Текст книги "Пугачев Победитель"

Автор книги: Михаил Первухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Он заснул, но спал чутким, сторожким сном солдата, привыкшего и во сне быть начеку. Чуть треснет лампадка, горящая в углу перед старинными образами, чуть зашуршит что-то за коврами, чуть задрожат маленькие стекла в оконной раме,– и тяжелые припухшие веки уже шевелятся тревожно и на плоском лице появляется выражение готового проснуться и вскочить на ноги человека.

Пробили башенные куранты близких ворот Кремля шесть раз, возвещая близость рассвета. Минеев вско– •mil, как встрепанный, и крикнул спавшему за дверью mi кожаном диване денщику:

Васька! Умываться! Сбитню давай!

Часа два спустя из Кремля вынесся и промчался, пересекая Москву из конца в конец, огромный «ан– ннраторский» поезд, состоявший из полусотни роскошны ч саней самых разнообразных форм, включая и н" колько громоздких карет на полозьях. Впереди им v рем летели отборные конники конвоя, наряженные iiа иисами, а сзади—сотня киргизских «батыров» с их

I (ем, князьком Рахимом Ибрагимовым, и сотня Пиннсир.

Предполагалось, что с «анпиратором» в одних санях, к |и *мо Минеева, поедет Юшка Голобородько. Но когда Hp копий привел Юшку, тот оказался пьяным до |«| ой степени, что в двух шагах от саней позеленел и чу и не свалился. Его одолевала тошнота.

– Оно ничего! Право слово, ничего! – засуетился Ир копий.– Вышел на воздушок из тепла, ну, его и му ги г. Ведь правда же, Юшенька, соколик? Ты сейчас

ем молодцом будешь!

Плевать, сволочь, будет!—сказал сердито «анпиратор».– Гоните его в шею, пса шелудивого!

Так я заместо его сам с тобой сяду, осударь,– предложил Прокопий, в планы которого не входило ot I«внять всю дорогу Пугачева с его новым любимцем.

Л от тебя перегаром воняет! Убирайся и ты! г одним Борькою поеду! – решил «анпиратор».

Иод Голобородьки стушевались и поместились в дру– ин санях.

Когда поезд тронулся, Пугачев злобно усмехнулся и мокнув головой, вымолвил:

Видел, Бориска? Они, начетчики, готовы сразу и и.1 тгорбок мне усесться. Сторожат, псы, как сол– нтп колодника острожного...

Минеев молчал.

Надоело это мне!—продолжал «анпиратор».– И наскучило! В кишки они мне въелись, езовиты.

Ходют за мной следком, как няни за малым робен– ком. Опекуны нашлись непрошенные. От жадности скоро утробы полопаются у всей ихней семейки. Рвут кус за куском. Третьеводни на ельтонскую соль откуп выцыганили у меня. На всю, значит, Волгу хозяевами заделаются, щуки зубастые. А теперя пристают,– отдай им и водку во всей Московской округе на откуп.

А ты, государь, не давай! – вяло вымолвил Минеев.– У казны твоей царской только и доходов верных, пока что с воли да с водки.

Тебе легко сказать – не давай! – омрачился Пугачев.– Посидел бы ты на моем анпираторском месте!

Упаси господи! – от души вырвалось у Минеева.

Понимаешь мою жисть?! – угрюмо засмеялся «анпиратор».– Не велика, брат ты мой, сладость в царях ходить. Я на день сто раз за башку хватаюсь: цела ли? А ежели цела, то крепко ли на плечах сидит? А ежели крепко сидит, то моя ли аль чужая?

Разгорячившись, он зачастил:

Что это, право? Какой такой порядок? Разе с помазанниками так поступать полагается, скажем, по священному Писанию? Разе с меня воля снята, что я без ихнего дозволу и шагу ступить не смею? Вон, Игнашка Бугаенок, стерва, какую пакость учиняет. Совсем Донщину от Москвы оторвал. А заговорил я, что, мол, это какое же такое дело выходит, да что, мол, казачишкам рога обломать пора, так они, Голо– бородьки, на дыбки: тебя, мол, кто, как не казаки, на родительский пристол отечества посадили? Ну, и дол– жон, значит, ты им всякое уважение. А что же я после того за царь такой да еще анпиратор и все такое, ежели какой-нибудь шелудивый Бугаенок мне всенародно в бороду наплевать может, а я его, собачьего выпорка, и пальцем тронуть не смей?

Опять с Полуботком – кто всему причина? Они же, Голобородьки. Мышкин-князь меня тогда же упреждал: нельзя, мол, на такое согласиться, чтобы отдать

II нуботку Украину еле не всю. Разрушится, мол, ш-ржава, а поляк морду вверх задерет. А они, Голобо– I " и-ки, в одну душу; Полуботок—человек верный. А < кели, мол, хохлов не ублаготворишь, Катькиным енаралам свободный ход из Туретчины до Москвы не гднвтся. Ну, ладно! Хохлов-то мы ублаготворили, ■ маралы у волошского господаря чуть не в остроге | именном сидят, ходу им, верно, нету. Да нам-то

^

тдость какая? Оттяпали от державы какую кусину! 11 поставили всюду свои заставы. Да не пропускают н нашу сторону с юга ни соли, ни рыбы. Везли армяне и I Кафы серы пятьсот бочонков для наших пороховых in йодов, а Полуботок, поганец, возьми да и забери всю |' hi серу. А мы из чего порох делать теперь будем? II" I пси тоже не дураки: ничего не пропущают. Через Гигу да через Питер тоже не получишь, там пока что | рн агоры да енаралы, да адмиралы Катьки покойной • иди г. А сволота, что ни день, орет: пойдем, мол, в Питер,

барам шеи свертывать, головы откручивать.

А юго, дура, в толк не возьмет, что на Питер-то тоже – гппыми кулаками не полезешь. Так ошпарят, что вся но ура с тела слезет..

<>х, и рассержусь же я на всех этих опекунов, да шептунов, да советников непрошенных! Ох, да и набе– pv п. ice я старого духа, настоящего, казацкого! Ох, да и примусь я из моих ворогов лучину щепать! По-ка– •мпкп Как следовает.. То есть, чтобы пух и перья во гороны летели...

Да что же ты, Борька, молчишь? Словно воды в рот нипрал, стервец. Анпиратор твой тебя своей дове– I" и мости жалует, а у тебя язык в какое-то место н I >шуло!

А ты не сердись на меня, государь,– поежив– 1н in I. отозвался наконец Минеев.– Я ведь не велика шишка. Ну, к твоей персоне царской близок, по

о милости ко мне, твоему слуге. За доверие —

ибо. А дела-то все без меня вершатся. Я совсем

|)«не. Вон, Хлопуша... то бишь сиятельный граф

Панин, и за то на меня злобствует, что ты меня комендантом кремлевским назначил. Кажись бы, что ему?

Граф Панин—тоже верный мне слуга. Ты его не замай!

Я его верности не порочу. Ему, как и мне, все равно деваться некуда... Я только к тому, что не имею совсем доступа в твой, государь, тайный царский совет.

Тот «царский совет» у меня вот где сидит!– показал Пугачев на свое горло.– Те же Глобородьки да свойственники их, Сорокины, да езовиты яицкие, душегубы, Подтелковы да еще Хлопуши дружки. Один Мышкин-князь не из ихней канпании Да и тот их слухает. Побаивается, чтобы они ему горла не перехватили. Очень просто! Они такие. Их на то взять. Окружили меня и вертят, как надо. Мы, мол, тебе венец царской вернули... Так ты, мол, чувствуй благодарность. Ах, езовиты, езовиты! А на кой мне прах и венец энтот, когда сам я в малолетках при Голобо– родьке ходить должон?! Вон порешил Маринку обза– конить, а Глобородьки – на дыбки: не след, мол, тебе на твоей же полюбовнице жениться! А я знаю, в чем дело: подкладывают под меня Софку альбо Устюшку. Чтобы голобородкинское семя крапивное в анпира– торы вылезло. Да не по-ихнему будет! Недаром Кар– мицкий покойный меня упреждал. Была мозга у парня, даром что всего-то в армейских сержантах побывал: смотри, говорит, величество! Голобородь– кинская помога тебе поперек горла потом станет да боком выйдет! Так оно и вышло. Верное его слово было. А самого его они, Голобородьки же, укокошили. Как взяли мы Татищеву фортецию, ну, тут я, конечно, на радостях загулял. Да и прозевал: покуда я веселился, они, волки, удавили мово верного дружка Кармицкого да, связамши ему ручки-ножки, и спихнули под лед. Вот хватился Мишки, где, говорю, Кармицкий? Что-то его не видать сегодня? А они, ироды, гогочут: пошел, мол, сержантишка поротый, к г моей матушке, вниз по Яику...

Но спине Минеева побежал холодок. Подумалось:

Оплошаю, так они с Хлопушей и меня к моей покойны! матушке отправят. Только не вниз по Яику, | оторый далеко, а вниз по Москве-реке...»

Да добро бы было, ежели бы хошь на них самих Вюложиться можно было, а то ведь они за меня цшляются, как черт за грешную душу, покуда все щрошо идет. А чуть сиверко повеет, они же первые начинают поглядывать, как бы мне руки скрутить да мной головой откупиться. Лукавые, черти степные, модлные болотные! Когда Голицын-князь нас под Та– гищевою раскатал да побежал я в Бердскую слободу, ни го похоже было, что все пропало,– тогда голобо– I и (ькинский шуринок Шигаев с другими захватили Mm с Хлопушей силком, связали, как баранов, и югсли Рейсдорну головой выдать. А тот, сказано, что рп ифыпа, так раздрыпа и есть!—не поверил. Обал– дел А тут набежали наши да и ослобонили и меня, и Хлопку. Вот они, голобородькинский род иудин, tun не! А Лыска, то есть Лысов, который меня чуть на lot свет не отправил, копьем заколоть хотел, как Пирона, и заколол бы, не будь на мне кольчуги it ильной – кто он был? Тоже из голобородькиных

родственников. Ну, ладно! Вот, бог меня тогда спас. Попался Лыска, рябой черт. Явное дело: подлежит (мерти, пес. На законного анпиратора руку, злодей, поднять посмел! А они, Голобородьки, и то, и се, да он, Мол с пьяных глаз, да он такой-сякой, сухой не Мй мной, да он себе заслужит. Одно слово – как еще Мыске награды не потребовали за то, что меня скрозь кю мое белое проткнуть хотел. Ну, только не вышло но ихнему: я того Лыску-таки удавил, пса...

А Харлову, маеоршу мою любимую, кто погубил? Ilnf.il им, вишь, помешала! Взъелись да взъелись, да ин ни день, то пуще. Бунтом грозить стали. А на я разе полагаться могу? Она, сволота, как дым от костра: куда ветер, туда она и стелется.. Ну и прикончили Харлову. А она мне, бедная, и по сейчас по ночам представляется... Эх, Борька, Борька! Вот что они со мной, с анпиратором своим, делают!

Пугачев обмяк и слезливо заморгал. Минеев молчал, думая свою угрюмую думу. Золоченые сани с тройкой огневых коней и кучером-истуканом неслись стрелой по малолюдным еще в утренний час улицам старой столицы московского царства.

Неожиданно Пугачев приподнялся и неистово заги– кал. Кучер дернулся телом, а потом, справившись с испугом, принялся хлестать коней кнутом. Колокольчики залились малиновым звоном. Прохожие робко жались к стенам домов и заборам и долго-долго смотрели вслед. Многие торопливо крестились.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И

чего они, черти, величество по энтим погорелым местам таскают?! – завозившись, проворчал недовольно Пугачев.– Словно драж-

1 Полюбуйся, мол, белый царь, что с Москвою на

с» ногтях сделалось? А то, может, запугать хочут? Вот, мои, как попала столица в твои руки, так и почала 1'п in сливаться, таять, словно воск на огне!

Мииеев, думавший свою думу, лениво поглядел на В ищи дымившееся местами пожарище, где среди остат-

[ полуразрушенных огнем зданий копошились спа-

' шпине, а, может, и расхищавшие скарб черные гал– чищие кучки людей.

Маршрут князь Трубецкой составлял...

Ильюшка Творогов?

Он! Вместе с графом Паниным.

С Хлопкою? Та-ак! – протянул «анпиратор».

А составляли они маршрут еще третьего дня!– I продолжал Минеев сухо.– А тогда этот квартал целе– b'lHi i был. Горело-то вчера. Днем началось да, почиет всю ночь и полыхало. Вон местами и сейчас

урится!

Ты это к чему, Борька? – воззрился Пугачев.

К тому, что, значит, нельзя было предвидеть,

"| i:i маршрут составляли.

А ежели, уже составивши тот маршрут, взяли ни и нарочно и подпалили? Пущай, мол, полюбуется! Минеев пожал плечами. • Да какая цель-то в этом, государь?

А я почем знаю? Разе им в душу влезешь? И так рят, чужая душа – потемки, а в ихних душах—

одна чернота! Хитрят, мудрят, кружева хитрые плетут. Цыкнешь на них, сволочей, так они словно ужи – на брюхе ползают, а отвернешься – шипят да жало высовывают! – раздраженно твердил Пугачев, когда сани проносились мимо сгоревшего квартала.– Ильюшка Творог – он кто? Двоюродный альбо троюродный братец того же проклятого Лыски, что на мою высокую персону предерзостно руку поднял. Да женат на голобородькинской выкормке. Так нюжли могу я ему, анафеме, верить?

Ты, государь, кажется, теперь уже никому не веришь,– спокойно возразил Минеев.

Никому и не верю! – подтвердил Пугачев.– Раньше дураком был, верил. Кажному простому человеку верил. Только дворянов остерегался, как они все Катькину руку тянули. А простым– тем верил, потому как я для кого и дело-то все затеял? Ну, думаю, они хоша бы с благодарности, обязаны мне по всем статьям, как выхожу я ихнего брата спаситель и свободитель... А пожимши, глаза раскрываются: та же змеиная душа, что и у дворянов. Да еще, может и подлее. У иного дворянина хошь свой гонор дворянский имеется. Вон на той неделе Головин из орловских дворянов под присягу идти отказался. Мне, мол, моя честь дворянская не дозволяет! Три месяца в колодниках ходил, одной руки решился, скрючило его в остроге в три погибели, вша его заедает, а вывели на плаце присягать с другими протчими, а он – на поди! Честь не дозволяет! Это под виселицей-то, на которой его же сродственники, раньше повешенные, качаются! Ну и повесили... А моя сволота разе на такое дело пойдет? Да она только покажи ей арапник, не токмо што крулю польскому альбо султану турецкому, она борзому кобелю на верность присягнет!

Цепляются, говорю, за меня, покедова за моей спиной, как за каменной стеной. Моим именем при– крымшись, дураков грабить можно. А случись что, | и I они первые на меня же, помазанника, ошейник наденут да на веревке поведут в речке топить! 1иаю я их! Я, брат, скрозь землю на три аршина все иижу!

– Никому не верить, так и жить нельзя,– глухо иымолвил Минеев.– Так и с ума сойти недолго!

Оченно просто! И руки на себя наложить – пи ке недолго. И выйдет – черту баран... Эх, ну его | ляду, все такое! Одна радость: выпить. Хлебнул подочки альбо венгерского да покрепче, ну, от сердца и "I легло. Хошь дышать-то можно! А то и впрямь еще иои.мешь да удавишься... Давай-ка нашу царскую апрожную флягу, согреемся!

Минеев достал из-под сидения саней объемистую дорожную флягу, обшитую сукном, с привинченным к трлышку дорожным стаканчиком.

Кажись, не подменили,– пробормотал он,– а на in н кий случай, государь, давай-ка я первым выпью!

Глаза Пугачева запрыгали, дряблые щеки затряс– лип., рот искривился. На лице появилось унылое иыражение.

– До чего дожили, скажи пожалуйста! – горестно иммолвил он. – Чарку водки и то без опаски нельзя hi такать. Думаешь, как бы в ней, водке-то, отравы Kiu oft не оказалось! Н-ну, дела, можно сказать! Поди, Катька моя таких страхов и не знала. Жила себе, не и кила. Жамки жрала да чаи с енаралами распива– '||| не боясь отравы..

Ко всему привыкнуть можно,– неопределенно

■ и алел Минеев.—А только, конечно, береженого и бог

in р' кет». Ну, наливай, что ли?

Л можно и не наливаючи! – бодро засмеялся тиниратор», выхватывая из его рук флягу и прикла– л i.i и а л ее горлышко ко рту.– Мы, брат, по-походному, И" I а 1ацки!

Он долго глотал крепкую водку, покуда его смуглое и– не покраснело.

Ф фу-у! Да и здоровая же водка! Аж дух сперло!

Он опять прильнул фиолетовыми губами к тонкому горлышку и когда кончил пить, на его темном лице было успокоенное, почти блаженное выражение.

– Все пустое дело! Одно слово – трын-трава! – засмеявшись, сказал он.– Прячь, Бориска, пригодится еще на нашей бедности...

Он как-то сразу посоловел, утонул в богатой собольей шубе, закрыл в изнеможении глаза и из искривленного рта понесся негромкий, но сочный храп.

Минеев рассеянно посматривал по сторонам и старался собрать разбегавшиеся мысли.

«Пьет «его пресветлое величество». Почти без просыпу пьет. Еще и раньше, до взятия Москвы, пил здорово, иной раз чуть не до зеленого змия, а все же, по крайней мере, в крутые дни умел сдерживать свою ненасытную утробу и сохранять свежую голову. В опасности сразу трезвел, словно рукой хмель снимало. В военном деле, бывало, показывал удивлявшее и нас, офицеров, умение соображать. Чутье какое-то было. А вот со взятия Москвы, да нет, еще раньше, даже со взятия Казани, с того дня, когда пришла весть о гибели царицы и наследника престола, Павла Петровича, словно покатился под гору и чем дальше, тем быстрее. Целыми сутками валяется в постели, держа при себе какую-нибудь бабу, «чтобы грела бока». Ничем не занимается. На все рукою машет. Раздувает его безобразно. За шесть месяцев два раза чуть не при смерти был. Доктора пугают: ежели не бросит пить, скоро каюк будет. Печень, мол сгниет... И будет каюк! Хоть какого богатяры такая жизнь скрутит, а он—какой же богатырь? Только что жилистый был, двужильный даже! Да вот сгорает, на глазах сгорает.. Как сгорает и попавшая в его корявые лапы Москва, как и вся страна. Ведь и впрямь – горит все кругом!

Стоило брать Москву, чтобы в полгода довести ее до такого состояния! Ежели бы подняться над ней птицею да посмотреть сверху – вся в лысинах от сиров. Поди, скоро и половины не останется. Насе-

1ИЧНИ! все прибавляется, та самая сволота, которая на своем хребте Емельку до престола доволокла, мшить ему дала,– она со всех концов прет в столицу на всенародное пиршество. Все труднее размещать да кормить эту ораву. Набьется сволота к ii л кой-нибудь уцелевший квартал и все растащит On I голку, без пользы разрушит. А там смотришь —

ар. И тушить некому: не свое, чужое горит.

1"тут, как тараканы, в другие кварталы и несут

гобой разрушение.

! а подов сколько было, мастерских разных, рабочего я шли! А теперь что? Работать никто не хочет, а и кто

л бы, нету возможности. Из пяти тысяч суконщи-

а месте и пяти сотен не осталось: разбежались.

*»м ii ii товарами из разворованных складов торговать принялись, другие спились, третьи в «городские каза– 141» ^писались да под видом того, что порядок охра-

живого и мертвого грабят. Каждое утро на

гонцах подбирают десятка два-три зарезанных да

гни, ежели не сотню, опившихся и замерзших.

П' мы на все, особливо на съестные припасы, в гору

А деньги словно сквозь землю проваливаются.

Ц« оно, вероятно, так и есть: у кого еще водятся иякш– гроши, тот их в земле хоронит. А подвозу из Я»|и'и«нь нету. Шел осенью хлеб по Волге да и застрял,

С» побросали баржи, разграбили, что было

м" | но, и разбежались. Стыд и срам: дров в столице IV. Дворцы топить нечем, заборы разбирать прихо– '||| i i да брошенные дома. От этого опустошение идет еще почище, чем от пожаров. Ну, на зиму

•"•'ИТ Москвы. До следующей зимы еще дотянуть mhimio будет. А там что? Конец.. И так везде и всюду. И I" шду недовольство, ропот, склока. Кровь льется... п к VI друг друга, как баранов. Разбивают себе т иши безмозглые...»

На каменном лице Минеева появилось жесткое нМ|н1 чспие.

«Ничто сволоте! Пущай! Сама захотела, безголовая! Печалиться мне, что ли? Да пропади все они пропадом! Мне в пору о том думать, как бы самому ноги унести...»

Сказалось действие выпитой крепкой водки: по телу разошлась приятная теплота, тяжелые мысли ушли куда-то, спрятались, оставив лишь мутный осадок глухой тревоги. Наплыла легкая и приятная сонливость. Однако охваченный сладкой дремотной истомой Минеев видел все, что творилось вокруг и держался по привычке начеку. Слышал, как скрипел под полозьями слежавшийся, укатанный снег, как екали селезенки мчавшихся вихрем коней и как заливались колокольчики и бубенцы. Вдоль дороги, по краям, стояли кучки людей, согнанных в снежные сугробы с пути «анпираторского» поезда казаками, скакавшими впереди. Эти люди падали на колени и били земные поклоны, приветствуя своего ставленника. А «его пресветлое царское величество», бывший беглый казак, спал пьяным сном, приткнувшись к плечу своего генерал-аншефа. Распластавшиеся на снегу «верноподданные» своим «ура!» приветствовали сидевшего прямо, как истукан, Минеева.

Откуда-то из самой глубины души всплыла мысль: «А что, в самом деле? Чем я не царь? Чем я этого.. обормота безобразного, с перегоревшей середкой, хуже? Почему не стать мне царем, ежели настоящего царя не видать? Подобрать бы только дружков верных да преданных. Этому долго не жить, все равно. Да, в случае чего ему и голову открутить не так трудно, особенно мне, по моему комендантскому положению. Вон, в ту же дорожную флягу подсыпать какого-нибудь зелья и вся недолга...»

– Ур-ра! Ур-ра! – нестройно орала кучка наряженных в заплатанные тулупы мужиков, стоявших по колена в снегу, когда мимо них проносились сани с мирно посапывавшим «анпиратором» и размечтавшимся о возможности свернуть ему шею Минеевым.

Пугачев шевельнулся и раскрыл глаза. А? Что? – спросил он сонным голосом. Народ приветствует твое царское величество!– официальным тоном доложил Минеев.

Н-ну, и дурак народ энтот самый! – сладко зевну и, отозвался «анпиратор» и снова закрыл глаза.– Орать-то он, народ, рад. А чего орет, того и сам не понимает. Так, горло дерет... Драли их, дураков, видно [ ма к»! Вот у немцев, там, брат, того.. Не будешь орать._ Гам, скажу я тебе...

Не закончив фразы, он опять погрузился в слад– Mi rt сон.

Скоро кучер стал сдерживать упарившихся коней: к «пехали до первого «яма», где ждала подстава.

Перепряжка была прямо на дороге, перед воротами

гирого заезжего двора. Кроме ямщиков, конюхов и вся-

"И дворцовой челяди, там стояла кучка по-празднич– I миму разодетых крестьян с сановитым седобородым

и красноносым сельским старостой во главе. Староста,

рого почтительно поддерживали с обеих сторон

им.иг же рослые сыновья, держал перед собой дере-

разрисованное яркими цветами блюдо с кара-

ь мм< м черного хлеба, берестяной солонкой и белым нкшштым рушником.

()с гановка саней и воцарившаяся тишина разбуди– I «и I ладко спавшего «анпиратора». Раскрыв глаза, он

огрел мутным взором на окружающих, мотнул

в сторону стоявшего с хлебом-солью старосты

и хмыкнул.

• Прикажешь принять подношение, государь?– к «е/пшно почтительным тоном спросил Минеев.

А на кой ляд?—вырвалось у Пугачева.– Сви– |п и откармливать, что ли?

По тут же спохватился и, выпрямившись, крикнул: Спасибо, детушки! Спасибо, родные! Ах, сколь В . н. меня радует! То есть, значит, ваша мне вернопре– ■ чинность и все такое. Старайтеся, детушки! Бог труды пит, а царь за усердие награждает! А пьянствовать

337

не полагается! Ничего хорошего, окромя дурного, от водки не бывает. Да..

Ваше Величество! Батюшка-царь! – оживился седобородый старик, подбегая к саням с подношением.– На одного тебя вся надежа! Заступись ты за нас, батюшка, как ты царь-анпиратор!

Примай подношеньица, присходительство! – отдал Пугачев распоряжение Минееву.

Шепелевские нас забивают! – вопил старик, норовя приложиться губами к плечу «анпиратора».– Совсем житья от них, разбойников, нетути! Смертным боем бьют. Из-за водяной мельницы, которая.. А кто ее, мельницу, строил, как не мы? Нашей барыне, Лизавете Григорьевне, госпоже Боевой, принадлежала. А у них, шепелевцев, каки таки права? Только и того, что ихний барин, Шепелев Пал Петрович, которого они по твоему приказу удавили, был женатым на нашей барыне, которую мы по твоему же царскому приказу живою сожгли вместях с управляющим немцем... А они, шепелевские бывшие, наших человек с пяток из-за той мельницы укокошили. Да еще из-за лужка, который поповский, человек трех.. Что жа это за порядок такой? Одно смертоубийство...

Пугачев, нахмурившись, почесал покрытый красными жилками нос. Усмехнулся и лукаво подмигнул.

Ну, а вы, детушки, что жа? Так и стерпели?

Староста помялся, потом визгливо ответил:

А мы ихних тоже бьем, где попадет. Не замай наших, боевских! Каки таки права имеете?

Значит, тоже охулки на руку не положили?– совсем уж развеселился «анпиратор».—Поди тоже с пяток в могилу загнать успели?

До десятка будет! – признался старик.– Из-за нашего законного добра, то есть... Ай так спущать да разбой терпеть? При господах натерпелись, будя!

Кучер доложил, что перепряжка кончена.

Валяй по всем трем! – распорядился весело Пугачев.– Ску-ушно тут!

– Батюшка! Ваше величество! – завопил подноси– ич||, хлеба-соли.

Но застоявшиеся сытые кони рванулись, и сани Понеслись вихрем в поднятом копытами облаке снежной ныли.

– Ах, дурак, ах, да и дурак же!—заливался Пугачев, плотнее укутываясь собольей шубой.– К самому анпиратору со своим дерьмом лезут, сиволдаи! Никак барское добро поделить не могут! А ты осовел, Порька? Ай перезяб? Давай согреваться. Тащи, тащи Ф ину свою! Выпьем!

Потом он почти всю дорогу спал, завалившись вглубь саней и не просыпаясь даже на остановках.

На полдороге до Раздольного в селе Мозжухине I'M л обед, приготовленный в уцелевших от пожара комнатах дома убитого крестьянами помещика, от– | гнилого генерала Мозжухина. Пожар разрушил старой дворянское гнездо, пощадив только одно крыло огромного здания. Но тут все носило следы разгрома и расхищения всего мало-мальски ценного, вплоть до дверных ручек, печных вьюшек и оконных стекол. Инрочем, высланные вперед «князем Трубецким» – цицким казаком Твороговым– рабочие и дворцовые ■и |ядинцы привели разоренное гнездо в некоторый норчдок. Разбитые стекла окон были заменены про– мас пенной бумагой и бычьими пузырями, исковер– канные стены закрыты коврами, полы застланы иолчьими и медвежьими шкурами. Но поправить ко j у разрушенные печи было немыслимо, и поэтому и | "мпатах было холодно и дымно. Кое-как изготов-

шмй высланными вперед дворцовыми кухарями

д оказался из рук вон плохим, и если бы недоче-

го не покрывались обилием крепких напитков,

йсгь обед был бы испорчен. От чада, стоявшего в • о 'юдных комнатах, у Пугачева разболелась голова, и он был не в духе. Сердился на своего бывшего лн.ннмца Творогова, злобно огрызнулся на заговорившего о делах Хлопушу, бешено обругал не вовремя полезшего с какой-то новой просьбой Прокопия Голо– бородьку.

Хошь тут-то отпустили бы душу на покаяние! Сгинь, постылый!

Едва пообедав, он велел вытащить на двор большое кресло и стал принимать выборных от Мозжухина и ближайших деревень. Сначала отвечал осаждавшим его запутанными просьбами мужикам ласково, именуя их «ребятушками» и «детушками», потом стал гневаться и обрывать просителей.

Подушное сбавить просите? – сердился он.– Да много ли с души выходит-то? Да как у вас совести хватает, дуболомы? Волю я вам дал? Землю барскую получили? Чего вам еще нужно? Какого лешего вам не хватает? Власть у вас своя, выборная.

Какая это власть? – возражали мужики—Воры сущие да грабители!

Вы же их сами выбираете!

Да что с того? Его выберешь, а он тебе сейчас же за пазуху норовит залезть, собачий сын! Куски рвут, душегубы!

Который плох оказался—гони в шею!

Все плохи оказывают себя! Покуда силы но имеет – хорош. А забрал силу – зубы волчьи враз вырастают! Заедают они нас! Пропадем!

Помещиков вам, дурье, вернуть, что ли?

Нет, это уж что?! Опять рабами заделаться? Не желаем! Так хотим, как у казаков на Дону... Чтобы никакой власти не было! Каждый сам себе хозяин и никаких!

Сдурели вы, что ли, ребята? У казаков тоже своя власть выборные атаманы!

Не желаем атаманов! У разбойников только атаманы бывают да есаулы!

А кто подати собирать будет? С кого я спрашивать должон?

И податей не надо! Будя! Весь век платили! Не желаем больше! Москва и без нас богатая! У казны

денег и без наших грошей много! Пущай нам она, кипа, теперь содержание дает!

.V Пугачева налились кровью глаза, задергалась и нал щека. Накатывался припадок бешеного гнева, К<<гда он делался опасным и для окружающих, и для | ммого себя Видя это, Хлопуша и Прокопий Голобо– роджо с помощью Творогова стали гнать «депутатов».

Толпа поредела. Остались низко кланявшиеся «ба– |ишке-царю» и что-то невразумительное бормотавшие • I крики. Пугачев смягчился и стал их расспрашивать п гом, как идут в округе дела. Посыпались горькие ■ члобы:

– Одна беда за другой на голову валится. Еще т енью пошло конокрадство, какого никогда не было. Угоняют лошадей. Бают, кыргызы какие-то скупают для турецкого, мол, султана. Опять же поджоги. Сено и стогах все как есть пожгли, проклятые. Изб да ••пиков столько изничтожили, что и не перечтешь.

Да кто поджигает-то? – допытывался угрюмо «ннниратор».

А мы того не ведаем, батюшка! Разное бают. Которые так говорят, что, мол, господа разбежавшие-

и III свою обиду мстят...

– Да вы же господ в корень вывели?

• Верное твое слово, вывели их, кровопивцев наши', Всех вывели! А которые уцелели, так те кто куда Не л, ИЛИ... Прячутся.-

Так кто же пакостничает?

Пастухи бывшие. Первые конокрады, батюшка! <)ми твсегда конокрадами были. Опять же, колодни– Ии, которые из острогов повыскочили. Лютые волки...

и протчие которые... Раньше, скажем, поссоривши. I», он тебя матерным словом, а ты его тоже по Мм I ери, тем и кончалось. А теперь, чуть что, он тебе, Проклятии, или нож в бок, или красного петуха Нушаот. Ему что? Начальства теперь нет, наказывать •lit, сукина сына, некому. Острога нет. Кого ему наться? А чуть что – он айда в Москву аль на Дон,

к казакам, а то еще куды... Опять же, разбойного люду развелось, и-и-и сколько! Одно слово, видимо-невиди– мо! Режут народушко православный, хрестьянский, хуже татаров... По дорогам проезду нет.

Я всюду команды воинские рассылаю. Для порядку...

И-и-и, батюшка! Не прогневись только, твоя царская милость, на слове! Твои команды то только и делают, что народушку притеснение учиняют. Ты его для порядку посылаешь, а он, значит, мошну набить старается. Лучше и не суйся: забьют насмерть! Опять же, насчет женского сословия. Никогда при господах такой обиды не было. Ну, баловались барчата да которые управляющие, да и то больше с дворовыми девками. А теперь которая девка молодая, так ее и в клети не спрячешь: выкрадают. На увод, значит. Народушко говорит, персюки там какие-то скупают. Девок, то есть. Они, персюки, сами черные как черти, а до наших девок белотелых охочие. Опять же ребята совсем осатанели. Отцов-матерей никто слухать не хочет. Ему, пащенку, говоришь, чтоб, мол, работал по хозяйству, а он, пащенок, в ответ: теперь, мол, все вольные! Хошь, так сам и работай! Таки-то дела, батюшка, ваше велицтво! Опять же, все говорят, страшенная война весной будет. Собрались, мол, семь царей, да семь королей, да сколько там князей, да турецкий султан, да какой-то там бухарь и положили промеж себя клятву – русскую землю под себя забрать да поделить, а народушко изничтожить.

Вздор! – скрипнув зубами, отозвался Пугачев.– Пустое. Бабы плетут...

Тебе лучше знать, ваше величество, тебе лучше знать! А только слушок такой есть. Что правда, то правда. Поляк, мол, Смоленск-город уже забрал. А от Смоленска далеко ли и до Москвы? Смоленский трахт – вот он, рукой подать... Опять же турок, говорят, с несметной силой пришел. Кого саблей рубит, кого копьем колет, а у казаков силушки не хватает, а хохлы– м.'гюпы тому турку помогают, чтобы Москву изничтожить... А прогнать-то его, турку, и некому! Енарал 1'умянцев был, так его кто-то в башню посадил, на чонях держит. Енарал Суворов был, и того арештували... А Потемкин-енарал, так тот, колдун, серым волком обернулся или птицей, да и перемахнул в чужие края, him опять свое войско верное собирает, чтобы весной мн Москву пойтить да всем наказание исделать...