Текст книги "Пугачев Победитель"

Автор книги: Михаил Первухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

В этом смысле еще батюшка грозный царь Иван Васильевич своей борьбой с Ливонским орденом всей Европе надолго настроение испортил. А батюшка Петр Алексеич – и того хуже. Вишь, пришла ему такая причуда окно в Европу прорубить. А Россия-матушка, которую швед от прорубленного Петром окошечка отогнать норовил, высунула в окошечко не лик свой прекрасный девичий, а ручку, хоть и белую, да очень уж увесистую, а в ручке – петровского мастера Вину– са игрушечки: штыки кованые, сабельки острые да пушки горластые. Кому же приятно сие зрелище?

Кругом враги, кругом враги! – с горечью шептала императрица, задумчиво раздавая игральные карты.

У всех это так! – продолжал Загорянский.– Не мы одни. Ежели в древности некоторый мудрый философ понял истину, что, мол, «человек человеку – волк», то пора бы и нам додуматься до сей простой истины, что «государство государству – тигр лютый». Ну, и сделать из сего соответствующий вывод...

То есть? – заинтересовалась императрица.

Каждый народ должен надеяться на себя и только на одного себя. В черный час никто ему из соседей помогать не станет, никто его не вздумает спасать, а, напротив, как только увидят, что он ослабел, накинутся на него как шакалы и гиены Значит, надо уметь себя самого защищать. Надо иметь зубы острые, когти крепкие, стальные лапы могучие, голову светлую. Тут уж церемониться не приходится. В политике нет права. Есть одно только право: то, кое дается силой. Ежели уж на то пошло, это и есть настоящее право, законнейшее право на существование. Красных слов можно наговорить сколько угодно. Философскими рацеями можно хоть пруд прудить, хоть гать гатить, но суть от этого не изменится. Выбора нет: или быть в рабстве у других или не стесняться быть господином. Вот у нас, взять для примера, были рядышком Москва и Казань. Ну, и додумалась Москва: или Москве быть, или Казани. И поперли наши под Казань-

Легкая тень промелькнула по красивому моложавому лицу императрицы. Тень тревоги: последние донесения с Волги говорили, что орды Пугачева снова тронулись по направлению к Казани.

Как-нибудь, бог даст, справимся!—поторопилась она утешить сама себя.

Наше горе в чем?—продолжал Загорянский.– Это еще при нашествии монголов сказалось. Да и раньше, при первых же князьях, сказывалось. Взять хотя бы Мономаха... Растеклась Русь по огромному пространству. Ну, и расползлась на множество почти отдельных, так сказать, племен. Кто-то, скажем, бьет курян. А не столь близкие киевляне радуются: «Накладывай ему по загорбку!» – «Чего радоваться-то?»– «А куряне у киян клочок земли оттягали!» А какие– нибудь, скажем, смоляне, так те так рассуждают: «Пущай он курян хоть выпотрошит. Нас это не касаемо. Мы в своей берлоге сидим. Он до нас не доползет. А ежели доползет, то мы его на рогатину-» Ну и бьют порознь. Знают русскую слабость».

Вы хотите сказать, граф, что в нашем населении нет еще сознания общности отечества?

Нет, ваше величество! Вот, совсем недавно я был по делам в Харькове. Белгородской провинции городишко. Ничего, живут себе люди... Родственники у меня: с Квитками породнились мы еще при Анне Иоанновне. Вот, заговорил, что, мол, на Волге не ладно. Даже не слушают. «Далеко очень. До нас и не дойдет.» Нам какое дело». Оказывается, впрочем, что и до хода дел на войне с турками им тоже дела нет: далеко. Все равно, ежели турки наших и побили, то ведь до Харькова им не дойти. Заговорил я о том, что вот, мол, за Пруссию ручаться не приходится. Опять сонное чавканье: «Немчура к нам не долезет...»

Позабыли, болваны, что ведь долез же Карл XII из своей Швеции до близкой к ним Полтавы. Позабыли, что уж совсем недавно татарские «загоны» под самым Харьковым смазливых хохлушек, как куропаток, ловили да на продажу в Феодосию, сиречь Кафу, генуэзцам волокли...

Печально...

Воистину печально, ваше величество. Но со всем этим надлежит считаться.

То есть?

То есть люди, которые сознают себя не курянами, киянами, туляками, пермяками или сибиряками, а прежде всего—русскими; люди, которые понимают, что выбора нет: или стать чьими-нибудь рабами, или защищаться, ни перед чем не останавливаясь, пускать в ход и руки, и зубы, и когти; люди, которые понимают, что защищая Россию, как государство, не только от врагов внешних, от иностранцев, но и от врагов внутренних, от своих же, они защищают прежде всего тот же самый русский народ,—эти люди не только имеют право, но и обязаны вести борьбу, ни с чем не считаясь, ни перед чем не останавливаясь.

Мысль, конечно, верная...

Ни с чем не считаясь, ни перед чем не останавливаясь!– подчеркнул снова Загорянский.– Полумеры ни к чему не ведут. Пример – Петр: ежели бы он ограничивался полумерами в борьбе с буйными стрельцами, он сломал бы себе голову и не спас бы Россию.

Но ведь мы же...

Мы теперь тоже ведем решительную борьбу с Пугачевым, ваше величество,– хотите вы сказать? Отчасти. Но не совсем... Мы еще не раскачались. Ежели мы с вами, ваше величество, уже понимаем, что речь идет о том, быть ли России или нет, то многие ли, кроме нас, понимают это? Много ли людей из дворян записалось в войска, чтобы защищать Россию? Много ли людей дало купечество? Что сделало духовенство? Что сделали монастыри, в которых собрались огромные богатства?

Я знаю уже, в общих чертах, ваш план действий, Алексей Петрович! – сказала императрица.– Во многом я согласна. Завтра мы устроим маленькое совещание. Я графа Орлова жду утром Он – верный и преданный друг и слуга. Его советы мне всегда приносили профит... А, кстати, завтра придет и донесение о положении дел в Малороссии...

На Малороссию надо обратить сугубое внимание, ваше величество...

И на казачество.

Вена пострашнее буйных запорожцев. Гнездо запорожцев, в конце концов, можно без особого труда и уничтожить. Но Вена, Вена_.

Что-нибудь новое?

Все то же. Еще при Анне Иоанновне обнаружена была пропаганда в пользу отделения сего края от

России.

Дело о заговоре Мельоранского!

Да. Так называемое «дело Мельоранского». На самом же деле речь идет о «деле Венского Двора», советники коего вот скоро сто лет носятся с планом отторжения Малороссии от России, с тем, дабы образовать из отторженной части новое Великое Герцогство и посадить на малороссийский престол с титулом Великого Гетмана какого-нибудь эрцгерцога...

Идея, подсунутая Габсбургам нашими дорогими друзьями, отцами иезуитами. Но ведь Пруссия не допустит такого усиления Австрии. Фридрих...

Ваше величество! Австрия и Пруссия помирятся, поделив между собой Польшу. Дни Польши сочтены. Соглашение не будет ни долговременным, ни прочным, и пруссаки передерутся с австрийцами. Но это будет позже. А сейчас Фридрих удовольствуется получением северной части Польши, Курляндии, Лиф– ляндии и Литвы, а за эту взятку предоставит австрийцам право распоряжаться остальной частью Польши и любой частью Малороссии. Австрийцы зарятся даже на Крым...

Ну, это уже слишком далеко... Но, действительно, у наших добрых друзей, пруссаков, и, особенно, у австрийцев аппетиты великоньки...

Левушка Нарышкин, которому наскучили столь важные разговоры, с величайшим трудом подавил зевоту, но судорожное движение его челюстей не ускользнуло от взора императрицы.

Она засмеялась добродушно и, шутливо грозя пальцем, сказала:

Левушка! Я отправлю тебя в детскую... Бай– баиньки хочешь?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В

ту же ночь, но не на берегах Финского залива, а в далекой от моря Заволжской степи, в местности, называвшейся тогда «Чернятиными хуторами», в недавно и словно волшебством из недр земных выпертом на поверхность огромном стане «армии» его нресветлого величества, государя «анпиратора» Петра Федорыча, несмотря на довольно поздний час, жизнь била еще ключом.

По степи, по дорогам и по бездорожью, к стану пугачевцев со всех сторон тянулись толпы по большей части оборванных и босоногих, но вооруженных косами, дубинами, рогатинами и даже старыми пищалями людей, ползли обозы, охранявшиеся конниками, неслись маленькие отряды дикого вида всадников. И шли сгонявшиеся для прокормления «анпираторской» армии табуны отобранного у населения крупного и мелкого скота. Слышалось тревожное мычание коров, блеяние овец, ржание коней, то звонкие, то хриплые голоса перекликавшихся людей.

В самом стане, раскинувшемся по обоим берегам речки Чернятинки, горело бесчисленное множество костров. И от этих огней, насыщавших сухой степной воздух едким дымом горящего кизяка, над станом Пугачева стояло отливавшее багровым светом зарево.

«Армия» воскресшего «анпиратора» состояла приблизительно из пятнадцати тысяч человек. Почти весь этот люд пребывал под открытым небом, расположившись у костров. Здесь и там стояли распряженные крестьянские телеги, купеческие «брички», «гитары», но попадались и старинные тяжелые рыдваны и такие же тяжелые, хотя и не столь старые, дормезы – добро, захваченное восставшими в дворянских усадьбах и купеческих хуторах. Экипажи, начиная от телег и кончая дормезами и бог весть как попавшими сюда двухколесными арбами, служили приютом для сопровождавших «армию» женщин разных народностей: кроме русских баб и девок, кроме казачек с Яика и с Дона, здесь были косоглазые киргизки с плоскими лицами, башкирки, похожие на странных зверушек калмычки, казанские татарки, чувашки, черемиски, мордвинки. Единственно общим для всей этой массы женщин была их молодость, старух среди них почти не было, если не считать нескольких десятков ведьмообразных цыганок. И не было или почти не было и девочек моложе десяти лет.

Здесь и там виднелись самого странного вида шатры из рогож и тряпья, войлочные кибитки, походные палатки. На правом берегу Чернятинки на небольшом, пологом пригорке виднелось около двух десятков убогих, приземистых, крытых камышом мазанок. Здесь помещался сам Пугачев со своей свитой.

В одной из таких мазанок, охранявшейся отрядом отлично вооруженных казаков, была «ставка его пре– светлого величества».

В этой ставке еще не легли.

«Граф Путятин», он же в недавнем прошлом каторжник Зацепа, по прозвищу «Резаны Уши», прославившийся долгими разбойничьими похождениями на южном Урале и в Сибири, а теперь считавшийся правой рукой «анпиратора», главным стратегом и начальником личного конвоя Пугачева, вел допрос новоприбывшим в стан людям. Пугачев был тут же, но только изредка вмешивался в дело. Он только что поужинал, уничтожив огромное количество поджаренных на костре кусочков сочной баранины, выпил две баклаги крепкого сладкого вина, отяжелел, осоловел, и ему захотелось поскорее уйти в клетушку, в которой его ждала сегодня только что привезенная ему в дар одним из присоседившихся к «армии» «вольных» казачьих полков молодая, пригожая, русоволосая и голубоглазая «полоняночка», то ли попавшая в руки «пугачиков» поповна, то ли не успевшая бежать в Казань дворянка.

О ней Пугачев знал только, что звали ее Груней и что у нее был шестилетний братишка. Но захватившие ее в перелеске люди, вполне справедливо рассудив, что «на кой ляд еще и щенка дворянского к батюшке-царю ташшить?!», попросту перехватили ребенку горло засапожным ножом и бросили еще трепетавший трупик в овраг.

Рассеянно вслушиваясь в ход допроса, Пугачев все вспоминал о полоняночке.

«Беленькая! – думал он,– Тельце-то холеное, сладенькое.. Одно не ладно: визжит она больно... Ты ее по-доброму, по-хорошему, за грудку щипнешь, а она вся трепыхается, будто ты ее ножом ткнул...»

Он улыбнулся пьяной и похотливой улыбкой, вспомнив другую такую «полоняночку», с которой провел прошлую ночь.

«Ничего себе была девчоночка. Гладкая. Спина пухлая, коса до пояса... Попищала, попищала сначала, а потом ничего.. Только и молила, чтоб не убивал».

Зачем убивать? Успеется...

Утром он подарил полоняночку одному из своих ближайших соратников, шестидесятилетнему, но еще крепкому старику, кряжистому Анфиму Гундосову, потерявшему свой нос то ли от руки палача, то ли от «хранцузской» болезни.

– Жалую тебя, князь Трубецкой, за твои перед моим величеством важные заслуги.. Бери, бери: пятки тебе будет чесать... А то киргизу какому, либо персюку продать можешь..

И Анфим увел из «ставки» помертвевшую от страха «полоняночку». Легонько подталкивал ее сзади, а она трусливо сгибалась и шла, шатаясь, как пьяная.

Так ты как говоришь, пан? В антилерийском деле, гришь, понимаешь? – прозвучал голос «графа Путятина».

Средних лет смуглый усатый человек, старательно выговаривая русские слова, сказал:

Артиллерийскому и инженерному делу я, пан, обучался в военном училище в городе Турине, в Италии. Аттестацию имел, на латинском языке, за печатями, равно как и аттестацию о моем, пан, служении в войсках его королевского величества, наихристианнейшего короля Франции Людовика, Пятнадцатым именуемого.

Та-ак. Значит, и на разных языках обучен? По-немецкому маракуешь?

Говорю... Но по-французски – лучше. Кроме того, морское дело изучал. Будучи в Америке два года сим делом занимался...

Город такой, что ли? Большой?

Континент целый. Новый Свет называется...

Ну, ладно. Ну его к ляду: не касаемо... Насчет морского дела тоже, поди, без надобности. Нам по морям плавать не приходится... А вот насчет антилерий– ского дела, это надо обмозговать... А как ты в Казань попал?

За участие в конфедерации. Был незаконным образом арестован и выслан, несмотря на протеста– цию_.

Из конфедератов, Значит?

Конфедерат.

Слышь, ты, величество?—обратился Зацепа к осовевшему Пугачеву.– Еще один конфедерат!

Пугачев зевнул и перекрестил по привычке рот.

Полячишка...

Пушкарное дело, грит, дюже понимает™ Опять же, энто-то самое, как его», анжинерное, мол, искусство..

Бахвалится, поди?—усомнился Пугачев.– У них, у полячишек, гонору много. Набивал, скажем, капита– иу трубку да девок приводил на ночь, ну и сам себя сейчас в капитаны производит...

Поляк, скрипнув зубами, вмешался:

Я от казанского коменданта аттестацию имею.. В аттестации сказано: Чеслав Курч, бывший капитан польских королевских войск.-

Написать все можно,– протянул, потягиваясь, Пугачев.– Но, промежду прочим, чего тебе от нашего величества понадобилось? По каким таким делам?

Хочу быть полезным... вашему царскому величеству!– выдавил из себя Курч.

Пользы-то с вашего брата, как с шелудивого козла, ни шерсти, ни молока...

Ежели ваше царское величество решит идти на Казань, то могу оказать большую помощь.

Каку таку? – вяло вымолвил Пугачев.

Живучи возле кремлевской стены, имел я случай подземный ход под стену..

Ну?

И заложил я там пороховую мину. Истративши разновременно до пятидесяти рублей серебром, устроил я, говорю, большую пороховую мину.

А толку-то что? Рази весь кремль на воздух взорвать собираешься?

Весь не весь, конечно, но за взрыв значительной части стены беру на себя полное ручательство. Образуется пролом. Доблестные войска твоего царского величества, вовремя подведенные к надлежащему месту, смогут легко проникнуть в кремль...

Коли не врешь, так правда... Да из-за чего вы, поляки, хлопочете. Ай моя Катька вам в печонку так въелась?

Пан Чеслав опять скрипнул зубами.

Пугачев услышал этот звук и засмеялся во все горло.

Допекла-таки вас супружница моя? Хо-хо-хо!

Как честный человек, положа руку на сердце, скажу: против Московского царства мы, поляки, сердца не имеем..

Болтай, болтай!..

Но любя свою родину и видя ее унижение и страшные бедствия, стремимся к обеспечению ее вольностей!

Промотали вы, паны-горлопаны, свое королевство!– смеясь, сказал Пугачев.– Пробенкетували... Народ вы какой-то больно уж драчливый.. Бывал я у вас, в Польше...

Если бы ваше царское величество только пожелали, то Москва и Польша могли бы сделаться союзниками на жизнь и смерть...

Союзниками, гришь? Варшава да с Москвою? Чудное дело. Право слово, чудное!

Польшу теснят и с запада! – продолжал Курч.– Круль прусский.

Заливает вам горячего сала за шкуру?—обрадовался Пугачев.– Его взять на то! Он немец, перец старый, всем сала за шкуру заливать любит. Австрияков вот как расчесывал. Опять же французов... Ну, да и нашим попадало по загорбку. Помню, под этим, как его... Под Куннерсдорфом...

Зацепа предостерегающе кашлянул. Пугачев поморщился, но потом продолжал в ином уже духе:

Одначе, тетки моей покойной, Лизаветы, армия этого немчуру тоже не однова причесывала разлюбез– нейшим манером. Кабы не я, то быть бы ему карачун... Но ты, пан, между прочим, полегче бы выражался-то! Нашему царскому величеству король пруцкой хоша и дальний, а все же сродственник. Опять же никто из государей на наше правое дело внимания не обратил, а он, пруцкой, цидулку-таки прислал. Любезным братцем величает!

Поляк потупился. Тогда снова вступил в разговор Зацепа, сказав:

По антиллерийскому делу, двистительно, нам польза может оказаться. Пушкарей у нас немало, да больно зря палят часто. По чему попало шпарят, а насчет дистанциев мало смотрят. Ежели ты, пан, в сам деле послужить хочешь, то так и быть, его царское величество может тебя своей милостью подарить...

А что ты думал? – откликнулся Пугачев, потягиваясь.– Пущай старается!

Послать его к Тимош... к князю Барятинскому, что ли ча?– осведомился Зацепа.

Валяй. Пущай сговариваются, как и что.. Может, и впрямь, насчет казанкова кремля что сварганят...

Сделав свирепое лицо, опять обратился к поляку:

А ты, пан, того... Смотри, говорю! Я, брат, сам с усам. Чуть что – с живого кожу сдеру, а мясо псам скормлю:

Ну, иди!

Позванные Зацепою-Путятиным часовые вывели поляка. Он был бледен, на лбу виднелись капли пота, но под лихо закрученными усами играла довольная

улыбка.

Пора бы и кончать!—вымолвил ворчливо Пугачев.– Спать чтой-то хотца...

Надо раньше энтого... сокола залетного допросить «Дружки» пишут, что, мол, внимания заслуживать

Начался допрос стоявшего до тех пор в стороне молодого белокурого человека. У него было плоское, чисто славянского типа лицо с мелкими, по-своему приятными для глаза чертами, ровно подстриженная бородка, отливавшая красниною, жиденькие усики, нос луковкой и серо-голубые глаза, смотревшие на окружающее с наивным любопытством.

Ну, парень, докладывай! По какому такому государственной важности делу решился ты потревожить его царское величество?—начал Зацепа.

Желая принести посильную пользу народам, населяющим российскую империю,– зачастил явно заученную речь белокурый,– решился я, преодолевая многие трудности и пренебрегая опасностью для живота моего, обратиться к его царскому величеству с меморией, сиречь, докладной по государственным делам запиской...

Из подьячих, что ли? – небрежно осведомился Пугачев. И покосился в ту сторону, где за не доходившей до потолка тесовой перегородкой находилась новая «полоняночка». Ему показалось, что кто-то там, за переборкой, всхлипнул.. Наморщил брови.

А ни боже мой! – запротестовал белокурый.– Мы по купечеству...

Из шкуродралов, значит? Так! Ну, докладывай!

С малых лет задумываясь о том, как бы полутче устроить все в российском государстве...

Эвона, куда махнул?!—добродушно изумился Пугачев.—С малых лет хорошо в бабки, а то в городки играть.. Ну, послухаем..

Возлюбя всяческие науки..

Поди, драли?

Стремился я к расширению моего умозрения.

А ты покороче! Что мне с твоего умозрения?

Размышляя о причинах нестроения в российском государстве, нашел я оные причины в несоответствии государственного строя с законными вожделениями самого населения, которое, будучи от природы награждено острым умом, издревле стремится к прекращению тиранских поступков своих правителей...

От Катьки да от ейных полюбовников, дисти– тельно, многие тиранства идут! – качнул головой Пугачев.– Она, немка, нашего первородного, можно сказать, сыночка и наследника свят-отеческого престолу правов лишить замышляет. Собирается, говорю, на престол-то святой какого-то своего полюбовника посадить... Но мы ей бока огладим, рога пообломаем. Мне цесаревич и то пишет. «Долго ли, мол, тятя, буду я терпеть злое тиранство маменькино и ейных полюбовников...»

Опять Зацепа предостерегающе крякнул.

Располагая неким достатком, сиречь денежными средствами, с согласия родительницы моей отправился я три года тому назад в заграничные земли, дабы изучить тамошние порядки.

Ничего хорошего там нет! – вымолвил Пугачев.– У нас лутче. Люди сытнее едят... Ну, договаривай, парень. Только поторапливай! А то мы должны еще важным делом заняться.

Он покосился на перегородку.

Изъездивши многие страны, нашел я, что наибольший порядок имеется у короля шведского в его королевстве. А почему сие? А потому, что права королевские там ограничены.

То есть, как это? – полюбопытствовал Пугачев.

Имеется у них, шведов, наподобие нашего Сената– рыксдаг, то есть представительная палата. Само население выбирает в оный рыксдаг депутатов. Коих выбирает благородное сословие, коих духовенство, а коих градское сословие, сиречь бюргеры..

Ты это к чему, парень? – воззрился Пугачев.

И король шведский не имеет права без согласия риксдага новые подати да налоги вводить, армию уменьшать или увеличивать, а буде ежели пожелает с кем войну вести, то должон предварительно о том советоваться...

Это нам плевое дело! Без совета с министрами и Катька ничего не делает...

И будучи в Штокгольме-городе, того королевства столице, узнал я от верных людей, что такое у них намерение имеется, чтобы королевской власти совсем не было».

Корольку своему, значит, перо вставить хотят? – обрадовался Пугачев.– Здорово! Пущай их!

А намерены они, шведы, чтобы заместо короля наследственного да был у них государству начальник но народному выбору и был бы его правам срок, скажем, в три или четыре года...

А потом как?

А потом население нового начальника государству выбирает...

Народишко-то? – изумился Пугачев.– Ой, парень, брешешь ты что-то! Как же это можно, чтобы народ нам кого в правители выбирал? Да где же это видано? Царь, так царь, чтобы божьего милостью.» Опять же, помазанный на царство... А как почнут выбирать, то будут только булгачить...

История нас учит, что в древности многие государства по целым столетиям без царей обходились Это республика называется...

Как это?

К примеру сказать у эллинов, сиречь древних греков, так было.

У пиндосов? Нашел кого в пример ставить?! То-то их турка и прищемил. И пищать не смеют...

Было сие также у древних римлян до кесарей!

А нам-то что от того? Мало кто с ума сходил?! – засмеялся Пугачев.– Ну их, твоих пиндосов, к ляду. Ты лутче вот что... С которого, гришь, городу?

Из города Серпухова.

Есть такой! Знаем! Бог поможет, приведем и Серпухов под нашу высокую руку... А пока что брось ты, парень.»

Что бросить?

Языком молоть. Ни к чему это! А ежели ты нашему царскому величеству служить желаешь, то бери-ка, скажем, ружье, а то хоть пику. Конька какого там дадут станишники...

Я верхом не могу! – смутился белокурый.

Свалиться боишься, что ли? Как мерзлые штаны на заборе, так ты на лошади? Ну, валяй к пехтуру!

В солдаты?

А чего нет? Вымуштруют, небось! Дело не мудрое. Не в енаралы же тебя сажать?

Я на то призвание не имею!

Какое такое призвание? В дьячки что ли мостишься? Так дьячки нашему величеству сейчас без надобности...

Я полагал, для разрешения важных государственных вопросов... Будучи знаком с иностранными порядками...

Брось! Рылом не вышел!

Пугачев поднялся и решительно сказал:

Ну, будет языки чесать, а то волдырь вскочит. Убери ты его, граф. Наш канцлер вчера мне все уши протурчал, что, мол, в походной канцелярии писарей не хватаеть. Приткни его туды.

Ваше вели...

Нишкни. Законы писать вздумал? Царь выборный да еще на срок тебе нужен? Городишь ты чушь, парень: ну тебя...

Да я_.

Уходи, пока цел! – нахмурился Пугачев.– Царя ему выборного захотелось?!

Прирезать его что ль? – осведомился равнодушно Зацепа.

Белокурый помертвел.

А хоть и веревкою удави! – ответил Пугачев, зевая и торопливо крестя рот.– Ему, сукиному сыну, царя выборного понадобилось..

Остановился. Вспомнил, что серпуховец пробрался в Чернятинский стан с письмами от разных далеких «дружков».

С Рогожского кладбища кого знаешь? – осведомился он у начавшего от смертельного испуга икать серпуховца.

Отца... отца... отца...

И сына, и святого духа! – смеясь, вымолвил Зацепа.

Отца Варнаву..

Варнаву знаешь? – удивился Пугачев.

Он... грамотку... дал!

По ошибке должно! Не думал, что ты дурак такой. Ну, черт с тобой! Ради Варнавы, душевного человека...

Гостил однова у него. Живи... Сдай его, граф, господину нашему канцлеру, пущай подметные грамотки пишет...

Выждав, когда Зацепа увел серпуховца, еле передвигавшего ногами и все еще икавшего, Пугачев направился за перегородку. Оттуда донесся его голос:

– Ну, ты, гладкая! Чего в угол забилась? У-уй, горячая какая... А сними-ка ты с меня сапоги. Так. Теперь ложись. Да не вздумай реветь, дуреха... Съем я тебя что ли. Да рубашку сними с себя!

Громоздкая деревянная кровать заскрипела под тяжестью двух тел...

ГЛАВА ПЯТАЯ

П

оздней ночью, перед самым рассветом, когда уже меркли звезды, настойчивый стук в дверь разбудил Левшина. Первым делом его было схватиться за лежавшие у изголовья пистолет и саблю.

Ваша милость! Ваша милость! – взывал из-за двери взволнованный голос Анемподиста.

Вставайте, вашскородь...– поддержал управляющего вахмистр Сорокин.– Кульер прибег...

Входи! – крикнул Левшин, спуская ноги с широкой тахты на пол. Проведшая с ним эту ночь дворовая девка, имени которой он не знал, тревожно завозилась, словно стараясь забиться вглубь тахты.

В комнату вошли Анемподист с сальной свечой в руке и совершенно уже одетый вахмистр. У Анемподиста было бледное лицо, вытаращенные глаза, и руки его так сильно тряслись, что он чуть не уронил подсвечник, ставя его на стол. Сорокин был совершенно спокоен с виду, только его седые усы топорщились, это было признаком того, что старый солдат чувствует запах пороха в воздухе.

Мать пресвятая Богородица... Иисусе сладчайший.. Помяни, господи, царя Давида...

Не лотошить! – оборвал Анемподиста Левшин.– Говори ты, Сорокин, в чем дело? Лихачева разбудили?

Одеваются... Сейчас придут. Да вы, вашскородь, не извольте тревожиться... Время еще есть. Это он, Анемподист, зубами дробь барабанную выколачивает так, зря! – с усмешкой заметил вахмистр.– Но как нришедши разные новости, то я счел за лутчее потревожить вашескородие..

Девка, кутавшаяся в покрывало, как мышь, сползла с тахты и беззвучно скользнула в дверь. Под окном звонко крикнула какая-то пичуга. Со двора донеслось негромкое ржание коня. Залаяла и оборвалась дворовая собака.

Людей поднял?

Готовы. Лошади в порядке... Да время, говорю, еще есть...

Доклад Сорокина и Анемподиста не занял и получаса. Во-первых, от полковника Михельсона, непосредственного начальника Левшина, прискакал гусар-гонец со словесным поручением Левшину бросить все и попытаться разогнать огромную шайку пугачевцев, которая, по-видимому, собирается перекинуться на правый берег Волги, а покуда занимает село Питиримово, и справившись с этой шайкой или хотя бы только напугав ее, идти на соединение с главным отрядом Михельсона. Относительно шайки, занявшей Питиримово, сообщалось, что в ней есть до тысячи человек, из которых до двух сотен конников, больше башкир, вооруженных копьями и луками. «Головку» шайки составляло человек сто, вооруженных старыми пищалями и охотничьими ружьями и собранных беглым каторжником, бывшим сержантом Васькой Лбовым, который теперь именовал себя «его царского величества» енарал-аншефом графом Досекиным, а при случае выдавал себя и за «анпи– ратора».

Старый знакомый!—усмехнулся Левшин—Живуч, канальон этакий! Ну, да ладно! Повадился кувшин по воду ходить».

Одначе, вашескородие, при Ваське антилерия имеется! – продолжал Сорокин.– Две пушчонки с собой таскают. Одна – мортирка махонька, так, больше ворон пугать, а другая – полевое орудие. Из мортирки они больше камнями да гвоздями шпарят при надобности, вреды большой не бывает. А что касаемо полевого орудия, то снарядов у них штук пятьдесят,больше не наберется... А пушками командует киргиз один, Сафетом зовут. Кривой на один глаз...

Окривеет и на другой! – пробормотал Левшин, соображая, как надлежит действовать.

Ежели, вашескородие, да не удастся нам их расчесать теперь же, то дней через пять наберется там и все три тысячи. Сброд всякий идет. Дезертиры, что по кустам да буеракам хоронятся, тоже соблазняются...

Посмотрим. Ну, дальше!

Теперь настала очередь Анемподиста. Его новость была того же рода: стоящее всего в пятидесяти верстах от Кургановки большое торговое село Покровское занято другой шайкой пугачевцев, насчитывающей до двух тысяч человек. Эта шайка только что перебросилась в Покровское из Безводного, где пробыла три или четыре дня. Сами же безводновцы, присоединившись к пугачевцам после того, как их село было пугачевцами почти дочиста разграблено, подбили мятежников идти на Покровское, соблазняя возможностью здорово поживиться. Теперь Покровское уже ограблено, барская усадьба сожжена, скот или угнан в Чернятин– ские хутора для прокормления «царской» армии, или перерезан и съеден. Шайка еще не решила, куда податься, но покровцы и безводновцы подбивают ее идти на Кургановку: и усадьба, и село пошарпать можно.

Беспременно придут сюды! – твердил растерянно старик управляющий.– Наш же крепостной, сучий сын, бывший буфетчик Назарка, треклятая его душа, постарается... Его за пьянство да воровство приказано было без очереди сдать в солдаты, да он разломал клеть, в которую был посажен до отправки в город, и сбежал пять месяцев тому назад. А теперь объявился в Покровском и бахвалится: я, дескать, сам скоро князем стану, а Кургановку по ветру пущу!

65

У него здесь дружков много! – продолжал Анемподист.– Род их большой. Зятья да кумовья, да

3 Пугачев-победитель

шурины, да двоюродные братья. Иные уже бахвалились: придет, мол Назарка, господ изведет, добро их поделит, а будет Курганское вольным селом. Ни тебе барщины, ни тебе оброка, ни податей. Живи, как хотца...

Несмотря на то, что Анемподистом каждую ночь выставлялись по дорогам караулы из хозяйственных мужиков, за эту ночь уже сбежали к Назарке три парня и одна девка.

Отец Сергий тоже сбежал! – вставил Сорокин.

Куда? В пугачевцы?

Нет,– заторопился Анемподист,– куды ему – в пугачевцы! Он робкий. С робости и побег... У него в Старопавловске братан в дьяконах.. К братану..

Бегут крысы с тонущего корабля! – пробормотал Левшин.– Ну, черт с ними. Не до них!

Вошел уже успевший одеться, но еще полусонный Лихачев. Спросил, потягиваясь:

В поход?

Посмотрим! – ответил рассеянно Левшин, покусывая кончик черного уса и морща лоб.

Подзакусить бы не мешало! Успеем что ли, Костя?

Успеем. Распорядись..

Покуда слуги накрывали стол для завтрака, Левшин еще раз прошел по всему старому дому князей Кургановых. Дом был полон жизни, но почему-то казался огромным гробом. Дворовые шмыгали по покинутым господами покоям с испуганными и озабоченными лицами. Какая-то однорукая старуха отбивала поклоны перед большой, старинного письма иконой Казанской Божьей матери, стоявшей в опочивальне господ. Теплилась «неугасимая» лампадка. Блуждали по потемневшей живописи лучи трепетного света лампадки. А в окна уже глядела разгоравшаяся заря.