Текст книги "Московские обыватели"

Автор книги: Михаил Вострышев

Именитая благотворительница. Председатель Дамского попечительного о бедных общества княгиня Софья Степановна Щербатова (1798–1885)

Статс-дама княгиня Софья Степановна Щербатова и по роду, и по замужеству принадлежала к самым аристократическим семьям Москвы. Дед граф Степан Федорович Апраксин – генерал-фельдмаршал, главнокомандующий русской армией в Семилетней войне 1756–1763 годов. Отец граф Степан Степанович Апраксин – генерал от кавалерии, один из самых гостеприимных и богатых московских вельмож. Муж князь Алексей Григорьевич Щербатов – генерал от инфантерии, московский военный генерал-губернатор в 1844–1848 годах. Сын князь Александр Алексеевич – московский городской голова в 1863–1869 годах.

Альбом Софьи Степановны заполняли стихами, каламбурами, рисунками и прочими экспромтами знаменитые литераторы Пушкин, Жуковский, Вяземский, Гоголь, Мицкевич, Тютчев, историк Гизо, композиторы Лист, Россини, Мейербер, оперные певцы Рубини и Полина Виардо, художники Брюллов и Кипренский. Среди ее гостей встречалось немало других знаменитостей. Но прославилась она не родней, не богатством и не дружбой со жрецами искусства.

В 1844 году, когда к генерал-губернаторскому дому по обычаю со всех концов Москвы собрались нищие за получением пособий, возвращавшаяся домой княгиня была поражена многочисленной толпой бедных москвичей. Софья Степановна решила организовать четкую систему благотворительности и поставить дело так, чтобы постоянные пособия получали истинно нуждающиеся, а не нищие по ремеслу. Она собрала вокруг себя дам из аристократических семей, благотворителей, врачей и на исходе 1844 года основала Дамское попечительное о бедных общество, с отделениями по числу городских частей. Во главе каждого отделения стояла дама-попечительница и три штатных служащих: врач, секретарь и казначей.

Началась работа. На Донской улице был основан приют для призрения дряхлых и неизлечимо больных женщин (преимущественно из образованного класса). С той же целью устроили палату при Сущевском отделении Общества. По мере возрастания средств и другие районные отделения начали учреждать богадельни для призрения престарелых женщин, приюты для бездомных женщин с детьми, школы для обучения детей бедных родителей. Благодаря инициативе и пожертвованиям Софьи Степановны возникли также городские приюты для слепых женщин и детей, для детей, страдающих слабоумием; Убежище святой Марии Магдалины для женщин, желающих покинуть путь разврата(преимущественно для несовершеннолетних).

За первые сорок лет филантропической деятельности Дамским попечительным о бедных обществом было открыто в Москве тридцать шесть благотворительных учреждений. Среди учебных заведений это, в первую очередь, Мариинское и Александро-Мариинское женские училища. Кроме того, княгиня Щербатова основала Дамский попечительный о тюрьмах комитет, где состояла первой председательницей, но позже передала свои полномочия княгине Наталье Владимировне Долгоруковой, всецело сосредоточившись на помощи бедным москвичам. Ей также обязано возникновением Комиссаровское техническое училище.

Софья Степановна чувствовала, что, сколько ни трудись для бедняков, страдающих телесными и духовными недугами, – все мало. Она мечтала об устройстве при каждом церковном приходе центра местной благотворительности. В последние годы жизни княгиня ежемесячно в доме Барыковской богадельни принимала убогих посетительниц, расспрашивала их о нуждах и помогала личными средствами. Пережив супруга почти на сорок лет, Софья Степановна до конца дней сохраняла ясный ум и жажду творчества. За неделю до смерти она написала завещание, после чего тихо скончалась 3 февраля 1885 года.

Сын Софьи Степановны князь А. А. Щербатов 30 августа 1885 года уведомил Опекунский совет, что наследственную усадьбу матери (Садово-Кудринская улица, дом № 15), по соглашению с племянниками, они передают для устройства детской больницы. Условия щедрого подарка городу были просты и легко выполнимы вплоть до 1917 года: никаких строений усадьбы не продавать и не изменять их первоначального назначения для лечения детей, в память княгини Софьи Степановны именовать больницу Софийской, а если при больнице будет устроена церковь, то освятить ее во имя мучениц Софии и Татианы.

Ныне Софийская больница называется Городской детской клинической больницей № 13 имени Н. Ф. Филатова, а ее храм Святых мучениц Софии и Татианы в 1990 году из морга переоборудовали под буфет и ряд служебных помещений. По сообщению внука именитой благотворительницы князя С. А. Щербатова, интереснейшие рукописные материалы, как самой Софьи Степановны, так и ее мужа и сына Александра, пропали из его дома на Новинском бульваре в годы революционного лихолетья.

Из рода Тучковых. Генерал-губернатор Павел Алексеевич Тучков (1803–1864)

Во времена Суворова и Румянцева жил в Москве их боевой соратник, известный своим правдолюбием инженер-генерал-поручик Алексей Васильевич Тучков, чей дворянский род шел от новгородского боярина Василия Борисовича Морозова по прозванию Тучко. Всех пятерых сыновей Алексей Васильевич определил по военной части, наказав беречь честь смолоду и верно служить отечеству. Все пятеро со временем стали генералами и, несмотря на ненависть к ним всесильного Аракчеева и тяжелую боевую службу, ни в малых, ни в больших делах не опозорили своих мундиров.

1812 год стал для Тучковых, как и для всей России, годом величайшего испытания, годом славы и горя.

«Наступают времена Минина и Пожарского! – писал участник героической войны Федор Глинка. – Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный, после двухсотлетнего сна, пробуждается, чуя грозу военную».

Вдова инженер-генерал-поручика Тучкова благословила на войну с Наполеоном четырех сыновей. Пятый, отставной генерал-майор Алексей Тучков, служивший предводителем дворянства в Звенигороде, приехал в деревню к матери вскоре после Бородинской битвы. Не дав времени поздороваться, мать остановила на сыне пристальный взгляд:

– Говори правду: что Николай?

Генерал-лейтенант, командующий третьим пехотным корпусом. В день Бородинского сражения находился на крайнем левом фланге в районе Утицкого кургана, В критический момент боя возглавил атаку пехоты и был смертельно ранен,

– Он ранен… Тяжело ранен.

– Он жив?

В ответ – молчание.

– Сергей?

Генерал-майор, дежурный генерал Молдавский армии. За «отличное благоразумие и военное искусство» представлен Кутузовым к ордену Святой Анны первого класса. Основатель города возле покоренной турецкой крепости Измаил, императорским указом наименованного Тучковым.

– Жив.

– Павел?

Генерал-майор, командир бригады. Возглавляя авангард второй колонны 1-й Западной армии, отразил атаки пехотных и кавалерийских неприятельских корпусов и в течение дня удерживал крайне важную для отходившей от Смоленска русской армии позицию при Валутиной Горе. Во время последней контратаки, возглавленной им, был тяжело ранен и взят в плен.

– Ранен, в плену.

– Александр?

Генерал-майор, командир бригады. Погиб на Бородинском поле во время отражения одной из неприятельских атак на Багратионовы флеши, когда со знаменем Ревельского пехотного полка вел бригаду в контратаку.

В ответ – молчание.

Мать встала с кресла, опустилась на колени, провела рукой по лицу:

– Ослепла… И слава Богу. Все равно их нет и уже не будет.

Настали черные, как ночи, дни. Но все сыновья продолжали жить в сердце матери, в сердцах родных и близких. О военной доблести Тучковых часто говорили в семье. «Все это я выслушивал с особой жадностью в самом младенчестве, – вспоминал их племянник Павел Алексеевич, – и с той ранней поры родилась во мне внутренняя гордость принадлежать имени Тучковых».

Родившийся 7 апреля 1803 года, в шестнадцать лет он уже оставил родительский дом и начал службу офицером в Могилеве, где размещалась главная квартира 1-й армии. В 1823 году получил чин поручика, в 1825-м – штабс-капитана, участвовал в боях с турками в 1828 году, с поляками в 1831-м.

«Долги обременяли семью… Сначала будучи в самом большом довольстве и даже в роскоши для молодого человека, я должен был умерять до того мои расходы, что были годы, когда я ограничивался одним жалованьем по службе».

В 1840 году Павел Алексеевич в чине генерал-майора вышел в отставку и поступил на гражданскую службу (членом Совета Министерства государственных имуществ). Но по приказу императора в 1844 году вновь поступает на военную службу и становится директором Военно-топографического депо Генерального штаба. В 1854 году он уже генерал-лейтенант, а в 1858-м в чине генерала от инфантерии приступил к исполнению должности московского военного генерал-губернатора, в коей и скончался 21 января 1864 года.

Но чтобы представить себе человека, мало знать его послужной список, необходимо услышать мнение о нем современников.

Чиновники, вечно стремящиеся взобраться на следующую ступеньку служебной лестницы, недоумевали, почему он отказался от одной из самых высших государственных должностей – наместника Царства Польского. Здесь и власть, и почет, и деньги. Братья двух царей (великие князья Константин Павлович и Константин Николаевич), и те не брезговали верховодить Польшей. Тучков же честно перечислил раздосадованному на него Александру II причины своего отказа: не знаю совершенно края и его многосложной администрации, не имею ни дипломатических способностей, ни дара слова с чужими мне людьми.

Друзья и родные подчеркивали врожденную застенчивость Тучкова, он даже благодеяния делал как-то ненароком, отчего о них мало кому было известно. Придет, к примеру, к нему просить прибавки к пенсии отставной офицер. Павел Алексеевич знает, что по закону ничего сделать невозможно. Но и офицера жаль… Отлучится как бы по делу в свой кабинет, вложит тайком в прошение сто рублей и вернет его с виноватым отказом. И только дома проситель обнаружит радостный подарок.

Москвичи, кто победнее, были благодарны Тучкову за резкое снижение цен на дрова, учреждение комиссии для внезапного обследования мастерских по проверке отношений хозяев к малолетним ученикам, ужесточение наказаний нанимателям, неисправно платящим заработки рабочим. Те, кто побогаче, видели другую сторону благодеяний Тучкова – переустройство бульваров и мостовых, открытие Адресного стола, где можно узнать местожительство любого москвича, начало работы телеграфа. Просвещенные горожане приветствовали основание Тучковым Городского статистического комитета, училища для глухонемых, новых учебных заведений.

И буквально все знали и верили, что Тучков с женой Елизаветой Ивановной и детьми живет весьма скромно и не может себе и помыслить обогатиться за счет казны или взяток. Александр II, будучи в Москве, удивился, что генерал-губернатор не имеет обыкновенной дачи и на лето снимает ее у более богатых горожан в Петровском парке. Пришлось Москве, когда умер кристально честный генерал-губернатор, открыть «подписку на расходы по погребению». Собранных денег хватило с лихвой, осталось даже на памятник над могилой в Новодевичьем монастыре.

«Истинно верующий и благочестивый, – говорил при погребении Тучкова священник Алексей Ключарев, – кроткий и смиренный Павел Алексеевич, служа в Первопрестольной представителем царя, обличенный монаршим доверием и высокою властью, можно сказать, носил дарованную ему власть и честь на себе, а не в себе. Власть не проникала в его душу, не приросла в ней и потому не воздымала и не надмевала ее. Оттого и в его властных распоряжениях и действиях не видно было, как нередко случается, вмешательства личных свойств души, упоенной властью: надменности, горделивости, гневливости».

Изящный господин. Врач Александр Иванович Овер (1804–1864)

Если бы единственным источником истории России XIX века являлись анекдоты, то, без сомнения, двумя главными врагами человечества стали бы врачи и тещи. Тещ обсуждать не будем – это сугубо личное дело каждого. Предпочтем семейным дрязгам общественные.

Как только не смеялись над своими эскулапами соотечественники! Особенно отмечали их сребролюбие.

– Почему вы, коллега, так подробно расспрашиваете пациентов об образе жизни? Разве это имеет особое значение для диагноза?

– Для диагноза нет, но по образу жизни я сужу, сколько можно взять с пациента за визит.

– Ну, батюшка, – жалуется провинциал москвичу, – дорогие же у вас доктора! Один с меня за неделю столько содрал, что в провинции я на эти деньги мог бы года четыре болеть!

Самым модным, а значит, и дорогим врачом в Москве середины XIX века был Овер. Немало людей старались поселиться возле его дома, а летом снять дачу в Петровском парке, тоже рядом с ним, уверенные в непогрешимости диагноза Александра Ивановича и его умении вылечить любого больного. За визит ему в великосветских домах платили по десять – пятнадцать рублей, заискивали на виду, а за глаза судачили, какой он скряга и богач.

Под предлогом лечения Овера часто приглашали лишь для того, чтобы лицезреть его. Во-первых, он был красавец, во-вторых, француз. Изящный господин с манерами знатного барина, с черными как смоль бакенбардами, плечистый и складный, всегда элегантно одетый и надушенный, мастер легкого разговора и даже, что невероятно в среде врачей, камергер двора его императорского величества. Дамы сходили с ума от одного его вида и не жалели ассигнаций ради визита к ним врачебного светила. Овер же, как посмеивались аптекари, которым мнимые больные приносили его рецепты, прописывал притворщицам перегнанную воду с малиновым или вишневым сиропом или невинные порошки. (Полноты ради заметим, что в те далекие застенчивые времена врачу полагалось осматривать дам лишь одетыми, поэтому мужчины, раздевавшиеся догола, имели шанс получить более точный диагноз.)

Практика Овера была столь обширна, что многим приходилось отказывать. Тогда наиболее предприимчивые дамы и действительно больные люди обращались с подарками к его кучеру, который в поездках распоряжался хозяином по своему усмотрению, уверяя, что накануне тот обещал быть именно там, куда его везут.

Об Овере говорили, что он обладает даром предвидения, его слову верили, как последней инстанции. Но всеобщему уважению и преклонению всегда сопутствуют наветы завистников. Один из коллег-медиков, тех, что всегда собственное нерадение к службе объясняют недостатками более талантливых и трудолюбивых людей, говаривал: «Овер был очень неприятен, чтобы не сказать более. Красота его была даже, я нахожу, несколько противная – французская, холодная, сухая, непривлекательная красота». Сплетничали, что Александр Иванович носит парик и даже, из-за скупости, один – по будням, а другой – по праздникам.

Но слухи да анекдоты – ненадежный источник, когда берешься описывать жизнь человека. Обратимся к более достоверным фактам.

Отец знаменитого московского врача бежал из французской тюрьмы, где его ожидала гильотина за верность королю, и поступил на службу наставником к русскому помещику Глебову, у которого в имении Панино Крапивинского уезда Тульской губернии 18 сентября 1804 года и родился Саша. В четыре года мальчик лишился отца, а значит, и средств к существованию, и в десять лет был взят на воспитание в Московскую коммерческую академию. С матерью и няней Акулиной Тихоновной теперь он жил в доме Решетникова в Столешниковом переулке, а по утрам ходил к Крымскому броду к Семену Мартыновичу Ивашковскому, бесплатно обучавшему его греческому языку. Тоже бесплатно обучал его наукам врач Вильгельм Константинович Шмиц де Пре, во многом благодаря которому Александр Иванович в девятнадцать лет закончил медицинский факультет Московского университета и был удостоен степени доктора медицины в Московской медико-хирургической академии. Потом он два года слушал лекции медицинских светил в Страсбурге и практиковался в местной городской больнице, еще два года занимался хирургией в Париже, побывал в Англии, Италии и Германии и наконец вернулся домой в мае 1829 года. Мать его к этому времени переселилась на родину в Страсбург, и Александр Иванович со своей старой няней поселился на Трубе, в мезонине дома приятеля. Первоначальная врачебная практика молодого врача состояла из монаха Симонова монастыря и купца, жившего возле Марьиной рощи, каждый из которых платил по полтиннику за визит. Но Овер не унывал, несмотря на нищенское существование. Равнодушный к картам, клубным вечеринкам и театру, он всецело посвящал свои досуги пополнению медицинских знаний.

В 1830 году, когда Москву посетила холера, Овер был назначен старшим врачом Басманной временной холерной больницы, с 1831 года работает хирургом в Екатерининской больнице, в 1832–1833 годах исполняет должность помощника профессора хирургической клиники Московского университета, в 1833 году поступает на службу старшим врачом Московской городской больницы, в 1839 году назначен ординарным профессором терапевтической клиники при Московской медико-хирургической академии, в 1842 году возглавил терапевтическую кафедру при университете, в 1846 году утвержден медицинским инспектором московских благотворительных учреждений императрицы Марии, в 1850 году становится инспектором городских больниц гражданского ведомства. И апофеоз славы – в 1847–1852 годах издает на латинском языке огромный медицинский труд, за который удостоился орденов более десятка государств.

Сотни блестящих хирургических операций провел Овер, тысячам больным поставил правильный диагноз, издал выдающийся научный труд, был талантливым лектором (хотя, надо признаться, часто пренебрегал своими преподавательскими обязанностями).

Завистники придирались, что он француз и католик. Но мало кто с таким жаром, как Овер, отстаивал перед иностранцами свое Отечество – Россию. Вся его жизнь с младенчества прошла рядом с русской няней Акулиной Тихоновной. Она умерла лет за пять до него. Александр Иванович похоронил ее в селе Всесвятском, и летом, когда жил на даче в Петровском парке, часто бывал у няни на могилке, помня слова старушки: «Смотри, Саша, когда я умру, ходи ко мне на могилку курить свою цигарочку».

Сплетники упрекали Овера за богатство и скупость. Но знаменитый доктор достиг всего добросовестным трудом и дарованием. В домашней же жизни любил простоту. После его смерти обнаружилось, что он помогал многим бедным, положив одним от себя пансион и выдавая другим единовременное пособие. Многих неимущих он лечил бесплатно, устраивал в богадельни. Слухи же о его несметных богатствах оказались, мягко говоря, преувеличенными. Он оставил жене и дочери небольшое наследство, почти все заключавшееся в двух домах на Молчановке и даче в Петровском парке.

Чего только не судачили об Овере «устные источники»! Уверяли, например, что он прозорливец и не только безошибочно определяет болезнь, но и обладает даром предвидения в обыденной жизни. С этим преданием, хотя бы отчасти, нельзя не согласиться. Когда Александр Иванович видел один из своих навязчивых снов – поле, покрытое тюльпанами, – вскоре умирал кто-нибудь из родных или близких. Последний раз неотвязный сон повторился за несколько дней до его собственной кончины, которая настигла Овера 23 декабря 1864 года. Похоронили Александра Ивановича в часовенке, построенной им еще при жизни на Введенском кладбище. Ее можно увидеть и ныне, разграбленную и оскверненную, но все же оставшуюся на века памятником замечательному московскому врачу.

Весельчак. Водевилист и актер Дмитрий Тимофеевич Ленский (1805–1860)

В тридцатых-сороковых годах XIX века московские артисты и театральные завсегдатаи любили собираться неподалеку от Театральной площади, в кофейне Ивана Артамоновича Баженова, тестя знаменитого трагика Мочалова. Кроме бильярда и кофе, здесь можно было развлечься свежим нумером «Северной пчелы» и «Московского наблюдателя», проявить московский патриотизм, в сотый раз охаивая петербургскую сцену, побеседовать с любимцами публики, если они в хорошем духе, – Щепкиным, Мочаловым, Живокини, Садовским. Желающие могли заказать завтрак или обед, который приносили из «Московского трактира» Печкина, соединенного с кофейней особым коридором.

Завсегдатаем кофейни был артист Малого театра Дмитрий Тимофеевич Ленский. На самом деле никакой он не Ленский, а Воробьев, сын зажиточного московского купца, но брезговал родовой фамилией с тех пор, как 18 апреля 1824 года дебютировал на казенной сцене в доме Пашкова на Моховой. Глядя с грустью на портрет своего отца, Ленский часто вздыхал: «Много горя я принес старику». Еще бы! Родитель отдал его в Практическую академию коммерческих наук, по окончании которой пристроил в контору английского банкира Петерсигля. И вдруг сын променял обеспеченное будущее гостино-дворного купца на скудную жизнь артиста. Да и артист-то из него получился средней руки. Единственная роль, в которой Ленский был бесподобен, – Молчалин в комедии Грибоедова. Но, как и подавляющее число деятелей театра, несостоявшийся коммерсант считал себя выдающимся мастером сцены. Роли он, конечно, получал, – великих артистов раз-два и обчелся, – но настоящий талант Ленского был в сочинительстве, он писал водевили, словно орехи щелкал.

Водевиль – драматическое зрелище с озорными песнями, каламбурами, забавной бытовой жизнью – занесен в Россию из Франции и нашел в столицах и провинциальных городах плодотворную почву. С начала XIX века он становится непременной принадлежностью бенефисного представления. Ленский посмеивался:

 
Все, чтоб ни говорили,
В журналах там и тут,
А нынче водевили
Спектаклям жизнь дают.
 
 
Без водевильных вздохов
И бенефис нейдет.
А бенефис – актеров
Единственный доход.
 

Им написано более ста водевилей, исключительно переделки с французского и, по мнению знатоков, превосходящие оригинал. Под его пером рантье превращался в купца с Ножевой линии, гризетка – в перчаточницу с Кузнецкого моста, парижские улочки – в Шаболовку и Мясницкую. Некоторые из его водевилей, например «Лев Гурыч Синичкин», не сходят со сцены до сих пор.

Друзья постоянно обременяли Ленского работой сочинителя, вымаливая «что-нибудь новенькое» для своего очередного бенефиса. Долги тоже заставляли браться за перо – веселая жизнь, шампанское, артистические пикники требовали все новых и новых денег. «Друг мой, – пишет он знаменитому артисту Каратыгину, называя его по-приятельски Петей Каратыжкой, – разве я чувствую в себе литературное призвание и дорожу своими бумажными чадами? Черт с ними! Я сам их терпеть не могу, а пишу чуть-чуть не из крайности: ведь я жалованья-то получаю всего три тысячи, а прожить необходимо должен втрое. Так поневоле будешь промышлять куплетцами! Впрочем, как я ни тороплюсь, а здравого смысла, кажется, нигде не пропускаю и всегда немножко думаю о том, что делаю… А талант – дело другое, это Богом дается!»

Ленский был не прав по отношению к себе, талант у него был незаурядный, и не только водевилиста…

В Москве не было второго такого человека, обладавшего великим даром неподдельного юмора. «Он был весельчак и умница», – говорил словами Гамлета о Йорике Каратыгин.

Ленский был душой общества, непременный участник веселых артистических пирушек, приятный собеседник и острый на язык насмешник. Но злого сердца он не имел, первым раскаивался в эпиграммах на знакомых, которые сыпались из него, как из рога изобилия. Когда кто-нибудь причитал, что его обидел Ленский, над ним начинали хохотать: «Ну разве можно обижаться на Ленского?!»

Москвичи из уст в уста передавали его остроты.

* * *

Ленский был приглашен артистом Ильей Васильевичем Орловым на свою свадьбу. В церкви, по окончании венчания, он вместе с другими подошел к новобрачным и вместо обычного поздравления произнес экспромт:

 
Илья, Васильев сын, Орлов
Женился для приплода.
Посмотрим же ребят
Орловского завода!
 

* * *

Ленский приезжает в театр с торжественного обеда по случаю очередного юбилея. – Как там? – спрашивают.

 
Обед был очень превосходен,
И много было там ума,
И речи говорил Погодин,
А деньги заплатил Кузьма [7]7
   Купец Кузьма Третьяков.


[Закрыть].
 

* * *

Одна талантливая артистка, живя с разгульным и грубым мужем, махнула рукой на свою репутацию и окружила себя множеством поклонников. Ленский пошутил:

 
Она – жена, каких немного,
А он – пример мужей.
Она – проезжая дорога,
А он – кабак на ней.
 

* * *

Как-то Ленскому пришлось побывать по делам у важного московского вельможи. Его ввели в приемную, где уже ожидало несколько человек и среди них два генерала. Время шло, вельможа не выходил, посетители зевали. Самым нетерпеливым оказался старенький генерал, раздраженно колотивший по коленям треуголкой с султаном, да так усердно, что из нее выпало несколько перьев. Ленский поднял одно и, внимательно разглядывая, сквозь зубы процедил:

– Вишь, как замучилась публика, даже генералы линять начали.

На Ленского невозможно было сердиться, хоть он был взбалмошный, непостоянный, вспыльчивый.

 
В пылу горячности порой
Я иногда совру обидно,
И после пред самим собой
За это мне бывает стыдно.
 

Тысячи его эпиграмм на бездарных артистов и знаменитого Щепкина, мелких чиновников и всесильного начальника театрального репертуара Верстовского забывались через месяц-другой. Безалаберный московский острослов не придавал своему замечательному таланту никакого значения. А жаль! Его точные и едкие эпиграммы выставляли напоказ не совсем приглядные черточки характера известных москвичей, которые не встретишь в их старческих воспоминаниях или юбилейных статьях восторженных поклонников. Но образ весельчака Ленского остался в сердцах тысяч москвичей. Шумный и острый на язык, он скрашивал солдафонские порядки, насаждавшиеся в городе генерал-губернатором Закревским.

В самые грустные минуты жизни Ленский вдруг разражался шуткой и приводил окружающих к неудержимому хохоту. Написал даже эпитафию на самого себя:

 
Он никому не делал зла
И пил шампанское рекою.
Что похвала и что хула
Тому, кто спрятан под землею?
 
 
Хорош ли был он или нет,
Своим и сердцем и делами
Он перед Богом даст ответ,
А уж, конечно, не пред вами.
 

Но на его могильном памятнике на Ваганьковском кладбище друзья поместили другую эпитафию, которую можно прочитать и ныне (Васильевская аллея, угол 6-го участка):

 
Об этот камень лишь ступилося перо,
Которым он писал не злобно, но остро.