Текст книги "Мировой кризис: Общая теория глобализации"

Автор книги: Михаил Делягин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)

Эта настороженная враждебность сохраняется, несмотря на совершаемые уступки, взаимную поддержку и действительную общность интересов по ряду важнейших проблем. Она тем более удивительна, что Россия уже совершенно явно не представляет собой никакой угрозы для развитых стран. Многочисленные попытки воссоздать ее образ как «империи зла», предпринимаемые в самых различных целях, носили в целом локальный характер и не могли привести к заметному результату, если бы не опирались на прочный фундамент глубоких, неосознаваемых и при этом широко распространенных устойчивых представлений.

Первая причина глобального отторжения лежит на поверхности. В самом деле: не далее как в предыдущем параграфе мы увидели неопределенность самого понятия «Россия». Для внешнего наблюдателя под этим названием скрывается то ли вообще ничего (а пустота, которую природа, как известно, не терпит, всегда пугает), то ли нечто неизвестное, совершенно не соответствующее традиционным представлениям (а неизвестность пугает еще больше пустоты), то ли воспоминания о временах, когда развитый мир испытывал ужас перед одной мыслью о потенциальных возможностях и скрытых желаниях Советского Союза.

Страх же, чем бы он ни был вызван, естественно проявляется через инстинктивное отторжение.

Страх перед неизвестностью и непонятностью как причину отторжения России многократно усиливает наличие русских, безусловная реальность которых для жителей развитых стран парадоксально оттеняет ненаблюдаемость самой России как субъекта мирового хозяйства и международных отношений и усиливает непонимание ситуации: России нет, но благополучные, энергичные и нимало не напоминающие беженцев люди из нее заполонили весь мир.

Общение с этими людьми вызывает у представителей развитых стран новый, на сей раз культурно-цивилизационный шок.

Действительно, России, может быть, уже и нет, – но русский народ, выкованный советским периодом в качественно новую «историческую общность», безусловно, остался. Главным, если можно так выразиться, «народообразующим» фактором является не национальность или религия, но культура, – почти единственная собственно российская реальность сегодняшней России, причем распространившаяся далеко за ее пределы.

То, что во всем мире эмигрантов из республик бывшего СССР зовут «русскими», – далеко не только признак хозяйской лени и барского нежелания вдаваться в чужие этно-географические нюансы. Это еще и четкое, хотя и инстинктивное выражение осознания культурной общности, проявившееся через советскую культуру, которая выросла из русской и имела с ней больше всего общего.

Естественно, что культура понимается в наиболее широком смысле – как устоявшаяся система ценностей, особый способ мироощущения, мировоззрения, совокупность определенных технологий взаимодействия с миром.

И в этом смысле русские действительно кардинально отличаются от всего развитого мира, от всей западной цивилизации.

Если рассмотреть основные пары устойчиво противостоящих друг другу и при этом бесспорных самих по себе ценностей – например, свободу и ответственность, эффективность и справедливость, закон и порядок, – представители российской и западной культур сделают противоположный выбор. В российском типе ментальности справедливость или равенство всегда превалирует над свободой, с одной стороны, и эффективностью – с другой. Коллективизм доминирует над индивидуализмом, а правда над законом.

В то же время в отличие от представителей азиатских, латиноамериканских или африканских культур, которые спокойно живут в западном мире, будучи включенными в него через систему общин, русские за рубежом пугающе для всех остальных сторонятся друг друга и не создают замкнутых сообществ.

Это единственный народ мира, эмигрировавшие представители которого так и не создали в США ни одного землячества! Современный русский старается жить и действовать в одиночку (классическое пожелание клиентов, которое уже давно перестало шокировать турагентства: «Хочу туда, где нет русских»), но при этом он глубоко отчужден и от западного мира, казалось бы, культивирующего индивидуализм.

Хотя в России коллективизм в целом всегда превалирует над индивидуализмом, в мире нет – и это подтверждено социологическими исследованиями – больших индивидуалистов, чем современные русские (в этом отношении мы превосходим даже американцев, по инерции все еще считающихся эталоном индивидуализма).

Поэтому самой глубокой, фундаментальной причиной отторжения России Западом является ее культурная чужеродность, ощущаемая на подсознательном уровне.

Эти ощущения дополнительно усугубляются вызванной глобализацией тенденцией ко всеобщей, в том числе культурной универсализации. Так как эта универсализация осуществляется на основе американской массовой культуры, а глобализация как проект (а не как естественный процесс) направлена на повышение конкурентоспособности США, в первую очередь национальной, любая особость инстинктивно воспринимается ими как бунт против их национальных интересов, как противодействие, которое надо подавить.

Именно отсюда (наряду, конечно, с детски инфантильным мессианством американцев) и проистекает американское неприятие любой особости и ее восприятие как потенциальной угрозы, плавно перерастающее в понимание обеспечения национальной безопасности США как обеспечения всеобщего единообразия, по крайней мере на мировоззренческом, то есть культурном (в широком смысле слова «культура») уровне.

Но даже и такое, заведомо гипертрофированное восприятие культурных различий между Россией и США как потенциальной угрозы национальной безопасности последних многократно усиливается некоторыми особенностями русской национальной культуры.

Наиболее значимо среди них то, что Россия – единственная в мире страна, которая почти никогда за всю свою историю не обладала национальным в полном смысле этого слова государством. Правящий слой практически всегда если и не этнически (что тоже бывало часто), но культурно был чужд своему народу, он почти всегда был носителем совершенно иной культуры, чем основная часть населения страны, а в отдельные периоды даже говорил на языке, непонятном для этого населения, и сам не понимал по-русски.

Это было внешним проявлением раскрытого в параграфе … фундаментального противоречия российского общества между вынужденно европейскими по своей сути индивидуальными хозяйствами и столь же вынужденно азиатским государством, объединяющим и защищающим эти хозяйства при помощи самого грубого насилия, какое только можно представить.

В этом отношении слова Зюганова об «оккупационном правительстве» реформаторов являются не тонким наблюдением и не лихой метафорой сильно затянувшегося политического момента, но полноправным наследием многовековой исконно русской традиции отношения населения России к своему государству. Конечно, сегодня выражение «оккупационный режим Александра Невского» или Ивана Грозного не может вызвать ничего, кроме улыбки, – но не стоит забывать, что во времена Золотой Орды все русские князья, включая и Александра Невского, утверждались на этой должности именно татаро-монголами, а основной их управленческой функцией был сбор дани – ясака. Иван Грозный же объединял Россию и вовсе методом прямой оккупации, не останавливаясь перед вполне языческими зверствами. Даже Октябрьская революция во многом была попыткой угнетенных народов, культурно отличающихся от русского, прийти к власти в преимущественно русской тогда стране.

Однако главной проблемой и трагедией России – повторим – были все же не методы отдельных царей, но культурная пропасть между государством и населением. Общество, и особенно его образованная часть, воспринимало государство как врага, и в любой момент, как только ему давалось малейшее послабление, старалось одолеть или хотя бы обезвредить его, совершив тем самым национальное самоубийство. Именно поэтому не только все ослабления власти, но и все поползновения к демократии вызывали у лучшей, наиболее развитой части общества не созидательные устремления, но не более чем яростное испытание государства «на прочность», фатально выталкивающее его к реакции.

В этом смысле отношение русских людей к своему государству оказывается недоступным для понимания представителям не только европейской, но и восточных цивилизаций. И для немца, и для китайца национальное государство, при всех своих недостатках, является своим, родным, выстраданным, когда-то кого-то от чего-то охранявшим и кому-то в чем-то помогающим, до сих пор старающимся, успешно или не очень, поддерживать определенный и в целом полезный для всех баланс социально-политических сил.

В России же государство практически всегда в той или иной степени было «врагом народа», причем врагом, абсолютно, на самом глубинном культурном уровне чуждым этому народу.

Прекрасно если и не сознавая, то ощущая это, российское государство держало свой народ «на коротком поводке», при необходимости искусно направляя его не находившую утоления ярость на своих противников (как внешних, так и внутренних). Когда же это государство ослабло, изумленный мир увидел, что русские точно так же, как они до этого рвали внешних врагов, разорвали свое собственное государство, а с ним – и свою собственную страну.

Несмотря на бахвальство отставных ЦРУшников и крепких задним умом экспертов, мир убежден – и совершенно правильно – что СССР, вторую, а по многим показателям и первую сверхдержаву мира уничтожили сами русские. И, сделав из этого вполне естественные выводы, представители Запада подсознательно воспринимают их как «ходячую катастрофу», чудовищных терминаторов, органически не способных ни на что, кроме разрушения, способных при сосредоточении в достаточном количестве уничтожить любую цивилизацию, – в том числе и современных развитых стран.

Так непонимание из-за культурных различий и страх перед неизвестным дополняется страхом перед вполне понятной угрозой насилия и разрушения, являющимся наследником впечатанного на генетическом уровне испуга перед СССР. Этот страх усиливается даже не анализом, а простым восприятием катастрофических событий, произошедших в России после распада Советского Союза.

Помимо прямой враждебности к государству, агрессивная реакция общества на его ослабление была вызвана еще и четким ощущением, что экономика СССР лишается скрепляющих ее элементов и вот-вот рухнет, превратившись в описанное в предыдущем параграфе трофейное пространство.

С этого момента всякие усилия по развитию народного хозяйства потеряли смысл. Единственным экономически оправданным видом деятельности стал захват трофея и его вывоз в безопасное место (в роли которого выступали развитые страны). И в этом отношении самыми большими иностранцами в России показали себя сами русские – в силу как более четкого понимания ситуации, так и, безусловно, меньшей цивилизованности. Таким образом, как и во время Великой Октябрьской революции, русские не только сами разрушили, но еще и сами разграбили свою страну.

Если вернуться к приведенному в прошлом параграфе примеру с медведем, иностранцы занимались (и занимаются до сих пор) относительно рутинным и цивилизованным дележом его шкуры, в то время как «новые русские» вырезали у живого еще зверя почку и понеслись с ней в парижские рестораны, совершенно не интересуясь последствиями своей деятельности.

В самом деле: раз России, традиционно осознаваемой через лютое государство, больше нет, надо вывезти из образовавшегося трофейного пространства все, что только можно. Как провидчески говорил кот Бегемот у Булгакова по поводу своего мародерства на пожаре: «Бросился в огонь – спас селедку. Потом бросился еще раз – спас халат». (И вывез он, обратите внимание, все это спасенное имущество в конце концов не куда-нибудь под Калугу, а именно в развитые страны!)

Таким образом, русские не просто угробили исторически враждебное им их же собственное государство – вместе с этим государством они разорвали и свою собственную страну.

И проблема отношения к русским со стороны цивилизованного мира весьма схожа с проблемой отношения к отцеубийце. Даже если папа был плохой, сильно пил и бил маму, и даже если ясно, что убившего его сына по тем или иным причинам не посадят в тюрьму, – с ним можно общаться, его даже можно пожалеть, но никто и никогда не захочет выдать замуж за отцеубийцу свою дочку. Не только из брезгливости, но и из простого чувства самосохранения: свекру довольно странно рассчитывать, что его в случае чего пожалеет человек, только что убивший своего собственного отца.

Отношение представителей развитых стран к русским во многом определяется тем простым фактом, что все мы, жители бывшего СССР, только что (в историческом аспекте 12 лет – это «только что») совершили на глазах всего мира чудовищное злодеяние. Мы с небывалой яростью и остервенением разорвали на части и уничтожили если и не процветавшую к тому времени, то все же вполне благополучную страну – вдобавок ко всему еще и свою собственную.

И поэтому сегодня мы можем сколь угодно долго и энергично порицать американцев, в течение трех месяцев абсолютно неспровоцированно уничтожавших цветущую европейскую Югославию, а затем обрушившихся на Ирак. После того, что мы сами сделали со своей собственной Родиной, наше праведное негодование выглядит несколько странным. Американцев, в конце концов, можно понять – в отличие от нас, они стирали с лица земли все-таки чужие страны.

Когда же демократические пропагандисты пытаются объяснять Западу, что уничтожали-де мы не Родину-мать, а коммунистическую заразу, они загоняют себя в простейший логический тупик. Ведь когда кто-то побеждает врага, то после победы и освобождения занимается восстановлением нормальной жизни, нормального хозяйства. И если допустить, что смысл разрушения СССР заключался в победе россиян над коммунистами (хотя те не свалились с Марса или из ЦРУ, а были теми же самыми россиянами), то после освобождения своего дома в нем было бы логично провести генеральную уборку, а затем начать понемногу, по словам романтика Солженицына, «обустраивать» свою землю.

Так делали прибалты, так поступали восточноевропейцы и многие бывшие социалистические страны Азии. Однако не нужно было жить в России последние 12 лет, чтобы понять, что эта идиллическая картинка и близко не лежала к реалиям проведенных реформ. Как реформаторы всех мастей, так и широкие массы брошенных в рынок граждан относились к доставшейся им стране примерно с той же заботой и конструктивностью, что и герои романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» – к произведениям мастера Гамбса.

Изложенное сформировало простое и по-человечески понятное восприятие русских на Западе: это люди, которые ни с того ни с сего убили своих родителей (действительно, не слишком симпатичных и даже порой опасных, но все же…), разграбили собственный дом, своими руками запалили его и, все в крови и копоти, заявились с только что украденными узлами в гости к своим соседям, заявив, что последние тысячу лет мечтали исключительно об интеграции и взаимовыгодном сотрудничестве.

Надо оценить западную политкорректность – за редкими исключениями нас не спускают с лестницы. С нами не поступают так, как поступило бы в аналогичной ситуации большинство русских читателей этой книги. Но, черт возьми, это не значит, что нам стоит обижаться на подозрения, что мы стучимся в благополучный дом только для того, чтобы еще раз убить хозяев, украсть что можно и спалить остальное, после чего снова пойти дальше!

И не надо, оправдываясь, кивать на Горбачева с Ельциным – свою историю последних 15 лет мы делали сами, по глупости или корысти, точно так же, как наши предки сами делали Октябрьскую революцию, коллективизацию и сталинский террор. Ну, правда, и доведшего страну до ручки «святого» царя свергали, и Гитлера побеждали, и запускали Гагарина в космос, и отпускали полмира на волю (шаг неэффективный и невыгодный, но честный и благородный) тоже, понятно, не «засланные казачки».

Однако понимание последнего факта может быть лишь слабым утешением. Для развитых стран понимание описанного все еще остается причиной страха, въевшегося в поры даже самых благополучных обществ.

Впрочем, наряду с культурной чужеродностью и пугающе разрушительным прошлым есть и еще один фактор, заставляющий развитые страны отторгать Россию.

Дело в том, что по всем представлениям, бытующим в развитых странах, нечто, раньше звавшееся СССР, а теперь именующееся Россией, уже давно в принципе не могло существовать.

Ну не может существовать страна, в которой производство за 6 лет упало более чем вдвое, а инвестиции – в 4 раза, в которой 25% населения живет ниже прожиточного минимума, в том числе более половины из них – более 10 лет! Не может жить общество, в котором десять лет почти никого не учат и почти никого не лечат, разорванное на обрывки территорий, скрепленных двумя программами федерального телевидения, обесценивающимся рублем и светлым образом очередного «всенародно избранного». И при этом все и сердцем, и разумом дружно и демократично голосуют за власть.

Так просто не бывает.

Так не бывает, чтобы заводы стояли, продукции не производили, зарплату не платили, но рабочие годами ходили на работу и что-то на ней делали! И при этом еще и не умирали с голоду, не получая пособий по безработице (так было с 1994 по 1998 годы).

Так не бывает, чтобы нищая и рушащаяся страна наводняла развитый мир не сотнями и не тысячами а сотнями тысяч благополучных, уверенных в себе, а часто и исключительно богатых людей.

А когда западные наблюдатели обнаруживают в довершение всего, что насквозь коррумпированные государство и полиция продолжают исполнять какие-то функции и даже иногда почему-то ловят и наказывают тех, кто дает им взятки, – они окончательно понимают, что столкнулись с неким новым социальным механизмом, который им не ведом и постижению не поддается.

А самое страшное, как уже говорилось, – это неизвестность.

Таким образом, на этом, третьем уровне отторжение происходит даже не потому, что мы другие, и не потому, что мы страшные, а потому, что представители развитых стран не понимают, кто мы такие, в какую категорию какой классификации нас можно отнести. Для представителей развитых стран русские – результат некоей социальной мутации, последствия которой непредсказуемы.

Особость России в этом случае дополнена маргинальным типом социального развития, в результате чего она напоминает «зону» Стругацких, где брошенные на произвол судьбы нечеловеческие формы вдруг начали взаимодействовать и развиваться – как в социальном, так и в технологическом плане. Инерция же цивилизованного мышления, во всем ищущего только знакомое, при столкновении с такой мутацией может сыграть с Западом столь же жестокую шутку, как и во времена сталинского СССР, – и Запад если и не понимает эту опасность непосредственно, то во всяком случае ощущает ее.

Чтобы понять сложность взаимодействия с мутировавшим социальным организмом, просто представим вопросы, на которые придется отвечать. В самом деле: обладает ли избирательными правами «плящущий призрак»? Должно ли пенсионное законодательство распространяться на ожившего мертвеца? Является ли приобретение вынесенных из зоны изделий ничтожной сделкой, так как основано на очевидном для ее участников нарушении закона? И так далее…

Прежде чем порицать Запад за его внятное отношение к России, попробуйте попытаться логически (и политкорректно!) ответить на эти вопросы, вдобавок еще и не нарушая законов.

Более того: представления об этой мутации таковы, что русские, возможно, в понимании многих западников больше не являются людьми в социальном смысле этого слова, то есть членами гражданского общества. Ведь гражданское общество – определенная система взаимодействия государства, индивидуума и различных совокупностей последних, основанная на четком и в целом разумном соотношении прав и обязанностей.

В России гражданского общества нет – и, соответственно, российский индивид не умеет пользоваться правами, предоставляемыми ему гражданским обществом, и не собирается подчиняться ограничениям, накладываемым им. Однако при этом в России нет и традиционного общества, заменяющего гражданское. Место обоих занимали государственные учреждения (от КГБ до месткомов), и с их исчезновением исчезла и сила, поддерживающая социальные структуры и предотвращающая «расползание» социальной ткани.

Соответственно, попав внутрь гражданского общества, российский индивид с удовольствием пользуется им, но не становится его членом, – не становясь тем самым и человеком в полном, западноевропейском и американском смысле этого слова.

Более того: в довершение всего выяснилось, что на этого homo russian – достойного наследника homo soveticus Максимова – практически не действует мощнейшее конкурентное оружие американцев, победоносно применявшееся после войны против всего мира, – Голливуд и популярная музыка. Это культурное оружие действительно скорректировало национальную психологию немецкой и японской молодежи: сегодня она (особенно, конечно, немецкая) действительно очень похожа на английскую и американскую.

На заре перестройки и раньше, в 70-е годы, в развитых странах существовали надежды на то, что проникновение западной культуры в СССР не только привьет тому демократические ценности, но и существенно изменит советскую культуру, адаптировав ее к западной.

На первом этапе все так и произошло. Но когда имплантированные в Советский Союз демократические ценности распались, принеся с собой не питающее их процветание, а несовместимые с ними разорение, нищету и чудовищные условия жизни, наступила реакция, распространившаяся в том числе и на сферу культуры.

В результате русская культура еще раз проявила свой всеохватный и всечеловеческий характер, доказав, что по-прежнему способна принять, переварить и приспособить к своим нуждам и вкусам практически все внешние влияния.

Воюя с Советским Союзом и уничтожив его как государство, американцы на следующем этапе столкнулись с культурой как народообразующим фактором и, как всегда в войнах против качественно иной культуры, оказались практически бессильными.

Ведь действительно оригинальная, основанная на специфическом мировоззрении культура неуничтожима, воевать с ней так же бессмысленно, как с планктоном. Применяющий против нее традиционные инструменты межгосударственной борьбы ставит себя в положение персидского царя Кира, который с досады высек море – и получил, вопреки всем достижениям естествознания, шторм.

Это же фантастическая картинка – курящие «Мальборо» и пьющие кока-колу люди, работающие с американскими компьютерами и зарабатывающие американские доллары, не пропускающие голливудских блокбастеров и способные часами спорить об американской музыке, наслаждались примитивным «Братом-2» просто потому, что он показывает Америку страной роботоподобных людей, не умеющих радоваться жизни, и утверждает, что самый последний российский болван, не способный связать двух слов, принимающей все решения в результате механического ворчания своей матери и обязанный единственной извилиной военной фуражке, на порядок круче самых крутых американских суперменов.

Показательно, что герой этого фильма оставляет в живых именно тех противников, которые успевают проявить хотя бы какие-то человеческие чувства – даже если эти чувства не более чем страх и даже если проявляющие его люди являются его единственными (и опаснейшими!) врагами либо вызывающими омерзение садистами.

В то же время абсолютно посторонние, невиновные и, возможно, даже симпатичные американцы беспощадно истребляются в стиле примитивных компьютерных игр, – вероятно, за то, что, уподобившись в своей повседневной жизни бездушным роботам и не нуждающимся в чувствах персонажам этих игр, оскорбили саму идею человеческого в человеке.

Бешеный восторг, вызываемый в самых разных, порой ненавидящих друг друга слоях российского общества фильмом, основным элементом которого является механическое истребление американцев (равно как и популярность других произведений этого же направления – например, песни «Убей янки»), – далеко не только проявление мечты о национальном реванше и реакция оскорбленного национального самолюбия (на который ориентировалась, например, реклама фирмы British-American Tabacco «Ответный удар»).

В основе этого восторга, которого часто стыдятся, лежит значительно более глубокое чувство чуждости американской культуры и американского образа жизни и инстинктивный протест против насильственного навязывания России американских стереотипов, доказавших не только свое несоответствие ее реальным потребностям, но и прямую враждебность ему. Это чувство – своеобразное «эхо» аналогичного отношения к русским представителей западной цивилизации (по аналогии с культурологической причиной отторжения России Западом, изложенной в начале данного параграфа).

Помимо естественной лести русской аудитории, «Брат-2» отразил и то, что тоталитарный режим и после своего перехода в нынешний формально демократический беспредел выковывает массу людей, жизнеспособность которых не встречает достойной конкуренции в мягких условиях цивилизованных обществ.

Конечно, это относится лишь к незначительной, активной части общества, большинство которого погружается в пассивную безысходность. Однако в эмиграцию и бизнес в порядке своего рода «естественного отбора» идут именно представители первой группы, сколь бы незначительной она ни была (в результате эмиграция резко снижает жизнеспособность остающегося общества).

Эти люди привыкли воевать с государством, каждодневно испытывать его на прочность и, «пробуя на зуб» все его институты и установления, инстинктивно рассматривать любую поблажку с его стороны – неважно, является ли это государство российским или западным, – как предвестие потенциальной добычи.

Культура, носителями которой эти люди являются, сформировалась в столкновениях с государством, которое из поколения в поколение инстинктивно стремится раздавить каждого индивидуума просто за его самостоятельность. Чтобы он мог выжить в стандартных для носителей этой культуры условиях, она была ориентирована на воспитание в нем сильного и независимого мышления (схожую задачу, хотя и ценой качественно большего, опять-таки исторически обусловленного конформизма, решала еврейская культура).

В результате соприкосновения современной русской культуры (ибо советский период наложил на нее определяющий отпечаток) с реалиями развитых стран в западном сознании произошла своего рода мифологизация. Сегодня русский ассоциируется даже не с привычной мафией, которая институционализирована, вписана в устоявшиеся общественные отношения, отмывает деньги путем цивилизованной уплаты налогов и сотрудничества с профсоюзами, а с воображаемой системой первобытно-дикой, немотивированной преступности, непредсказуемой и оттого еще больше пугающей.

Таким образом, отторжение России от развитых стран обусловлено культурными различиями, новейшей историей нашей страны (превращающей «россиян» даже не в убийц, а в ветхозаветных «убивцев»), а также условия повседневной жизни в России, заставляющей воспринимать ее жителей как «социальных мутантов».

Понятно, что все это вызывает страх, порождающий вполне традиционную шизофрению времен Коминтерна. В самом деле: с одной стороны, с точки зрения политкорректности к русским нужно относиться как к обычным людям: две руки, две ноги, сверху голова и шляпа, – значит, человек, и относиться нужно, как к человеку. Но, с другой стороны, с точки зрения того, что этот человек вместе со своими сородичами только что сотворил в своей стране, – а вдруг он укусит? И при этом заразит?

Растущий страх порождает стремление закрепить отторжение России от развитых стран. Важнейшей из направленных на это мер, когда наша экономика упадет вслед за ценами на нефть, станет эксплуатировавшийся немцами и американцами в ходе выборов лозунг «Больше ни доллара русским». Его популярность будет вызвана и неявно содержащимся в нем самооправданием: «мы им платили, чтобы они за нас победилит нашего врага – коммунизм, а они, оказывается, на наши деньги убивали свою маму».

Конечно, отговорочка слабая.

Конечно, за уничтожение коммунизма наши цивилизованные партнеры были готовы отдать всех мам планеты.

Однако по сути дела это оправдание верно: Запад действительно не мог раньше и действительно не может сейчас остановить процесс деградации России – даже если бы и захотел.

…Впрочем, он так никогда и не захотел этого…

14.3. Нехватка ресурсов для цивилизованного колониализма

Мужчина отличается от мальчика ценой игрушек

(Женская мудрость)

Когда разрушение СССР перешло в открытую и уже неудержимую стадию, руководители и большинство аналитиков развитых стран не понимали этого так же, как и их советские коллеги.

Однако, не сознавая масштабов и глубины разворачивающихся процессов, они четко видели их направленность и знали, что демократические реформы и развитие рынка могут кончиться не просто «социализмом с человеческим лицом», но полным распадом управляющих систем и социальной структуры общества, всеобщей маргинализацией и погружением в устойчивый хаос.

По достаточно прозрачным причинам, изложенным в нижеследующем параграфе, такое развитие событий, даже в стране, по инерции все еще воспринимавшейся в то время (естественно, только управляющими системами, а не широкой общественностью) как «империя зла» и остававшейся «основным противником», представлялось странам победившего Запада совершенно неприемлемым.

При этом они чем дальше, тем яснее понимали неспособность советского общества к самоуправлению и, соответственно, к стабилизации без внешней поддержки. Помимо моральной потребности «заплатить за избавление от опасности коммунизма» (а влияние иррациональных факторов, в том числе моральных, даже на такие рациональные общества, как США, нельзя упускать из виду), Запад не мог противиться соблазну взять управление процессами развития СССР, а затем и постсоветского пространства «на себя», чтобы обеспечить его политическое и экономическое освоение.

14.3.1. Общие требования Запада к постсоветскому пространству

При этом Запад понимал, что поддержание стабильности одновременно мировой системы и СССР возможно только при условии кардинального и устойчивого ослабления последнего. Только в отношении слабого СССР можно было питать надежды (хотя и наивные, как было показано в параграфе 14.1.), что он впишется в мировую экономику и затем безболезненно растворится в ней. При этом он не должен был стать ни настолько слабым, чтобы превратиться в «черную дыру» и вызвать глобальный хаос, ни настолько сильным, чтобы оказаться в состоянии когда-либо в чем-либо играть какую-либо самостоятельную роль.