Текст книги "Разговорчики в строю № 3. Лучшее за 5 лет."

Автор книги: Михаил Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Greesha     Пуганый подполковник

Главным достижением военного зодчества в городе была гарнизонная гауптвахта. Строилась она, как и все остальные здания в военном городке, военными строителями, но, в отличие от офицерских домов, строилась на совесть. Оно и понятно: домов строили много и для чужих людей, а губу – одну и для себя.

Возводилась гауптвахта с учётом многовекового международного опыта. Не были забыты ни стены Бастилии, ни подвалы гестапо. Узкие пеналы камер с серыми шершавыми стенами, крошечные зарешёченные окошки под высоким потолком, полуметровые бугристые пороги – камера Штирлица по сравнению с этим была просто номером «люкс».

Впрочем, номера класса люкс здесь тоже присутствовали: две камеры для прапорщиков, дооборудованные дощатым топчаном, вмурованными в пол железными столом и табуреткой, а также пустым графином и книжкой Уставов. Пустой графин представлял собой изощрённое средство психологического давления на похмельных прапорщиков.

Однако недолго была губа базой отдыха стройбата. Начались известные реформы, в результате которых СССР перестал существовать. Военные строители разъехались по своим кишлакам и аулам. Опустели улицы города, опустели и камеры гауптвахты. Солдаты-срочники вдруг превратились в ценный дефицитный ресурс. Остались они только в местном батальоне охраны, который постоянно сокращался и которого едва хватало для несения службы в караулах.

Военная мысль, как известно, никогда не стоит на месте. И однажды она заявилась в голову начальника штаба гарнизона, с изумлением обнаружившему не использованный до сих пор грандиозный резерв в виде нескольких тысяч офицеров-испытателей, которым явно нечего было делать. Одним из результатов был приказ о комплектовании караула №1 (гарнизонная гауптвахта) исключительно офицерами и прапорщиками. Так и получилось, что губу, на которой сидели обычно один-два залётчика из батальона охраны, теперь круглосуточно охраняли 12 офицеров…

– Значит, так, Петрович, – сказал командир. – Документы твои в Москву отправлены, приказа теперь ждать не меньше месяца, сам знаешь. Ну а пока приказа нет, съезди-ка ты на юга, за арбузами. С Ибрагимом я созвонился, он ждёт тебя с машиной в пятницу утром. Ну как, неплохой я тебе дембельский аккорд придумал?

Петрович вежливо хохотнул над свежей и оригинальной командирской шуткой. После бурно отпразднованного недавно сорокапятилетия любое его движение сослуживцы называли дембельским аккордом.

– Отдохнёшь перед дембелем, на солнышке погреешься, арбузов налопаешься – продолжал командир, – Ну, сам знаешь, не в первый раз. Только вот что… Водку у чеченцев не покупай – палёная она там вся. И вообще, воздержись от употребления, я тебя прошу. Вот вернёшься – все вместе и обмоем.

– Да что я, сам не понимаю, тщ командир! – Петрович принял вид обиженный и негодующий.

Командир посмотрел на него с сомнением. Видимо, выражение благородного негодования на широкой багровой морде Петровича показалось ему не очень убедительным.

– Ну, ладно. Водителем тебе даю контрактника Сашку – парень ответственный, непьющий, не то, что наши прапора. Выезжаете завтра. Да, кстати, езжай в форме, так с ментами проще разговаривать. Подполковников они ещё, вроде, уважают.

Знаете ли вы главную обязанность старшего машины? Только не надо тыкать мне в лицо Уставом и разными Наставлениями. Главная обязанность и забота старшего машины – не дать водителю заснуть. Особенно после пятнадцати часов тряски по пыльным дорогам Среднего и Нижнего Поволжья, и особенно в бледной красками астраханской полупустыне с выгоревшей травой от края до края, где глазу не за что зацепиться. Поэтому старший машины обязан: говорить непрерывно, развлекать шофёра, рассказывать ему сказки, анекдоты, расспрашивать о жизни, словом, делать все, чтобы не оказаться вдруг в придорожной канаве посреди степи колёсами вверх.

Петрович это прекрасно знал. После Волжского можно было расслабиться: основная часть пути позади, постов больше не будет. Две бутылки пива, выпитые во время короткой остановки в Волжском, привели его в благодушное настроение. Все анекдоты были рассказаны, все подробности Сашкиной жизни выпытаны и обсуждены, и даже политические темы были уже закрыты с единодушным вердиктом «Ельцин – сволочь, развалил страну». Нужно было искать новую тему, и решил Петрович внушить молодому Сашке уважение к прежним временам.

– Да, Сашка, вот ты говоришь: «Ельцин–сволочь». А ляпнул бы ты что-нибудь такое при Брежневе, так пожалел бы… Сидел бы уже… – Петрович помолчал, подумал, чем бы Сашку попугать, и закончил внушительно: – в спецтюрьме КГБ.

Сашка уважением не проникся. О КГБ он, конечно, слышал, но для его поколения это слово было уже просто телевизионной страшилкой.

Сказать по правде, знания Петровича о спецтюрьмах КГБ тоже были не очень обширными, и почерпнуты были в основном из новых газет. Тем не менее, на Сашкино непочтение он обиделся. Благодушие стремительно испарялось вместе с последними молекулами пива, душа подполковника требовала срочной дозаправки.

Машина как раз въехала в какой-то городишко. Невдалеке от дороги проплывали символы нового времени – ярко освещённые круглосуточные ларьки.

– Останови машину! – приказал Петрович. Сашка заныл: «Ну, тщ пдплковник, ну пара часов же всего осталась, выспаться бы ещё до погрузки», но Петрович был непреклонен.

– Сказано тебе – останови! Я через десять минут вернусь – видишь, даже документы не беру… Будут они меня ещё чеченской водкой пугать… – угрожающе пробормотал Петрович, направляюсь к ближайшему ларьку.

Совместный патруль делал последний ночной обход по маршруту. Два милиционера-ППСника бодро шагали впереди, сонные офицеры плелись шагах в десяти сзади. Вдруг сержант остановился.

– Смотри, в канаве ещё одно тело лежит. Куда их складывать, полный обезьянник уже…

– Да этот, вроде, военный. Точно, в форме. Товарищ капитан, это ваш клиент!

Подошли офицеры.

– Подполковник. Не наш, смотри – погоны красные. И документов нет, странно… Неужели обокрали?

Похлопали по плечу, попытались поставить на ноги. Подполковник пошатался, не открывая глаз, и сделал попытку упасть обратно в канаву. Капитан вздохнул:

– Звони дежурному, пусть машину пришлёт, отвезёт его на губу. Там в «люксе» проспится. Не бросать же его здесь…

Петрович с трудом разлепил глаза. Взгляд упёрся в бетонную стену. Голова болела нестерпимо, лежать было неудобно и жёстко. Петрович медленно, стараясь не делать резких движений, сел. Оглядел помещение. Помещение ему не понравилось. Особое отвращение вызвал мутный пустой графин. «Черт, опять в обезьянник попал… В первый раз вижу обезьянник с графином». Петрович посидел немного, понемногу вспоминая вчерашний вечер. «Бляха-муха… Я ведь уже должен быть у Ибрагима!» Обречённо вздохнул и стал подниматься. Нужно было объясняться с ментами, искать Сашку…

К его удивлению, железная дверь оказалась открытой. Петрович вышел в коридор. Слева было несколько рядов решёток. Справа, у выхода, стоял человек в форме, читал книгу. Поднял глаза на Петровича, улыбнулся и сказал:

– Доброе утро!

– Доброе… – пролепетал Петрович. Взгляд фокусировался с трудом, но форма на человеке была точно военной, не ментовской. Судя по количеству звёздочек – капитан. И кобура на ремне, явно не с огурцом внутри. У Петровича неприятно похолодело в животе.

– Э… Я на улицу выйду… А то мне что–то нехорошо… – выдавил из себя Петрович.

– Конечно-конечно! – сердечно улыбнулся капитан.

Солнце больно стегнуло по глазам. Петрович оказался на дне бетонного колодца. Верхние края колодца ощерились блестящими стеклянными осколками, над ними висела колючая проволока в несколько рядов. Возле дальней стены стояла вышка. Человек на вышке повернулся в сторону Петровича, наклонился вперёд. Высоко, но видно – одна большая звезда на погонах, майор. Петрович повернулся к выходу, в дверях стоял, улыбаясь, капитан. Зрение вдруг стало чётким и контрастным, и Петрович явственно увидел синий просвет на выгоревших на солнце погонах. В глазах потемнело, и он потерял сознание.

В комнату начкара сбежался весь караул. На топчане лежал грузный подполковник с мясистым, но неестественно белым лицом. Разводящий держал у лица подполковника склянку с нашатырным спиртом. Начкар ругался в телефонную трубку:

– Носит тут этих алкашей-краснопогонников! Что значит – машина ушла? А если он у меня тут кони двинет? Здесь губа или ЛТП!?

Со стороны топчана донёсся какой-то сдавленный звук. Начкар обернулся. Подполковник лежал с открытыми глазами и не отрываясь смотрел на висящий на спинке стула китель. С голубыми петлицами, с эмблемой ВВС. Лицо подполковника быстро багровело.

– Авиация, бля!.. – прохрипел подполковник. – Чуть до инфаркта не довели! Я уж думал… – Петрович помолчал, – …спецтюрьма КГБ!

Solist     Рассказ майора М.

Задержался на аэродроме допоздна. Ну да не беда, вон, у ворот верный боливар, «Москвич» 2140. Сел да поехал. Хорошо ехать прохладной летней ночью по пустому шоссе! Никуда особенно не торопясь, доехать до гаража, поставить «коня» в стойло, пройти пешком до ДОСа, вдыхая полынный аромат буйного разнотравья. Подняться к себе, переодеться в домашнее, поставить на плиту оставленный супругой ужин.

Пустая дорога плавно изгибается, скорость под полтинник. Впереди показались сдвоенные огни. Привычно перевёл свет с дальнего на ближний. Ну куда же он прёт с дальним! Идиот! Не из летунов, точно. Ослепил ведь: сиреневые круги в глазах, ни хрена не видно! Остановился, подождал, пока стали видны крашеные белым столбики на обочине. Вот ведь сука!

Назавтра в курилке рассказал. Выяснилось, что практически все присутствующие видели нахала, ездящего с дальним, наплевав на вся и всех. Ездит на «Волге». Гад, ни разу не переключился, сколько ни мигали.

Ладно, разберёмся собственными силами. Так, где-то тут лежала списанная лампа-фара. Так, надо проверить. Работает, поди ж ты. Так, теперь задача упрощается.

В следующие несколько дежурств ездил с притороченной вместо противотуманки лампой-фарой от перехватчика. На третий раз встретились…

Когда издалека показались слепящие галогенки дальнего света, несколько раз моргнул фарами. Последнее китайское предупреждение. Ах, не понял? Ну так получай! Тумблер возле ручника – рраз! Эх-ма, дорогу чуть не до самого посёлка высветило!

Пары секунд вполне хватило. Впереди взвизгнули тормоза, послышался удар (ага, столбик) и затем с хрустом и лязгом нечто тяжёлое ринулось под пятиметровый откос.

Так, на всякий случай, отключил габаритки. Даже если вылезет кто – хрена он номер разглядит. По приезду демонтировал всю схему, схоронил в смотровой яме гаража. И с чувством выполненного долга пошёл домой. Эх, воздух-то какой! Хоть кусками режь и на хлеб намазывай.

На следующий день на аэродром приезжала милиция, осматривала автомобили офицеров, что-то искали. Не нашли. А секретарю местного райкома пришлось пересесть на другую машину, пока восстанавливали помятую старую. И с постоянно включённым дальним он тоже перестал ездить.

Steel_major     О подлости, порядочности и профессионализме

Рассказ-быль

Чтобы не сложилось впечатления о лётчиках как об алкоголиках-лентяях, которые боятся прыгать с парашютом, а в свободное от водки время заняты придумыванием тупых шуток над сослуживцами, вот вам быль из былей. Смеяться здесь будет практически не над чем, хотя тема пьянства присутствует. Специфика, однако.

Кто не читал предыдущих опусов, напомню, что речь в них идёт о суровых буднях пограничной авиации и замечательных людях, с которыми мне повезло служить.

Утром 5 декабря 1995 года я проснулся от жуткой головной боли, сухости во рту и тошноты. Обычно это состояние характеризовали фразой как «Кошики во рту побывали». Вася Кошик был особистом, курировавшим наше авиационное направление, зарекомендовал себя мужиком невредным и компанейским, но уж больно его фамилия с дежурной шуткой хорошо сочеталась. Накануне мы всем экипажем отдыхали на Паратунке. Это такая речка, вытекающая от подножья камчатских вулканов, горячая и несущая в себе гору полезного радона. Каждая уважающая себя организация на Камчатке имела собственную «паратунку» с банькой и бассейном. Мы, естественно, отдыхали на «пограничной паратунке».

Организовано все было на ура. По дороге в УАЗик-«буханку» было закуплено и загружено немеряное количество окорочков, пряностей и жидкостей для их засола, сопутствующих закусок и вино-водочных изделий. В сопровождении УАЗика-«козла» наша дружная компания в комплекте с парой-тройкой штабных окружных офицеров без лишних задержек доставили себя и снаряжение к месту организованного отдыха пограничников. Начали с вина и куриных шашлыков, продолжили водкой и ими же. Когда нанизывать и следить за шампурами стало некому, взгромоздили бачок с остатками курятины и заливки прямо на огонь, назвали это блюдо шурпой и продолжили отдых уже в бассейне, передавая по кругу бутылки с шампанским (пили из горла). Потом была «шурпа» и водка, потом провал в памяти, потом продолжение банкета на квартире одного из штабных, потом упёртые в бока руки его жены и долгая дорога в гостиницу. Так я упивался всего два раза в жизни. Первый раз по неопытности (его я описал), второй – на почве «неразрешимых» семейных проблем.

Усугубляло ситуацию то, что просто уйти в полет нам не светило – сначала полет «на класс» молодого штурмана – Андрюхи Ермакова вместе с лётчиком-инспектором авиаотдела округа. Дорога на аэродром и подготовка к вылету прошли как в тумане. Экипаж, презрительно-жалостливо поглядывая на ужравшегося правака (правак – правый, второй пилот многоместных самолётов), освободил меня практически от всех обязанностей, лишь бы медконтроль прошёл. Прошёл, погулял по холодку, полегчало. Моё рабочее место занял проверяющий, а я занял лавку в салоне, с отвращением разглядывая закупленные в преддверии Нового Года и Дня части «гостинцы» – десяток упаковок спирта, по нескольку водки, вина, шампанского, майонеза, шоколада; круги сыра, батоны колбас, коробки с яйцами, фруктами, селёдочными консервами, мешки и сетки с картошкой, луком, капустой и т.д. и т.п. Голодный край – Чукотка; яйца и молоко считались лакомствами, и каждый вылет в Магадан или на Камчатку сопровождался многочисленными заказами семьи и сослуживцев.

Слетали, вроде Андрюху ногами не пинали, видать, успешно прошло, экипаж повеселел. Ближе к вечеру вылетели на Магадан. Работа в кабине ночью успокаивает, ровный гул и привычная «цветомузыка» на приборных панелях помогли восстановить работоспособность. Говорят, что разреженный на высоте воздух также помогает от похмелья. Не знаю, по одному разу трудно судить, но в тот раз мне полегчало точно.

Сели, зарулили в лесочек на стоянку пограничников, пособирали свои баулы – и в гостиницу при аэропорту. Из гостиницы привычной тропой мимо памятника Ан-12 – к аэропортовским ларькам, но не за спиртным, как обычно, а за кефирчиком. Есть никому не хотелось. Спали без снов и предчувствий.

Утро тоже не предвещало никаких сюрпризов. Все было как обычно. Медконтроль, завтрак – и на стоянку. А там уже дурдом и доктор со шприцем – возле самолёта вывалена куча каких-то бебехов объёмом на пол-Боинга, стоит пара-тройка машин и возле запертого борта вьётся стая народа. Вообще-то при полной заправке и штатном снаряжении грузовместимость Ан-26 – 2100-2200 кг. или 22 человека (из расчёта 100 кг «на рыло» согласно приказу ГК ВВС 19-лохматого года). Но, как показывает практика, перегруза в тонну этот чудный лайнер практически не замечает. Вот две и более – да, разбег заметно увеличивается, да и высоту набирает неохотно. В тот раз мы набрали не менее 4,5 тонн, а именно: чернопогонного прапорщика с семьёй и домашним скарбом, который летел служить в бухту Провидения в райвоенкомат (за какие грехи, интересно его так законопатили?), несколько неподъёмных ящиков с авиазапчастями для нашей ТЭЧ, человек 10 пассажиров разной степени причастности к погранвойскам (в их числе инженер нашей эскадрильи и Дима Соснов – молодой тогда ещё пилот-вертолётчик нашей же части). Все пассажиры с багажом, каждого смело можно за 200 кг. считать. Из подъехавшей чёрной «Волги» выскочил щупленький и шустрый попик – как потом выяснилось, «командующий северо-восточным церковным округом», как их там, то ли архиепископ, то ли митрополит. Вслед за ним вылез «отец водитель» – здоровенный детина с окладистой бородищей и дьяконским басом. Он запустил лапы в недра стоящего рядом микроавтобуса и достал оттуда махонький, килограмм на 60-80 ящичек. «Куда груз ставить, владыко?»– прогудел он, держа ящик на вытянутых руках. «На землю пока, на землю», – объяснил я ему, – «а там посмотрим».

Погрузка – святая обязанность правака, но исполнять свой «священный долг» я не спешил, ибо объем груза превышал все виданные мной ранее разумные пределы, особенно с учётом уже лежащих в салоне гостинцев. У пришедшего вскоре Георгича волосы встали дыбом, когда вся эта орава накинулась на него с требованием немедленно начать погрузку, ибо у каждого в загашнике была заветная фраза «я от… (фамилию вставьте сами)», которая должна была послужить пропуском на вожделенный борт. Первым командир отсек от погрузки несчастного прапорщика с семьёй, вслед за ним с полдюжины пассажиров, а последним – «владыку», который приволок не только три маленьких ящичка «божественной» макулатуры, но и кро-о-охотный, килограмм на 150 колокол для строящейся в Анадыре церкви.

Тут подъехал командирский УАЗик, который увёз Георгия Георгича в недра части, а обратно привёз с готовым (наверху) решением – «прапорщика взять». Тихо матерясь, начали вытаскивать свой груз, чтобы разместить с учётом требований центровки мебель и прочий скарб несчастного служаки. Пока грузили, не заметили, что УАЗик снова приехал и увёз Жору. Короче, за 3-4 раза вышестоящее начальство «разместило» на нашем борту всех. А что, штурвал-то не им тягать и магаданские сопки по курсу взлёта не им перетягивать, да и ответственность в случае чего, как показали дальнейшие события, тоже нести не им.

Однако взлетели, наскребая высоту буквально по метрам. Эшелон 5400 смогли набрать только к Чайбухе (по карте можно глянуть, как это далеко). Пришла пора немножко расслабиться, отключив «бортшпиона» в лице речевого самописца или «чёрного ящика», хотя он на самом деле оранжевый шар. Вообще-то на панели МС-61 (магнитофон самолётный) есть рычажок ВКЛ, но хитрые конструкторы сделали так, что при отрыве от земли передней стойки, магнитофон включается, даже будучи ВЫКЛ. Не менее хитрые пилоты моментально сообразили, что помимо этого в цепь питания МС включён предохранитель, выкрутив который можно парализовать не в меру самостоятельное устройство.

Погода в Анадыре, где надо было сесть для дозаправки, постепенно портилась. Когда мы вышли на рубеж начала снижения, она была где-то 300х3 (т.е. 300 метров – нижний край облаков, а 3 км. – видимость).

– Анадырь-контроль, я 52156-й на рубеже начала снижения, расчётное прибытия 14.30.

– 156–й, снижайтесь на привод 1500, посадочный 08.

– Понял, на привод 1500.

Экипаж притих, я снижал нас всех в сторону Анадыря, командир задумался о своём, лишь шевелил губами, наверное, подсчитывая дебет-кредит своих финансово-продовольственных операций. Борттехник Санька Парамоненко, сгорбившись на насесте борттехника, безучастно смотрел на приборы. Гена Король – штурман-инструктор и наставник Андрюхи Ермакова, стоя в проходе, склонился над штурманским столиком, по другую сторону которого вовсю потел и шуршал навигационной линейкой (деревянным калькулятором) Андрюха. Бортрадист, старейший и самый авторитетный прапорщик в части, начинавший ещё на Ли-2, Черняев Михаил Федорович (для своих просто Федорыч) посматривал в свой иллюминатор на всплывающие снизу облака. Монотонные будни разорвал бодрый голос бортмеханика Ильдара Рахматулина: «Командира, стабилизатор норма!» «Хорошо», – буркнул Георгич и взялся за штурвал.

Помолчали.

–156-й, Анадырь-контроль!

– Анадырь–контроль, отвечаю.

–156-й, погода за нули (т.е. за 00 минут текущего часа) – ветер 40 градусов, 15 метров, видимость 1000 метров, нижний край 150, температура минус 15, сцепление ноль-пять.

– 156-й погоду принял, заход будет локатор, контроль по приводам.

– 156-й, ваш запасной?

– Анадырь-контроль, я 156-й, запасной Певек.

Георгич подумал, пожевал губами, обернулся и поманил пальцем Гену (я подхватил штурвал).

– Царь! – проорал он ему в ухо, – погода в Дыре хреновая, сядь сам, пусть молодой погуляет. Гена с Андрюхой стали меняться местами. В кабину заглянул инженер части, увидел смену состава и понимающе кивнул.

– Что, погода дерьмовая?! – проорал он Парамону. Тот только кивнул.

– 156-й, привод, 1500.

– 156-й, снижайтесь к третьему 900, эшелон перехода…, давление…

– 156-й, понял.

– Влад, куда гонишь, (это уже мне), поддёрни нос дай шасси выпустить. Поддёргиваю нос, скорость падает менее заветных триста км/ч.

– Шасси выпустить!

– Выпускаю! – отзывается Парамон. Опускаю нос, задумчиво рулю к третьему развороту.

Царь: – На третьем, курс 98.

Я: – Занимаю.

Георгич (в эфир): – 156-й на третьем.

– 156-й, выполняйте третий, к четвёртому 600.

– 156-й, понял.

Жора поудобнее устраивается в кресле, берётся за штурвал, слегка покачивает самолёт. Мы с командиром летаем не первый год, и оба знаем, что теперь в нормальную погоду я должен убрать лапы со штурвала и наслаждаться бездельем. Но не сейчас. Я напоказ расслабляю кисти, встряхиваю ими в воздухе и «мягко» берусь за штурвал. Сейчас командиру надо помогать, не мешая.

Георгич: – Закрылки 15.

Парамон: – Выпускаю… Самолёт медленно начинает опускать нос и слегка «вспухает».

Царь: – Подходим к четвёртому… на четвёртом.

– 156-й на четвёртом, шестьсот.

– 156-й, выполняйте.

Георгич: – Закрылки 38.

Парамон: – Выпускаю 38. Наш самолёт-кормилец ещё больше задирает задницу, теперь в хорошую погоду ВПП проецировалась бы прямо на центр лобового стекла.

– 156-й, Анадырь, (голос диспетчера напряжён) погода сто на тысячу (т.е. 100х1), временами снежный заряд, ухудшение до 60 на пятьсот метров.

– Анадырь, 156-й, погоду принял, будем садиться.

– 156-й, вас понял, на курсе, выше 50, ухОдите влево.

– 156-й, понял, 550 (здесь имеется в виду текущая фактическая высота по радиовысотомеру).

В кабине все серо, вокруг облака, в начале третьего уже заканчивается недолгий полярный день. самолёт слегка потряхивает спустившимся с анадырских сопок ветерком. Под нами Анадырский залив, на берегу которого на удалении 4 км от торца полосы стоит дальняя приводная радиостанция, невидимая из-за окружающей срани, но легко обнаруживаемая стрелкой радиокомпаса.

– 156-й, на глиссаде, левее 50.

– Понял, 300.

Парамон: – Командир, правый… о, уже нормально. Я краем глаза успеваю заметить, что стрелки на трёхстрелочном индикаторе правого двигателя (давление и температура масла, давление топлива) дёрнулись и встали в нормальные положения. Тут-то меня и стукнуло, сознание ещё не верило, но той самой «пятой точкой» я почувствовал, что наш экипаж вытащил «счастливый билетик» на поединок со смертью. За грудиной возник неприятный сосущий холодок.

Парамон: – Во, опять, падает давление топлива, падают обороты. Краем глаза и я успеваю заметить устойчивое падение параметров двигателя, руки плотнее обхватили штурвал.

Через мгновение реакция командира: «Флюгер правому». Вот оно, началось. Эта команда разрезала наши жизни на «до» и «после». И начало подниматься в душе мутное чувство протеста. Почему я? За что? Почему на моем месте не оказался настоящий профессионал из героических лётчицких фильмов со стальными нервами и яйцами? На хрена мне сдались эти ордена… посмертно? Что сделать, чтобы оказаться сейчас у себя дома, да черт с ним, хоть и в палатке на КМБ первого курса училища? Героизировать себя не буду, но страха не было. Сознание ещё орало «Бля-а-а-а!!!», а руки и подсознание в которые долгие годы учёбы, тренажей за партой и в кабине, полёты на тренажёрах и реальные вылеты на «учебный отказ» двигателя вдолбили нужную последовательность действий, уже щелкали выключателями, закрывая отбор правому и резко уменьшая левому двигателю.

– Влад, помогай, – прохрипел по СПУ чужим голосом Георгич. Я схватил штурвал и понял, нам не справиться. Усилия под сотню килограмм + килограмм 50 на педали.

– 156-й, отказ правого, двигатель зафлюгирован, обеспечьте контроль захода.

– 156-й, понял, ниже 50, правее 100. Всем бортам, выход в эфир по крайней необходимости.

Царь: – Командир, уходим вправо, влево 20.

Георгич: – Пытаюсь, Гена, пытаюсь.

А мы и правда пытались, но тщетно. Штурвал уже стоял «раком» влево до упора, так же до упора была дана левая педаль. Наши с Жорой руки тряслись, из-под гарнитуры побежали первые капельки пота. самолёт с медленно увеличивающимся правым креном уходил вправо, в анадырские сопки.

– Правее 200, ниже 100, – Генин голос спокоен, как на тренаже.

– Запускайте РУшку, – это Фёдорыч. Через мгновение Жорина реакция:

– Закрылки 15.

– Есть закрылки 15, – дублирует команду Парамон.

– Запуск третьему, Влад, держи штурвал.

– Да держу же, – кряхчу сквозь зубы. Ну почему же так тяжело? В учебных полётах на отказ двигателя после флюгирования наступала лафа – чуть дашь педаль или слегка прикроешься кренчиком – и хоть час лети. Может, не зафлюгирован? Искоса смотрю вправо. Вроде нет, лопасти медленно вращаются.

– 156–й, правее 250.

– Командира, крыло, стабилизатор норма! – Ильдар как луч света в тёмном царстве.

Командир убирает левую руку на панель запуска РУ-19, правую перебрасывает на кнопку связи, отвечая диспетчеру, и на штурвал наваливается свинцовая тяжесть. Теперь самолётом управляю я один, и любая моя ошибка будет стоить жизни мне, экипажу и полутора десяткам «заложников» в салоне. Я не просил этой ответственности!!! К черту!!! Сейчас руки не выдержат!!! Командир, быстрее!!! Сознание разделилось. Его большая часть беззвучно орёт матюги вперемешку с «Не хочу, не буду!» и «За что?», вторая часть обегает взглядом приборы, фиксируя малейшие отклонения. Крен потихоньку уменьшается вместе со скоростью. Несмотря на взлётный режим на левом двигателе самолёт идёт со снижением, неустойчиво покачивая носом. Ещё чуть меньше скорость – и он сорвётся, вывалится из потока, устремившись к мёрзлой тундре. Руки отказывают. Подныриваю плечом под штурвал, встряхиваю кистями, вытираю взмокшие ладони о «ползунки». Перед глазами в 10 сантиметрах маячит непривычно большой авиагоризонт. Выныриваю, перехватив штурвал как рычаг.

Вот командир взялся за штурвал, можно «передохнуть». Отрываю правую руку. Неведомо откуда родившийся во мне профессионал со стальными яйцами уже все проанализировал, и он сейчас выключает противообледенительную систему правого двигателя, крыла и хвостового оперения, закрывает отбор – сейчас нам важен каждый килограмм тяги, чтобы уйти на второй круг подальше от земли.

– Высота 50, правее… короче, на полосу не попадаем.

– Понял, Гена.

Боковым зрением замечаю в правом окне мелькнувший в разрыве облаков кусочек земли. До неё метров 30-40, а на ней, бля–а–а, твоюмать, «бочечки» топливохранилища. С ожесточением впериваюсь в приборы, за стеклом мелькают облака. Усилия на штурвале уменьшились, и нам уже пришлось повернуть слегка вправо. Ещё секунды 4-5, и выйдет на максимал РУшка, подарив нам бесценные 900 кгс тяги и шанс на спасение. Можно будет убрать шасси, а набрав метров 100 и закрылки, лобовое сопротивление уменьшится, можно будет повторить заход.

Толчок, скрежет, ощущаемый не ушами, а позвоночником через кресло, звук рвущегося металла. Успеваю обеими руками отжать штурвал от себя. Сознание суживается до чёрного кружочка с логотипом «Ан» на штурвале. Меня трясёт и подбрасывает, через кабину летят комья снега и мёрзлой земли. Сели, бля! Сколько времени требуется, чтобы от дальнего дойти до полосы?(отказ был на высоте 220 метров). Секунды, растянувшиеся в часы.

Тишина, что-то стекает из носа по подбородку и дальше на шею. Ничего не болит, руки шевелятся. Жив, отстранённо констатирует сознание.

– Покинуть самолёт! – орёт Георгич. Открываю правую форточку, почему-то её не заклинило, неуклюже вылезаю мордой вперёд. На обшивку над аккумуляторным отсеком падают красные капли. Сзади сопит и подталкивает меня в обтянутую ползунками корму Парамон.

– Не толкайся! – обиженно ору ему вполоборота. Не хватало ещё мордой об землю дерябнуться. Парамон начинает ржать. Позже он объяснял, что это не истерика, просто моё обыденно-обиженное «не толкайся» представляло разительный контраст с ситуацией. Слез, принимаю вылезающего из ставшего непривычно низким самолёта Парамона и остальных. Под ногами у них похрустывают яйца-киндерсюпризы, которые были куплены под заказ и для сохранности уложены справа от кресла.

– Все живы?! – кричит в салон Георгич.

– Вроде да, – глухо отзываются оттуда.

Весь низ фюзеляжа сплющен. Лопасти долбанного правого двигателя загнулись в экзотические ятаганы, левый отсутствует напрочь. От него осталась только красная от жара «выхлопная труба» по которой стекает, шипя, какая-то жидкость. Воняет керосином. Снег вокруг самолёта покрыт разноцветными пятнами АМГшки, масла и керосина. За центропланом справа зияет здоровый разлом. Борозда в 160 метров (как намеряла комиссия), начинающаяся сразу за оградой склада ГСМ, обильно усыпана кусками обшивки, обломками шасси, какими-то агрегатами, рваными коробками и прочим хламом. Впереди в 20-30 метрах невысокий, но крутой бережок тундровой речушки, шириной метра в 2. Н-да-а-а, на 50 метров ближе, или дальше, нас бы по частям вытаскивали из кабины. Ювелир Жора.

Георгич по габаритам не проходит в форточку. Выбиваем верхний аварийный люк, вытаскиваем командира. Он немедленно берёт ситуацию под контроль.

– Гена, ищи аварийную радиостанцию, включай, докладывай. Влад, Ильдар, ищите караул или охрану склада, там должен быть телефон или рация. Остальные – охлаждать левый двигатель, ищите огнетушители. Мы с Ильдаром уходим по «тормозному пути». Да, наша работа далеко ещё не закончена. Оборачиваясь, видим, как экипаж горстями швыряет снег на шипящую трубу выходного устройства. Переваливаем за гребень сопочки, на которой размещены бочки, видим невдалеке будку-вагончик. В будке два маслопупых бойца с испугом смотрят на двух странных кадров без шапок и курток, один с окровавленной мордой.

– Телефон есть? Соединяй с коммутатором, – беру я ситуацию в свои руки.

– Коммутатор, соедини с командиром. С командиром я сказал! Капитан Корнеев говорит, пограничные войска. Срочно, я сказал!