, к нам по доброй воле бегут, от Катькиного же батожья. А ежели и мы их батожьем оглаживать примемся, какая им радость? Они к той же Катьке побегут.

А ты лови да на виселицу, на кол! С этим народом только страхом и можно..

Верно. А кто, скажем, вешать-то их будет?

Оченно просто. Поставь старших. Дай права старшим: вот, мол, под твое начальство, скажем, двести человек и делай ты с ними, что хошь. Ты с них спрашивай, а я с тебя, как ты мой доверенный слуга и все прочее.

Бона!—засмеялся Зацепа.– Это ты куда же гнешь-то? Дворянство да боярство каторжное поставить хочешь, а народ простой – в рабы?

Пугачев завозился и завздыхал.

А ты что думаешь? – горячо заговорил Хлопуша.—Так—не так, а народ сам собой править никак не может, даже в разбойных, скажем, шайках – и там навсегда всему делу голова – атаман, а под рукой у атамана есаулы, а там—урядники. Который из простых на дело способен, тяни его вверх, в урядники, а потом, того, и в есаулы. Только тем шайка и держится. А ежели все начнут командовать да пойдет тебе галдеж, начнут шебаршить насчет правое, пропало твое дело. Да ты сам разе не ходил и в есаулах, и в атаманах? Хуже меня, что ль, порядок знаешь?

Так ты, поди, ежели Катьке горло перехватим, ю и крепостное право опять заведешь?

Ну, там видно будет, что и как,– уклонился от прямого ответа Хлопуша.—Известно, которые осуда– рево дело теперь делают, и награжденье получат по < ас лугам. Из-за чего люди стараются, как не из-за награждения?

Значит, нынешних бояров да дворянов спихнем, а сами на их место и сядем?

Хлопуша озлился.

А ты себя почему теперь в графы произвел? – ехидно осведомился он.– Граф Путятин и больше

никаких!

На то была воля его царского величества. Он и тебя в графы Чернышевы али там в какие произвел.

Так, а какие же из нас с тобой графы будут, ежели мы слуг иметь не будем? Теперь, на походе, и мы с собой уж челядь всякую таскаем, а когда до Москвы, до Питера, скажем, доберемся да получим от '•го царского величества в награждение дворцы, палаты да имения барские, обойдемся без крепостных? Своими руками, что ль, пахать будем да навоз переворачивать?

Вступился Пугачев:

Народ верный обижать не полагается, а что насчет того, кто, мол, работать должон, то думается нашему величеству так: перво-наперво пущай которые из дворян были, те в холопьях ХОДЯТ-.

А много ли их на всю Расею?

Опять же будем с разными неверными народами биться, будем в полон брать, вот тебе и крепостные. Татарчуков, скажем, али персюков...

Персюков, во-во,– подхватил Зацепа,—оно самое и есть. Насчет персюков, то есть.

Что такое? – насторожился Хлопуша.

Разин Степан свет Тимофеич на чем голову сломал себе? На том и сломал, что с Москвой связываться в корень задумал. Ну, и обжегся! До атаманов дорос, а с царем ему не верстаться было...

Да ты это к чему?

А где, говорю, тому же Степану истинная лафа была?

На Волге-реке.

Ан не на Волге! Велика, подумаешь, прибыль– купецкие расшивы со всякой дрянью на шарап брать! Ну, на пропитанье, конечно, хватало, а прибыли-то настоящей и не было. Да с городов взятых толку было мало. Что в наших городах? Хоботье одно. Велика, подумаешь, пожива?

Да говори ты, не тяни волынку!

А была ему и его воинству пожива настоящая в Персидском царстве, мухамедовом государстве. И набрал он там злата-серебра сорок сороков бочек, да земчуга сто мешков, да шелков-бархатов, да всякого богачества неисчислимо.

Так, по-твоему, бросить все да идти не на Казань, а к Астрахани, а с Астрахани морем на Персидское царство? Та-ак! А дальше?

А дальше видно будет. Может, раскатамши персюков сделаем мы новое царство, и будет наш Петр Федорыч в персидских анпираторах ходить, а мы и в сам деле в князья владетельные вылезем.

А силу где возьмем?

А сила к нам сама припрет. Из Расеи и попрет. Кликнем клич, что, мол, зовем к себе весь вольный люд, так с Волги, почитай, все уйдут. Запорожцев с Хортицы вызовем: они до драки охочи, чубатые..

На Индию махнуть бы, здорово! – мечтательно откликнулся Пугачев.—Девки у них, как индейки, страсть, говорят, какие сладкие..

Жлоба, Хмара и Выходцев сразу заржали, как стоялые жеребцы.

Пустое затеваете! – нахмурился Голобородько.– Персюков грабить одна только голытьба за вами пойдет, и ничего там хорошего в мухоеданском царстве не видать. Одно слово, пекло. Пески, болота, да чмеи ядовитые, да пауки... Сам вроде рак с хвостиком, а головы и нету, а как хвостиком ужалит, тут тебе и карачун.

Скорпиев видали мы и в астраханской земле.

Опять же,– продолжал Голобородько делови– ю,– индейское, мол, царство... Легко сказать-то, а ты попробуй, доберись до него. Да разе от добра можно искать? Чем наша земля плоха? Ай плоха Расея? Ай в ей богачества мало?

Ну уж и богачество?! – усомнился Зацепа.– Хлеб, да сало, да водка, да деготь, да рогожи,– вот к'бе и богачество.

Опять же,– добавил веско Голобородько,– разве так полагается? Кто народ взбулгачил? Вставай, мол, 11ЮД крещеный, подымайся на бояров да на дворянов м'млю и волю добывать. Ну, и поднялись толпы несметные. А теперь как же так? Прощевайте, мол, милые, разбирай шапки, расходись по домам, подстав– | |й спины под барские батоги?

Хлопуша поддержал:

Слово твое, что золото. Взбулгачили тьмы, с мсстов своих сорвали, заплели, запутали, а сами пойдем теперь персидских или там индейских девок щупать? Оне, мол, гладкие да сладкие! Нет, так нельзя! Опять же, легко сказать, валяй к персюкам и '" > м.ше никаких! Это при Стеньке очень просто, а ты 11<>Ади, теперь попробуй. Сам царь Петр и тот во как нажегся!

И вовсе не нажегся. Два княжества заграбастал.

Верно. А толку-то что? Нагнал туда солдатья, да казаков, а они животными стали. Как мухи дохла А потом появился у персюков свой царь, то ли Надиром звать, то ли Задирой. Да стал он на наших головотяпов напирать, н-ну, и пришлось на замирение идти. А царские войска, поди, не такие были, как наши. Сами же наших трухлявыми зовете, а Персию да Индию завоевать беретесь! Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, жевал бы солому„

Тогда вмешался сидевший в сторонке и внимательно прислушивавшийся к спору средних лет тучный человек с темным рябоватым лицом и золотой сережкой в левом ухе.

Все это – пустые слова! – сказал он спокойно и уверенно. – Какая там Персия? Какая там Индия? Не с нашим рылом за такие дела браться! Одна наша надежда на Россию. Ежели наше дело выгорит, то только здесь, в России. А не выгорит здесь – пиши пропало. Ермаковы да Стеньки Разина времена прошли. Пойдете на Персию да на Индию, никто вам помощи не окажет, а решитесь на Москву идти, помощь будет, и поляки помогут, и шведы, и король прусский. Недаром он Петру Федорычу два письма прислал. Любезным братом кличет...

Все засмеялись.

Ах, и хитер старый черт, король пруцкой! Так– таки и написал: любезному, мол, братцу. Это Емельке– то, беглому казачишке. Одно слово, вперед заскакивает. Ловок, старый хрен!

Говори, князюшка!—обратился добродушно к темнолицему Пугачев.– Вы, Мышкины князья, башковитые. Кстати, пошто тебя Рюриковичем кличут?

Темнолицый, чуть наморщив лоб, ответил:

Суета сует и всяческая суета. Перед лицом господа бога что князь, что грязь—не все ли равно?

Одначе?

Был некогда, во времена оны, князь на Руси, Рюриком звали. Пришел, будто бы, варяг с двумя брать– |ми, Синеусом да Трувором, и стал княжить в Новгороде. А от того Рюрика и пошли князья, сначала 1С невские, потом прочие.

А твой род, значит, от того Рюрика, что из воряг?

Не из воряг, а из варягов! Народ такой был, шведского корня! – насупившись, продолжал Мьпн– | ин.– И были потом от того на Руси православной | иязья Мышецкие, а от Мышецких и пошел мой род И зовусь я Федор Мышкин-Мышецкий. А род наш кондовый, и кабы не злоба врагов, в 1613 году на 'омском Соборе быть бы выбранным в цари московские не Мишке Романову, а моему пращуру, Симеону Мышкину-Мышецкому. Взъелся на него, на Симеона, | иязь Пожарский..

Так что, выходит, отняли от вас венец царский? – спросил Пугачев.

Не от «нас», а от пращура моего Симеона. А мне ненца земного не надобно, все тлен... Кая польза человеку, аще и весь мир приобрящет, душу же свою тщетит? А власть– страшное дело. Кто у власти сидит, тому трудно душу спасти... Нет, ищи ты, Петр Федорыч, себе царства, а я тебе не супротивник. Буду себе верным слугой!

Значит, на Москву идти совет даешь?

На Москву!

Постой, ребята, нельзя так, с бухты-барахты! – пмешался опять Зацепа.

Снова закипел ожесточенный спор.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

И

спить бы! Дай-ка, Сеня, кваску, что ли!

Юноша, русоволосый, голубоглазый, с нежным румянцем на покрытых пушком круглых щеках, отложил в сторону старопечатное «Житие святых» и поднялся с лавки, чтобы подать отцу, князю Федору Михайловичу Мышкину-Мышецкому, ковшик с душистым и крепким, щиплющим язык, розовым грушевым квасом.

Ну, что, на чем решили, тятя?

Галдят все еще,– тихо ответил старый князь.– Сколько голов, столько умов. Одно слово, подлая чернь, безголовая, безмозглая... И всегда так было и так будет. Прочти внимательно Библию, разве не одно и то же? Были у древних израильтян патриархи– они и патриархов не слушали. Были за– место патриархов судьи, да разве они слушали судей своих? Были пророки и цари. Разве кто их слушал?

Наши не хотят, значит, на Москву идти, тятя?

Да разве они сами знают, чего хотят? – грустно усмехнулся князь Федор.– Вон Зацепу, того на Персию тянет. Пугачев, так его какие-то «индейки» соблазняют. Оне, говорит, сладкие! А Жлоба, Хмара да Выходцев не прочь бы в Сибирь сунуться, китайцев можно грабить. А Хлопушу Москва манит. Говорю же: сколько голов, столько умов. А в головах этих мозгов-то и нету„ Надоел мне их галдеж. Ушел отдохнуть на часок. Голобородько наладит.

Сел на лавке около окошечка. Достал из кармана своих потертых штанов несколько бумажек, посмотрел на них, пожевал губами, положил обратно. Задумался. Чуть слышно вымолвил:

Эх, Гришутка!

По красивому лицу молодого княжича пробежала тень печали.

Братца Гришу вспоминаешь, тятя?

Старик не отвечал.

Хоть бы то место найти, где тело его покоится! – продолжал юноша грустно.– Хоть бы косточки белые достать да отвезти в родной земле схоронить, в нашем Мишкине..

Старик пожал плечами и угрюмо вымолвил:

Знать бы, кто погубитель Гришутки, хоть расплатился бы с ним, ворогом!

Ты, тятя, на старого Голобородьку подозрение

питал?

И теперь питать продолжаю! – ответил князь.– Да не он один замешан.

А, может, и Емелька?

Похоже на то, что и Емелька руку приложил. Хоть он и не из пафнутьевской шайки, а все же имеете с пафнутьевцами хорошим делом занимался. Но я доищусь. На нашей стороне та выгода, что они настоящего имени Гришеньки покойного не знают, черные их души! Зовут «русявым» и только. Не подо– Февают в нас с тобой отца да меньшого брата Гришутки. А мы знаем, кто они, душегубы кровожадные..

Печально усмехнувшись, Семен Мышкин-Мышец– |.ий тихо вымолвил:

Так, тятя, выходит, что все это дело с тебя и началось. Да только из твоих рук змей вырвался и пошел гулять по Руси, и сам-то он, змей этот тысячеголовый, того не подозревает, из какого яйца вылупился...

А ему, змею, разве не все равно, из какого яйца вылупился, из какой щели наружу выполз? Вон Зацепа, бывший мальчонкой в кабацких подносчиках, теперь в «персидские князья» мостится. Сам Пугачев не прочь себя не то шахом персидским, не то султаном турецким сделать. Голобородькино потомство то ли в патриархи всероссийские ползет, то ли все царевы кабаки на откуп взять собирается...

Может, тятя, не нужно было этого дела и затевать? Очень уж похоже, что новое «смутное время» настает. Пропадет Русь!

Авось, кривая вывезет,– выжал из себя старик.– Она, Русь, жилистая. Все выносит, вроде девки гулящей какой. Никто ее роду-племени настоящего не знает. Мать ее где-то по бережку грибы искала, а прохожие молодцы ловили да насиловали, от того насилия и родилась Русь да и пошла по материнским стопам. Налетели на нее злые татары, уж они ее и били, и калечили, уж они над нею и измывались! Вся, бывало, кровью заливается, отползет, очумев, в кусты, заберется в болота и отлеживается. Отлежится, опять на дорогу выползет, а там ее литовчики подстерегают: как не попользоваться? А там меченосцы, а там шведы... Как выжила-то?! А нраву буйного, дикого, непоседливая. Ее в степь все тянет, да в буераки, да в тайгу. За всяким проходимцем увязывается. Дома дела по горло, так нет, ей дома не сидится: то в Сибирь заглянет, то в Персию, то к немцам. Теперь вот в Турцию ее потянуло, на теплые воды, на ясные зори. Игрушечка там такая есть, Святой Софией называется. Вынь да положь дуре стоеросовой... А что она, дура, с такой игрушечкой делать будет, того и сама не знает! А то ей еще Храм господен иной раз мерещится. Изблядовалась по большим дорогам, так к святым местам тянет Марию Магдалину из себя разыгрывать. Ах, дура, ах, дура!

Выйдет ли что, тятя? – робко спросил молодой князь.

Что-нибудь да выйдет! Нам с тобой терять нечего: все равно на самом, можно сказать, дне пребываем. Из бывших владетельных князей чуть не в однодворцы опустились, даже в князьях числиться перестали. Самый род вымершим почитается со дней ссылки твоего прапрадеда в Сибирь при Алешке Романове да при Никоне треклятом. А ежели для нас с тобой пользы не будет, то хоть одна радость—встряхнем дуреху. Пускай опять ее тело рубцами кровавыми покроется.

Мстить хочешь, тятя?

А неужто так оставить?

Да кому мстить-то?

Всем. Князьям, что нас оттерли, на престол не пустили, дворянам, что не поддержали, торгашам, что ia Минина уцепились, холопам... Всем!

Гриша, братец дорогой, погиб-.

За правое дело погиб. То не бесчестье роду. За обиды наши старые жизнь потерял. Нужно будет, н мы с тобой погибнем. Предок наш, Михаил князь Черниговский, как помер? Из-за чего? Не захотел болванам языческим поклоняться, только и всего.– А мы неужто хуже него, Михаила? Теперь Волконские князья род свой от Михаила Черниговского выводят, а по-настоящему– сбоку припека. Настоящие-то потомки– мы с тобой.

Жалко, что с Мировичем тогда так неудачно вышло...

Дурак был Мирович-то! Горячку порол! Нахрапом все сделать рассчитывал. А нахрап—дело рисковое, срывается нахрап частенько. Ну, и сорвалось дело... Да все равно, толку большого я и не ожидал от сего предприятия: Иван Антонович в императоры совсем не годился. Пробывши больше двадцати лет в тюрьме, превратился он в дурачка. За такого не очень-то уцепишься. Один был расчет: свалить немку с трона, покончить с этим романовским домом. А сам Иван, дурачок шлиссельбургский, все равно не жилец был, и нем чахотка злая сидела, до той поры только бы и держался, покуда под него какая-нибудь девчонка не подвернулась. А девчонку-то подсунуть было не трудно. Вот и пришло бы дело к новому Земскому Собору, а на Соборе мы бы выставили Гришутку™

А как теперь, тятя, будет?

Не знаю еще, посмотрим... Хлопуша очень уж старается. Душегуб, а парень толковый. Здорово наседает на Емельку: иди на Москву и больше никаких. До того дошел, что грозит против Емельки всю свою шпанку каторжную поднять, ежели Емелька артачиться будет. А без варначья сибирского Емельке каюк, беглые холопи из буфетчиков да казачков орать мастера, а до драки не так-то охочи. Емелька только варнаками да казаками и держится.

А ежели не удастся подбить на Москву идти, тятя?

Тогда дело наше плохо, сыночек! Орава емель– кина расползается, «армия» трещит по всем швам!

Может и рассыпаться?

Очень просто. И настоящие армии, бывало, прахом рассыпались, а эта сволочь, собранная с борку, да с сосенки, да из царева кабака, да из царева острога,– одна труха ядовитая.. Но это козырь в наших с тобой руках: Емелька уж чует, что дело расползается. А развалится его орава– Михельсон, либо Фрей– ман, либо Ферзень, либо какой там еще из Катерини– ных генералов живым манером его, Емельку, сгребет. Свои же и выдадут, надеясь вымолить хоть живота пощаду, головой выдадут. Он-де, Емелька, всему заводчик, а мы – люди темные. Те же пафнутьевцы за милую душу Емельке руки к лопаткам прикрутят, чтобы царица не отнимала у них Чернятинских хуторов..

Тятя, а кто такая была княжня Тараканова?– спросил Семен.

Шлюха была. Жидовка турецкая, надо полагать»

Да кто ее выдумал? Иезуиты, что ли?

Сама себя, надо полагать, выдумала, время уж больно подходящее. А вернее, полячишка какой– нибудь, они, полячишки, это любят. Радзивиллы, надо полагать, руку приложили, а может статься, и их, н н ш их кто. На Трубецких многие показывали: их, мол, читсйка. А кто и на Долгоруких. Да дело-то темное. Глупое дело. И девчонка глупая. Ее Орлов разом вокруг пальца обвел, как в глухой деревушке ухарь офеня девку ражую: приходи, краля, на сеновал ночью, я тебе перстенечек на пальчик надену..

– Пропала девка, как хохлы говорят, ни за цапо– ну душу.. Жалко. Говорят, раскрасавица..

– Нашел, кого жалеть! – рассеянно отозвался старик.– В Москве, да в Питере, да в любом городе при | абаках такие по каморкам дюжинами живут. Мало hi красивых девок на свете? Всех не пережалеешь..

Он опять вытащил из кармана свои таинственные бумажки и начал их пересматривать. Тогда Семен потихоньку выбрался на двор, сел у двери на скамей– | у и задумался. Думал о своем старшем брате Грише, Григории Федоровиче Мышкине-Мышецком, об его ■ гранной и страшной судьбе.

Это было на второй год по восшествии Екатерины па престол. Тогда семья Мышкиных-Мышецких, разумеется, под чужим именем, прибыла в Петербург из Ревеля, где они обыкновенно жили, обладая там уютным, старым еще шведской постройки домом. Григорию было лет около тридцати. Это был статный русоволосый молодец, сильный, ловкий, смелый, по– своему образованный, ибо учился в Любеке у немцев, бойко говорил и по-немецки и по-французски, знал, прослуживши два или три года в саксонской армии, и военное дело. По-русски он говорил чисто, без малейшей ошибки, но при случае умел говорить, так, что его можно было принять за обрусевшего немца.

Однажды—Сене тогда было всего тринадцать лет – и доме местного бюргера Гольцгауэра по случаю масленицы был «бал в машкерах». Для этого бала он, Сеня, нарядился «рындою», а Гриша – голштин– ским офицером. И вот там же, на балу, сама хозяйка, увидев Гришу Мышкина, ахнула и громко вымолвила:

Ах, майн готт! Но ведь это же удивительно! Это прямо-таки удивительно! Вы, молодой человек, похожи на покойного императора Петра III. Я его несколько раз видела, когда мой муж состоял мастером при адмиралтействе. Вы и покойный император, как две капли воды.

Шутя, балуясь, Гриша заболтал с усвоенным им в юности голштинским выговором. Добродушная немка еще больше разахалась.

Если бы не знала, что бедный молодой император умер и торжественно похоронен в Петропавловском соборе, я поклялась бы, что вы, молодой человек, русский царь!

Не говори, Амальхен, таких глупостей! – предостерег ее бывший корабельный мастер.– Твои слова весьма неосторожны.

Но мы же в своей компании!—оправдывалась немка.– Мы среди друзей, и что же тут такого? Простая шутка, и больше ничего!

„Нет, это не было шуткой, и Сеня понял это после возвращения с вечеринки у Гольцнауэров домой, когда Федор Михайлович спросил у старшего сына:

Ну, как?

Григорий Федорович засмеялся и ответил:

Проба удалась отлично. Амалия готова поклясться, что я – вставший из гроба Петр.

После этого в доме Мышкиных-Мышецких не раз происходили таинственные совещания. Приезжали странные люди, державшиеся молчаливо, избегавшие попадаться на глаза властям. И тогда по приказанию отца Григорий наряжался в мундир голштинского офицера, напяливал на коротко остриженную голову высокий парик и показывался гостям.

Однажды Сеня подслушал, как Григорий говорил двум приезжим из далекой Сибири:

– Мои злодеи, Гришка и Алешка Орловы, истые душегубы, хотели по приказанию неверной моей жены извести меня, но господь бог не допустил сего несча– сгия. Мой верный слуга Никита Челышев, заботясь о пользе государственной, пожертвовал собой и был Орловыми зверски убит, я же, благодаря ему, спасся. Нашлись и другие верные люди, согласившиеся укрыть меня. Одно время я был вынужден скрываться за границей. Теперь же я вернулся в мое государство и собираю преданных мне россиян, дабы с их помощью восстановить мои царские права, снова взойти на престол, злодеев покарать, и народу российскому сделать благое...

Прошло еще несколько времени. Внезапно Григорий собрался и выехал из Ревеля куда-то далеко-далеко. Несколько раз он пересылал с оказией цидулки, писал из Москвы, из Тулы, позже из Нижнего. В его письмах обыкновенно стояла фраза: «на наш, дорогой тятя, товар спрос здесь большой». Потом писем не стало. В это время Григорий Мышкин-Мышецкий находился где-то на Яике.

Отсутствие писем встревожило князя Федора. Он взял с собой младшего сына, запасся деньгами и двинулся по следам пропавшего без вести Григория. Вот во время этих затянувшихся на два добрых года странствий князь Федор и посвятил младшего сына в тайну.

161

Тайна же была такова. Григорий установил связи с казаками из старообрядцев, побывал и в Астрахани, и на Дону, и на Ветлуге, и в Сибири, и на Урале, всюду сея слух, что царь Петр Федорович жив, что он только ждет удобного времени для выступления, что у него везде и всюду имеется множество людей, готовых по первому его знаку подняться против Екатерины. Местами он выискивал побывавших раньше в Москве и в Питере служивых, особенно из гвардейцев, показывался им и спрашивал, неужели они его не узнают. Встречались и такие, которые после некоторого колебания ахали и начинали бормотать:

6 Пугачев-победитель

– Батюшка.. Ваше величество...

С таких Григорий брал торжественную клятву не выдавать его, императора, скрывающегося от злых ворогов, готовиться и ждать, когда он, император, позовет всех своих верных слуг к себе на помощь.

Где-то на Урале Григорий нашел простодушного отставного гвардии поручика, с первого же взгляда признавшего в Григории императора Петра III. Отставной поручик отдал Григорию все свое состояние: несколько сот елизаветинской чеканки червонцев «на его государевы нужды». С этими деньгами Григорий отправился в странствование по разбросанным на необозримом пространстве Яика хуторам казаков– старообрядцев.

Вот здесь он и сгинул.

Князю Федору и сопровождавшему его Сене удалось выяснить, что у Григория в его последней поездке были два спутника: какой-то беглый солдат и какой– то прасол. Они завезли Григория на уединенный казачий хутор. Теперь и следов этого хутора найти было невозможно, его сожгла бродячая шайка, привлеченная слухами о богатстве хуторян, перебив всех обитателей. Но это было уже позже, а до нападения шайки там сгинули следы Григория. Шел только слух, будто ночью он был зарезан или удавлен бывшими с ним спутниками, которым помогал и сам хозяин хутора, старообрядец «пафнутьевского согласия». Польстились люди на червонцы, которые возил с собой Григорий... Убили «русявого», поделили между собой его деньги и его вещи. Прасол принялся торговать скотом, беглый солдат ушел куда-то в Сибирь на вольные места. Хозяин хутора, пожилой казак, полупивший на свою долю часть облитых кровью Григория червонцев, вздумал жениться на молодой девке и, добиваясь ее расположения, проболтался о своем богатстве. И пошла по степи весть, что у казака червонцев видимо-невидимо. Вскоре после того, как отпраздновали свадьбу, налетела на уединенный хутор шайка

• генных волков, погостила и ушла. Остались только

тешки от сожженного жилья да обугленные чело-

иечсские трупы.

Но странствования Григория оставили свой след, | и от камня, брошенного в тихие воды пруда, долго– ц<> их) еще бегут к берегам пруда круги, так от появле– нпя Григория в разных местах расходился, разбегался радовавший одних и тревоживший других слух:

– Баяли, будто батюшка царь Петр III давно пи мер скоропостижной смертью и похоронен в Питере. И еще баяли, будто Орловы, полюбовники женки и.фчвой, немки неверной, убили Петра Федоровича самим скверным манером, засунув ему куда следует раскаленную кочергу. А он, батюшка-царь, и вовсе ним, но боясь своих ворогов, скрывается среди верных || идей. Сам-то он, батюшка, старой, правильной веры придерживается, за двуперстное сложение да за Иисуса мер кится, от никоновых новшеств отрекается. Ну и ходит он, прячась, больше среди старообрядцев да | I « I ков и собирает свое верное воинство. Придет время, он объявится, поведет свое верное воинство на Петер– iivpi и ссадит свою женку с престола. Оно и лучше, не не ||о чтобы царством баба правила. Бабье дело в тереме 'они,, а не государские дела решать. Все одно, не одна решает, а ее любовники. От них простому народу I оншехонько приходится, а вернется на престол-отечество ни >11ный анпиратор и простому народу будет всякое облегчение.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

i

О

днажды Сеня Мышкин-Мышецкий, уже проживая с отцом в стане Пугачева на Чернятиных хуторах, задал старому князю вопрос:

А откудова этот-то... Петр Федорович... выскочил?

Старик ответил:

Его земля из себя выперла. Не появись он, появился бы другой... Черный люд ухватился за мысль о странствующем, скрывающемся от царицыных слуг, «батюшке-царе Петре Федоровиче» и сам стал жадно искать в своей гуще этого «Петра Федоровича». Цеплялся за каждого темного проходимца, умевшего болтать, ну и вышло так, что подвернулся Емелька. А языком ляпать он мастер, дошлый человек. Теперь-то, распив– шись да истаскавшись, отяжелел, а раньше в краснобаях ходил. Опять же, парень он бывалый, прошел огонь, воду, и медные трубы, и чертовы зубы. Одно слово – землепроходец.

И дальше старый князь рассказал историю появления «анпиратора».

Был Емельян, Иванов сын, прозвищем «Пугач», родом из донских казаков, из зажиточной семьи. Молодым человеком пошел он, как и многие другие, на военную службу. Было это во дни покойной императрицы Елизаветы Петровны. Записали Емельку в реестрах того казачьего полка, в который он попал, уже не «Пугачем», а «Пугачевым». А полк пошел далеким походом воевать с пруссаками, осмелившимися оскорбить «дщерь Петрову». Шла тогда Семилетняя война, стоившая столько крови, принесшая с собой столько

11 л юрсния всем участвовавшим в ней державам: Франции, Австрии, Пруссии и самой России.

– Бабья затея нелепая!—пренебрежительно отзы– н д лея об этой войне старый князь.—Так, совсем зря мы н нее влезли. Касалось это дело, прежде всего, пк трийской императрицы Марии-Терезы: королек прусский у нее там клочок какой-то оттягал живым минером. Тут и заварилась каша. Французы на прусса i.Mii давно косо посматривали, только предлога жда– |и чтобы сцепиться, а тут и предлог нашелся: обидел, "ишь, королек берлинский государыню венскую... Ну, и пристали к Елизавете, надо пруссаку рога сбить. Мутит уж очень. Оно, положим, и впрямь больно '•с покойным оказался Фридрих. Набрал себе армию, иммуштровал ее во как, да и принялся куролесить. V v него Польша под боком еле держится, сама Г ц ползается. Попади ему Польша в руки, он под ' и мим боком у России усядется... А у французов при | I ареньком уже короле была метреска, бабенка самоценная, в маркизах ходила. Фридрих-то – у него тык ядовитый – высмеивал оную королевскую метре– ' I v на всякие манеры.

Ну, ежели говорить по-настоящему, то надо было пы нам сесть у окошечка, да ручки сложить, да и inn 1лдывать, как там они, пруссаки, австрийцы да Французы, друг друга колошматят: это их дела, семей– III.|с А наше дело – сторона. Ежели по совести говорим. то от склоки меж ними нам только польза: и. |м дерутся, да ослабеют, да нам опасными быть перестанут. Но, так или иначе, втянули они и нас, и