Текст книги "Московские обыватели"

Автор книги: Михаил Вострышев

Сумасшедший Федька. Московский главнокомандующий граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826)

С легкой руки Льва Николаевича Толстого московского главнокомандующего графа Федора Васильевича Ростопчина принято считать квасным патриотом и вздорным глупцом. «Этот человек, – читаем в романе «Война и мир» о 1812 годе, – не понимал значения совершающегося события, а хотел только что-то сделать сам, удивить кого-то, что-то совершить патриотически-геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой народного потока».

Надо заметить, что не лишены смысла иные характеристики, данные Ростопчину его современниками.

Императрица Екатерина II: «У этого молодого человека большой лоб, большие глаза и большой ум» (правда, это утверждение не мешало императрице звать его «сумасшедшим Федькой»).

Поэт П. А. Вяземский (о назначении Ростопчина московским главнокомандующим в 1812 году): «Ростопчин мог быть иногда увлекаем страстною натурою своею, но на ту пору он был именно человек, соответствующий обстоятельствам. Наполеон это понял и почтил его личною ненавистью. Карамзин, поздравляя графа Ростопчина с назначением его, говорил, что едва ли не поздравляет он калифа на час,потому что он один из немногих предвидел падение Москвы, если война продолжится. Как бы то ни было, но на этот часлучшего калифа избрать было невозможно».

Историк Д. Н. Бантыш-Каменский: «Сошед со служебного поприща, знаменитый россиянин сей не утратил своего значения, не походил на временщиков, которых счастье возводит на высоту, а ничтожность при падении не поддерживает. В простой одежде представлял он вельможу величавой осанкой, гордой поступью, отважным словом, проницательным взглядом».

О Ростопчине, как ни о ком другом, говорили, что он своеобразен и незауряден. Среднего роста, плотного сложения, имел широкое лицо и голубые глаза. Быстр, резок, раздражителен, словоохотлив. Мог быть галантным, как истинный парижанин. Душа общества, острослов, знал, где и когда надо быть искренним и красноречивым. Иные считали, что в нем много блеска и внезапности, но нет основательности и отсутствуют убеждения. Он был очень противоречив: соединял в себе неподкупную честность и мелкую мстительность.

Ростопчин умел себя рекламировать, выставлять напоказ ничтожество и невежество других. Он был плохой педагог, но нежный отец. Сочетал страстность и впечатлительность натуры, доходящие порой до психического припадка.

Образованием граф Ростопчин не блистал, имея лишь домашнее, зато был остроумен и находчив, благодаря чему ему протежировали генерал-адъютант Екатерины II князь Ф. Ф. Ангальт, знаменитый полководец граф А. В. Суворов, посол в Лондоне граф С. Р. Воронцов. Сам же граф признавался, что благодаря «ремеслу комедианта» умел снискать расположение и у императрицы, и у нелюбимого ею сына цесаревича Павла. Когда в 1796 году Павел вступил на монарший престол, Ростопчин стал при нем советником, дипломатом, искренним другом, добросовестным телохранителем и искусным интриганом.

Когда в 1801 году Александр I взошел на престол, Федора Васильевича за близость к задушенному императору лишили всех должностей и он поселился в своем подмосковном имении Воронове, куда выписал из Англии овец и баранов, а из Аравии скаковых лошадей. Наконец в 1809 году он потрафил и новому императору, составив по его поручению отчет о московских богоугодных заведениях.

Сельская тишина его уединения постепенно вновь сменяется блеском и интригами высочайшего двора. Он не растерялся и при первых признаках войны 1812 года примчался в Петербург и предстал перед государем. Тот, не мешкая, назначил его московским главнокомандующим. Про Ростопчина тотчас заговорили: «Он крепкий слуга государев, он отец Москвы». Федор Васильевич первый занялся созданием московского ополчения, наладил снабжение армии всем необходимым – от оружия и саперного инструмента до сухарей и крупы, – организовал госпиталь и часто навещал раненых, не допустил до самого входа французов в Москву ни грабежей, ни беспорядков, первым призвал народ к партизанской войне. Да и мнения современников о пресловутах «ростопчинских афишах» полярно противоположны.

После бегства Наполеона московская деятельность Ростопчина, отчасти скоропалительная и непоследовательная, была направлена на борьбу с эпидемиями и грабежами, разрешению споров по разворованному и погубленному в пожаре имуществу, преследование мартинистов и уличенных в сношениях с французскими войсками лиц. Он стал желчен, раздражителен, все чаще впадал в ипохондрию, так как тяжелому обыденному труду предпочитал яркие геройские поступки. Все это имело плачевные последствия. Москвичи возненавидели его, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах, приписывая даже казнокрадство и жульничество. В сентябре 1814 года последовала бесславная отставка. «Кроме ругательства, клеветы и мерзостей, – жаловался Ростопчин, – ничего в награду не получил от того города, в котором многие обязаны мне жизнью».

Пробыв без дел несколько месяцев в Петербурге, отставной московский градоначальник уехал за границу, где провел восемь лет, и, в отместку неблагодарным соотечественникам, стал писать и разговаривать исключительно на французском языке. В европейских городах он пользовался почетом как организатор ополчения против наполеоновского нашествия. В Ливерпуле новую городскую площадь назвали его именем. В Испании вошло в поговорку крылатое выражение, если собеседник говорит о чем-то страстно и правдиво: «Это Ростопчин!» Хозяева гостиниц отказывались брать с него плату, как со знаменитости, привлекающей к ним туристов. Только на родине его не вспоминали.

В Москву Ростопчин вернулся в 1823 году шестидесятилетним стариком, проболел два года и умер 18 января 1826 года. Похоронили его на Пятницком кладбище рядом с могилой угасшей несколькими месяцами раньше дочери Елизаветы. Своих соотечественников он так и не простил до смертного часа за то, что отвернулись от него, и на могильной плите завещал начертать эпитафию собственного сочинения:

 
Посреди своих детей
Покоюсь от людей.
 

Современники Ростопчина разделились на два противоположных лагеря в мнениях о нем. Нам, потомкам, не легче прийти к какому-то однозначному суждению об этом примечательном человеке. Может быть, понять его нам помогут егонеобычные сочинения, часть их собрана в книгу «Ох, французы!», изданную в 1992 году в Москве, в городе, которому он отдал столько пыла, энергии и сердца.

Пиит осьмнадцатого века. Цензор Петр Афанасьевич Пельский (1765–1803)

Кроме специалистов мало кого нынче интересует русская литература XVIII века. Если и помним имена Фонвизина, Державина, Радищева, то лишь благодаря багажу школьных лет. Нам их творчество кажется тяжеловесным, маловразумительным, чересчур назидательным. А уж о таких корифеях того времени, как Львов, Комаров, Плавильщиков, чьи сочинения обходит стороной школьная программа, и вовсе не вспоминаем, хотя в энциклопедиях им отводится почетное место. Что же говорить о пиитах осьмнадцатого века, чье имя не встретишь ни в одном словаре, о которых даже знатоки истории русской литературы не ведают! Предложи кому-нибудь почитать русский журнал той поры, от тебя побегут, как от прокаженного. Надумал, мол, невесть что, тогда по-русски двух слов на бумаге связать не могли, а мы утруждай глаза.

Возражать на подобное отношение к нашей младенческой светской литературе без аргументов – напрасный труд. Поэтому приведем ниже по одному отрывку – поэтическому и прозаическому – из книги московского цензора Петра Афанасьевича Пельского, о жизни и деятельности которого история умалчивает.

Фалалей

 
Раз в роще летнею порою
Лежала я наедине.
Его увидя пред собою,
Я притворилась в крепком сне.
Раскрыта грудь моя вздымалась,
Манила прелестью своей…
Но он прошел… и я осталась.
О Фалалей, о Фалалей!..
 

Крючок

Проклятый крючок! К чему так сжимать прекрасную грудь моей любезной? Лилии и розы рождаются быть свободными. Прошу тебя, не тесни более сокровищ, которых любовь моя от тебя требует.

Что сделали тебе прелестные два шара, тобою удерживаемые, чем заслужили оковы и за что томятся в темнице?

Не видишь ли ты, как они с тобою борются, как ищут высвободить себя, как они показывают чрез быстрое свое биение, что узы не для них соделаны.

Ты мне не внимаешь, не хочешь мне возвратить предмета моих желаний! Венера отмстит тебе за меня. Так, жестокий! Так, сама Венера, которую ты уязвил однажды, когда она хотела отцепить тебя и отдать свои прелести ласканиям любовника.

Нет, не были похожи на нудных долдонов наши предки, они умели и смеяться, и зубоскалить, и шутить. Их искусству литературно излагать свои мысли могут позавидовать многие из нынешних профессиональных сочинителей. Почитайте, к примеру, современные некрологи. Это набор шаблонных фраз, одинаково подходящих к любому умершему. Не то у предков. Возьмем того же Пельского. О нем поместили один лишь некролог – в «Московском вестнике», присланный по почте неизвестным. В нем присутствует искреннее чувство и в помине нет казенных выражений, в нескольких строчках нарисован живой образ почившего человека.

«Происходя от одной из хороших русских фамилий, воспитан в Москве и отличался глубокими своими познаниями. Никто не смеет оспаривать, что Пельский обладал отличнейшими сведениями. Кто только знал его, всякий скажет, что он имел удивительно пылкий разум. Доказательством тому все сочинения его. Он был предприимчив, смел, отважен, причиной чему полагали излишнюю доверенность его к самому себе. С друзьями – откровенность, со знакомыми – политика и чрезвычайная вежливость со всеми служили не последним его украшением.

Начитанность Вольтера и других последователей оного была отчасти для него гибелью. Наружно он почти во всем следовал правилам общим, но в душе был вольтерьянец.

Что касается до сочинений его, то оных весьма немного, а гораздо более переводов. Слог его довольно чист и правилен. Чему отдать преимущество – стихам или прозе, – не знаю. Кажется, что то и другое имеет свою цену и свой вес. Из переводов Пельского в особенности могут отличиться роман Ад ель де Сенанж «Ефраимский левит», поэма Ж. Ж. Руссо и прочее. Другие мелкие сочинения и переводы его напечатаны особо под названием «Мое кое-что» с приложением чрезвычайно сходного силуэта автора и стихов на кончину его, сочиненных Н. М. Карамзиным.

Отважная предприимчивость перевести и напечатать во время бытности его цензором известного «Кума Матвея», сочинения чрезвычайно дерзкого, была, говорят, причиной преждевременной кончины его. Он раскаивался в неосторожности своей, но все уже было поздно – перевод был напечатан и вышел в продажу. Запрещение оного имело сильное влияние на него, так что черная мысль о преступлении прав своих произвела впоследствии апоплексию, от которой он окончил и жизнь свою. Вот пример для молодых авторов, вступающих на поприще литературы с самолюбивой доверенностью к самому себе!..

Я был за три дни до кончины у П. А. Пельского. Он принял меня с обыкновенной своей дружеской миною, говорил с большим духом о разных предметах, был весел так, как не бывал никогда. Я просил у него для прочтения некоторых книг. Он обещал мне их и назначил прислать за оными в самый тот день, в который он умер. Я приезжаю к нему, но его не было уже на свете. Такая внезапность была для меня непостижима. Вместе того чтобы, по обыкновению, пожать с дружественной улыбкой руку сего почтенного человека, я окропил его слезами».

Нетленные дела. Благотворитель Дмитрий Петрович Горихвостов (ок. 1770–1846)

Призрение бедных в Древней Руси покоилось на нравственно-религиозных началах. «Благотворительность была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, – писал в очерке «Добрые люди Древней Руси» историк В. О. Ключевский, – сколько необходимым условием личного нравственного здоровья. Она больше нужна была самому нищелюбцу, чем нищему».

В дореволюционной России дело призрения почти всецело принадлежало частной инициативе. (К примеру, императорская Канцелярия прошений, куда поступали все просьбы о помощи на имя императора, в 1880—1890-х годах выделяла на помощь всем бедным империи 125 тысяч рублей в год, тогда как каждый великий князь получал ежегодно только от Министерства императорского двора пенсион в 280 тысяч рублей.)

В рай входят святой милостыней – нищий богатым питается, а богатый нищего молитвой спасается. Духовенство было призвано помочь богатому совершить подвиг сострадания страждущему, подвиг щедрой жертвы во имя любви и милосердия.

Как-то раз бригадир, что равнозначно полковнику, Дмитрий Петрович Горихвостов спросил у московского митрополита Филарета:

– Учитель благий, что сотворю, да живот [4]4
   Живот (устар.)– жизнь.


[Закрыть]вечный наследую?

– Нищие и бескровные введи в дом твой, убрусом [5]5
   Убрус – платок.


[Закрыть]твоим отри слезы вдов беззащитных, к сердцу твоему прими воздыхания сирот безродных.

Горихвостов внял словам пастыря и в 1831 году купил у родителей поэта Тютчева трехэтажный каменный дом близ Покровки, в приходе Николаевской, что в Столпах церкви (ныне Армянский переулок, 11), решив открыть в нем богадельню.

Парадную столовую он переделал в храм Димитрия Солунского (освящен митрополитом Филаретом 2 октября 1832 года), а в роскошных барских палатах поместил пятьдесят сиротствующих девиц и столько же вдов, преимущественно из духовного звания. Богадельня считалась лучшей в Москве, потому что благотворитель не только пожертвовал для нее дом, но и большой капитал для содержания призреваемых. «У каждой чистенькая постель и свой особый уголок со столиком или шкапчиком, сундуком и двумя-тремя стульями на случай гостей. Харчи простые, но здоровые и сытные, щи с мясом, каша, жареный картофель… Хлеб собственного печения, равно и квас, положительно великолепные, а также огурцы собственного соления».

В том, что сия благотворительность есть не только помощь обездоленным, но еще в большей степени духовное спасение самого жертвователя, говорил перед отпеванием в 1846 году тела усопшего Горихвостова архимандрит Богоявленского монастыря Митрофан:

– Блажен, ибо память столь благодетельного мужа, каким был нищелюбивый, болеющий сердцем об убогих и сирых болярин Димитрий, «не потребится, и имя его будет жить в роды» (Сир. 44, 12). Гроб и земля берут себе от среды нас только земное и тленное. Но дела веры, благочестия и любви к Богу и ближним не подлежат тлению и разрушению. Оне нетленными переходят туда, где обитает бессмертный дух человека, где царствует во славе Иисус Христос, Глава и Спаситель Церкви.

Первая половина сознательной жизни Дмитрия Петровича была посвящена службе государству: в 1785 году он вступил сержантом в лейб-гвардии Семеновский полк, участвовал в военных походах и вышел в отставку в 1808 году гвардии капитаном. Затем был на разных должностях по дворянским выборам, а последние четверть века земной жизни посвятил исключительно служению убогим и осиротевшим.

Кроме устройства Горихвостовской богадельни, как ее называли москвичи, Дмитрий Петрович пожертвовал земли и деньги многим учреждениям, учебным заведениям, лечебным и странноприимным домам. Среди них Новгородскому военному поселению (374 десятины, или 406 с половиной гектара, земли), заведению для неизлечимых увечных (462 тысячи рублей), Московской военной богадельне (150 тысяч рублей), Детской больнице (200 тысяч, рублей), Медико-фармацевтическому обществу вдов и сирот врачей, ветеринаров и фармацевтов (175 тысяч рублей).

Воистину, Горихвостов близко принял к сердцу воздыхания страждущего человечества и заслужил вечную жизнь.

Орловская порода. Бригадирша Екатерина Владимировна Новосильцева (1770–1849)

Бригадирша Екатерина Владимировна Новосильцева, урожденная графиня Орлова, души не чаяла в своем единственном сыне. С мужем они друг друга не терпели – орловская гордыня не могла ужиться рядом с новосильцевской вспыльчивостью – и жили отдельными домами.

С первого дня своего рождения сын Володенька стал единственной радостью, смыслом жизни матери. Лишь только ей, измученной родами, показали это маленькое кричащее существо, как она уразумела, для чего ее наградили жизнью в бренном земном мире.

Сын рос, и мать с каждым годом все больше убеждалась, что оказалась права, всю себя посвятив одному ему. Статью, красотой лица, отменной силой он все больше походил на ее дядю Алексея – героя Чесменской битвы, нравом на дядю Григория – добродушного первого советника великой государыни Екатерины, смекалкой и рассудительностью на ее отца Владимира, служившего некогда директором Академии наук.

Мать не боялась жертвовать собой ради безоблачного и блестящего будущего сына, решилась даже на долгую разлуку, отправив его в одно из самых толковых учебных заведений – Петербургский иезуитский колледж. Вскоре, правда, тоска непривычного одиночества перешла в страх за «ненаглядное дитятю», и мать сломя голову ринулась в Северную столицу, где и осталась чуть ли не до самого выпуска Володеньки из колледжа.

Нет, сын не обманул ее ожиданий, не пропали даром ее заботы, хлопоты, родственные связи; ей было чем похвалиться перед московскими кумушками. Владимир начал удачливую службу в должности адъютанта фельдмаршала графа Сакена и уже в двадцать лет состоял в флигель-адъютантах при императоре Александре I, хорошо играл на гобое, изящно танцевал, ловко бился на рапирах, был принят за своего в самом изысканном петербургском обществе.

Когда он наведывался в Москву погостить у матушки, его наперебой приглашали на балы богатые вельможи, с ним первыми заговаривали опальные генералы и министры, в театре он становился предметом пристального лорнирования и сплетен.

Владимир, отдыхая в родном городе от петербургской дисциплины и деловитости, умел не кичиться своей близостью к императору и в то же время не поддерживать вольных разговоров болтливых москвичей. Мать не могла налюбоваться его тактом, выправкой, особым дворцовым лоском и не торопила с женитьбой. Ведь ее дядя Григорий у самой императрицы мял постель, а к дяде Алексею сама самозванка княжна Тараканова (а бог ее знает, может, она и была настоящая внучка Петра Великого?) напрашивалась в жены. Да разве наши московские провинциалки могут соперничать с этими женщинами?.. Бригадирша Новосильцева спесиво оглядывала молоденьких барышень, кружившихся в новомодных танцах, и сознавала: нет, не может быть среди них ровни ее сыну.

И вдруг…

Флигель-адъютант его величества и наследник орловских миллионов Володенька Новосильцев спешно примчался в Москву и рухнул перед матушкой на колени. Он стал просить невозможного – жениться на какой-то девице Черновой. Молил, уговаривал, требовал.

Мать в первый раз за четверть века с презрением поглядела на сына, попутно отметив, что в роду Орловых все мужчины крупные, породистые, и надменно усмехнулась:

– Нарышкиных знаю, Корсаковых, Вяземских, Зубовых, Голицыных… Даже Карамзиных могу припомнить – старинные симбирские дворяне, хоть и были совсем неизвестные, пока не прославился наш историограф. Но о Черновых что-то не слыхивала. У них в каких губерниях поместья?.. Ах, нет… И ко всему она Па-хо-мов-на? У твоего деда в лакеях есть Пахом, он им не сродственник случаем?

Сын, не веривший в матушкин отказ, долго и сбивчиво объяснял, до чего его возлюбленная умна и красива, как она сразу же понравится матушке своей скромностью и покладистостью, что в конце концов их отношения зашли слишком далеко и он дал слово.

– Слово можно дать только равному. – Мать впервые отделилась глухой стеной от сына, не пустила его чувства в свою душу. – Что ж, если я прикажу какому-нибудь Пахому, чтобы карету закладывал, так уже и ехать обязана?.. И не шуми в моем доме по пустякам, твой дед целую деревню девок перепортил, но с ума не сошел и ни на одной из них не женился.

Владимир был упрям, усердно обвивал матушку нежнейшими ласковыми словами, надеясь, что ее любовь к нему окажется сильнее родовой гордыни, но просчитался. Тогда он принялся запугивать ее, что скорее подаст в отставку, откажется от наследства, поедет жить в деревню, чем разлучится с любимой. Но родительского благословения так и не вырвал.

– Ничему толковому не научили тебя христопродавцы иезуиты, – покачала головой мать. – Ну да пройдет время – образумишься. А сейчас, чтоб духу твоего в Москве не было, служить государю надо, а не своим похотям. И не перечь! Опять просить вздумаешь – слугам прикажу вытолкать в шею, сраму не оберешься.

Дочь младшего из некогда всесильных братьев Орловых встала с кресел и бросила на сына бешеный орловскийвзгляд. Неудачливый жених понял, что проиграл сражение, и, неуклюже повернувшись кругом, так что сабля чуть не запуталась в матушкиных юбках, в гневном отчаянии покинул отчий дом.

Мать облегченно вздохнула: месяц-другой побесится, а там и невесту справную подберем, обженим побыстрее. Ишь чего учудил: на Пахомовне. А девка, видать, хитрющая. Другая за радость бы сочла, что Володенька к ней ходит, а этой оженить захотелось. Срамница.

В тот же день раздосадованный молодой Новосильцев покинул Москву и, пока целую неделю трясся по грязному петербургскому тракту, многое передумал и чуточку поостыл.

Ведь если говорить без околичностей, он сделал все возможное и не его вина, что у матушки столь строптивый норов.

В Петербурге он первым делом бросился к ногам своей возлюбленной, сбивчиво описал свою безрезультатную поездку и обещал через год вновь попытать счастье у матушки, и уж тогда он не отступится, добьется своего, чего бы это ни стоило – отставки, лишения наследства, даже ссылки. Ему показалось, что его поняли, простили и смирились.

Так и случилось, несостоявшаяся невеста поняла, простила, смирилась и даже успокаивала его самого, отчего он чуть не возненавидел свою несговорчивую мать. Но ее брат, молодой офицер Чернов, не понял, не простил, не смирился…

Дрались на пистолетах. Сошлись до десяти шагов и выстрелили разом. Разом и повалились в сентябрьскую траву 1824 года. Еще четыре дня оба боролись со смертью и, успев послать друг другу слова прощения, в расцвете молодых сил ушли из жизни.

Горе Новосильцевой было столь велико, что притупило все чувства. Она оделась в черное платье, черный чепец и уже до самой своей кончины не носила иной одежды. На месте злосчастной дуэли безутешная мать, испросив позволение государя, выстроила богадельню для сирот, которым назначалось поминать ее Володечку, и церковь, куда положили его бальзамированное тело. Сердце же сына, закупоренное в серебряном ковчеге, преступница, как называла теперь себя Новосильцева, всю дорогу до Москвы не выпускала из рук. И думала, думала, думала: как немного от нее требовалось – уступить сыну, – и свет не померк бы навеки. И понимала: как много ни делай теперь, тьма никогда не рассеется.

Безутешная мать (жены становятся вдовами, а матери навеки остаются матерями!) захоронила остановившееся сердце сына на кладбище Новоспасского монастыря, в наследственном склепе Новосильцевых, заготовив рядышком местечко и для себя. Она поселилась невдалеке и целыми днями пропадала на кладбище в надежде, что скоро переселится к сыну навсегда. Но Господь снова обрушил на нее кару, не даруя скорой смерти. Старый отец каждый день трясся в карете через весь город, навещая дочь и упрашивая ее переселиться к нему. С уговорами воскреснуть для жизни к ней наезжали митрополит, многочисленные родственники и даже московские кумушки, перед которыми она еще недавно высокомерно бахвалилась сыном. Поплакать вместе с ней к могилке часто подходили нищие, юроды, странницы. И новообретенное чувство – жалость к себе – обрело в душе Екатерины Владимировны родственное – жалость к ближнему.

Сначала понемногу, а потом все больше и больше она стала раздавать милостыню. Многие бедные семьи Москвы смогли безвозмездно пользоваться ее квартирами, получать ежемесячное пособие. Она купила и заново отделала для детского приюта двухэтажный каменный дом. Приходской храм время от времени стал получать богатые вклады. Но сама Екатерина Владимировна в церковь никогда не входила, не смея осквернить ее своим грехом, а стояла на протяжении всей литургии в темной комнатке, пристроенной к северной стене храма, и молилась, прильнув к маленькому окошку, через которое доносились звуки песнопений.

В дом Новосильцевой, стоявший на бульваре против Страстного монастыря, куда ее наконец уговорили вернуться, потянулись монашки, вещуньи, ворожеи, нашепницы. Хозяйка обыкновенно сидела в их окружении в голубой гостиной перед портретом сына, писанного в полный рост, украшенным вазами с множеством редкостных цветов. Босоногие завшивевшие богомольцы рассказывали жаждавшей смерти матери о своей невеселой скитальческой жизни, о горе и нужде, которыми переполнен мир. Сын глядел на них с портрета – вечно молодой, в высоких ботфортах, флигель-адъютантском мундире, стягивающем сильное живое тело, треугольной шляпе с белым султаном.

Страшное, изуверское мучение предстояло принять Новосильцевой – еще целую четверть века жить, постоянно видя перед собой портрет единственного дитяти, которому она отказала в материнском благословении. Не иначе как злой демон преследует Орловых, решившихся в далеком 1762 году придушить свергнутого императора Петра III, чтобы возложить российскую корону на его вдову. Григорий сошел с ума, так и не оставив потомства. Анна, единственный ребенок Алексея, умерла незамужней. Умерли бездетными и оба брата уже бездетной Новосильцевой. Лошади орловской породы расплодились, а люди повывелись. Неужто это возмездие?..