Текст книги "Московские обыватели"

Автор книги: Михаил Вострышев

Оборотистый букинист. Разносчик книг Иван Андреевич Чихирин (1770-е—1830-е)

Возле двухэтажного особняка, за мрачноватость окрещенного москвичами домом Малюты Скуратова, на Берсеневке, в сторожке, в тридцатых годах девятнадцатого века жил со своею старухой Иван Андреевич Чихирин – старик высокого роста, с длинной бородой и хитрыми глазами.

Летом в долгополом сюртуке, с трехпудовым мешком за плечами любил он путешествовать по московским окраинам. Заходил в богатые дома на Ходынке, во Всехсвятском, Петровском парке и даже Сокольниках. У аристократов почиталось тогда за необходимую моду держать у себя ливрейного лакея, столовое серебро и библиотеку в добрую сотню томов. Зайдет в такой дом Иван Андреевич, скинет мешок с плеч и начинает торг своим необычным товаром: Загоскиным, Ишимовой, Вальтером Скоттом, цена каждому из которых от полтинника до трех рублей. Пушкин же шел до десяти рублей ассигнациями за том, а «Мертвые души» Гоголя тянули чуть ли не на пять червонцев. Но особенно ходко шла перепродажа мистической литературы: «Сионского вестника», сочинений госпожи Гион, «Ключа к таинствам натуры».

Конечно же, Иван Андреевич, как и любой московский торговец, не всякому поверял истинную цену книги. Чаще он, оценивающим взглядом пронзив покупателя, брал из мешка товар наугад и некоторое время делал вид, что любуется книгой, не имея сил расстаться с ней навек. На самом же деле он в это время молчком рассуждал: «Барин-то дурень дурнем, а все туда же, в образованные тянется, хоть у него на лбу написано, что, окромя Святцев, он в книги не заглядывал. Пыжься, пыжься, я вот с тебя сейчас лоск-то соскоблю».

– Десять рублев! – решительно объявлял Чихирин.

– Да помилуй, – терялся от неожиданности просвещенныйбарин, – отчего так дорого? Я намедни за двадцать копеек брал, и почти новую книгу.

– А вы, ваше благородие, поищите такую– и за двадцать рублев не сыщете. Это ж купчишке какому-нибудь, ему лишь бы цена была необременительная, и все! А вам – я же понимаю благородного человека – главное, особенную книгу иметь, чтобы в ней эдакая загадочная витиеватость проступала.

– Что ж, я же не отказываюсь, я непременно возьму, хоть ты и дорого просишь, – вздыхал обреченный аристократ и становился обладателем «Искусства лить пушки» Монжа.

– А не желаете для супружницы пристойное чтение приобрести?

Иван Андреевич извлекал из недр бездонного мешка «О благородстве и преимуществе женского пола» Агриппы.

– Нет уж, уволь. – Одураченному покупателю все еще было жаль десяти потраченных рублей. – У нас целый шкап с книгами, там такое или что-то похожее уже есть.

– Как пожелаете, мы товар не навязываем – и так вмиг расходится.

Чихирин поспешно раскланивался и, довольный, покидал дом, где посчастливилось удачно пристроить рублевый товар.

Иной раз хозяева предлагали ходебщику, как называли разносчиков книг, поменять свои старые, обтрепанные книги на новенькие, и тут Иван Андреевич опять же выказывал сметку, отдавая Греча и Булгарина за старинные новиковские издания и даже допетровские бесценные фолианты с замысловатым начерком букв.

Бывало, приглашали его и юные наследники, продававшие сваленные в кучу родительские библиотеки оптом, на вес. Определив искушенным взглядом ценность многопудового товара, Чихирин спешил за деньгами к антикварам Панкратьевского переулка, которые все были староверы и большие ценители дониконовского письма. На следующий день он отдавал им долг книгами и рукописями с налетом стародавней старины.

Но кое-что из божественной литературы оборотистый букинист оставлял и для гостинодворских купцов, у которых потайные слова «масонство», «раскол» тотчас развязывали кошельки, а купленные книги на долгие годы переселялись в обширные комоды глухих домов Замоскворечья.

Для простого же народа Чихирин приберегал сказки о Еруслане и Бове, гадательные книги царя Соломона, лубочные картинки.

Иван Андреевич никогда не читал библиографических справочников, не знал иностранных языков, не был просвещенным знатоком литературы. Но его уважение к печатному слову, да и сама торговля таким пустяшным в ту пору товаром, как бывшая в употреблении книга, сеяли семена уважения к печатному слову, способствовали распространению собирательства, спасению редких изданий.

Книжная торговля в Москве к середине девятнадцатого века стала постепенно расширяться. Возле решетки университета торговали научными трактатами, у входа в Александровский сад шли в ход романы, или, говоря на языке того времени, изящная литература. Возле Большого московского трактира книгу брали охотнорядцы – чаще с возвратом, напрочет.

Антикварные лавки тянулись по Панкратьевскому переулку и Сретенке до самого Сухаревского рынка. Чихирин же имел лавочку на Смоленском рынке, возле которого – на Арбате, Пречистенке, Остоженке – проживало немало богатых и просвещенных господ. Были охочи до старинных книг и иноземные посланники в блестящих камзолах и замысловатых шляпах.

Но в Вербную субботу и другие дни народных гуляний, когда московские жители, по обычаю, стекались на Красную площадь, Чихирин переносил свою торговлю к Спасским воротам Кремля, располагаясь на том же месте, где до Отечественной войны 1812 года имел лавочку первый русский антикварий Ферапонтов. У Ферапонтова когда-то запасались пособиями для научных исследований профессора Московского университета Барсов, Синьковский, Баузе; обогащали свои бесценные собрания граф А. И. Мусин-Пушкин, граф Ф. А. Толстой, П. Л. Бекетов. Теперь же, стал замечать Чихирин, книги все чаще стали покупать купцы, мещане, крестьяне, и среди простого народа стали появляться собиратели до того ученые, что против них дворяне – полные невежды. Не странно ли это: и деньги, и земли, и даже само просвещение все заметнее перекочевывают из высшего сословия в низшее?..

Но раз в год Чихирина брала хандра, и тогда и торговля, и размышления о жизни ему нестерпимо противили. Он оставлял нераспроданный товар без присмотра – благо, что воры еще не имели привычки красть книги – и шел к своей старухе.

– Пора переменить, – вздыхал Иван Андреевич.

И вот жена уже разбирает книжки на листочки, вяжет их в пачки и продает по три копейки за фунт в овощные лавки для завертывания товаров. А сам хозяин тем временем уходил в ближайшее за Камер-Коллежским валом село, где шкалик водки, не обложенный городским налогом, стоил семь копеек против московских десяти, и кутил, пока не пропивал последнего гроша. Тогда он отправлялся пешком в Троицу и, замолив грехи, вновь становился добропорядочным семьянином и увлеченным букинистом.

Вычихал каменный дом. Шут Иван Савельевич Сальников (1770-е – после 1830-х)

На Руси, как и во всем мире, любили потехи. Но если простой народ в редкие дни отдохновения от трудов резвился на качелях, водил хороводы и распевал разухабистые песни, то благородные, для многих из которых труд ради куска хлеба оставался неведомым занятием, развлекались катанием в каретах, карточными играми и театральными представлениями. И если каждый простолюдин становился директором-распорядителем своего праздничного дня, создателем и участником всеобщего веселья, то знатным нужен был искусный посредник, чтобы улыбнуться.

Одним из лекарств от скуки в великосветских кругах издавна служили шуты. Среди них попадались умнейшие люди, как, например, придворный шут Иван Александрович Балакирев. Были, конечно, и глупцы, веселившие господ.

Ивана Савельевича Сальникова никто не называл по имени и фамилии, да и не знал их. Просто – Савельич. В начале XIX века он жил в доме у князя Хованского на Пречистенке и был непременным сопровождающим летних московских гуляний. Под Новинским, в Сокольниках, на Красной площади Савельич появлялся в одноколке, во французском кафтане, напудренный и украшенный цветами. Под стать была разукрашена и лошадь – вся в бантах, в шорах, с разноцветными перьями в гриве. Едет крепостной мужик Савельич этаким барином и поет во все горло: «По улице мостовой шла девица за водой!»

Как-то вельможный князь Юсупов, всю жизнь пытавшийся убежать от скуки, предложил московскому шуту пройтись с ним по городу. Богато разодетый Савельич согласился. Князь решил перешутить юродивого мужика и остановил по пути крестьянскую бабу.

– Ударь его по щеке, я тебе целковый дам.

– Ах, батюшка, да как я смею…

– Да ведь это шут, а не барин! – рассмеялся Юсупов.

– Ах, батюшка, да вы меня обманываете. Целковый бы мне пригодился, да это, я чаю, барин вроде вас. Вишь, у него золотой кафтан.

Тут в разговор вмешался Савельич:

– Что ты, баба, его слушаешь, он все врет. Я – князь Юсупов, меня все знают. Ты лучше ударь его, я тебе три целковых дам.

Сказывают, баба «чуть было не заехала татарского князя по шее».

Было множество анекдотов, связанных с Савельичем, который со временем получил вольную и жил приживальщиком у богатых вельмож. Но более других запомнился москвичам удивительный случай, когда он поспорил с богатым барином, что обязательно чихнет на каждой из ста двадцати ступенек. И вычихал себе двухэтажный каменный дом, занялся колониальной торговлей, завел семью, сына отдал в ученье и оставил ему немалое наследство.

В 1830-х годах Савельич уже был господином лет шестидесяти, в белом суконном сюртуке и длинных, малинового цвета панталонах, в черной пуховой шляпе с большими полями, к которой был прикреплен большой пук развевавшихся по ветру разноцветных атласных лент. Он был принят в блестящих аристократических домах, и ему позволяли вольности, даже сальности, непростительные никому другому. Он мог спокойно подойти к супруге генерал-губернатора князя Д. В. Голицына княгине Татьяне Васильевне, сидевшей за ломберным столиком в окружении дам и кавалеров, и, заглянув к ней в карты, на всю залу воскликнуть:

– Танечка, какая к тебе игра-то припендрила!

Мог, прогуливаясь по гостиным, вдруг посоветовать другой знатной даме:

– Машенька, мой друг, поди сыграй на фортепихальцах!

Ему позволялось, протиснувшись в кружок мужчин, серьезно рассуждающих о государственных деятелях, смутить всех, хоть и ненадолго, откровенной правдой:

– Я вам скажу, как только в Петербурге дурак заведется, его тотчас шлют в Москву сенатором!

Вот так и юродствовали на Руси: в петербургских салонах знаменитый полководец Суворов, в московских – популярный шут Савельич. Если присмотреться, есть отменные шуты и в наше время.

Духовный полковник. Офицер Доможиров (1770—1830-е)

«Все в Москву катится», – с гордостью бахвалятся жители Первопрестольной и с завистью отмечают приезжие. На московских улицах, одетых кое-где в дикий камень, продыху нет от бесчисленных колясок, бричек, карет, тарантасов, дормезов, одноколок, фаэтонов, пролеток, кабриолетов, колымажек, телег.

Вот тянется длинный обоз груженых саней, на которых оторванные от крестьянской работы мужики везут оброк своему сытому благодетелю.Громыхает золоченая карета с графским гербом, кони в перьях, на запятках букет– два здоровенных лакея во фраках, на козлах красномордый тучный кучер, которого для поддержания внушительных размеров живота каждый вечер до краев потчуют портером. Тащится косматая толстоногая кобыла, запряженная в пошевни – большие лубочные сани для товару, – набитые на этот раз говорливой купеческой семьей. Мчится заложенная по-русски тройка, бородатый лихач в новом кучерском армяке и голубой шапке набекрень ловко охаживает длинным кнутом двух пристяжных и коренную в дуге с колокольцем. Волочится усталая крестьянская кляча, старая и худая, как и ее хозяин – битый-перебитый гордыми седоками Ванька-извозчик в синем драном армяке, с номерной медной бляхой на спине.

Но вдруг с близлежащей колоколенки раздался неурочный звон…

– Никак сам владыко решился не побрезговать нашим храмом? – с затаенной радостью спрашивали друг у друга местные прихожане.

– Доможиров скачет! – закричал самый зоркий, указывая вдоль улицы. – Скоро митрополит будет!

Вот уже и все заметили, как к храму стремительно приближались легкие дрожки, на которых, стоя на полусогнутых ногах с намотанными на левую руку вожжами и длинным хлыстом в правой, мчался навстречь ветру приземистый напудренный офицер долгопамятных павловских времен. Его военный сюртук с красными отворотами, треуголка с загнутыми полями и трепещущая приставная косица казались москвичам 1820-х годов столь же священными, как священнические ризы, а миссия Доможирова столь же важной, как у царского фельдъегерского возка.

Люди прихорашивались, принимали смиренный вид и с трепетом шли в свой приходской храм слушать почетную архиерейскую службу.

Доможиров осаживал разгоряченную лошадь возле самой церковной паперти и смело бросался в толпу прихожан, расталкивая народ с помощью кулаков и грозных возгласов: «Посторонись, хамово отродье! Дорогу владыке!»

Только-только он успевал расчистить проход и навести видимость благолепия, как рядом с его спартанскими дрожками останавливалась веберовская, в четыре тысячи рублей серебром карета на высоких рессорах, с мягкими шинами, с нарядным форейтором, восседавшим на одном из шести орловских рысаков. Из услужливо распахнутой дверцы сначала показывался теплый, мягкий сапожок, голенище которого покрывала черная шелковая ряса, а затем и весь митрополит, с золотым крестом на груди и в клобуке. Он размеренным кротким шагом вступал в храм, где ему предстояло в течение долгого часа, а то и двух оказывать молитвенную помощь заблудшим овцам стада Христова.

Все это время Доможиров зажигал потухшие от сквозняков свечи, поправлял лампады, расставлял молящуюся паству в веданном одному ему порядке и следил, чтобы никто из прихожан не отвлекался на мирские разговоры. Он даже разводил по нужным местам священников, которые путались, где им стоять в известные минуты архиерейского богослужения. А уж если на крестный ход собирались, то духовенство, особенно новички сами обращались к Доможирову за указаниями, где встать и что делать. Сам же добровольный блюститель благочестия в крестном ходе шел впереди, раздвигая по сторонам столпившийся народ.

Перед последним «аллилуйя» последний раз хозяйским взглядом окинув смиренный храм, он без сожаления покидал его и, молодецки вскочив на дрожки, мчался уже проторенным путем назад, к усадьбе митрополита, предваряя появление кареты, должной доставить его высокопреосвященство от обедни к обеду.

Переговорив с архиерейским кучером о маршрутах дальнейших поездок, которые желательно предвосхитить лихой скачкой, Доможиров, если на сегодня его добровольная служба была закончена, удалялся к себе в тихую квартиру, которую обычно снимал на окраине города, и, водрузив на нос огромные очки, читал что-нибудь из Ветхого Завета.

Домохозяину попервой нравился такой спокойный, солидный постоялец, рано утром уходящий куда-то на службу, а вечера проводящий трезво и скромно. Но вот минул месяц, за ним второй, третий, а на усердные напоминания о квартплате солидный постоялец отвечал сначала обыкновенным, а потом уж и презрительным молчанием. Домохозяин, как и все обыватели недворянского звания, понимал, что офицерский мундир требует почтенного отношения к находящейся в нем особе, поэтому, удрученный, что не может расправиться с неплательщиком по-свойски, шел жаловаться в полицию.

– Доможиров? – сочувствовали ему в части. – Да он испокон веков, сколько квартир ни сменил, нигде не платит. Шутка ли – еще при покойном императоре Павле полковником в отставку вышел! А теперь на духовное дело потянуло – у его высокопреосвященства вроде как общественную службу справляет, без платы, по собственному почину упреждает повсюду в городе светлейшее появление. Его и зовут-то кто – духовным полковником, кто – духовным полицмейстером. Да и нам с Доможировым спокойнее. Кабы у всех начальников по такому провозвестнику было, мы бы ни страху, ни забот не знали, полеживай себе да ухо востро держи, чтобы врасплох не застали. Так что забирай свою жалобу и убирайся подобру-поздорову, пока не всыпали горяченьких, как потрясателю основ. Кажись, Бога благодарить должон, что приютил у себя столь почтенную особу, а ты… Нет, до чего же за последнее время народ исподличал!

Поняв, что за птица его квартирант, домохозяин совал квартальному красненькую десятирублевую ассигнацию и в низком поклоне слезно молил:

– Ваше благородие, вы уж не побрезгуйте, возьмите от чистого сердца, да и придумайте что-нибудь, ведь paзорюсь с вашим полковником!

– Взять-то я возьму, – соглашался квартальный, – только что я могу придумать?.. Ну да ладно. Ты выкладывай еще одну красненькую, для пристава, и завтра жди – мы сами его перевезем. Есть тут на примете один больно гордый купчишка – видать, в бояре метит, вот мы ему и подбросим благородного квартиранта… Пусть-ка к нам побегает!.. Только ты Доможирову подарочек по чину его поднеси и прощальный обед обеспечь, а то упрется и тогда уж ни в жизнь не съедет.

Обрадованный домохозяин раскошеливался на вторую ассигнацию и поспешал за покупками, чтобы с достоинством выпроводить квартиранта, со злорадством думая о гордом купчишке, которому настает пора расплачиваться за добровольное служение московскому благочестию духовного полковника Доможирова.

Ищите женщину! Графиня Прасковья Ивановна Шереметева (1770-е—1803)

Памятники зодчества Москвы и ее окрестностей не зря зовут каменной летописью столицы. Они могут поведать любознательному человеку об удивительных делах и поучительных историях минувшего. Новодевичий монастырь расскажет о заточении в его стенах властолюбивой сестры Петра I – Софьи и мятежных стрельцах, повешенных под окнами ее кельи. Архангельское поразит богатством князей Юсуповых, перешедшего к ним от казненных и опальных русских бояр. Остатки Симонова монастыря напомнят о повести Карамзина «Бедная Лиза», а Старое Симоново – о некогда здесь захороненных Ослябе и Пересвете. Можно совершить увлекательные путешествия по московским памятникам Куликовской битвы, центрам старообрядчества, дворянским особнякам начала девятнадцатого века…

Но что общего может быть между усадьбой Кусково (XVIIIвек, в Перове), церковью Симеона Столпника (XVIIвек, на пересечении Поварской улицы с Новым Арбатом) и зданием Научно-исследовательского института им. Н. В. Склифосовского (начало XIX века, на Сухаревской площади)?.. Если вы встретились с трудноразрешимой загадкой, то – как любил выражаться французский полицейский Габриэль де Сартин – ищите женщину.

В 1788 году, после смерти отца, тридцатисемилетний единственный наследник нескольких миллионов рублей и ста шестидесяти тысяч крепостных душ, потомок Ивана Васильевича Шереметева, отправленного на плаху царствующим тезкой, внук сподвижника Петра Великого, родственник первых боярских фамилий России – Салтыковых, Трубецких, Черкасских, Долгоруких, Лопухиных, сенатор граф Николай Петрович Шереметев бросил петербургскую службу и уединился в семи верстах от Москвы, в родовом имении Кусково между Рязанской и Владимирской дорогами.

Дворец роскошного вельможи, Москвы любимый вертоград, Где жизни день бывал дороже Среди бесчисленных отрад, Чем год в иной стране прекрасной!

Семнадцать прудов, каскады, водопады, фонтаны, подъемные мосты, маяки, гроты, «рыбачьи хижины», гондолы, церковь с колокольней, эрмитаж, оранжереи, руины, карусели, зверинцы, китайские и голландские домики, продольные и диагональные аллеи с ровно подстриженными кустами и мраморными статуями, многие другие ухищрения должны были помочь властителю усадьбы коротать праздное время. Гости, которых собиралось порой до двух тысяч, весело палили из пушек раззолоченной яхты, подзадоривая громкими криками гребцов в шкиперских кафтанах и шляпах с серебряным позументом. А с берега доносились песни кусковских крестьянок и треск изысканных фейерверков.

Но граф равнодушно расхаживал по своему великолепному дворцу, безрадостно смотрел на драгоценные гобелены, яшмовые вазы, дамасские, осыпанные бриллиантами сабли, на гостивших у него иноземных королей и русских князей. Недаром же одна родственница прозвала его отменным штукарем. За границей и при дворе императрицы Екатерины II он приобрел лишь внешний лоск европейца, но остался русским дворянином, которого вынянчила простая крестьянка, человеком с мятущейся чуткой душой.

Он принялся устраивать в своих поместьях школы и больницы, разрешил крепостным подавать жалобы лично ему, отменил телесные наказания, дозволил всем москвичам в дни всенародных праздников гулять среди кусковских садов и парков.

От своих высокородных предков Николай Шереметев унаследовал не только миллионы, но и две страсти: псовая охота и театр. Для утоления первой граф держал полторы сотни резвых оленей и полсотни породистых псов, для второй – оркестр музыкантов, хор певчих, дюжину танцовщиц.

После театрального представления он привык обходить с поздравлениями артисток и, как бы невзначай, оставлял в комнате одной из них платок, за которым возвращался ночью, крадучись.

Но одна встреча переменила всю его жизнь. Виновница происшествия, старшая дочь горбатого кусковского кузнеца, сложила об этом летнем дне 1789 года песню, которую шереметевские крестьяне разнесли по всей России, и к середине девятнадцатого века она уже вошла в многочисленные сборники народного поэтического творчества.

 
Вечор поздно из лесочка
Я коров домой гнала.
Лишь спустилась к ручеечку
Возле нашего села,
Вижу: барин едет с поля,
Две собачки впереди.
Поравнявшися со мною,
Он приветливо сказал:
«Здравствуй, милая красотка.
Из какого ты села?»
«Вашей милости крестьянка», —
Отвечала ему я.
«Не тебя ли, моя радость,
Егор за сына просил?
Он тебя совсем не стоит,
Не к тому ты рождена.
Ты родилася крестьянкой,
Завтра будешь госпожа!»
Вы, голубушки, подружки,
Посоветуйте вы мне.
А подружки усмехнулись:
«Его воля, его власть!»
 

Пресыщенный, искушенный граф, отпрыск ближайших царских советников, один из первых богачей России, будто ребенок, влюбился с первого взгляда, влюбился в свою крепостную крестьянку Прасковью Горбунову (ее отец не любил этой клички, и чаще его и его детей называли Кузнецовыми и даже Ковалевыми), влюбился навек.

Она под именем Параши Жемчуговой стала лучшей актрисой Кусковского театра, прославилась на всю Москву как прекрасная оперная певица.

Для нее был выстроен отдельный флигель, где граф, по собственному признанию, провел лучшие дни своей жизни.

Холопка, существо, приравненное русским цивилизованнымобществом к скоту, стала для графа Шереметева лучшей советницей, единственной утешительницей, добровольной наложницей. Он забросил охоту, увлекся книгами, стал различать людей в подвластных ему рабах.

Она пленила его немногочисленных друзей. Среди них императора Павла I, восхищавшегося их тихим счастьем и любившего подолгу беседовать с Парашей. Митрополита Платона, который до того однажды расчувствовался от Парашиных песен, что с жаром поцеловал ее трепетную ладошку, вместо того чтобы предложить для лобызания свою священную длань.

С первого дня рождения Николая Шереметева и Прасковью Горбунову люди отнесли к разным породам, но любовь порушила сословные преграды. Слава, знатность, богатство стали для влюбленных не источником счастья, а поводом к мучениям, ибо им надо было скрывать от высшего светаистинные чувства. И все же в их совместной жизни, прошедшей в постоянных заботах друг о друге (оба были слабы здоровьем), среди волнений и тревог, можно различить проблеск великого счастья.

Наконец через десять лет после их первой встречи граф настоял, чтобы его наложница приняла свидетельство об отпуске на волю.

Спустя еще три года, 6 ноября 1801 года, в церкви Симеона Столпника на Поварской произошло их тайное бракосочетание. Свидетелями при венчании были князь А. Н. Щербатов и начальник Московского архива иностранных дел А. Ф. Малиновский. Брачный документ написан рукою московского митрополита Платона.

«Соединяя душевные добродетели, – писал о своей супруге Николай Шереметев в завещательном письме сыну Дмитрию, – она приобрела себе совершенно все уважение и почтение к ней мое, и тогда я поборол бренные предрассудки света сего о неравенстве состояний и соединился с нею священными узами брака».

23 февраля 1803 года, спустя двадцать дней после рождения сына-первенца Дмитрия, графиня Прасковья Ивановна Шереметева скончалась. На следующий день, 24 февраля, император Александр I благосклонно отнесся к браку Шереметева с опочившей супругой, которую, по словам венценосца, «любовь поставила превыше ее состояния». Лишь после этого для высшего светабыла открыта тайна венчания графа, его сын признан наследником.

Всю оставшуюся жизнь безутешный вдовец посвятил воспитанию сына и исполнению воли усопшей – строительству богадельни для ста человек престарелых и увечных и при ней бесплатной больницы на пятьдесят человек (странноприимного дома).

В 1809 году, за несколько месяцев до открытия Шере-метевского странноприимного дома (ныне НИИ им. Н. В. Склифосовского), граф спокойно скончался с именем Параши на устах.

Что же она была за женщина, если сумела стремительно и навек обворожить столь сиятельного и разборчивого мужчину, как Николай Шереметев? Чем она околдовала, присушила, как говорили крестьяне, его?..

На лучшем портрете Параши работы художника Н. И. Аргунова заметно своеобразие ее лица. Но его не назовешь красивым. Мука, нежность, тревога, милосердие соединились в нем.

«В ней не было ни античной, ни классической, ни художественно-правильной красоты, – пишет биограф Прасковьи Шереметевой Петр Бессонов о ее портретах. – Напротив, с этой точки зрения лоб нашли бы малым, глаза недостаточно обрисованы ясными линиями и невелики, а по краям несколько растянуты по-восточному, в волосах нет роскоши, скулы выдаются слишком заметно, колорит лица то нежно слабый, то смугловатый и запаленный. Но в общем это именно то, что называется красотой выразительною и красотой выражения, что-то зовущее, приковывающее и вместе с собой влекущее. Фигура эта будто встала перед вами внезапно или встречена вами в пути. А идет она на подвиг, и путь ее есть предначертанный, решенный путь победы и жертвы, торжества и мученичества».

И, глядя на портреты графа и графини Шереметевых, листая страницы их жизнеописания, невольно завидуешь их любви.