Текст книги "Пугачев Победитель"

Автор книги: Михаил Первухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

А ты ему что?

Пугачев загрохотал.

А я ему так: здорово придумано! А только не дни русского царства! У нас только заведи чихауз, ни разе что стен не украдут, а все остальное, то есть нк то разворуют! Ха-ха-ха! Да и что за удобство? Миг, скажем, я на хуторе живу. Ну, в пьяном виде

один сапог. Тут как быть? Поезжай, скажем

мредь зимы к начальству да проси квиток выдать на ндин сапог? Ну, ладно. Вот, получил один сапог, /(омой вернулся, а на другой день кум прет: получай, мои, друже, твой сапог потерянный! У барбоски дво-

о отбил! Ну, и должон я с этим найденным

ом опять по начальству с докладом ходить? Так,

ним и так, примайте один сапог, а какой—сами нмпирайте! Xa-xa-xa... Так заколол, говоришь, саксо– Ntm ткоего старшенького?

Застрелил, а не заколол,– поправил Мышкин.

В Сеньку был лицом? – допытывался Пугачев.

– Н-нет! Семен сероглазый и волос русый, а тот в матку вышел, не то, что смуглый совсем, а все же_. Ну, а теперь давай поговорим о делах!

И в этот, и в последовавшие за этим дни у канцлера было работы больше, чем раньше, и ему удавалось только урывками посидеть у ложа опасно заболевшего, горевшего огнем сына.

Москва все еще не успокаивалась, и почти каждый день вспыхивали беспорядки. Чернь, почувствовав слабость власти и собственную безнаказанность, продолжала бесчинствовать. Почти все казенные склады продовольствия, амуниция и боевых припасов были разграблены. Мало уцелело и домов новой, пугачевской знати. С таким трудом сбитые Минеевым молодые полки пехоты и регулярной кавалерии уцелели, но растаяли наполовину, потому что множество солдат разбежалось. Ходил слух, что иные, боясь наказания и не веря дарованному «анпиратором» прощению и забвению прегрешений, направились на север к засевшим в Питере царицыным генералам. Другие сбежали к Полуботку или забились в разные трущобы. Весть о московском погроме расплывалась по владениям «анпиратора», как волны от брошенного в пруд камня: камень уж потонул, а круги бегут, бегут... В то время, когда в Москве уже будто бы восстановилось спокойствие, беспорядки продолжали вспыхивать в разных городах и селах, все дальше и дальше от первопрестольной. В Рязани население, выведенное из терпения поборами новых властей, убило воеводу и всех новых чиновников и выгнало из города небольшой гарнизон, причем были перебиты все инородцы. Во Владимире во время начавшихся беспорядков появилась таинственная «инокиня Мария», дававшая понять, что она – бывшая императрица Екатерина, и несколько дней город был под властью ее приверженцев, пока «инокиню» не застрелил прятавшийся среди жителей местный пугачевский воевода Сибиряков. В Тулу и в Курск весть о московских событиях пришла в виде сообщения, что «анпиратор» убит восставшими солдатами, которые будто бы поса– дили на его место какого-то атамана Златопера. Туляки ограничились длившимся три или четыре дня грабежом казенных и демидовских оружейных заво– 'н hi и винных складов, а куряне объявили себя независимыми от Москвы и во главе управления постави– 1И почему-то местного протодьякона с кругом из диннадцати выборных старшин.

Когда Москву можно было считать уже утихоми– рившейся, пришлось восстанавливать нарушенный порядок в других городах. По настоянию москвичей Цек)ду были разосланы гонцы с оповещением, что *но нресветлое величество» порешил созвать Вели– кий Земский Собор и что все должны заняться и 1(|ранием и присылкой в Москву к Пасхе своих представителей. В грамотах, содержавших наставле– ии< как производить выборы, оказалось много неясное I ей, да и самим грамотам темный люд верил плохо, опасаясь какого-нибудь подвоха. Кое-где сей– Ц|ц же приступили к выборам, и из-за этого пошли Побоища.

Нести о происшедшем в Москве достигли Петербур– ш Киева, Астрахани, буйного Яика, Архангельска, понеслись в Сибирь, через польскую границу, вызывая не «де вполне понятное внимание. Первым на события

шалея Полуботок: его гайдамаки и сердюки ковар-

|ю напали на содержавшиеся по договору в главных Городах Малой России московские гарнизоны, пыта– «| I. уничтожить их. Небольшой пехотный гарнизон и Нелой Церкви был взят измором и капитулировал, in п окорив себе право свободно уйти в московские Пределы. Но вслед за сдачей оружия пришедшие

1елую Церковь красножупанные гайдамаки выре– 411 пи всех москалей. В Киеве несколько дней шли Ниитки, но тамошнему гарнизону удалось разгро– lnn. набросившихся на него сердюков и удержать |Н»род в своих руках.

Отовсюду в Москву неслись гонцы от местных властей то с просьбой о присылке подкреплений, то с требованием указаний, то с мольбой о снабжении оружием и боевыми припасами или о присылке денег. Положение все запутывалось и на улучшение надежд было мало. Сознавал это и сам «анпиратор», но следуя примеру утопающего, который хватается за соломинку, он ухватился за надежду разрешить все затруднения при помощи двух с половиной или трех миллионов рублей серебром и золотом, шедших караваном из Екатеринбурга с тамошнего монетного двора.

– С деньгами все достать можно будет! – твердил он.—А чуть Чусовая да Кама, да Белая тронутся, понавезут в Москву с уральских заводов демидовских да строгановских серебра в чушках да меди столько, что я все московские улицы медью вымощу, а крыши их серебром покрою!

Но караван из Екатеринбурга запаздывал и запаздывал, а в Москве с каждым днем все острее сказывался недостаток в монете. Уж не говоря о золоте и серебре, которых давно никто не видал, из обращения с непостижимой быстротой стала исчезать и медь.

Москва опять заволновалась, угрожающе заворчала. В воздухе снова запахло беспорядками.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

гневица, свалившая молодого князя Семена Мыш– кина-Мышецкого, затянулась на добрых полтора месяца. Лечил больного искусный в своем деле urn лрь Шафонский, получивший образование за границей. В течение первых трех недель несколько раз ДиЛо казалось безнадежным. Больной не приходил в 1«|(Ц он все время бредил, тело его горело и покрывает. странными пятнами. Должно быть, болезнь ока– •ялись прилипчивой: в апартаментах, занятых канц– И'ром и его домашними, умерло пять человек прислу– (и Одно время чуть не свалился и сам старый князь, Ио устоял. В начале четвертой недели в болезни Ьимгиа произошел какой-то перелом, жар стал понем– •I V сдавать, покрывавшие тело пятна начали блед– и исчезать. Бред уменьшился, иногда сменяясь тсими часами, когда к больному возвращалось такие.

II один из таких дней больной попросил ухажи– иикто за ним слугу из бывших придворных лаке– иозвать отца. Старый князь,– он за это время ипрямь сделался чуть не дряхлым стариком,– не же оторвался от своих занятий и прошел к го– ку сына.

Какой день у нас, батюшка? – слабым голосом 1"н ил Семен и, получив ответ, сказал:—Вот уж ни– ни не подумал бы! А мне все чудится, будто только 1>п было это..

Что такое, сыночек? – Да там, в Раздольном». Когда «сам» испугался Да разве я тебе, батюшка, не докладывал?

В бреду, ведь, тебя привезли, Сенюшка! Где уж тут было еще докладывать?! Опять же, в Москве бунт был. Пальба шла. Мы в Кремле ни живы, ни мертвы сидели...

А в бреду не проговаривался?

Да о чем ты, голубчик? Не попритчилось ли тебе что?

Помолчав и собравшись с мыслями, юноша вымолвил глухо:

Как на охоту ехать в лес, к берлоге, дал мне Чугунов Питирим дубленку, шапку барашковую и высокие сапоги. Поверх я подпоясался кушаком синей шерсти да за кушак засунул нож охотницкий. Глянул в зеркало и подумал: чудно, как я похож на братца покойного, злодеями загубленного..– Семен за дохнулся от слабости.– Опять голова кружится что-то, тятя...

А ты помолчал бы! Чего утруждать себя? Разве что важное, Сеня?

Важное, тятя! Такое важное... Не хотелось бы в могилу уйти, не оповестив тебя. Я и там еще думал, как бы живым добраться да тебе все обсказать... А еще боялся, как бы в бреду не проговориться. Ведь не один я в санях сидел, а кто со мною был, не припомню... Рыжий какой-то, слюнявый.

Бог с ним, Сеня!

Ну, вот... После того, как медведей взяли, случаем подошел я к саням самого... царя... А он как воз зрится! Лицо побелело, глаза на лоб полезли. «Свят, свят, свят!—шепчет.– Мертвец из могилы встал! Уби енный воскрес!»

Семен смолк. Потом чуть слышно добавил:

И понял я, тятя: это он погубил братца! Он, он, он! И с ним, гляди, Прокопий Голобородько был. Вдвоем...

Он закрыл глаза и словно погрузился в сон.

Не ошибся ли ты, Сеня?—стросил старый князь.– Не был ли ты и тогда уже не в себе?

Нет. Только голова болела да в груди стеснение пило. А все осознавал. Да ты, тятя, опроси осторожненько других, и другие видели... А потом, помню, ■и лих-то, очухавшись, смеялся, только с испугу. Почудилось, мол, не весть что! А на меня все с опаской поглядывал. Он, он, тятя! Душегуб! А ты его на престол посадил, смерда, пса поганого!

Не я посадил, Сеня! Народ. Холопы пьяные...

А ты помогал. Может, без твоих советов и обернулся бы он, оборотень! И теперь ты ему служишь. Мне Микешка говорил: больше всех на тебя он полагайся, твоими мыслями мыслит. Все твои советы исполняет.-

Старик поморщился

– Ну, не очень-то, Сеня! Лукав он и труслив... I I 1сстся, самому богу не поверит. Все подвохов боится, Знает, что случаем наверх вылез, слепое счастье привалило, а ноги-то жидки...

Раздавить бы его, тятя! Как черведа ядовитого! К in жабу поганую, бородавками покрытую! И других! И" оборотни какие-то, лица человеческого не увидишь. Морды звериные, а не лица человечьи. В каких нитях подземных все эти гады раньше сидели, от

не га божьего прятались? Почему теперь обнаглели да Ийружу повыползали? Зачем? По какому праву? А мы... «•и им помогаем! Зачем?

Он заметался, шепча тоскливо:

•••• Ах, тошно же мне, ах тошнехонько! Помру я,

I "|ю помру, батя!

Бог с тобою, Сенюшка!—дрогнувшим голосом ию шалея старик.– На поправку дело пошло... Зачем « ' мерти думать?

А зачем жить-то, родной? Как жить с таким | pi «ом?

На морщинистое лицо старого князя легла тень.

Повинны мы, батюшка! Чем вину искупим? Я тог– ми еще, на Чернятиных хуторах, в сомнение стал приводить. Все думал, особливо по ночам. Ты, быва-

ло, задремлешь, а я лежу да думаю... Говорил ты мне: немку свалить, Павла убрать, род пресечется; Пугач долго не усидит, быдло, пес бешеный; его на то и хватит, чтобы немку да ее сына загрызть, а дальше, мол, нам дорога расчистится... Говорил, ведь? Намекал, что, мол, проведешь меня в императоры. Ну, мне и жутко было, и сладко: Симеон Первый, всея России.. Царь казанский, царь астраханский, царь сибирский... А вот теперь вижу: но нужно мне все это! Какой там царский венец? Помираю я, батя!

Выходим! Вылечим! В теплые края увезу тебя!

На Рогожское кладбище, тятя! А мне страшно: сколько крови пролито! Как ответишь?

У тебя руки чисты! Разве ты кровь проливал?

Я – нет. Да для меня-то все же делалось!

Не для тебя, для нашего рода княжеского! Ради нашего права законного!

А где наш род, отец? Братец убит, ты – стар. Я в могилу уйду... А кто попользуется? Зверь в образе человека, оборотень! А какое царство рушилось! А сколько горя да мучений всем, крови невинной... Зачем все это? Все равно, ничего не выходит. Все горит, все рушится, все расползается. Гнило все..

Канцлер нерешительно вымолвил:

Не думалось, что так будет, Сеня. Иначе все представлялось.. Кто же мог предусмотреть?

Плохое оправдание, отец! Так и любой бродяга, пустивший огонь по лесу, говорить может..

Молодой князь опять заметался в жару, забредил. Отец, сдав больного на руки слуг, ушел в свой кабинет и принялся пересматривать бумаги. Но работалось с трудом, все думал о том случае в Раздольном. Старший сын неотступно стоял перед глазами, старая боль опять подступила к сердцу.

Канцлер сдвинул в сторону документы и хрипло вымолвил:

Ну, за кровь – кровь! Расплачусь с лихвою!

С огневицей молодость Семено Мышкина-Мышецко– го кое-как справилась, но когда болезнь ушла, она оставила измученное ею тело бессильным бороться с другими болезнями. У Семена открылась чахотка, и стало слабеть сердце. Неустанно следивший за его щоровьем Шафонский счет необходимым предупредить отца, что на всякий случай не мешало бы шивать попа. Канцлер выслушал это внешне спокойно, только лицо потемнело да на изрезанном морщинами чбу проступили капли холодного пота.

С этого дня старый князь, словно ожесточившись, примкнул к тем ближайшим советникам «анпирато– 1>1и, которые всегда выдвигали необходимость самых крайних, самых крутых мер. И если сам он не требо– Ц.1 I применения этих крутых мер, то постоянно наво– дил на мысль о них, напоминая примеры из русской истории.

– Великий князь Димитрий, позже прозванный '(омским, забрал в свое войско многих иноков мона– – царских. Царь Петр отобрал церковные колокола для отливки пушек на шведа. Из колоколов он же, Петр, •и к,шил медную монету. Нужда заставила, да и скоп– мшные монастырями богатства не раз отбирались килтьями на государственные нужды. Золота и особенно серебра в монастырях не счесть. В Троицко-Сер– | повой лавре, говорят, до десяти пудов жемчуга хранится, то же и в Киево-Печерской лавре. У торговых и »пдей и вовсе не грех часть богатства отобрать, ежели дли тащиты государева дела понадобится. Не велика ипость и в том, ежели по одному лишнему парню 1 согни человек в солдаты взять. Бабы, понятно, выть By дут, да ведь так испокон веков было!

'>ти слова падали на подготовленную почву, и «ан– нпрлтор» издавал указ за указом, нажимая на без того » I г озлобленное население, особенно на крестьянство. Одним из этих указов требовалась сдача в казну всех •лишних» колоколов. Этот указ был понят, как тре– Воинние сдачи в казну всех колоколов, а неведомые люди поспешили разъяснить и цель указа: «царь обязался родичам татар да башкиров, побитых в Москве и других городах, дать богатый выкуп, и ежели меди не хватит, то будут отбирать из храмов ризы, чаши, подсвечники и прочую церковную утварь». В Серпухове в воскресный день к старому собору святого Владимира, когда там шло торжественное богослужение, подошел сильный наряд «городовых казаков». Кто-то крикнул, что идут сдирать с икон ризы. Грянул набат. Хлынувшая с близкого торга толпа крестьян набросилась на казаков и нескольких убила. Беспорядки охватили весь серпуховский округ.

Тогда «анпиратор» разослал по ближайшим к Москве городам «увещание», в котором говорилось, что церковные сокровища и не думали отбирать, а что касается недостатка в монете, то идет уже из Екатеринбурга в Москву государева казна. Казенный обоз везет несметное количество золота и серебра, нужды в деньгах не будет.

Это было верно. Обоз с огромным количеством рублевиков и червонцев новой чеканки с изображением «Императора Петра III Феодоровича всея России» действительно шел из Екатеринбурга.

* * *

После взятия «анпиратором» Казани сильно пострадавшие партизанские отряды под общим начальством Михельсона оказались оттиснутыми далеко на север. Положение Михельсона сделалось одно время отчаянным, главным образом вследствие истощения боевых припасов. Однако испытанный и закаленный боец не потерялся. Без пощады отбирая у населения коней и фураж, он почти всех своих пехотинцев перевел на конное положение, а из тех, кого не было времени обучить верховой езде, создал особые отряды тележников и санников. Таким образом его малое войско могло передвигаться с удивительной по тем временам скоро– < |ч.ю, сваливалось, как снег на голову, где никто не и жида л, а потом исчезало, оставив после себя на память трупы изрубленных драгунскими палашами пли гусарскими саблями сторонников «анпиратора». Отличный артиллерийский офицер, особый талант | оторого признавался самим великим знатоком артиллерийского дела, фельдмаршалом графом Румянце– ным, Михельсон приспособился и в этой области. <анрятав в лесных дебрях тяжелые пушки, он в несколько месяцев обзавелся большим количеством орудий совершенно нового образца, таких легких, что их можно было возить на простых деревенских телегах или на санях. Это были знаменитые «шуваловки», изобретенные еще во дни Елизаветы Петровны гене– 1'ал-фельдцейхмейстером графом Шуваловым, но тогда встреченные Военной Коллегией недоверчиво. Однако по распоряжению Шувалова несколько сот таких «шуваловок» были отлиты на принадлежащем ему Шмшмаревском заводе близ Перми, но так и остались лежать там, не будучи принятыми в казну. Михельсон, одно время служивший при Шувалове в ординарцах и исполнявший его поручения, вспомнил об этих забы– и.1х пушках. Когда Казань пала, а орды «анпиратора» пошли на Москву, Михельсон заколебался, не зная, что делать. Его соблазняла возможность пробиться на Петербург, отказавшийся принять «анпиратора», но еще больше манил его план широкого развития пар– I и энских действий как раз там, где прошли первые но агора года деятельности Пугачева и где население vЖе испытало на себе все тяжкие последствия разрушений, произведенных смутой.

Ежели Петербург устоит, туда всегда успею раться,– решил Михельсон.– А ежели уйду отсюда. то кто будет мешать злодеям пользоваться всяким Иоб|юм из этой области?

Он остался

Несколько недель спустя после падения Казани концы» отряд полковника Обернибесова, в составе около полутораста человек при двух полевых орудиях, внезапно вынырнул под Пермью, попытался ворваться в город, занятый пугачевцами, но при первых же выстрелах местного гарнизона бросился бежать, оставив по дороге одну из своих пушек. Успех окрылил пугачевцев, и местный комендант из казацких старшин Трифон Лодыжкин, оставив город под охраной нескольких десятков «городовых казаков», метнулся за убегавшим Обернибесовым. С ним было около тысячи конников и два пехотных батальона с четырьмя полевыми пушками. В семи верстах от города гусары и драгуны Обернибесова, видимо, окончательно потеряв голову, ринулись в Галахов овраг, бросив по дороге и последнюю пушку. Пугачевцы – это были исключительно конники – с криками торжества влетели на рысях в овраг и наткнулись на завалы из срубленных деревьев. Из-за завалов по ним ударил град картечи, бившей в упор, а сверху посыпались ружейные пули неведомо откуда появившихся егерей. Удар был такой неожиданный, что вся пермская конница кинулась в бегство, бросив свои четыре пушки. Но и выход из оврага был уже прегражден словно из-под земли выросшими засеками и оттуда шла пальба. Началась бойня. Спастись удалось немногим.

Тем временем подошли два батальона, убежденные, что идет расправа с царицыными слугами. Когда и на них брызнула картечь из скрытых за лесом пушек, они тоже кинулись в бегство. Весь гарнизон Перми оказался уничтоженным. Победители ворвались в город на плечах немногочисленных беглецов. Город сдался, но оказав ни малейшего сопротивления, а с ним в руки Михельсона—ибо отряд Обернибесова был только частью сил Михельсона—попала огромная добыча, наиболее ценной частью которой было большое количество боевых припасов в местных складах.

Многие впоследствии ставили в упрек Михельсопу беспощадную суровость, с которой он расправился в Перми с попавшими в его руки сторонниками Пуга чсна. Число расстрелянных по приговорам военно-по– сного суда разными местными летописцами определятся по-разному. По записям Зубарева, пономаря, всего ьило казнено около 400 человек, тогда как в записках | раснорядца Лутохина говорится о двух без малого тысячах. Достоверно известно, что когда горожане прислали к грозному «енаралу Михельсону» смиренно молившую о милости депутацию, тот ответил:

– А где были вы, почтенные, когда Лодыжкин с товарищами забавлялись, кроша саблями взятых и плен беззащитных людей на соборной площади? А где (•или вы, когда мятежники резали женщин и детей даже в храмах?

Давший весьма подробное описание пермских собы– гий заводской мастер Хольмстрем, обрусевший швед, между прочим, писал: «Накануне прихода генерала Михельсона в местном остроге содержалось около восьмисот дворян и бывших чиновников, а также до пятидесяти человек православного духовенства. Почти каждый день Лодыжкин отбирал из нас человек двадцать и предавал лютой казни. Я лично оплаки– II к ю моих двух дочерей и мужа старшей из них. Особливо зверски Лодыжкин поступал с духовными hi цами, даже теми, кои присягнули, страха ради, Пугачеву. На моей памяти было повешено шесть священников и семь дьяконов. Так погиб и семидесяти– |игилетний архимандрит Арсений, которого злодеи •арыли живым в могилу, заставив старца руками вырыть себе яму.

Когда гусары растворили двери нашей тюрьмы и г I али нас выводить, мы решили, что это переряженные 1Лодеи, которые поведут нас на казнь. Я никогда не hi буду того чувства, с коим мы увидели генерала Михельсона и его офицеров на площади перед собором Гу т же висели трупы двадцати главных помощников Модыжкина и он сам, но никто на них не смотрел. Ми, заливаясь радостными слезами, обнимали друг л руга, говорили: «Христос воскресе!» и лобызались».

В обширном, но дошедшем до нас лишь частично, письме Михельсона к Румянцеву о пермском периоде его деятельности говорится, между прочим, следующее: «Всеми своими успехами, ведомыми Вашему сиятельству, обязан я тому мудрому правилу, которое воспринял от вас же, великий воин: неприятелю не надо давать опомниться; ежели он обратился в бегство, его надо все время колотить по затылку. Так я и поступил по взятии Перми. Разгромив тамошнее скопище и перебив множество злодеев, я пощадил только трех из сложивших оружие, кои по всем данным, служили самозванцу против воли или по безвыходности. Их я забрал в свои отряды и по долгу чести и совести свидетельствую, что лишь весьма малое из них число обмануло доверие, за что и потерпело наказание. Прочие же, вернувшись в строй до конца исполнили свой долг, и многие искренним своим раскаянием и служебным усердием весьма искупили свой грех перед государыней и родиной, почему я в подробном своем рапорте ходатайствовал о их награждении».

В том же письме Михельсон говорил далее следующее: «Пользуясь тем обстоятельством, что после захвата самозванцем столицы все закоренелые враги государыни и родины устремились в Москву, а в обширных восточных провинциях империи на местах оставались только слабые отряды нераскаянных пугачевцев, страхом принуждавшие мирное население к повиновению, я, утвердившись в Перми и значительно усилив свою армию освобожденными дворянами, а равным образом способными носить оружие гражданскими чиновниками и добровольцами от купечества, мещан и крестьян, принялся рыскать по сей обширной области, нанося решительные удары злонамеренным. При этом действовал я с великой суровостью, памятуя, что во дни смуты гражданской токмо жестокий страх оказывает спасительное действие. Между прочим, я поставил себе за правило не давать пощады всем изловленным мною или указанным от населения уголовным пре-

ггупникам, ставшим начальниками. Накопленное ими имущество, то есть все награбленное у мирных жителей, я неуклонно отнимал и употреблял на содержание моей армии, стараясь как можно менее отягощать гражданское население. Я счел в праве объявить себя императорским наместником, исходя из положения иещей и явной необходимости сделаться полномочным правителем обширного края и совместить в своем лице власть военную и гражданскую. Весьма нуждаясь в дельных и храбрых офицерах, я позволял себе давать офицерские чины, подчиняясь воинскому устану. В этом отношении я следовал примеру великого монарха Петра Первого, который делал генералами полезных людей, невзирая на их происхождение и руководствуясь исключительно их знаниями и усердием к государственному делу. С согласия и даже по на– етоянию добровольно подчинявшихся мне офицеров и чипов гражданских я временно присвоил себе звание генералиссимуса».

Перечислив ряд городов и местностей, где с осени развивались военные операции, Михельсон продолжает: «Из сказанного выше вы, Ваше сиятельство, можете и и деть, что в бездеятельности и небрежении долгом пас нельзя упрекнуть. Конечно, у нас были ошибки, но мы действовали в обстоятельствах необычайных и беспримерных в истории государства Российского, ког– да все крутом было охвачено злой и пагубной смутой. Сколь странны были обстоятельства, можно судить v лее по разительному примеру, о коем я выше кратко упоминал. Дворянка казанской губернии Анна Игнатьевна Курловская, лично известная ее Величеству еще в дни осады Казани полчищами самозванца, образовала собственный отряд из дам и девиц Казани. () I ряд принимал участие в защите несчастного города, действуя самоотверженно и неся жестокие потери. После взятия города мятежниками дворянка Курлов– екая с несколькими спасшимися от резни соратницами выбралась из города, ушла на восток и приняла

участие в партизанской борьбе. Впоследствии к ее небольшому отряду примкнули многие спасшиеся дворяне, признавшие Курловскую за начальницу. Отважная амазонка на протяжении нескольких месяцев воевала с мятежниками, проявляя храбрость и искусство. Она привела своих партизанок в Пермь, когда мы заканчивали приготовления к Екатеринбургской экспедиции. Я не видел причин пренебрегать ее содействием, а ради того, чтобы крепче связать партизан дисциплиной, даровал я госпоже Курловской майорский чин, чему она была несказанно рада, ибо оказалась по чину выше собственного супруга, капитана. Долгом чести и совести почитаю засвидетельствовать, что помощь, оказанная мне майором женского пола в труднейшем предприятии, имеющем столь важные последствия, оказалась весьма значительной и поведение ныне покойной дворянки Курловской было до конца доблестным, о чем я в свое время упомянул в приказе по моим войскам.

Не без пользы был и гвардии сержант Гавриил Державин, командовавший отдельным партизанским отрядом. Однако позже, учитывая недоброжелательное отношение к нему других моих помощников, обиженных язвительностью его суждений о них и некоторым высокомерием в обращении, я счел за лучшее отправить Державина с важным поручением в Петербург. Считаю нужным помянуть, что поручение было весьма удовлетворительно исполнено.

Не могу обойти молчанием и содействия, оказанного мне в Екатеринбургском предприятии некоторыми другими партизанами, особенно ротмистром Константином Левшиным. Ему я поручил важнейшее дело разведки, и он, переодеваясь то в крестьянское, то в татарское платье, побывал и в Казани, и в Москве, и в самом Екатеринбурге, откуда доставил мне точнейшие сведения. Из других несших партизанскую и разведочную службу упомяну молодого князя Петра Курганова и его родственника дворянина Юрия Лихачева, а го– иоря о последнем не могу не сказать о сопровождавшей его в самых смелых делах бывшей дворовой девушке Ксении».

На этом письмо Михельсона к Румянцеву обрывается. Но о каком же Екатеринбургском предприятии настойчиво упоминается в этом письме, и почему сам герой этого предприятия, Михельсон, позже ставший уже не самовольно, а совершенно законным образом гшералиссимусом и до конца жизни пользовавшийся общим уважением, придавал ему такое большое значение?

Здесь мы вернемся несколько назад.

Еще в первое время пугачевского восстания южный и средний Урал сделались местом действия повстан– •II псих шаек, которых привлекала близость многочисленных уральских заводов с тысячами сочувствовавших «анпиратору» рабочих. Урал со своими дебрями и почти полным бездорожьем представлял собой словно нарочно созданное убежище для мятежников, куда они уходили, как только их постигала неудача, где пни отсиживались, запасаясь новыми силами и сред– г I нами, и откуда потом спускались, подобно хищным нолчьим стаям, на равнину. Наконец в действиях Пугачева и его соратников вплоть до конца красной нитью проходит стремление держать открытой дверь н Сибирь, где в случае окончательного поражения, могли бы без труда укрыться все главари с их семьями и с накопленным имуществом.

Когда Москва попала в руки «анпиратора», одной и I первых его забот было обеспечить за собой дорогу ■ и Уфы на Челябу-Курган и от Уфы на Екатеринбург– Тюмень. Златоуст и особенно Екатеринбург, приобретя исключительное значение, были укреплены и заняты I ильными гарнизонами. Была попытка превратить н крепость Пермь, но Михельсону, как мы знаем, уда– лось вырвать Пермь из рук мятежников и оставить ее hi собой. Также бодро держался далеко на юге Орен– пург, куда собралось много тысяч беглецов из других местностей. Одно время там начальствовал генерал Рейнсдорп, тот самый, над которым пугачевцы издевались, называя его «енаралом Раздрыпой». Позже, когда болезни окончательно одолели Рейнсдорпа, власть перешла в руки молодого и деятельного генерала князя Голицына, сумевшего удержать в повиновении свою небольшую, но крепко сколоченную армию.

После падения Казани, когда для пугачевцев открылась дорога на Москву, все их главные силы устремились туда, словно притягиваемые магнитом. С этой тягой «анпиратор» не мог справиться. Весть о сказочных московских богатствах будила жадность поднявшейся темной и хищной массы, разрушала все попытки новой власти установить твердый порядок в восточных, слабо населенных провинциях. Едва какому– нибудь назначенному Пугачевым воеводе, атаману или губернатору удавалось собрать вокруг себя несколько тысяч вооруженных людей и с ними засесть в одном из далеких от столицы городов, как эти военные силы разваливались под влиянием притягательной силы Москвы. Людей, оторванных от привычного дела и получивших в свои руки оружие, соблазняла мысль о возможности быстро нажиться грабежом. Но весь край между Волгой и Уралом сильно пострадал за время восстания и обезлюдел, а уцелевшее население оголодало и было озлоблено против новой власти, поэтому рассчитывать на поживу могли лишь немногие. И люди уходили от «анпираторских» воевод и губернаторов, как утекает вода из решета.

К тому же вслед за взятием Москвы на западе наметились большие осложнения и возникла угроза войны с Польшей. На севере темной грозовой тучей продолжал висеть Петербург. «Анпиратору» было, собственно говоря, уже не до востока. В его распоряжении уже не было сил, чтобы раздавить уцелевшие гнезда, в которых засели его враги, поэтому поневоле он поручил расправу с Михельсоном и Голицыным местным силам, но неумелые попытки закончились

большими неудачами. Так сунувшийся было из Уфы па Михельсона пугачевский «енарал» Сидоренко, он icc Квашник из бывших капралов, при попытке перебраться на правый берег Камы ниже Перми был растрепан михельсоновской артиллерией, потерял весь спой обоз и сам едва унес ноги. Столь же неудачной оказалась из рук вон плохо подготовленная и еще уже проведенная бывшим колодником Исаевым экспедиция, отправившаяся из Самары на Оренбург. Не пройдя и половины дороги, Исаев растерял большую часть своей орды из-за недостатка продовольствия и гибели лошадей.