Текст книги "Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет."

Автор книги: Михаил Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)

А.Шлаг     Ромео и Джульетты

Раннее майское утро. Капитан Иванов (фамилия подлинная) сидит в канцелярии. Капитан задумчив и сосредоточен. Русский вопрос: «Что делать?» стоит перед ним в образе двух тёлок из соседней деревни Камышинка. Сегодня ночью на боевой позиции зенитно-ракетного дивизиона он обнаружил две бутылки водки, закусь, сигареты и означенных выше тёлок в возрасте героини Шекспира, притаранивших всё это в нагрузку к себе. Ефрейтор Монтекки не явился, предупреждённый шпионами о ночном дозоре капитана.

Пьянка на позиции – это ЧП, но она с лихвой возмещается губой. Гонорея излечивается лошадиными дозами антибиотиков – уже проверено, но сигареты… Как горят дивизионы, Иванов, к сожалению, знает, и это повергает его в задумчивость. Пока проведены только самые неотложные мероприятия: дежурный офицер (ваш покорнейший слуга) получил люлей, девки, проведя ночь под замком, вымыли пол в канцелярии и теперь стоят, сисястые, нагло показывая капитану, что им всё нипочём. Да, у Шекспира, хоть и закончилась самоволка трагедией, но, по крайней мере, дивизион не сгорел. Как бы сделать так, чтобы они сюда вообще не ходили?

Наипростейший вариант – выпороть – отпадает сразу. Если дойдёт до политотдела, обвинят или в крепостничестве или, не приведи господь, в извращении. К родителям отвезти – не получится. Всю ночь в деревне гуляли; кстати, водку и закусь девки, скорее всего, со столов спёрли, теперь там спят, а после будут похмеляться. Можно привлечь к воспитанию школу, но тут есть нюанс. Не далее как года 2 назад тот же Иванов в чине старлея и неженатый, бывало, грузил на свой мотоцикл штук по 5 учительниц и вёз к офицерам отдыхать. Так что разговор с женским педагогическим коллективом на тему недостатков в половом воспитании подрастающего поколения ещё неизвестно как кончится. Куда ни кинь, всюду клин. Наконец, Иванов принимает решение, надевает фуражку, выталкивает на улицу девок и выходит из казармы на развод.

Отмахнувшись от доклада дежурного и выслушав рёв, обозначающий приветствие, Иванов сразу переходит к делу.

«Дизеля!» Сержант Скворцов поднимает левую ногу, выбрасывает её вперёд, топает ею о землю, поднимает правую ногу и ставит её рядом с левой ногой. Интересно, не к нему ли были бабы? Иванов, между тем, продолжает:

– Масло менял?

– Менял.

– Неси ведро отработки.

Отработка – это то, что получается из масла – мерзкая, липкая чёрная грязь. Скворцов пожимает плечами и дембельской иноходью направляется к хранилищу ГСМ. «Бегом!» толкает его окриком в спину Иванов, Скворец переходит на рысь и скрывается за углом.

– Каптёрка!

– Я! – и ефрейтор Шарипов шагом официанта выходит из строя.

– Тащи сюда старую подушку!

Не менее удивлённый, чем Скворец, Шарипов исчезает в казарме. Пока они ходят, Иванов вглядывается в строй. Если долго вглядываться в строй, строй не будет вглядываться в тебя. Он будет глазеть на титьки и коленки сзади тебя стоящих шмар. А они, ободрённые взглядами, верят, что любовь вечна, непобедима и за любовь можно выпить яду, ну или водки.

Ведро отработки и подушка появляются одновременно. Иванов переходит на голос, каким командуют на парадах – ясный, громкий, без выражения и лишних пауз.

– Сейчас мы разденем их догола, вымажем в отработке, вываляем в перьях и в таком виде отвезём в Камышинку. Шарипов, распарывай подушку!

Устав не дозволяет солдату эмоции. Он не может выразить свой восторг, хлопая в ладоши, свистя и крича: «Вау!». Но есть единственное исключение. Дивизион отрыл рот сначала от удивления, через несколько секунд оно перешло в радость, а потом в восторг от предвкушения цирка. И грянуло: «Ура!». Сначала не очень стройное, потом всё громче и слаженнее, и наконец, во всю глотку орали все: «суслы», «черпаки», «деды» и даже дембеля, к которым, собственно, девушки и пришли на рандеву.

– Отставить! – крикнул Иванов, чуткое ухо которого уловило звук сирены. Пасти захлопнулись, наступила тишина. И все услышали, что сирены нет, а обе Джульетты воют в голос. Плакали они от ужаса предстоящей экзекуции, но ещё больше оттого, что те, ради которых они пёрлись ночью две версты по тёмной просёлочной дороге, оказались грубыми невоспитанными похотливыми мужланами, готовыми потешаться над страданиями беззащитной девушки.

– Отставить отработку и подушку! – устало сказал Иванов, видя, что эффект достигнут. – Старшина, бери 69-ю и отвези их в Камышинку с глаз долой.

Он знал, кому что поручать, ибо из всех земных наслаждений прапорщик кличкой Боб давно выбрал водку, и ему можно было доверить хоть гарем султана.

И ещё год, пока не ушли на дембель «деды», пока «суслы» не стали «черпаками», а «черпаки» – «дедами», женское население Камышинки, способное к совокуплению, обходило дивизион стороной, а на все уговоры отвечало категорическим отказом.

А потом всё пошло по-прежнему.

Oldman     Цель уничтожить!

Продолжая армейскую тему…

Это не преамбула, а необходимый ликбез для непрофессионалов. Славные войска Противовоздушной обороны страны, ныне благополучно угробленные, состояли из трёх видов. Истребительная авиация мочила летательные аппараты потенциального противника на дальних подступах, Зенитно-ракетные войска всей своей мощью рубили супостата в непосредственной близости от прикрываемого объекта, а Радиотехнические войска (РТВ) осуществляли радиолокационную разведку воздушного пространства. Ну и вооружение у них было соответствующее. Лётчики летают на истребителях, ракетчики стреляют из ЗРК, у командира радиотехнического батальона есть пистолет. Ну так, на всякий случай.

Командиром дивизии был молодой талантливый лётчик, очень гордившийся своей героической профессией. А начальником РТВ – уже предпенсионный, очень спокойный и уверенный в себе полковник Турский, настоящий профи. Ну, невзлюбил первый второго! Всякое бывает. Я такой молодой, дико растущий, скоро генералом буду, а тут этот пенёк старый все время под ногами путается, перед глазами маячит, на пенсию его. Ну и чуть что – кто виноват? Турский! Турский туда, Турский сюда, Турский – какого черта? Практически беспрерывно, по поводу и без повода.

И вот, боевая работа на командном пункте. Отражаем воздушный налёт учебного противника. Все крутятся, как белки в колесе, аж пар идёт. Комдив орёт на все службы сразу, ну и между делом не забывает Турскому на нервы капать. Кульминация! И комдив уже в полной запарке ставит всем задачи на уничтожение супостатов. Авиация туда, ЗРВ – сюда, а на подкорке, в подсознании ещё этот Турский, как гвоздь ржавый! И он уже в состоянии крайней заведённости орёт по громкой связи:

– Турский!

Начальник РТВ: Отвечаю.

Комдив: Цель 2514 – уничтожить!

В этот момент даже дикторы замолчали. Весь КП затаился, как перед ядерным ударом, и ждёт развязки ситуации (см. выше о вооружении радиотехнических войск. Чем её уничтожать?).

Честь и хвала старым профессионалам!

Турскому хватило 10 секунд для формирования достойного ответа, и по ГГС раздался его спокойный, уверенный голос: «Товарищ командир, радиолокационная станция к взлёту готова!»

Пронин     Эй, полковник!

Традиции в армии – вещь абсолютно уникальная. Пожалуй, лишь какая-нибудь уж очень древняя религия может похвастаться прочностью, устойчивостью связей, отношений между событиями и явлениями, неизменностью их эмоциональной оценки, моторных и вербальных реакций на происходящее.

Похоже, что в этом смысле Российская армия – самая сильная. Попытки её морального разложения в виде внедрения всякой там заморской политкорректности и культурной чуткости бесплодны и, видимо, обречены.

«Эй ты, полковник…» – собственно, в этом и заключается quasi una fantasia (О. И. Бендер) армейских традиций. И, пусть полковники не обижаются, это хорошо.

В середине семидесятых группа творческой интеллигенции (умели рисовать красным и синим карандашом на картах и писать каллиграфически), была направлена из своей в/ч в Москву в Минобороны для воплощения масштабных во всех отношениях замыслов военного командования страны.

Шла подготовка к очередным грандиозным учениям то ли по отработке наших посягательств, то ли по защите от посягательств на нас. К учениям надо было разрисовать немыслимое количество карт, схем, таблиц и прочей наглядной агитации.

Как там все было, предмет отдельной истории. Скажу только: приятно бывает морозным осенним (зимним) утром после ночного ползания по расстеленным на полу картам пройтись от Фрунзенской набережной до метро с поднятой в воинском приветствии рукой навстречу спешащей в министерство километровой колонне офицеров – от лейтенанта до полковника, а то и генерала.

Работы было много, ночи напролёт. Ошибки и небрежность исключались: кто пробовал удалить следы от японского фломастера с карты, тот понимает. Соответственно, все мы постоянно находились в радикально мизантропическом состоянии духа. И реагировали на посетителей, особенно заказчиков-проверяющих и просто праздношатающихся, Знающих Как Надо, весьма остро.

Поэтому, когда в полночь-заполночь за спинами стоящих на карачках художников возник некто, бодро пробасивший: «Ну что, бойцы, зае…сь?», реакция была мгновенной и привычной:

– Тебя бы раком поставить мордой вниз, да чтоб всякие под руку бухтели… Пошёл бы ты…

Судя по тому, что в помещении возникла какая-то хриплая пауза, это был не «ночной прапор», обходивший этажи с целью предотвращения бедствий (от пожаров до загулявших в своих кабинетах служивых). Стало интересно, кто это там сзади сипит.

Обернулись. Ё-моё, начальник управления, генерал-полковник Пикалов! Отнюдь не демократ суворовского стиля. Какая нелёгкая его сюда занесла?

Наша компания, вскочившая и попытавшаяся принять положение «смирно», несомненно, произвела на него сильное впечатление. Босые, с трёхдневной щетиной, а кое-кто и с синяком под глазом (когда трёшь слипающиеся глаза испачканными грифельной крошкой руками, синяки получаются очень натуральными). А запах!

Генерал, надо отдать ему должное, в ситуацию въехал.

– Какие проблемы? Что нужно? До срока успеете?

Ну что тут ответишь? Что неделю отсюда не вылезаем, спим на стульях, едим, что бог пошлёт? И наверняка не успеем?

– Успеем, трщ гнрал-плковник!

– Ладно, боец, врать не научился! – рявкнул Пикалов. – Продолжать!

И вышел.

Шрифтовик Гоша по кличке «Граф Калиостро» глубокомысленно изрёк:

– Мы-то, мерзавцы, думали, что эта комиссия нам поможет… [13]13
   Неточная цитата из «Похождений бравого солдата Швейка».


[Закрыть]

– Скажи спасибо, что обошлось без пилюлей на месте, – ответил ему кто-то из нас.

– Ага, спасибо, разрешили продолжать. Мерсистое боку.

Продолжили, задницы кверху. Только теперь оные должны были нести ещё и дополнительную функцию – чувствовать. А ну как начальник устроит разнос нашему работодателю за «Пошёл бы ты…»

Не прошло и десяти минут, как учувствовали, за спиной опять возникло нечто.

Это был Пикалов со свитой из десятка разнокалиберных товарищей офицеров, тоже не очень свежих и, определённо, не очень понимающих, зачем их сюда притащили. За исключением нашего босса, который был бледен и, соответственно, очень даже понимал, зачем.

Ну, думаем, сейчас дурь начальника каждому видна будет. Образцово-показательная ночная вздрючка личного состава.

– Вот, – пробасил Пикалов, – Я вам негров привёл. Карандаши там точить, за чаем бегать.

Немая сцена. Занавес.

Батя     Термометр

У меня есть знакомый, который всю службу посвятил войскам РТВ Войск ПВО страны. Кто не знает, что это такое, хотел бы пояснить, что в ротном звене это далеко не мёд в шоколаде: неустроенность, автономность существования (если не сказать, выживания) со всеми вытекающими…

Рассказываю с его слов.

Когда армию в очередной раз захлестнула показушная волна близости к людям и заботы о них, в вышестоящих инстанциях было принято решение проверить на этот предмет все радиотехнические роты объединения, в том числе и мою. По закону подлости, за неделю до приезда комиссии солдат, назначенный в наряд по кочегарке (кочегарка – наверное, сильно сказано, котёл, от которого обогревалась казарма) разморозил систему отопления. Командир батальона после моего доклада об этом сказал, что наверх докладывать не будем, восстановим собственными силами. По временной схеме установили в казарме несколько буржуек и кинулись искать материалы для ремонта. А времена тогда наступили жуткие – водки в продаже завались (Горбачёвский маятник борьбы с алкоголизмом давно качнулся в обратную сторону), никто не хотел спирта – основной движущей силы, все хотели денег, и наши предложения обменять трубы на предлагаемый эквивалент не встречали, как ранее, энтузазизьма и повышенного производственного рвения трудящихся масс…

Насколько можно, все прибрали, покрасили, натёрли, поменяли, ну, в общем, что могли – сделали. По настоянию старшины буржуйки заменили на электрообогреватели, снятые со станций и принесённые из дома офицерами и прапорщиками. Замполит батальона, приехавший утром, приказал и их убрать. Возражения не принимались…

– Не тушуйся, Федорыч… Убить не убьют… Может, и обойдётся, – задумчиво говорил мне старшина роты…

– Не убьют, так потом замордуют.

– Да ладно, бог не выдаст – комиссия не съест; иди, командир, встречай…

Приехавшая комиссия милостиво изволила посетить командный пункт, где посмотрела работу сокращённого и полного боевого расчёта, столовую, где изволила в полном составе «снять» пробу, не отказалась и от… И вот…. Вот я веду её в казарму. Настроение и предчувствие – ну, сам понимаешь….

Заходим… У тумбочки стоит дневальный в гимнастёрке, хотя, когда я уходил встречать приехавших, он был в шинели, старшина – в рубашке. Представляется… Что за хрень? В казарме не более 10-12 в плюсах по Цельсию, а тут… крыша едет, что ли… Приехавшие в течение минут 10 обошли спальное помещение, бытовку, оружейную и ленкомнату, мельком проверили документацию. Один из проверяющих, мельком взглянув на термометр, прошёл дальше и начал читать боевые листки. Без замечаний, конечно, не обошлось. Но разве это недостатки?! Уехали!!! Не заметили!!!

Как говорится, нет на свете ничего прекраснее, чем выхлоп машины, увозящей проверяющих. Возвращаюсь в роту, дневальный в шинели. Захожу в канцелярию.

– Командир! Наливай скорее, замёрз, сил нет… – такими словами встретил меня старшина, кутаясь в бушлат.

– Что это было?

– Что-что… Наливай… Пока вы ходили, я у термометра отбил головку, покрасил красной пастой от шариковой ручки кусок лески и вставил его в трубку термометра…

– А если бы засекли?

– Да никто не засек бы… Ты их обедом кормил? Кормил… Наливал? Наливал… По морозу вёл? Вёл. С мороза, после обеда, да ещё и с водкой – кто заметит? Наливай скорее… Замёрз… А если бы засекли, я бы термометр начал снимать и уронил бы «нечаянно»… Наливай!

Александр     Транзистор

Конец 80-х прошлого века. Западная Украина. Пехотная учебка.

В учебном корпусе страдает 1-й взвод 2-й роты, разведённый процессом познания воинской премудрости по трём учебным же точкам.

Занятия на одной из точек (в классе) ведёт старший сержант Марфутов, который хоть и рассказывает нам про устройство орудия БМП 2А28, но сам мыслями давно в дембельском поезде.

Внезапно он отрывается от самосозерцания и окидывает взором помещение класса, где большая часть присутствующих мучительно борется со сном. Первое, что попадается ему на глаза, это клюющий носом на первой парте (нашёл место) героический узбек с редкой фамилией Балтабаев, помимо всего прочего награждённый природой торчащими под углом 90 градусов к месту крепления ушами и удивительно круглым лицом (эдакий ночной горшочек. Прелесть).

Марфутов в этот день был на редкость миролюбив, посему он не стал орать: «Рота, подъем», перечислять все нравственные и физические недостатки этого славного представителя узбеков или давать подержать по дружбе Балтабаеву вышеупомянутое орудие, которое весило где-то в районе полутора центнеров. Нет. Он просто решил покритиковать его, причём в лёгкой форме.

– Балтабаев!

– Я!

– Ты почему спишь, морда?

– Я не сплю, товарисча сержаната!

– Но я ж видел! Ты б лучше учился бы! Потом приедешь в родной аул, будет, что рассказать. Ты ж, небось, только в школу и ходил?

– Нет! Я в городе жил. Радио-техни-чес-кий техникум закончил.

У Марфутова лёгкий ступор (неожиданная радость):

– Так ты в радиотехнике разбираешься? (народ начал просыпаться).

– Да. Я хорошо учился.

– И нарисовать можешь схему? (лёгкое сомнение в голосе).

– Могу (очень уверенно, сопровождается кивком головы, выглядит, как Чебурашка во время разговора с Геной).

Марфутов протягивает мел, в глазах недоумение.

– Ну… Нарисуй что-нибудь…

– А что?

– Хм… Ну…. Транзистор нарисуешь?

Народ совсем проснулся и очень заинтересованно взирает на диалог, поскольку знаниями по радиотехнике располагает большинство присутствующих.

– Какой?

(Я судорожно пытаюсь восстановить в памяти сведения о p-n-p и n-p-n транзисторах и о том, как они изображаются).

Марфутов, видимо, располагает знаниями в этой области не более моего:

– Ну…. Нарисуй любой.

– Хорошо! (Ещё один Чебурашкин кивок).

Балтабаев подходит к доске и уверенно рисует прямоугольник (народ замер, все чувствуют свою серость, поскольку прямоугольных транзисторов никто не помнит – знания ограничены стандартными кружочками с тремя линиями и одной стрелкой).

В правом верхнем углу дорисованы две окружности разного диаметра, одна над другой….

В верхней части прямоугольника рисуется ещё один прямоугольник, вид которого напоминает мне что-то до боли знакомое. Окончательное прозрение наступает после вопроса старшего сержанта:

– Балтабаев! Это транзистор?

– Да! Это очень хороший транзистор. «Океан-205» называется.

Рыдающий Марфутов падает на пол, где лежит все его героическое отделение.

Занавес.

Solist     Мандраж

«Трах-тибидох-тах-тах!» – сказал Хоттабыч, и его гарем остался доволен.

Это сейчас я знаю, что самая страшная пытка – это утром с тяжёлого похмелья работать со спиртом, а когда-то, в юном возрасте, считал иначе. Перед лицом вышестоящего офицера, имеющего повод устроить мне разнос, я испытывал просто суеверный ужас, с большим трудом загоняемый куда-то вглубь, видимо в яйца. И избавился от этой фобии очень даже не сразу. Те только-только оперившиеся (опогонившиеся) лейтенанты, ещё не оставившие курсантских привычек, отдававшие честь прапорщикам первыми, помните вы это время сейчас, будучи майорами?

И вот, внутренний карман оттопыривает пачка документов-удостоверений, и ты, весь такой наглаженный-отутюженный, блестящий всеми предметами амуниции, которые способен начистить до блеска, прибываешь пред светлы очи своего будущего начальника. М-да…

Группа вчерашних курсантов-однокашников мялась перед высо-о-о-кими дверями. За их потемневшими от времени створками лежала их судьба, оставалось лишь потянуть на себя эту гигантскую ручку и, казалось, поток затянет тебя в эту судьбу, как в омут. Пустота в желудке, как перед первым прыжком с парашютом: ты чувствуешь, как сиротливо лежит там же пирожок, час назад съеденный в вокзальном буфете. Вдох-выдох, эх, Бог не выдаст, командир не съест! Толкаясь, протиснулись в холл. Переговаривались исключительно шёпотом, самые смелые – вполголоса. Окружающая действительность подавляла. Дежурный прапорщик, стоящий на верхней площадке мраморной лестницы, казался не менее чем Зевсом-громовержцем, а сама лестница в нашем представлении могла конкурировать с потёмкинской в Одессе.

Предъявили документы. «Зевс» просмотрел, поднял трубку телефона, коротко переговорил. Опустив трубку телефона, он хитро подмигнул нам. Почему-то это отнюдь не взбодрило молодых офицеров.

Спустившийся капитан сверил наши фамилии со списком, провёл за собой по лабиринту коридоров и оставил ждать в комнате с окнами во двор, проинструктировав «по сторонам света» (туалет в конце коридора направо, курить можно только там, по коридору без дела не шляться, громко не разговаривать). С трудно передаваемыми чувствами опустились на стулья. Мандраж. Как в очереди к зубному. И так же как в очереди, возникла необходимость чем-то себя отвлечь. Были извлечены газеты, перечитанные ещё в поезде, все углубились в их повторное изучение, пытаясь выцепить хоть что-то, что ускользнуло при предшествующих прочтениях. Ну, почти все. У Серёги газеты не было (её использовали в качестве скатерти на вокзале). Он посидел с четверть часа, заглядывая в газеты соседей, но ничего интересного там не нашёл. Да там и не было ничего интересного. Я, например, был занят тем, что в уме складывал цифры выигрышных номеров лотереи.

Серёга ещё немного поёрзал, встал, походил по комнате, поглазел в окно. Все эти дефиле и вид пустого двора отвлекли его ещё минут на пять. После чего он заявил: «Пойду, покурю». И покинул нас.

Все знают, что такое «стадный инстинкт»? Вот-вот. А у вчерашних курсантов он обострён до крайности. Вследствие чего через пять минут мы в полном составе передислоцировались «по коридору направо до конца». Пришли все, даже некурящие. А сортир – он везде сортир. То бишь, помещение начисто (вот что значит периодичность уборки!) лишённое официальности как таковой. Здесь вам не тут! Здесь можно расстегнуться, ослабить галстук, облокотиться или даже присесть на подоконник. И, сдвинув фуру на затылок, затянуться с наслажденьем столичной сигаретой, глубоко, с шипящим потрескиванием ароматного табака.

А в курилке, являющейся как бы «предбанником» собственно сортира, только мы, все свои, вокруг пепельницы на высокой подставке. И как-то само собой все расслабились, стали говорить громче. Пошли в ход недорассказанные вчера анекдоты. Кто-то вспомнил забавный случай, другой начал читать двусмысленные объявления из газеты. Посмеялись. Расслабились.

А вот этого военным делать не полагается. Никогда. Ибо… Оправляясь на ходу, в курилку со стороны сортира вошёл целый полковник (вот что значит оставить неприкрытыми тылы)! Описать его гримасу я просто не берусь. Эта смесь удивления, возмущения, презрения, граничащего с брезгливостью и с неясной пропорцией составляющих… Небольшой табун каких-то зелёных лейтенантов пасётся в почти генеральском сортире, нарушая таким хамским образом интимный процесс единения толчка и почти уже генеральской задницы. Это ж уму недостижимо! Лицо полкана сначала приобрело оттенок сукна мундира, постепенно, пятнами, переходя к цвету петлиц, то есть красному.

Мы стояли не дыша, вытянувшись в струнку, глаза навыкате. Чья-то сигарета выпала изо рта на пол розоватого мрамора. Ей-Богу, я услышал не только звук падения, но и звук, который она издавала в полете! И тут полкана прорвало!

О, как он говорил! Как умело подбирал он изысканные эвфемизмы, описывая наше умственное и физическое несовершенство! Как чётко расставлял он пунктуацию, переходя с одного предмета на другой, какое глубокое знание человеческой анатомии и разнообразных половых извращений проявил! Мы были смяты, распяты, расстреляны, сожжены и растоптаны, а наш прах был развеян над близраположенным писсуаром. Перл-Харбор и 22 июня 41 в одном флаконе.

– Кх-мм! – сказал некто. Не мы, это точно. Способность говорить была утрачена вместе с чувством времени, и только боль в барабанных перепонках, выдержавших этот артналёт, не давала сомлеть. Полковник резко, на каблуках, выполнил поворот кругом… И упёрся в широкий ряд наградных планок. Поднял голову и увидел погон с зигзагообразным плетением и двумя звёздами. Крупными такими звёздами, не то, что у него. А ещё выше было лицо. Да, это было именно лицо, а не рыло, как у большинства виденных мной генералов. Что-то такое исходило от этого лица. Нечто, что пахнет порохом, кровью и сгоревшим тротилом. Лицо волевое и старорежимное. Таким лицом мог обладать генерал армии, победившей Наполеона и разгромившей Гитлера. У таких генералов даже звание надо писать с большой буквы.

– Как вы, товарищ полковник, разговариваете с младшими офицерами?! – слегка повысив тон, чётким, как строевой шаг, голосом отчеканил генерал. Полкан изобразил пантомиму рыбы на берегу, открывая рот, но не произнося звуки. Генерал смотрел на него сверху вниз. Мы, как выяснилось, тоже. И вообще с каждой минутой полковник как бы мельчал на глазах, сдувался что ли. На вопрос генерала, что послужило причиной его гнева, он тоже не смог внятно ответить, что-то мямлил про то, что «не положено» что-то там…

– Что «не положено»? Срать не положено? Ссать не положено? Курить запрещено? – Генерал произносил каждый вопрос на тон выше предыдущего.

– …Нарушение формы одежды… – выдавил из себя полковник, лицо которого по цвету напоминало баклажан.

– Нарушение, говорите. – Генерал скользнул по нашей группе взглядом. От этого взгляда мороз пробирал по позвоночнику, отчего плечи сводило судорогой, а грудь выпячивалась в поле зрения четвёртого человека. Только тут я понял, что стою не просто навытяжку, но и держа руку у козырька криво сидящей фуражки, а в левое плечо упирается локоть стоящего рядом Серёги.

Взгляд генерала, совершив эволюцию, вернулся к полковнику, отчего тому стало заметно хуже.

– Нарушение формы одежды, говорите… Товарищ полковник, а где вашголовной убор? И почему вы не приветствуете старшего по званию?!

Колени полковника дрогнули, по горлу у него прошёл комок размером с апельсин, а на висках повисли крупные капли пота. Пауза вполне устроила бы Станиславского, но его с нами не было. Зато был генерал, который на наших глазах сделал выволочку полковнику. Нет, не за то, что тот забыл надеть фуражку, идя в туалет, не за то, что молчал «как рыба об лёд». Но за то, что позволил себе выражать свои чувства неуставным языком. Эвон как!

После чего, сжалившись, отпустил. Полковник ломанулся в дверь с радостью молодого бычка, которому хоть и прижгли клеймо на жо… на филейной части, но яиц не лишили и на колбасу не извели. Генерал же повернулся к нам и изрёк:

– Товарищи офицеры, не дадите ли газетку, э… почитать.

Естественно, державший газету левофланговый мгновенно выбросил вперёд левую руку с зажатой в ней газетой, почти под нос генерала. Это выглядело несколько необычно, поскольку мы продолжали стоять по стойке смирно, как на параде, с правой рукой у виска. Генерал, похоже, был несколько смущён торжественностью, с которой ему была вручена помятая газетка.

– Вольно, – скомандовал он. Позже Серёга утверждал, что при этом он улыбнулся; может быть, я не видел. Генерал развернулся и пошёл в направлении ряда кабинок.