Текст книги "Московские обыватели"

Автор книги: Михаил Вострышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Тенор из рогожской слободы. Певец Павел Иванович Богатырев (1849–1908)

Более тысячи лет назад византийские историки называли славян «песнелюбивыми». Под песню рубили избу, пеленали ребенка, справляли свадьбу, хоронили.

«Во все продолжение путешествия нашего по России я не мог надивиться охоте русского народа к пению, – писал в путевых заметках конца XVIIIвека один англичанин. – Ямщик поет от начала до конца станции, земледелец не перестает петь при самых трудных работах, во всяком доме раздаются громкие песни, и в тихий вечер нередко доходят до слуха вашего отголоски из соседних деревень».

Когда раненого после разгрома Варшавы (1794 г.) поляка Немцевича везли пленного в Петербург, он, хоть и был зол на все русское, заметил: «Нет другого народа, более способного и более любящего музыку, чем русские. Ничего не может быть мелодичнее и трогательнее их песен и того выражения, с каким они поют их. Кажется, что все их рабство и несчастная судьба изливаются в этих жалобных звуках».

«Создаем музыку не мы, – уверял М. И. Глинка, – создает народ. Мы только записываем и аранжируем».

Песня – незаменимое, доступное всем наслаждение, а хорошие певцы, по народному поверью, – Божьи люди. Но если старинного сочинителя прозы или виршей мы можем ныне прочитать и определить, насколько он искусен в своем мастерстве, то творчество исполнителей песен до появления граммофонной записи погибло полностью и невозвратно. Ну, хоть не голос, так судьбу одного из самых любимых московских певцов второй половины XIX века послушаем…

Павел Иванович Богатырев родился 15 июля 1849 года в Рогожской слободе, на Малой Андроньевской улице, в семье богатого мещанина, занимавшегося сырейнымпромыслом, а по-простому – живодерством.

«Покупали живых и мертвых лошадей, – вспоминает знаменитый артист-самородок. – Первых убивали обухом топора в лоб и с тех и с других снимали шкуру. Кости с мясом закапывали в землю, где в течение двух лет мясо сгнивало и кость оставалась чистой. Тогда ее выкапывали, жгли на кострах и, насыпав в кули, продавали».

Держали Богатыревы также до двухсот меделянок (крупных собак, напоминавших статями бульдога) и устраивали для азартных москвичей кровавое зрелище – травлю медведей, волков и быков собаками.

«Жизнь текла по раз заведенному порядку. Вставали мы все рано, пили чай и пили его утром долго, так что самовар подогревали раза три. Потом отец уезжал, я шел в контору, со двора все разъезжались по назначению и дом пустел».

Отец слыл в молодости известным кулачным бойцом и передал свою могучую силу сыну, который, еще не перевалив за двадцать лет, мог подлезть живой лошади под живот, поднять ее и поставить в телегу. Но отец часто твердил: «Бойся, Пашутка, своего кулака да Бога». Он не советовал сыну продолжать свое сырейноеремесло и заставлял учиться. Павел закончил Рогожское городское училище и Мещанское училище Купеческого общества.

Отец слыл сведущим в театре и пении. В молодости он «волновал Днепр» в опере «Аскольдова могила», подлезши под полотно с нарисованной на нем рекой. Кроме того, мальчиком служил в музыкальном магазине Ленгольда, бегал за водкой для знаменитого гитариста Михаила Тимофеевича Высотского и выучился играть на гитаре вальс «Меланхолия».

«Благодаря посещениям театров и некоторой склонности к искусству в нашей родне, я очень полюбил музыку и, часто слушая скрипачей в балетах – Минкуса и Гербера, а в опере – Кламрота, я пристрастился к скрипке и спал и видел играть на ней.

Однажды в субботу я пришел из бани и, сев в кухне на лежанку, взял лучинку и начал ею водить по вытянутой, долженствовавшей изображать скрипку левой руке. В это время в кухню вошел дядя Петя и, увидев меня за таким занятием, спросил:

– Хочешь учиться на скрипке?

Я вскочил с лежанки, бросился к дяде и начал его целовать. Мне было тогда четырнадцать лет.

– Ну, ладно, – сказал дядя, – я завтра поговорю с отцом».

Павел учился скрипичному мастерству сначала у старичка-соседа Константина Яковлевича, у регента Ивана Ефимовича, потом переучивался у скрипача императорских московских театров Карла Антоновича Кламрота. В восемнадцать лет он уже играл на сцене в оркестре Юлия Густавовича Гербера соло из балета «Конек-Горбунок».

Но благодаря случаю скрипку пришлось забросить и переменить судьбу. Еще будучи пятилетним ребенком, Павел очень любил петь и даже получал от подрядчика отца по копейке за каждое исполнение русской песни. Пел и в Мещанском училище в церковном хоре, куда входили также семинаристы, обладавшие чудными басами. Как-то, чтобы разучить Второй концерт для скрипки с оркестром Шарля Берио, он нанял дачу в Кускове и по вечерам пел, прогуливаясь по графскому саду. Его голос заворожил семью жившего неподалеку знатока столбовогопения, протоиерея Успенского Кремлевского собора Петра Ильича Виноградова, который и посоветовал Павлу Ивановичу учиться петь профессионально. Начались занятия с итальянцем Форкатти, оперным певцом С. В. Демидовым, потом у петербургских профессоров и в Придворной певческой капелле.

«Я потихоньку с капеллы съездил в Москву, чтобы показаться своим. Явился я в вицмундире со светлыми пуговицами, в фуражке с красным околышем и кокардой. Эффект был поразительный».

Но вскоре учебу в Петербурге пришлось прервать – старому отцу понадобилась помощь единственного сына на живодерне. Но учиться петь он не бросил, теперь его наставником стал профессор Московской консерватории В. Н. Кашперов. За великолепный, чисто грудной тенор москвичи прозвали Богатырева Русским Тамберликом. Он на пари тушил керосиновую лампу, когда брал верхние ноты. Гордился, что мог с блеском спеть арию Сабинина «Братцы, в метель» из «Жизни за царя», обыкновенно в театре исключавшуюся, так как она требовала от певца исключительного голоса и виртуозного исполнения. Начав выступать на провинциальной сцене, Павел Иванович позже был принят в московский Большой театр, где сто пятьдесят раз выступил в «Демоне» и двести семнадцать в «Жизни за царя», не говоря о множестве ролей в других операх.

Иные думают, что был бы голос – и успех у зрителей обеспечен. Слава богу, Богатырев по-иному смотрел на певческое искусство. Он упорно работал над каждой оперной партией.

– Вот вы, молодежь, – подтрунивал Павел Иванович в старости над певцами, – привыкли, чтобы вам все даром доставалось, без хлопот. А вот посмотрели бы вы, как приходилось работать нашему брату-чернорабочему. Вы и понятия не имеете о такой работе. Вы на высокой-то ноте норовите на цыпочки приподняться, чтобы вольготнее было. А мы не так делали. Бывало, нарочно станешь на коленки, да возьмешь еще карандаш в зубы, да вот эдаким манером как ахнешь верхнее «до» – чертям станет тошно в аду.

Богатырев, недаром у него такая фамилия, был высоким могучим атлетом, удалым молодцом в русской поддевке и высоких сапогах бутылками, вечно благодушный, шутливый, жизнерадостный. Осенью он расставался с музыкой Глинки и Верстовского и недели на две уезжал в Рогожскую слободу, где превращался в простого живодера.

Особенно ярко его талант проявился в исполнении русских народных песен, которые он бесконечно любил и пропагандировал. Не только москвичи, немцы и французы приходили в восторг, когда он приезжал петь в Германию и Францию. В Лондоне англичане заставляли его по три-четыре раза повторять каждую песню.

«От колыбели я знаком с песней, под нее я вырос, под нее возмужал, ею овладел, не щадя труда и сил. Мне кажется, что я в ней потонул… Где только не искал песни, где только не слыхивал ее! Такие песни слыхал, что, кажется, камни плакали, такие голоса попадались, что от взрыва одной ноты лес шатался, кажись, и гудел потом от края и до края! Волгу, колыбель песни, вдоль и поперек, вверх и вниз изъездил. Такое хоровое исполнение слыхивал, что к месту примерзал».

Примерно в 1896 году бархатный голос Богатырева стал пропадать. Врачи старались помочь, но безрезультатно. Двадцать три года проработав на казенной сцене оперным певцом, он не дотянул двух лет до положенной государственной пенсии и остался без средств к существованию. Как часто бывает с русским человеком, Павел Иванович начат глушить свое горе в вине. Чтобы не остаться без последней копейки, вновь перешел на провинциальную сцену, выступал в частных московских театрах. Князь Б. А. Щетинин был поражен, когда на открытой сцене сада «Аквариум» узнал в лысом сгорбленном старичке, тренькавшем на гитаре, напевая какую-то грустную песню, знаменитого Богатырева. «Кумир москвичей, – горестно восклицает Щетинин, – он тихо угас на окраине Москвы, почти всеми забытый, полунищий, больной, изможденный старик. Украшение русской оперной сцены, артист Божьей милостью, под конец жизни должен был ради куска хлеба подвизаться на ресторанных и кафешантанных подмостках, снискивая себе скудное пропитание жалкими остатками некогда дивного, чарующей красоты мощи голоса».

Мы никогда не сможем почувствовать, как пел Богатырев, сравнить с современными певцами. Нам осталось лишь его литературное наследство. Его рассказы, очерки, стихи с 1880-х годов часто публиковались в газетах и журналах. Прекрасное бытоописание нашей древней столицы «Московская старина» несколько раз переиздавалось (с сокращениями), в том числе в 1989 году в одноименном сборнике. Вышло несколько книг при жизни автора, лучшая среди них – «Скитницы древляго благочестия» (1897 г.), где изображена жизнь заволжских раскольничьих скитов и Рогожской старообрядческой слободы. Уже посмертно были опубликованы автобиографические очерки «На долгом пути. Рассказ простого человека» и «Из недавнего прошлого». В предисловии к ним Павел Иванович как бы подвел итог своей жизни:

«Мне пятьдесят три года. Жизнь явила мне много разнообразия в дни моего детства, отрочества и юности. Круто изменив свое течение, она направила меня на другую дорогу, совершенно мне чуждую, неожиданную, но прекрасную. Много мне пришлось слышать, видеть, передумать, вообще пережить, но горького, больного я не видел для себя – жизнь мне улыбнулась светлой улыбкой, пришла светлым праздником. Теперь, на склоне дней моих, когда я оглядываюсь назад, я вижу, что праздник жизни просто-напросто оказывается серенькими буднями, ибо ласки этой жизни не оставили в душе никакого следа и душа моя так же узка, как и была, и не в силах вместить Божьей красоты, что действительно освящает и освещает и ширит ее. Некогда было заглянуть в себя, а заглянул – и ужаснулся, и "болезнь в сердце моем день и ночь" (Пс. 12). Ушел бы куда-нибудь от пережитого, от душевной пустоты, как раб нерадивый, зарывший в землю талант. Не напитал души моей внешний блеск жизни. Ну и Бог с ним, с прошлым. Теперь, в годы старости, когда ближе к концу, когда случай еще раз указал мне иную дорогу, начинаешь разуметь смысл жизни, хоть и поздно. Но виноградарь заплатил ту же плату и тем рабочим, которые были наняты в позднем часу, что и тем, которые были наняты ранним утром (Мф. 20). Я уже отжил, жизнь кончилась, надо начать "житие". И здесь, только здесь можно обрести ту радость, что освещает не только самого себя, но и других, соприкасающихся с тобой. И кто знает, может, я кончу дни мои где-нибудь в тишине обители, в скромной келье, молясь Всемогущему Творцу за ниспосланные мне блага, за Его щедроты, и, припадши к Нему, буду слезно просить, чтобы Он даровал мне тихий закат, как ярко гаснущая вечерняя заря, сливаясь с темно-синим звездным небесным сводом, как будто указывающая на новое небо и новую землю.

И теперь ласкают меня воспоминания, но это радость плотская, мгновенная, дождевой пузырь, без следа. Какой ответ я дам Тому, чей образ и подобие ношу, за Его ко мне милости, щедроты и долготерпение? "Во светлостях святых Твоих како вниду недостойный? Аще дерзну совнити в чертог, одежда обличает мя, яко несть брачно?"»

Осенью 1907 года П. И. Богатырев заболел прогрессивным параличом и его, нищего, приютили в Убежище Общества призрения престарелых артистов, где он и скончался 17 мая 1908 года.

Собиратель цифр. Статистик Николай Алексеевич Каблуков (1849–1919)

Одни шли в народ, чтобы мутить его против правительства и царя, другие – научить грамоте, третьи – за песнями и сказками. Каблуков шел за цифрами. На телеге с захудалой лошаденкой он объезжал село за селом, уезд за уездом Московскую губернию, чтобы составить достоверные таблицы развития кустарной промышленности, переписать население, собрать сведения о положении с продовольствием.

Статистика – это наука о состоянии государства. Еще в древности правителям необходимо было знать число своих подданных на случай войны. Четвертая книга Моисея в Ветхом Завете (Числа) есть не что иное, как перепись населения, способного носить оружие. Кроме того, статистика помогает изучать житейские потребности народа, определять, что с течением времени в стране изменяется, а что остается постоянным.

В России началу упорядоченного собирания статистических сведений послужил указ 1802 года, которым министр внутренних дел обязал губернаторов доставлять ему данные о численности населения, количестве каменных и деревянных домов и прочие цифры, без которых невозможно вдумчиво и умело управлять государством.

В середине XIX века в статистику пришли профессионалы и лучший из них – Василий Иванович Орлов. Когда он скоропостижно скончался в 1885 году, на его место руководить Статистическим бюро Московского губернского земства был приглашен Н. А. Каблуков, проработавший в этой должности без малого семнадцать лет. Николай Алексеевич видел за цифрами множество проблем жизни народа, особенно его беднейшей части, о чем постоянно писал статьи для газет «Земство», «Московский телеграф», «Русский курьер» и журналов «Русская мысль», «Юридический вестник», «Русское богатство». Он преподавал в Московском университете, Практической академии коммерческих наук, Университете А. Л. Шанявского, на Высших женских курсах и Пречистенских курсах для рабочих. На квартире Николая Алексеевича и его жены Мины Карловны (автора исследования о женских кустарных промыслах в Московской губернии) по субботам собиралось человек двадцать – тридцать для беседы, большей частью университетская молодежь. Среди частых посетителей были также Д. Н. Анучин, Н. А. Златовратский, В. О. Ключевский, А. Н. Эртель.

В течение восемнадцати лет с 1894 года Каблуков состоял гласным Московского уездного земства, с 1899 года исполнял должность товарища председателя статистического отделения Московского юридического общества, с 1882 по 1897 год был экзекутором (заведующим хозяйством) студенческого общежития Московского университета.

Чтобы собирать сведения о жизни простолюдинов, надо понимать и уважать их, иначе с тобой никто говорить не станет. Уже двенадцатилетним мальчиком Каблуков покинул родное село Марфино Московского уезда и жил в Москве попеременно то у дяди – управляющего крупной торговой фирмой, то у тетки – содержательницы портновской и шляпной мастерской, где наблюдал жизнь торговых служащих и ремесленников. Потом учеба в Четвертой гимназии, Московском университете, служба в Пензенском окружном суде, поездки по уездным городам в качестве защитника по уголовным делам, командировка на два года за границу для усовершенствования знаний и опять постоянные разъезды по российской глубинке ради любимого дела, которое многим казалось нудным и бесполезным – сбор статистических сведений. Дело это, несомненно, не только ненужное, но даже вредное, если им занимается политик, подгоняющий цифры под свои теоретические рассуждения, или ваятель всевозможных современных рейтингов. Но Каблуков был ученым, всецело преданным своей науке, и говорил о своей деятельности: «Я всегда был далек от того, чтобы сознательно подгонять факты или не обращать внимания на те из них, которые противоречат мнению или заключению, которое мне больше бы нравилось, и очень настойчиво всегда предупреждаю своих учеников об опасности поддаться своему субъективному предвзятому мнению».

Книги и таблицы Николая Алексеевича Каблукова и прежде, и ныне, и в будущем будут важным источником для изучения состояния Москвы и России в целом в предреволюционные десятилетия. Не угасает и надежда, что возродятся и станут привычными его принципиальные взгляды на статистику, которая нынче напоминает плутовские махинации с цифрами и именами.

Ясная погода души. Юрист и общественный деятель Михаил Васильевич Духовской (1850–1903)

– Слышали, Духовской умер?

– Что вы? Не может быть!

– Какое несчастье для Москвы!

Духовской слыл одним из самых популярных людей в городе. Нет, он не был ни талантливым артистом, ни щедрым меценатом, ни известным коллекционером, ни опытным врачом, ни даже грозным полицмейстером. Таких людей, как он, в Москве знали и любили. Хотя им обычно не ставят памятники, не отмечают их юбилеи, их имен не встретишь в энциклопедиях. Когда сменяются поколения, о них просто-напросто забывают, как о чем-то обыденном, недостаточно изысканном и не отличающемся экстравагантностью. Но сейчас, спустя сто лет после его смерти, обществу так не хватает его слов и дел.

Духовской писал, как будто предвидя будущее России: «Дурное политическое устройство страны, дурной экономический быт, дурное воспитание, дурная нравственность – вот те причины, благодаря которым совершаются большинство преступлений». Он боролся против унижения человека вне зависимости от сословий. А значит в первую очередь против унижения бедного простолюдина.

…Зимний вечер. Большая аудитория Московского университета освещена двумя-тремя электрическими лампочками. Темновато и на кафедре, где стоит профессор уголовного права Духовской. Он весел, шутит со студентами и, как никто другой, терпим к свободе мнений своих учеников. Ведь чистый специалист – человек ограниченный, набор технических сведений и терминов. Прежде чем стать специалистом, нужно быть человеком. Что и доказывал Духовской на собственном примере, всегда отказываясь участвовать в громких уголовных процессах и берясь исключительно за гражданские дела, которыми пренебрегали знаменитые присяжные поверенные. Вся его жизнь – это деятельное стремление доставлять счастье другим.

Весной 1883 года его избирают первым председателем открытого по его инициативе Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детей. «Нам нужны прежде всего активные, преданные делу и энергичные люди, – выступал он перед членами нового общества, – а материальные средства явятся сами собой, как логический и неизбежный результат деятельности». Через год общество уже имело двести работников, отвечающих этим стандартам, и работа закипела, и деньги нашлись.

В 1895 году он принимается еще за одно начинание – становится председателем Пречистенского попечительства о бедных. И вскоре пречистенская часть Москвы покрылась сетью приютов, новых школ и мастерских для обучения рабочим профессиям. Ни Духовской, ни его коллеги не ждали, когда к ним придут нищие просить милостыню, пристанище или лечебную помощь. Они сами обошли всех окрестных бедняков, считая, что главное – выявить особо нуждающихся и постараться помочь им на дому. Познакомившись с бытом так называемых каморочно-коечных квартир,Духовской предоставил в Московскую городскую думу доклад, в котором требовал лучшего устройства жилищ для бедных. «Поразительно, – писал он в докладе, – что такие дома, являющиеся гнездами заразы, находятся не только на окраинах Москвы, но и в самом ее центре. Таким образом, эти гнезда – кругом нас, ими окружены дома центрального управления, они рядом с зеркальными окнами, украшающими лучшие улицы столицы. Беднота часто живет в одних домах с богатыми людьми, мимо их жилищ двигаются ежедневно тысячные толпы. Надо ли доказывать, что вопрос об уничтожении этих гнезд заразы есть вопрос жгучей, безотлагательной потребности, что о нем не вправе забыть ни один из жителей Москвы?..» Не прошло и двух-трех лет, как по выработанному Духовским плану и типу стали строить улучшенные дома для бедных, многие из которых существуют и поныне. Помощь бедным, по мнению Духовского, должна стать центральным делом городского управления. И главное внимание следует уделять предупредительной благотворительности,нужно предотвращать скатывание общества в бедность, а не бросать, когда уже поздно, нищему подачку.

Не было в Москве последних десятилетий XIX века, наверное, ни одного серьезного начинания в деле помощи бедным, в котором бы не принял участия Духовской. Он был прирожденный общественный деятель работы. Единственное место, где он скучал, – это салоны. «В общежитии Духовской производил на всех чарующее впечатление своим мягким приветливым обращением и веселым характером, – вспоминал князь Б. А. Щетинин. – Настроение у него почти всегда было одинаково ровное, с виду сдержанно спокойное, бодрое. Кто-то очень удачно назвал такое настроение «ясной погодой души». И мне думается, в конце концов, не этой ли «ясной погодой души» и объясняется главным образом та удивительная неиссякаемая энергия, которой отличалась общественная деятельность Духовского?»

Вот и оказалось, что человек, менее других искавший популярности, благодаря своей светлой деятельности стал одним из самых популярных в Москве людей. Человек, посвятивший всю свою жизнь борьбе с нищетой, оказался одним из самых счастливых в Москве людей.

Многие ли нынче способны на такое?..