Текст книги "От Симона Боливара до Эрнесто Че Гевары. Заметки о Латиноамериканской революции"

Автор книги: Михаил Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

В Уругвае, как отмечает Дебре, «великий селекционер», – практика, – отделил верные идеи от фальшивых, и тупамарос сумели, по своему и в своем собственном стиле, извлечь должные выводы. «Смелость есть не лишь их военное и личное достоинство, но, кроме того, ментальное и политическое качество: способность отважиться думать, без шор и табу».

Но «ирония истории жестока». Для «тупос» это значит, что то, что было «сильно» и «великолепно» вначале, обернулось трудностями и причинами поражений позже.

В связи с этим Дебре формулирует три вопроса:

Вопрос первый – о соединении революционной теории с практикой в «методологии» Движения.

Вопрос второй – о соединении националистической идеологии с марксистско–ленинской теорией в «зависимой» стране.

Вопрос третий – о соединении Организации с классом, о том типе связи, которая соединяет авангард с социальным классом.

Все эти вопросы, считает Дебре, сходятся в одном «старом» вопросе: «партия или очаг?», который, как утверждалось в одной дискуссии в Монтевидео, есть «фальшивая дилемма», но который оказался вновь актуальным. Ирония истории повторяется во многих местах и организациях. Три обозначенные проблемы составляют, в действительности, точки соединения всех теорий и революционных практик эпохи, как в повстанческой форме, так и в легальной, как в Европе, так и на Среднем Востоке, и во всём «третьем мире» вообще. «Как нервные точки, они находятся в конъюнктуре нашей современной проблематики».

«Вся история латиноамериканских революционных движений, – коммунистических партий, в первую очередь, – есть история попыток дать на эти три вопроса, – пробами и ошибками, гипотезами и поправками, – приемлемые ответы».

Поэтому, считает Дебре, «трусливое успокоение» определенных политических сил в различных странах после неудач тупамарос в 1971 году, явилось не только «непристойным», но также «фатальной слепотой» для них самих. «Следовало бы ожидать немного большего уважения и признания к тем, кто продвинулся вперед по опасному пути, который те политические силы, рано или поздно, должны будут также избрать. Сколько немилосердных судей сегодня могут оказаться завтра жертвами, нуждающимися в сочувствии?»

«Слово разделяет, действие объединяет», – напоминает Дебре.

Эти слова резюмируют то, что было «первым камнем», наиболее характерным и оригинальным выражением сути Движения и, по своему, отпечатывает стиль «тупос», которые догадались использовать народный и живой язык, понятный всем. С внешней стороны это похоже на старое анархическое разделение между «человеком мысли» и «человеком действия», чем на ленинскую концепцию революционной практики как реализации теории. То, что эти слова имели смысл в определенном политическом и социальном контексте уругвайской истории, не компенсирует того, что скрывает. «Упрощённые вчера, в хорошем смысле слова, сегодня они ставят, без сомнения, больше проблем, чем решают».

Из документа «Тридцать вопросов к тупамарос» (1968 г.):

«Революционная деятельность сама по себе – это значит вооружаться, готовиться, обеспечивать себя амуницией, вызывать акции, которые подрывают буржуазную легальность, рождают революционные сознание, организацию и условия. …Основательно революционными действиями являются те, которые предшествуют революционным ситуациям. …Куба – это пример. Вместо долгого процесса формирования массовой партии, устраивается партизанский очаг с десятком человек, и это дело порождает революционные сознание, организацию и условия, которые завершаются истинной социалистической революцией».

Дебре комментирует: «К несчастью, между кубинским восстанием… и этим интервью прошло десять лет. Десять лет, в течение которых кубинский «свершившийся факт» создал новые исторические условия, отличные от тех, которые сделали возможной осуществление кубинской революции. Этот пример является историческим из–за того, что он точно неповторим и невоспроизводим… Это было бы недооценкой кубинской революции…, которая благодаря своему примеру… подняла революционные задачи на уровень, неизвестный за десять лет до того, потому что революционный пример мобилизовал и катализировал революционные силы, но также и котрреволюционные силы».

Из документа:

«Для того чтобы сделать революцию, не нужно «шлифовать» платформы и программы. Основные принципы социалистической революции даны и проверены в таких странах как Куба, и нечего больше обсуждать. Достаточно примкнуть к этим принципам и обозначить делами повстанческий путь для достижения их применения».

Уругвайский писатель Марио Бенедетти писал об Уругвае как о «единственной конторе в мире, которая поднялась до категории республики».

Дебре отмечает, что тупамарос были продуктом своей страны и её истории, их организация вобрала в себя характерные черты «объективной социальной почвы», в которой они родились, и из которой вырвать их было бы бесполезно, которая наложила на них неизгладимое «клеймо» как «привилегированный жребий их колыбели».

Однако Движение имело совершенно оригинальный способ развития интеллигентности и предусмотрительности, чем другие движения. По структуре и духу своей организации, по стилю своей работы оно больше приближалось к тому идеалу «коллективного интеллектуала», о котором писал Грамши, как цели всякой революционной партии. Но, в то же время, оно решительно отвергало какую–либо политическую и идеологическую дискуссию, отвлекавшую от повседневного дела. Парадокс уругвайских «левых» заключался в неприязни к доктринёрству, педантизму, сектантству, смешиваемой с отвращением к нарицательным терминам «интеллектуальной мастурбации», имеющему черты исторически определённой и рациональной «аллергии».

В беседах и документах, отмечает Дебре, тупамарос часто применяли слово «методология», противопоставляя его слову «теория». Под «методологией» они понимали совокупность практических правил, которые требуются при разработке и исполнении военно–политических операций, или определенный стиль работы. Под «теорией» они понимали марксистскую теорию истории. По марксистской традиции «методология» подчиняется «теории», у тупамарос – наоборот, первая подчиняет вторую. Тогда появляется опасность того, что борьба трансформируется в абсолют, а военный аппарат – в самоцель. Если «методология» займет первое место, замечает Дебре, то невозможно будет воспрепятствовать тому, что разнообразие источников «методологических» идей рано или поздно сведется к размытой и бессвязной «идеологической» идее.

В Уругвае в 1966 году было 25 различных «левых» политических организаций. Фундаментальную причину разобщенности и духовного упадка уругвайских «левых» следует искать в их догматической неуступчивости и в расчленяющих обидчивых и ревнивых тенденциях. Это идеологическое разнообразие было следствием общих исторических, а также экономических и социальных, условий.

Но наверняка, как считает Дебре, «революционная философия» задушила «революционную жизнеспособность», и вполне возможно, что эти «философские излишки» были первыми симптомами глубокой болезни организма. Но верно и то, что кучка «левых» революционеров для того, чтобы добиться доверия в народе, должна была принимать в расчет: «el primum vivere, deinde filosofari» («сначала выжить, потом философствовать»).

Один из руководителей тупамарос, журналист Мариа Эстер Гилио писал: «Может быть, для нас было наиболее ясно, что мы должны не делать из, того, что должны… Было необходимо работать в позитивном смысле. Наша линия была установлена, здоровые элементы нас дополнили. Речь не идёт о том, что бы декларировать нашу линию как единственно значимую, об этом скажут дела».

Дебре считает, что исторический опыт учит тому, что первым ответом на отвергаемый «солетаризм» (концепция исключительности) является эклектизм, что первым ответом на отвергаемый «теоретицизм» является прагматизм.

«Нет принципов «верных» и принципов «фальшивых» самих по себе: есть принципы адекватные или нет для данной ситуации, для одной фазы общественного развития. С революционными идеями случается как с лозунгами: лозунг, пригодный сегодня, может оказаться завтра ошибочным, если между тем изменилась объективная ситуация. Отказ от идеологической полемики и ограничение вопросами метода вначале представили знак признания, источник холодной воды в той пустыне словесных и бесплодных раздражений, источник несравнимой энергии. …Вооруженная борьба получила приоритет над всеми другими формами борьбы, и этот конкретный порядок приоритета обеспечил вначале сцепление того «вида идеологической мозаики», где стояли рядом католики и троцкисты, националисты и социалисты, анархисты и маоисты, коммунисты и «кастристы». Политическая платформа была вначале достаточно широка и просторна для того, чтобы на ней поместилось много народу…».

Но Дебре спрашивает: то, что было хорошо вначале, не окажется ли опасным для организации при её развитии и изменении внешней ситуации? «Идеологический монтаж, несколько облегчённый вначале, выдержит ли всё нарастающее с каждым разом напряжение центробежных сил, которые действуют в Организации по мере того, как расширяются её поле действия и её контакты с внешним миром?»

Если все зависит от обстоятельств и момента, пишет Дебре, то тупамарос были в определенном смысле жертвами своих первых побед. «Динамика развязанных ими событий обрела большую скорость, чем их собственные механизмы. …Следствия вернулись как бумеранг против причин, и сейчас необходимо, чтобы причины адаптировались к своим следствиям, наложились на их уровень. Это изменились не тупос, а ситуация. …Это то же самое, как, если бы штурман, привыкший к каботажу в своем родном регионе, вышел бы срочно в открытое море и переместился в рулевую кабину пакетбота. …В этом смысле, кризис, который настиг организацию в 1972 году, может интерпретироваться как кризис роста, а не как упадок».

«Перестать думать» вмешивается в военное дело как «прекратить делать» и не всегда может воспрепятствовать беззаботности. «Утопично хотеть сплавить два в одно, не признавая, одновременно, что одно делится на два», – считает Дебре. «Если мы признаем, что классовая борьба и принципиальные противоречия пронизывают также сам инструмент борьбы, мы должны признать, что речь идёт не только о внесении идеологической борьбы вовне, но и принятии её внутри. Единство укрепляется, начиная и вокруг принципов, и они не падают с неба: они выплавляются и очищаются в идеологической борьбе».

Революционные добрая воля и честность являются, несомненно, условиями для укрепления инструмента борьбы, но не достаточными, со временем, для обеспечения внутреннего сцепления организации. Ни моральные достоинства, ни технические способности не обеспечат специфическое превосходство революционеров в их противостоянии международной буржуазии. «Единственное превосходство, которого враг не может лишить нас, как говорят вьетнамцы, это наше моральное и политическое превосходство, и это решающий элемент в последней инстанции: народная сила, которая нас питает и научная идеология, которая нас ориентирует, так сказать, применение марксизма–ленинизма к конкретным и особым условиям, в которых действуют революционные отряды».

В своем «последнем слове об этом» Дебре замечает: «Никто больше не является «антиинтеллектуалом», чем интеллектуал в прямом контакте с революционным действием. Культ действия не является «пролетарской» чертой, ни в социологическом, ни в политическом смысле слова». «Когда какой–нибудь университетский с теоретическими наклонностями сталкивается на своей дороге с военным путем, нередко, он принимает на первом этапе непреклонный и жестокий прагматизм. Как, если бы освобождаясь одним ударом от всех своих накопленных желаний и угрызений совести, как бы желая искупить то, что считает своими личными грехами, или компенсировать свои прошлые действительные недостатки».

Далее Дебре задает сакраментальный вопрос: «Какая идеология? Какая политическая линия?

На поставленные вопросы может ответить только конкретная история. Хорошо было бы услышать, что история «имеет сказать».

Как по своим прошлым связям, так и по типу своих исторических врагов, тупамарос формируют «большой рукав реки, которая течет издалека и пересекает латиноамериканский материк: революционный национализм». Движение тупамарос – это движение радикальное, но не в том смысле, которое придают «новые левые». Радикальное в том смысле, что в своей практике и идеологии докапывается до самих «корней» уругвайского общества, потому что имеет свои корни в конкретном прошлом и в коллективном бессознательном этого «артигизма». Интернационализм тупамарос – это притязание на «Великую Родину» Великой латиноамериканской нации, в которой Уругвай есть лишь историческая провинция, которая не смогла вступить в большую федеративную нацию, как хотел этого Артигас

Дебре цитирует Перона (1971): «Для меня действие всегда важнее конференций». А также Бернштейна: «движение всё, цель ничто», – и называет это «удивительным, но верным сравнением».

Основателей и «подвижников» этих «глубинных волн» революционного национализма Дебре не считает «теоретиками», хотя признает их «блестящими интеллектуалами». Например, когда «перонизм» пришел к власти, не было известно даже его имя, и термин «хустиализм» появился лишь в 1949 году и институализировался в 1951 году.

В Аргентине, как и в Уругвае, социализм осуществил свое историческое появление как «идеологическая глава», импортируемая из Европы. Рождавшиеся социалистические партии «рекрутировались» в тех же местах, что и уже утвердившийся анархизм, и они вытеснили его по окончанию Первой мировой войны, но в Уругвае «анархическая жила» все ещё жива. Социалистическая партия Уругвая была создана в 1910 году Эмилио Фругони. «Заложники унаследованного и вынужденного европоцентризма социалисты казались национальным массам в течение десятилетий иностранными наростами, более или менее фольклорными, медицинскими и странными кистами, приобретенными за пределами страны».

Дебре напоминает, что Социалистическая партия Уругвая приветствовала падение Перона и приход к власти «горилл» как «великий триумф демократии». Первые будущие тупамарос объединились внутри Социалистической партии в борьбе против линии Фругони, еще до поражения на выборах Народного союза в 1962 году. Фругони был смещен с поста генерального секретаря молодыми «левыми» националистами, которые переориентировали партию на «латиноамериканский смысл» и на кубинскую революцию. Так зародились первые «ростки» Движения тупамарос.

Европейскому читателю, считает Дебре, трудно это понять. В «доминирующих» странах Европы «стихийная магнитная стрелка» размещает интернационализм слева, а национализм справа. В «зависимых» странах, например в Латинской Америке, происходит иначе. А национализм располагается скорее слева, чем справа. А интернационализм ассоциируется слишком далеко от гегемонии пролетариата, а ближе к проникновению крупного иностранного капитала. Вместе в тем, социал–демократический реформизм в первой половине века «стихийно практиковал» космополитический интернационализм, будучи идеологически зависимым от господствующих метрополий, в то время как «романтические диссиденты … представлялись изолированными еретиками, как ракетные звёзды, которые не замедлят затеряться в темноте грешников». Многие уругвайцы вступили в Интернациональные бригады в Испании, в том числе, и генеральный секретарь соцпартии Кодовилья.

Рожденные сразу же после «большевистской революции» и в ответ на её призыв, коммунистические партии, с самого начала «центробежные» от своих стран к «советской оси», следовали в течение десятилетий колебаниям мировых событий, чей центр был не в Латинской Америке, а в Европе. «Отсюда трагикомическая ситуация после Второй мировой войны: поддержка «великой демократии на Севере», союз с военными и диктаторскими режимами страны, «борьба за мир», когда гражданская война внутри страны достигла своего апогея. «Скороспелость есть опасное свойство и злосчастная синхронность», отмечает Дебре.

Какие бы то ни были причины этого разделения между национализмом и социализмом, «разгоревшееся на южном конусе континента», его последствия были двойственны, их «развод» изменил оба течения. С одной стороны, он изолировал социализм от националистических масс, а с другой, – придал фашистскую окраску всем националистическим и антиимпериалистическим массовым движениям, – как неизбежное следствие первого. Ни одно из националистических революционных движений, которые подвигли и катализировали народные массы в период 1930–1945 годов, не отражало влияние и связь с европейским фашизмом.

Дебре пишет: «В странах Рио де ля Плата, и не только в них, марксизм–ленинизм обозначал до недавнего времени некую «иностранную теорию», бездушную и безжизненную, которая произрастала как эзотерическая доктрина, далекая от движений национальных масс (по причине того, что нет революционной теории без революционной практики), в то время как все национальные движения масс впадали в крушение, смятение или кровопролитное поражение (по причине того, что нет революционной практики без революционной теории). Такова была в течение долго времени пагубная альтернатива или фатальная антиномия, следствие разделения между национализмом и социализмом. Сегодня всё ещё антикоммунизм, столь глубоко укоренившийся в народных массах Аргентины и Уругвая, сверх того во внутренних провинциях, не отражает обязательно реальное противостояние классовых интересов или результат деятельности враждебной пропаганды; в глубине, и по обусловленности, которая существует, он имеет национальное отражение и народное подтверждение. До начала декады шестидесятых в Уругвае, как и в других странах, национализм и социализм уравнялись в недоверии, не смешиваясь, как вода и масло».

Кубинская революция, со всеми своими перипетиями, разорвала этот порочный круг. Это явилось крутым поворотом в истории уругвайских «левых», позволившим им выйти из «гетто». Благодаря своей двойной, националистической и социалистической, природе, кубинская революция предложила пример естественной эволюции от революционного эволюционизма к пролетарскому социализму, объединив вокруг себя традиционные националистические «сектора» и сложившиеся социалистические «сектора». Кубинская революция, «социализировав» определенные националистические элементы и «национализировав» многие социалистические элементы, реализовала «практический синтез нового исторического периода». Из этого синтеза вспыхнула «искра» – Движение тупамарос.

Тупамарос, выступавшие против абстрактного интернационализма, имели своими предшественниками партию «белых» начала XX века («Родина будет для всех или ни для кого»), возглавившую восстание гаучос. Позиция, известная по окончанию Второй мировой войны как «третья», – которая была провозглашена, в то время как перонизм, – независимая ни от Соединенных Штатов, ни от Советского Союза, во имя спасения национальных и антиимпериалистических интересов латиноамериканских стран, – приобрела своих революционных приверженцев среди интеллектуалов и университариев. В этом Дебре видит необычный парадокс. Движение, чье имя заграницей стало синонимом городской герильи, и чьи действия лучше всего были организованы в столице, Монтевидео, извлекло свои нравственные и эмоциональные силы из провинциальных сельских рабочих, из крестьян и кочевников. «Начальный магнетизм», одновременно политический и поэтический, социальный и воображаемый. Это сохранение корней в национализме прошлого было двойственно. Гражданскую войну между «белыми» и «цветными» в Уругвае можно сравнить с гражданской войной между «янки» Севера и «конфедератами» Юга в США.

Дебре отмечает, что более или менее весь мир в Латинской Америке есть «националистический революционер». Но нет правил без исключения. В Латинской Америке любое исключение принимает форму социалистической революции, как на Кубе. «Революционный национализм», как таковой, имеет на своих флангах зародыш правого оппортунизма, чья политическая «санкция» называется «сотрудничество классов». «Революционный национализм» играет по правилам буржуазии, олигархии, и вызывает потерю пролетариатом, рано или поздно, своей классовой независимости и своего идеологического оружия защиты, вынуждая его подключаться к «национальному» объединенному фронту вслед за буржуазией против общего врага, иностранного капитала. «Ясно, без обиняков: для того, чтобы объединиться как один человек вслед за первым демагогом, который появится, потому что он национализировал нефть или стал «над классами» как представитель «национального интереса».

«…Революционные националисты не умеют связать национальный гнёт с классовой эксплуатацией, забывают, что национальный гнёт есть лишь следствие отношений интернациональной эксплуатации и что невозможно покончить с одним, не предприняв это с другим… Поэтому, не имея ни теоретических принципов, ни практических методов реализовать то, что обозначено как главная задача, национальное освобождение, уже потому, что атакуется следствие, а не причина, революционный национализм влечет за собой поражение, как тучи влекут дождь».

«Латиноамериканская нация – да, но под эгидой какого социального класса и, во благо какого классового интереса?» – спрашивает Дебре.

«Революционный национализм», желая превознести национальный интерес над классовыми интересами эксплуатируемых, и невольно впутывая политику классового сотрудничества, не задаваясь вопросом о классовой природе государства и его классового отношения к массам, протягивает руку бонапартизму, даже не понимая этого. В связи с этим Дебре приводит пример «нассеризма» (режим Нассера в Египте).

В «Документе № 5» Движения Национального Освобождения дается характеристика общей «континентальной ситуации»:

В условиях отставания масс и отсутствия сильного пролетариата организация принимает на себя роль авангарда и партии в защите суверенитета и независимости страны. Латинская Америка должна стать одной большой нацией, что означает географическое, экономическое, культурное и лингвистическое единство. «Нация есть народ: принять национализм, значит принять исторические задачи народа». История обществ была борьбой угнетенных народов против угнетателей. Поэтому следует отличать национализм угнетаемых народов от национализма угнетателей. Поэтому «национальный вопрос» есть часть вопроса латиноамериканской независимости и объединения.

Основополагающее противоречие сегодня есть «империализм–нация». Отсюда важность национального освобождения как первоочередной задачи, только потом можно будет планировать построение социализма. «Социализм в Латинской Америке будет националистическим и наоборот. Для нас суть состоит в приложении марксизма–ленинизма к нашим конкретным условиям».

Дебре, по этому поводу, замечает: «Ясно, что позиция «революционного национализма» не предрасполагает особенно к строгой и точной оценке революционных явлений… В любом случае, противоречие империализм–нация не находится в тех условиях, что бы защищать как таковой социалистический выбор, если не определяются с большей точностью термины противоречия».

И далее:

Во–первых, империализм не есть политическая реальность, ограниченная империалистическим правительством Соединенных Штатов Северной Америки. Он не идентифицируется с данным государством.

Во–вторых, нация есть политическая идентичность, абстрактная субстанция, определенная сама в себе и ограниченная в своих границах. Перефразируя слова Маркса о «человеческой сущности», Дебре замечает, что национальная сущность есть совокупность общественных отношений, которые преобладают внутри определенной социально–экономической формации.

Многие националистические революционные движения навредили сами себе, победив слишком быстро, считает Дебре. Скороспелое взятие власти дорого оплачивается. И невозможно править долго, классово не определившись в отношении врага. Сводить идеологическую позицию к скромному статусу «директивы к действию» позволяет, без сомнения, реализовать впечатляющие акции, поразительные операции немедленно, но они быстро истощаются и прекращаются. Эта деятельность обеспечивает успешные «удары рукой» («рукопашной»), но не выдерживает длительной войны. В качестве примера Дебре приводит Перона, легко взявшего власть в 1948 году и столь же легко её потерявшего.

Имеет место большая дистанция от националистической идеологии, с её «треножником»: политическая суверенность, экономическая независимость и социальная справедливость, – к революционной теории, и наоборот, революционная теория никогда не проникнет в массы, никогда не будет решающей материальной силой, если не примет профиль национальной идеологии. Опыт учит, что намного легче и плодотворнее идти от революционного национализма к марксизму, чем наоборот. «Революционные националисты», которые приходят к марксизму и пролетарскому социализму, могут сохранить свою основу в массах и завоевать определенную классовую позицию, новое теоретическое оружие и интернационалистское сознание. Например: Кубинская революция.

«Если бы научный социализм должен был бы явиться массам латиноамериканских наций, неся противоречия и идя против национал–популистского течения, он не имел бы будущего, и никогда не вышел бы из книг и облаков», – утверждает Дебре.

В связи с этим он вновь возвращается к вопросу: «партия или очаг?»

Есть беспредметные дискуссии, которые не заканчиваются никогда. К ним относится критика тупамарос как милитаристского и беспартийного аппарата. Идея об альтернативе между «очагом» и партией, о том, что «фокизм» означает отказ от создания партии, вошла в «словарь пороков» в партийной среде.

Между тем «фокизм» никогда не обозначал ничего другого, как выбор метода для построения партии, утверждение того, что в определенных исторических и специфических условиях «военный авангард» может в ходе длительной партизанской войны породить «политический авангард». Это далеко от того, чтобы отрицать абсолютную необходимость партии, как передового отряда пролетариата. То, что с сарказмом называется «фокизмом», родилось «при встрече дела и тезиса», наблюдения и оценки. Что касается Движения Национального Освобождения (Уругвая), то оно никогда не намеривалось подчинить партийное руководство военному, определившись как политико–военное движение, а чуть позже, как формирующаяся партия.

Тупамарос выбрали путь: от армии к партии. Время показало, что они не ошиблись, подтвердив свой выбор семью годами побед. Но в истории подтверждение всегда временное, как функция конкретной ситуации на определенной фазе развития. Приоритетность смещается одновременно с революционным процессом.

Итак, по мнению Дебре, тупамарос продемонстрировали верность выбора пути. В случае тупамарос «фокизм» уже не стоял на повестке дня, так как он выполнил свою задачу. «Sic transit gloria mundi» («Так проходит земная слава»). В 1971 году в Монтевидео в университетской и интеллигентной среде возникла дискуссия между «фокистами» и «партийцами». Движение заявило, что оно не поддерживает ни одну из сторон, так как: «партия или очаг – фальшивая дилемма»; вооруженная борьба и работа с массами дополняют друг друга и партизанская борьба носит политический характер. Невозможно противопоставлять то, что относится к организации, другому, что относится к методу борьбы или действия. Партия есть политическая организация, а вооруженная борьба есть метод борьбы.

Дебре считает, что противопоставление партии и «военного очага» скорее носит метафизический, чем реалистический характер. Истинная дилемма заключается в том, что противопоставляется буржуазия, связанная с империализмом, пролетариату и его союзникам. Классовая борьба проходит не в одной форме. «…Военный или военно–политический уровень не может быть определён сам по себе, независимо от всех других уровней, на которых ежедневно ведётся классовая борьба».

Взаимопроникновение военного и политического под эгидой пролетарской идеологии есть без сомнения неопровержимая формула. Но это не значит, что следует смешивать политический авангард с военным авангардом, что бы ни впасть в ортодоксальный «якобизм». Нужно исходить из конкретных отношений. «Существительное есть класс, социальное бытие. Прилагательное есть тип организации или форма действия». Авангард чего? Какая бы ни была форма революционной организации, она не мыслима вне её отношений с классом и массами на каждом конкретном этапе революционного процесса.

Дебре предупреждает о том, что иллюзии и миражи, которые порождает чрезмерная вера в «чудотворные свойства» организации, точнее – её автономии, приводят к «двоевластию», «параллельной власти» в стране. «Феномен политического двоевластия столь же древний, как история революций». В этом случае смешиваются «военно–технический» и «социально–политический» аспекты власти.

Гватемала

В ночь на 26 июня 1954 года под давлением военных и церкви президент Гватемалы Арбенас объявил о своей отставке. В течение двух часов все структуры демократического сопротивления были разрушены и изолированы. «Падение национал–демократического режима Арбенеса в 1954 г. – это решающий опыт для латиноамериканских движений нашей эпохи, его, определенным образом, отрицательная матрица. Этот шок послужил уроком и был вечной заботой кубинских руководителей, которым внушил фундаментальный урок революционного марксизма, положенный и продемонстрированный на американской земле: революция не имеет большей гарантии, чем уничтожение буржуазной государственной машины, мобилизация и вручение оружия народным массам, разоружение её врагов», – пишет Дебре.

Насилие, развязанное военными в Гватемале в течение последующего времени, было ничем иным как местью буржуазии за социальные реформы прежнего правительства, предназначенные лишь отчасти перераспределить национальное богатство, не намериваясь коренным образом изменить сам капиталистический способ производства. За этим последовало «революционное насилие», которое как средство самозащиты явилось запоздалым ответом «эксплуатируемых».

Предшественниками революционной борьбы в Гватемале стали молодые офицеры армии. В августе 1954 года молодой офицер Ёна Соса возглавил военный заговор кадетов Политехнической школы. Восставшие захватили гарнизон Закапа, но были подавлены войсками и авиацией при непосредственном вмешательстве американского посла. Мятежные офицеры бежали в соседние Гондурас и Сальвадор. В то время, как отмечает Дебре, они не имели никакой стратегической перспективы, никакого глобального взгляда на революцию, их горизонт ограничивался традициями профессионального мятежа. «Но, в любом случае, они, восстав, «сожгли свои корабли». Дело в том, что, похоже, то поколение прогрессивных офицеров было последнее. Они умерли, не имея соперников, по меньшей мере, до сих пор».