Текст книги "Пугачев Победитель"

Автор книги: Михаил Первухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Не! – шепотком откликнулся тот.– Какая-то другая шайка подходит. Дозорные докладают, что, мол, видимо-невидимо... Так и прут, так и прут..

Кака така беда? Того же поля ягода!

Кто их знает, может, и у них свой анпиратор имеется.

Н-да, дела!—засопел Аким.– Все может быть Как бы не передраться.

Подумав, буркнул:

Валяй к попу. Буде ему глотку драть зря. Кончай базар, не до него теперь. А мы—айда на площадь, посмотрим, как и что. Может, добром сговоримся!

Храм быстро опустел. Весть о том, что к селу подходит другая часть «армии его пресветлого царского величества» всколыхнула всех молящихся. Потянуло под открытое небо. Многие разбегались по домам.

Кирюшка нашел среди толпившихся на паперти своего отца, причетника, и, дернув его за рукав, сказал:

Ен-то белай!

Ну?

Белай, говорю.

Ну, белый так белый!

А баяли—чернявый..

Причетник забулькал.

Да тебе-то что? Разве не все одно? Подумав, Кирюшка, спросил:

А отчего, тятька, у него нос такой?

Какой такой?

Будто слива!

И опять причетник забулькал, щуря глаза.

Слива, гришь? Н-ну, так полагается Одно слово– царский нос. Орлиный.

А рази у орла нос-то сливою? У него—крючком.

Да отвяжись ты! – рассердился причетник.– У одного крючком, у другого—ящичком..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

П

ока отец Сергий служил обедню, по дороге из Безводного в Курганское втягивались отдельными довольно многолюдными группами сторонники Акима и Назарки. Многие ехали в телегах, другие шли пешком, были и такие, что тащили с собой всякую рухлядь, награбленную в Безводном, или гнали собственный или чужой скот. Втянувшись в Курганское, пришедшие разбредались по избам, часть же принялась устраиваться табором на обширной пыльной, поросшей тощей травой площади. На улицах и особенно на площади шла суетня, стоял многоголосый гул, слышалась перебранка, бабий визг, что-то пьяное пение. Посреди площади стоял, поднимаясь над окружившей его толпой, приведенный из далеких степей облезлый верблюд, презрительно озиравший галдящую толпу своими черными глазами.

К концу обедни на той же площади стали появляться люди, пришедшие в Курганское с другого конца – по дороге, связывающей Курганское с деревушкой Анниндар, принадлежавшей помещику Арапову. Это и были передовые второй шайки пугачевцев, весть о приближении которой всполошила Назарку и Акима.

Прошло некоторое время. Наконец, когда анпиратор Аким и его енарал Назарка уже выбрались из церкви на площадь и криком собрали вокруг себя человек до ста вооруженных сторонников, по дороге из деревеньки Арапова прошел на площадь отряд вооруженных неуклюжими пиками конников, среди которых был напоминавший длинноногого

наука огненно-рыжий горбун лет тридцати в ямщицкой шапке с павлиньим пером. Одет он был м старый зеленого сукна гренадерский мундир с серыми отворотами, плисовые шаровары и красные сафьяновые сапоги восточного образца с загнутыми вверх носками.

Что за шум, а драки нету? – поинтересовался горбун.– По какой причине скопление? Что за люди?

Попавшийся ему по дороге парень из Безводного, вертевший в руках усаженную гвоздями дубину, ответил, глупо ухмыляясь:

По случаю пребывания царского величества осударя Петра Федоровича с енаралами и адмиралами.

Это откедова же такая знатная персона сюды пожаловала?– злобно вопрошал горбун.

Из Безводнова. А ты кто будешь?

Вот я тебе покажу, кто я! – визгливо крикнул горбун, наезжая на безводновца и норовя достать того нагайкой.

Безводновец увернулся и угрожающе взмахнул своей страшной дубиной.

Не замай. Ребята-а! Наших бьют!

Горбун, не обращая на него внимания, подъехал к вышедшим из церкви Акиму и Назарке.

Кто такие будете?

Назарка, не без тревоги поглядывая вокруг, ответил:

Находисся перед светлыми очами его царского величества, осударя Петра Федорыча всея Руси!

Горбатый обратился к тупо глядевшему на него

Акиму:

Это ты-то и есть царское величество?

Мы! – ответил нерешительно Аким.

Тэк-с,– прошипел горбатый.—А я-то кто же тогда буду?

А ты кто?

А я тоже царское величество. Хошь кого спроси!

Вертевшийся тут же Кирюшка радостно взвизгнул:

Тятька! Еще анпиратор! Рыжий!

Два анпиратора злобно меряли друг друга глазами, словно два волка. Вокруг того и другого собрались их сторонники. Количественный перевес был у акимовцев, но сторонники рыжего горбуна все были на конях, тогда как с Акимом было всего человек десять вершников.

Будем биться или будем мириться? – спросил вполголоса Аким.

А этот как придется! – ответил горбун.– Ежели ты отсюда убересся, то будем мириться.

Бона! Почему я должен убираться? Разе не я первый сюда пришедши? – заспорил Аким.– Нас больше, мы тебе бока-то обломаем...

Бабушка надвое сказала!—огрызнулся горбатый, однако убедившись, что акимовцев действительно много и что его собственные сторонники не очень-то охочи драться, переменил обхождение.

Когда так, пусть будет так! Для чего драться, когда можно мириться. Ну, ты будь анпиратор, а я буду цесаревич.

То есть, как это? – удивился Аким.

Оченно просто. Ходи ты в Петрах Федорычах, а я буду в Павлах Петровичах. Ты, мол, отец и все такое, а я твой, скажем, перворожденный сын и твоего пристоль отечества законный наследник. По рукам?

Аким почесал пятернею затылок, потом потрогал побаливавший нос и ухмыльнулся.

Ловко придумал, парень. Ну, давай целоваться, что ли!

Горбатый сошел с коня, и они обнялись.

Назарка закричал:

Виват!

Успевший забраться на колокольню причетник затрезвонил в малые колокола.

В господском доме Кургановых растаскивание дворовыми барского имущества за эти дни привело к тому, что усадьба казалась полуразрушенной. Все, что только можно было утащить, уже было утащено. По комнатам валялись книги дорогой библиотеки, ими занимались ребятишки, выдиравшие из переплетенных томов «картинки». Обивка стульев, кресел, диванов была уже содрана. Кто-то ободрал и штофную материю, которой были прикрыты стены гостиной. Успели вывинтить и унести дверные ручки, печные вьюшки, а пытаясь вынуть стекла из оконных переплетов и не справившись с этим, перебили с полсотни стекол. В большом зале висевшие по стенам портреты трех поколений князей Кургановых, начиная с князя Никиты, вместе с Петром воевавшего со шведами, и кончая князем Иваном, уехавшим в Казань, были перепорчены самым варварским образом. Везде и всюду валялись какие-то тряпки, грязная бумага, осколки неведомо зачем разбитой посуды.

На дворе шла кутерьма: свои, кургановские, и пришлые доканчивали опустошение барских погребов и амбаров. Даже в саду шел треск и гул: десятки баб и сотни ребят были заняты обиранием фруктовых деревьев, хотя брать приходилось еще твердые, как камень, совершенно зеленые яблоки и груши.

Пропала усадьба! Совсем пропала! – бормотал бродивший бесцельно по дому и по службам Анемподист.– Строили, строили, дорожили, берегли и вот, на поди... И хошь бы попользовались, собачьи души. А то словно псу под шелудивый хвост„

Он поднял с грязного пола тяжелый том в кожаном переплете, повертел, заглянул внутрь

То ли французское, то ли аглицкое...

Помотал головой и пустил книгой в ближайшее

окно. Посыпались осколки разбитого стекла.

Пропади все пропадом!—пробормотал Анемподист н побрел в другие комнаты, не зная, куда деваться. Кто единственной мыслью было дождаться ночи и снова

попытаться бежать. Лишь бы до ночи не удавили или не прирезали... Вон, уж кого-то ухлопали. Митька, что ли?

В бывшей уютной спаленке княжны Варвары Ивановны лежал ничком труп босоногого парня, уткнувшегося головой в окровавленную тряпку – чехол диванной подушки. Все заставляло думать, что именно из-за нее и отдал богу свою темную душу Митька, должно быть пытавшийся уволочь чехол, чтобы употребить на портянки или онучи.

Вскоре группа вооруженных людей с Левонтием во главе уже очищала усадьбу от грабителей, так как «анпиратор» и «цесаревич Пал Петрович» с генералитетом решили расположиться в господском доме. Опытные в расправе с чернью пугачевцы без стеснений колотили всех, кто им подвертывался под руку, палками и плетьми. Некоторых, главным образом девок и молодых баб, хватали и загоняли в один из полуразграбленных амбаров. Девки и бабы визжали и выли. Левонтий, достаточно смущенный, уговаривал задержанных девок и баб:

Ну, чего вы, дуры стоеросовые? И ничего-таки вам не будет! И всего только и будет, что придется вам приборкой заняться! А то, вишь, запакостили как дом-от! Надобно же его царскому величеству расположиться.

Пришлые пугачевцы плотоядно поглядывали на задержанных женщин и при случае лапали их. Женщины, не смея отбиваться, выли истошными голосами.

Какой-то пучеглазый мужик средних лет, молодая жена которого попала в число задержанных, беспомощно бегал по двору и обращался к пугачевцам:

Дяинька, а дяинька! Отпусти ты Марфутку, пра, отпусти! Ну, что такое, пра! Дяинька Левонтий! Будь отцом родным! Насчет Марфутки... Что такое, пра! Она у меня пужливая, а он ей титьку чуть не оторвал, сукин сын. Разе так можно?

Уйди ты! – с сердцем откликнулся Левонтий.– Велика штука, подумаешь, титька™ Другим головы срывают и то ничего™

Привалила новая ватага пугачевцев, увешанных оружием молодых парней под начальством двух бородатых урядников. Закипела работа: задержанные девки и бабы, разбившись на несколько артелей, наскоро прибирали покои господского дома, ставили на дворе общие столы, стряпали на кухне и прямо на дворе на разведенных из обломков барской мебели кострах.

Потом в усадьбу пожаловали и сам анпиратор, и его «перворожденный». Горбач сейчас же принялся знакомиться с девками. Углядев какую-нибудь, тыкал и ее сторону пальцем, и сопровождавшие его вооруженные оборванцы хватали облюбованную и волокли в погреб. Аким, увидев, как сторонники горбуна расправляются с девками, заспорил было, но горбун ответил ему:

Папашка, а тебе кто мешает? Я – себе, ты – себе. Ай грех позабавиться?

Тогда и Аким отрядил несколько своих сторонников заняться отбором девок для него и его генералитета.

Из-за румяной Марфутки вышел спор: ее тянули | себе и акимовцы, и горбуновцы. Она кричала истошным голосом, рядом вопил ее пучеглазый муж. Кто-то огрел мужа Марфутки по голове стягом, и мужик, обливаясь кровью, уполз отлеживаться в сад. Марфут– | а досталась, не без борьбы, Акиму.

К полудню обед был готов, и тогда во дворе разоренной усадьбы собралось несколько сот пришлых. Из села приперла толпа стариков и старух с жалобой '«■го царскому величеству» на безводновцев и «арапов– ских»:

Очень уж обижают девок и молодок.

Седобородый мельник Анкудим урезонивал «батюшку белаво царя»:

Ты, твое величество, так рассуди. Ну, скажем так, бывало, что наехамши гости дворянского сословия делали, значитца, побаловаться– Ну, на то у господов были, скажем, приспособлены дворовые девки, которые уже порченые. Все одно, порченые, говорю, потому что дворовые. Нас это не касаемо. А наших девок трогать не полагается...

Мысль понравилась: в самом деле, почему не побаловаться с дворовыми? Баре же с ними баловались? Был отыскан Анемподист, и анпиратор грозно приказал ему немедленно «представить» всех дворовых девок. Анемподист сослался на то, что девки разбежались, разбрелись по избам того же села. Анпиратор отправил на село вооруженный отряд отыскивать и сгонять в усадьбу беглянок и вменил в обязанность сельчанам помогать в этом деле, а кто будет девок прятать и укрывать, тому не миновать плетей.

Мало-помалу дворовых девок выловили, приволокли и заставили прислуживать пирующим.

Из барских погребов давно уже были выкачены на двор бочонки с домашним пивом, с медом, с водкой, наливками и настойками. Пугачевцы пили и заставляли пить других, особенно баб. В одном углу обширного барского двора задорно тренькала балалайка, гудела и визжала сопелка. Столы были завалены всякой снедью. Насытившиеся и опьяневшие плясали или орали песни, пьяных баб и девок тащили в орешник, на сеновалы, на берег пруда. В тинистой и сильно припахивающей гнилью воде барахтались голые мужики и бабы, слышался гогот и визг. Вспыхивали драки, люди схватывались врукопашную, валили друг друга наземь, волочили за волосы, топтали, душили, кусали.

В одной из комнат барского дома расположились «анпиратор» и горбатый «наследник пристола». Между ними шел дружеский разговор.

Ну и жох же ты, парень! – лениво скребя спину, выговаривал «анпиратор».

Ты тоже хорош! – отвечал горбатый.– Из двоенных малярей да в царские, скажем, сыны...

Так что! Ты вон из кучерей да в анпираторы! – возражал горбатый.– А сам-то наш главный заводик – из острожных жителев...

Попал в струю. Может, в сам-деле до Москвы юберется. Ежели только Михельсонов ему печонки не отшибет. Здоров Михельсонов-то?

Это тот, который тебе спину батогами распи– *л? – с ехидцей спросил горбатый.

И вовсе не тот, и не батогами, а арапниками! – поправил его Аким добродушно.—Драли, можно ска-

;ггь, на совесть.. Да и у тебя, сыночек богоданный, • к ели спинку суконочкой потереть, кой-чего проявится. Драли, поди, и тебя не однова?

Раньше нас драли, теперь мы дерем,– злобно ■ 11 иетил горбатый.– Я так смотрю: хошь час да мой. Два века не жить. Попользуюсь, чем бог послал...

Ай не боишься? – подмигнул Аким.

А чего мне бояться? Двум смертям не бывать.

Так-то так, а я, паря, дюже побаиваюсь: первое дело, на сем свете может здорово влететь, а второе – и том, скажем, свете черту в лапы попадешь. Не миновать... Мне и сны все такие снятся. Попал, мол, я в теплое место, а там черти, а там черти. Да страшен– ш 1С. Да все с рогами.

Горбатый поежился, потом дерзко ответил:

А мне плевать! Может, ничего и нету!

Как так? – изумился Аким.

А оченно просто. Подох ты – лопух из тебя вырастет, только и всего.

Да душа-то у тебя есть?

Горбатый задумался, потом тряхнул уродливой головой.

Все говорят: душа и все такое прочее. А кто эту самую душу видал?

Бог-то имеется?

А я почем знаю? Может, имеется, а может и нет...

Одно скажу: ежели бы бог был, рази он позволил бы нам с тобой такие дела делать?

Нет, ты того не говори! – строго заметил Аким.– Как это так, чтобы бога да вдруг не было? Ежели домовой имеется, водяной, то как же без бога?

Горбатый усомнился в существовании не только бога, но и домовых, и водяных. Тогда Аким, пугливо озираясь по сторонам, шепотком выговорил:

Да я домового сам, своими глазами сколько разов видал!

Врешь, поди? – переспросил горбатый.

Побей бог, сколько разов видал! На нашем «Соколе» одного видал, серенький такой старичок, будто мышь, нос крючком, а глаза злющие...

Раздался отчетливый звук треснувшего сухого дерева. За старыми вылинявшими и покрытыми рыжими пятнами штофными обоями что-то зашуршало. Собеседники побледнели.

Свят, свят, свят,– пробормотал испуганно Аким,– да разразятся врази его... Яко дым..

Горбатый принужденно засмеялся. Потом спросил:

А что ты делать собираешься?

Ох, паря, сам не знаю! – сокрушенно признался Аким.—Боязно уж очень. Как задремаю, так мне виселицы мерещатся. Стоят, будто, рядышком, и сколько их – не перечтешь. А на каждой по человеку болтается. Я будто бы мимо иду, и так страшно, так-то страшно...

А, ну тебя!—рассердился горбатый.– Чего ж ты в анпираторы лезешь?

Да куда же мне было деваться? – оскорбленно ответил Аким.– Марьсеменну-то, госпожу Лядову, все одно, по темечку Моська с Гришкой тюкнули.. А мы как сироты. Одно слово, как неприкаянные сделались, ну, и полезли, как тараканы. Теперь и рад бы выскочить, да как?

А я так думаю. Набрать бы мне червончиков-ло-

банчиков да сигануть, скажем, к полякам, а то хошь п к туркам. С деньгами везде можно!

К туркам? К нехристям? Которые конину жрут?

Везде люди живут, а что касаемо конины, это они сами жрут, а других не принуждают. Он конину трескает, а ты, скажем, баранину. Кому что...

Далеко, страшно.

Горбатый маляр продолжал:

Сам-то, Емелька, бывалый человек. Он только

том и думает, как бы ему в Турцию проскочить.

Да ну?! – изумился Аким.– Чего ему там понадобилось, у турков-то?

Для безопасности. Думаешь, не боится? Ого! От верного человека знаю: страсть как задумывается. 11а других накидывается: вы, мол, сукины дети, меня и такое дело втравили. Беспременно быть мне на плахе!

А они что?

А они вот что: кто, мол, кого затягивал, про то трудно сказать. Друг дружку тянули. А теперь наша запарилась, не расхлебать. Ну, и нужно до | онца держаться тесненько. Авось, дело-то наше и выгорит!

– Трудно, чтобы выгорело. Михельсонов-то наших мот как расчесывает! А тут еще, говорят, сам Суворов– гиарал катит.

Аким'тревожно заскреб покрытую рубцами спину.

Пропадем, как пить дать, пропадем!

А ты не хнычь! Что такое? – вскинулся на него маляр.—Снявши голову, по волосью не тужат. Я, брат | ы мой, так думаю: все трын-трава нашему брату! По

райности хоть попользоваться чем». Вот я до девок лютый.

Все вы, горбачи, до девок люты!

Может, от горба! – согласился маляр.—А только мне без бабьятины тошнехонько.

А мне так без особой надобности. Еще зимой – | ак-сяк, чтобы теплее спать было, а летом я не охочий..

А Марфутку от меня-таки оттягал! – попрекнул маляр.

А ты моего добра не троясь! Мало тебе других девок?

Левонтий твой – сволочь. Свою-то Грушку припрятал. Все говорят – красавица, белолица, круглолица...

А ты раздобудь. Я тому не противный!

К ночи раздобуду. Мои парни уж вытащат кралю из Той щели, куда забилась. Посмотрим, какова кургановска первая красавица.

Пойдем на двор, поглядим, как наши пляшут,– предложил Аким.

Они вышли. Двор уже гудел сотнями пьяных голосов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Б

ежать ночью, как рассчитывал Анемподист, ему не удалось: кто-то, должно быть Назарка, давно имевший на старого управляющего зуб, нашептал анпиратору», и тот отдал приказание «заарештовать» (•нова и Анемподиста, и Карла Иваныча, и ходившего и старостах Антона Добрых. Арестованные были свя– 1аны веревками и посажены на пожарною вышку, стоявшую на краю барского двора. К ним были приставлены сторожами добровольцы мальчишки и девчонки. Мелюзгу забавляло иметь в своем распоряжении старших, еще недавно казавшихся такими всемогущими, можно было покуражиться. Какая-то сопливая девчонка несколько раз пребольно щипнула Карла Иваныча, другая все норовила ткнуть в глаз старосте сучочком. Десятилетний Никешка, сын Левонтия, предводивший этой ватагой, не рисковал истязать арестованных, но изводил их тут же выдуманными рассказами о планах расправы с ними «анпиратора». Сидя на полу вышки на корточках рядом со своей | ривоногой сестренкой Машкой, он живописал, как автра «верные царские слуги» из кургановцев и без– водновцев сначала будут стегать «виновных» плетьми, йотом выдерут у них все волосы, а уж потом примутся разнимать их на части.

Немчу зивот распороть надо!—высказывала соображение Машка.– Мозет, в его зивоте маленький есть!

Никишка залился смехом:

Вот дура так дура! Разе у мужиков маленькие бывают?

Машка смутилась, но потом нашла возражение:

У наших мужиков, точно, маленьких не бывает, а у немчей бывают.

Это было сказано таким уверенным голосом, что Никешка оказался сбитым с толку и стал коситься на действительно большой живот злосчастного немца.

Немчи – они хитрые! – продолжала Машка.– Тятька говорит: немец облизьяну выдумал. Немчи лягушек жрут...

Никешка, изменив голос, обратился к Карлу Иванычу.

Дяинька! Можешь облизьяну выдумать?

Карл Иваныч подумал, потом ответил:

Связали по рукам да по ногам и еще хотите, чтобы вам что-то выдумывали!

Посовещавшись с товарищами, Никешка предложил такой способ: развязать «рештантам» руки, конечно, нельзя, потому что тогда они смогут всех побить и утечь, но развязать ноги – пущай выдумывают облизьяну.

Ноги немца оказались развязанными, но тогда он вспомнил, что обезьяну можно сделать только из живого межвежонка. Медвежонка под рукой не было, и от мысли сделать немедленно обезьяну пришлось, к общему сожалению, временно отказаться. Тогда Карл Иваныч предложил мелюзге заняться предсказанием будущего по рукам, и ребятишки, забыв о своем намерении снова связать пленникам ноги, стали показывать немцу свои покрытые лишаями и бородавками лапки.

Глядя на грязную ручонку той девочки, которая только что упорно пыталась воткнуть ему в глаз щепочку, Карл Иваныч жалобно заохал.

Ой, плохо! Ой, жаль мне тебя! – участливо сказал он. – Ой, какой плохой твой участь! Ой, как тебе будет плохо! Скоро очень тебе будет плохо. Твоя мать будет много плакать, потому что тебе в пузо заберется гадюка ядовитая и будет сосать твое сердце.

Девчонка побелела от страха и принялась реветь, | потом и совсем сбежала с вышки.

Левонтьевой Машке Карл Иваныч, наоборот, предсказал самую счастливую участь: приедет из-за моря не то какой-то королевич, не то богатый купеческий сын и женится на ней, и будет она сладко есть и сладко пить, и будет в золоте ходить.

Восьмилетней Машке это предсказание очень поправилось, и она, жеманясь, стала упрашивать Карла Иваныча «нагадать» и Никешке. Карл Иваныч согласился на это и после внимательного исследования покрытой коростой руки Никешки многозначительно предупредил Никешку, что только чудом гму удастся спастись от злой участи: злобится на него не то домовой, не то водяной. Ежели не поостережется, то отступится от него, Никешки, его светлый ангел, который только и спасает его от иогибели, и тогда – пиши пропало. И Никешка присмирел.

И с твоей родней плохо дело! – продолжал запугивать его Карл Иваныч.– Твоя сестра Грушка?

Моя! – признался испуганно Никешка.

Ай, плохо! Ай как плохо! – завздыхал Карл Иваныч,;—Есть у нее вороги лютые. Бедная ее душенька.

Никешка кубарем скатился с вышки и побегал галопом на село. Машка последовала за ним. Сторожить «рештантов» остались другие ребятишки, которые уже не смели подвергать никого истязаниям.

Теперь пленные могли, по крайней мере, свободно ходить в пределах вышки. Их добровольная стража не позволяла им только сойти с вышки.

Плохи наши дела! – шептал Анемподист.– Такая завируха поднялась.»

Совсем народ с ума спятил!—откликнулся Антон.– Жили себе, жили, много не тужили, а тут на, вон, поди, какое затеяли!

Ас чего завелось, никак не поймешь! – тоскливо отозвался Анемподист.– Господа бают, беспременно езовиты да поляки затеяли. Они ядовитые..

Ну, и наши тоже хороши. Воров да душегубов, да конокрадов хоть пруд пруди, хоть гать гати. Опять же, солдатья белого видимо-невидимо набралось. Их, анафем, вешать бы надоть. А приказные за взятки да за посулы поблажки делают.

Был бы на царстве царь крепкий, он бы им показал, где раки, скажем, зимуют...

Дарем земля держится, отцом – семья. Без хозяина весь дом прахом рассыпается.

Карл Иваныч, грустно вздыхая, вымолвил:

Странные люди вы, русские. Нигде таких, как вы, нет,

Неужто нет?—удивился Анемподист.

Нет,—подтвердил немец.– Когда вам кто-либо правду говорит, вы не вериль. А почему? Потому что сами вы никогда правды не говорите, и во всем обман видите. Ну, а как вы правде истинной не верили, то поневоле верили сказкам всяким. И сами вы себя обманывал.

Антон и Анемподист переглянулись и засмеялись.

Хитер, немчура! В самую точку попал!

В одном углу обширного барского двора, хорошо просматриваемом с вышки, поднялась суматоха, послышались пронзительные вопли. Анемподист сказал тревожно:

Дерутся! Аж пыль столбом идет!

Левонтий орет,– подтвердил Антон.—С чего бы это? Ай не поладил с Назаркой?

Горбуна цесаревича Пал Петровича люди девку Левонтьеву, Грушку, на двор предоставили! – сообщил Анемподист.– А родня Левонтия не дает девку, отбивает. Ишь, горло как дерут!

В самом деле посланным на село сторонникам «Пал Петровича» удалось-таки дознаться, где Левонтий на всякий случай запрятал свою шестнадцатилетнюю

дочку, румяную и ясноглазую Грушу. Грушка была из своего убежища вытащена и приведена «пред ясные очи его высочества». Это похищение всполошило всю родню Левонтия и Назарки. За похитителями во двор II налилась целая толпа неистово голосивших баб и крепко ругавшихся мужиков. Безводновцы явно сочувство– нали недовольным, Горбуновы люди огрызались. Мелькали кулаки.

Кто-то вдруг зычным голосом закричал:

Ребята! Наших обижают!

Это послужило сигналом к общей свалке, в которой нее перемешалось. Метавшегося по двору с воплями черноволосого Левонтия кто-то огрел дубиной по руке, и перебитая рука бессильно повисла. Один из шабров Левонтия раскроил топором череп тому из горбуновых иодей, который ударил Левонтия Выскочивший со члобным визгом на крыльцо горбун выпалил в толпу из двух пистолетов, и тогда почти все, пребывавшие на дворе, кинулись в бегство. Толпа повалила по дороге в село. В усадьбе остались только вооруженные | торонники «анпиратора» и спутники «цесаревича». Они заняли два противоположных угла двора и обменивались угрозами. Совершенно пьяный «анпиратор» стоял на крыльце, тупо глядел на опрокинутые столы н скамьи, разбитые горшки, разбросанные куски хлеба и пирогов, разбитые бочонки и бормотал:

Н-ну и д-дела!

В нескольких шагах от крыльца три безводновца дрались с двумя араповцами. Все были пьяны, больше махали кулаками в воздухе, чем дрались по-настоящему.

Голуби! Что ето вы?—скорбно изумился «анпиратор».– Все было по-хорошему, по-благородному и вдруг...

Завздыхал:

Ах, нехорошо! Право слово, совсем нехорошо! Праздник себе устроили, по-христианскому, по-православному, водочки выпили... А потом – на поди!

Один из безводновцев, получив случайный удар коленом в брюхо, свалился, как сноп, и завыл истошным голосом. Свой же, другой безводновец, не разбирая с пьяных глаз, насел на поверженного и принялся рвать ему бороду.

Чтой-то, голуби! – ахал «анпиратор» – Ну, дал ему по морде, ну, саданул под микитки. А волосье драть уж не полагается..

Рассердился и прикрикнул:

Голуби! Кому я говорю?! Брось! Что ты с него волосье сдираешь? Голуби! Вам я говорю ай не вам?

Но «голуби» продолжали таскать друг друга. И тогда распухшее лицо «анпиратора» вдруг налилось кровью, нос почернел, правая губа вздернулась вверх, нижняя скривилась, обнажая волчьи зубы. Аким с диким ревом свалился с крыльца и врезался в дерущихся. Из разных углов дома, амбаров, из близкого сада сбегались люди и влипали в ту же кучу. Слышался топот ног по твердому грунту, глухие звуки ударов, хриплое дыхание. Куча дерущихся росла и росла. Огромный клубок катался по двору. Скрывавшийся в течение нескольких минут со своей добычей, ясноглазой Грушкой, горбатый «Пал Петрович» выскочил на двор и, нелепо взмахивая драгунским палашом, свалил двух или трех безводновцев, но напоролся на кургановского парня, который сзади ударил горбуна цепом по тонким ногам. Горбун свалился, выронил из рук палаш, передернулся несколько раз и попытался откатиться от дерущихся. Но тогда к нему подбежал Никешка и принялся, прыгая, тыкать старым источенным кухонным ножом в безобразное тело «Пал Петровича», приговаривая:

Вот тебе за Грушку! Вот тебе! Вот тебе!

Толпа дерущихся надвинулась на них, покрыла и покатилась дальше. На месте, где только что были Никешка и горбач, остались словно две растоптанные ящерицы—одна побольше, другая поменьше.

Спасайся, кто может! Утекай! Утекай! – кричали сторонники погибшего «великого князя».

Иные, выскакивая из кучи дерущихся, где в самой середине топтался, как медведь, «анпиратор» Аким, бежали к воротам, к амбарам, прыгали через невысокую загородку в сад. За ними гнались, били их ножами, кистенями, дубинами, а то и просто подобранными тут же обломками разрушенных столов и скамей.

Безводновцы и кургановские одержали полную победу. Пришедшие в Кургановское с рыжим маляром араповские, разбитые наголову, спасались бегством, уже не помышляя о сопротивлении. На барском дворе, в саду, на огороде, по дороге на село валялись жестоко избитые, изуродованные в свирепой драке люди. Какой-то араповский сидел у забора, перхая, как овца, и из его искривленного судорогой рта выскакивали плевки алой крови, а покрытые холодным потом руки бессильно хватались за обильно политую его кровью землю. Время от времени он чуть слышно бормотал: ^

Смертушка... смертушка...

Порядком пострадавший в драке Аким, пошатываясь, забрался на крыльцо, постоял, мотая по-бараньи распухшей головой и вздыхая.

Здря все это! – вымолвил он.

А вечером на барском дворе опять стоял дым коромыслом: снова были выставлены столы и скамьи, наварена и напечена всякая снедь, поставлены корчаги с пивом и водкой. Горели костры и налитые бараньим салом плошки, визжала сопелка, гудела «коза» гнусавым голосом своей деревянной дудки, пиликала самодельная скрипчонка какого-то доморощенного музыканта из дворовых, бабы и девки вели хоровод, ребята играли в горелки. В саду, особенно в густом орешнике, шушукались случайные пары

Выспавшийся с Марфуткой «анпиратор» с трещавшей от выпитой водки головой восседал на большом

потерявшем обивку кресле на террасе, где недавно Левшин вычерчивал пальцем по пыльному столу карту местности, и с помощью Назарки решал дела государственной важности. Тут присутствовали выборные от крестьян села Курганского, а также приведенные с вышки Карл Иваныч, Анемподист, бывший староста Антон, отец Сергий с крестом и евангелием и Тихон Бабушкин. Обобранного до нитки краснорядца не было: ему накостыляли шею, чтобы зря не шатался, и выгнали из села.

Господов больше никаких не будете иметь до скончания века, покеда будет стоять моя держава!– медленно цедил слова «анпиратор».

Покорнейше благодарим! – кланялись выборные.

Значит, всякую там барщину, альбо, скажем, оброк – к шуту!

Покорнейше благодарим.

Некрутов с вас брать не буду. Будя! Кто хочет, тот путь и идет по доброй, то есть воле, и все такое, а принуждениев не будет.

Опять выборные благодарили.

Откупов тоже никаких. Одно слово – крышка! – продолжал Аким.– Кто хочет, скажем, солью торговать, торгуй. А кто хочет водку гнать, гони. Мне что? Оно и лутче..

Подумав, продолжал:

Податей тоже никаких. Крышка податям-то!

Покорнейше благодарим, твое царское величество.

Насчет старой веры – никаких стеснениев. Мне что?

А как насчет землицы? – осведомился один из выборных.

Жалую вас землей! – объявил Аким.– Мне что? У меня земли много. Прямо сказать, сам не знаю, куда и девать. Берите, владайте. Сколько кому надобно, столько каждый пущай и берет. Одно слово, сколько осилить может...

Ас лесом как?

Берите и лес. Рубите!

Тут робко вступил Карл Иваныч. Заговорил, что кургановский лес непростой. Триста десятин посаже– ны еще князем Никитой по личному приказанию императора Петра I да двести десятин молодняка насажено нынешним князем Иваном. То есть, конечно, не сам князь Иван сажал, а он, Карл Иваныч, как ученый-лесовод.

Ну, и что ж с того?—недоверчиво спросил Аким.

Против песков насадка сделана. В защиту от несков, которые грозят занести всю округу. Лес никак нельзя трогать. Лес беречь нужно!