Текст книги "Рыцари Гирты (СИ)"

Автор книги: Михаил Фиреон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

Профессор Глюк с аспирантами и студентами стояли у забора полицейской комендатуры на углу перекрестка проспекта Рыцарей и улицы Котищ, у самой границы багровой темноты. Подсвечивали газовыми фонарями, крутили свои точные приборы на треногах, проверяли перспективу через дифракционные решетки и линзы. Была уже обнаружена и обозначена и граница аномалии. Ее пометили веревками с флажками и когда профессор Глюк заходил за них, делал с десяток шагов в сторону крепости Гамотти по улице Котищ, его движения как будто бы замедлялись, контур размывался, терял присущую всем видимым материальным объектам резкость.

– Очень неприятные ощущения – спешно возвращаясь к демаркационной линии, морщился он, делал в журнале пометки – гравитационная сингулярность вот что это.

– Причину выяснили? – быстро потребовал у него ответа граф Прицци, кивая на едва различимые в клубящейся на улицах и между домов багровой мгле, оседлавшие скалистую громаду горы стены крепости.

– Если принимать во внимание четко обозначенную вокруг предполагаемого источника аномалии границу… – покачал растрепанной седой головой, важно рассудил профессор – …то вероятнее всего это преобразователи калибровочных взаимодействий. Принудительно выставленные на высокий плюс, в условиях общей крайне неблагоприятной магнитно-гравитационной обстановки, вызвали коллапс частной, области массива пространства-времени. Математически это будет выглядеть…

Он пролистал блокнот, но граф Прицци снова его перебил.

– Сколько там осталось людей? – не желая углубляться в подробности, на которые у него не было времени, потребовал ответа комендант и тут же приказал привести к себе самого старшего из военнопленных. Приволокли полковника Фаскотти, коменданта северного района Гирты. Толчком бросили перед графом на мостовую на колени.

– Мы оповестили всех! Сразу, как вы дали семафор, разрешили всем выйти! – мелко затрясся тот, увидев обнаженный меч в руках Кристофа Тинвега, что, облаченный в помятое, обожженное боевое снаряжение, стоял рядом с графом, готовый для удара, держал оружие наперевес – мы выполнили все ваши инструкции, калитки открыли! Вы сами видели! Те, кто жил рядом, пошли к Абеларду! Он разослал своих людей, объявил, что комендатура объявлена демилитаризованной зоной! Лично обращался, я ему разрешил! Сэр Биргер хотел укрепиться там, но я убедил его, что в случае падения ворот, оборона объекта шесть бессмысленна…

И он отчаянно кивнул на едва различимый во мраке размытый, тусклый свет, словно бы замерший в окнах второго этажа здания полицейской комендатуры, что стояло за забором и плацем в четырехстах метрах западнее проспекта Рыцарей. Само здание, как и стоящие рядом дома и деревья были почти не различимы в темноте. Их контуры были сильно размыты, как будто в очень мутной линзе, почти не выделялись даже на фоне тускло светящегося заревом над морем, далеко за горой и крепостью, неба. И если кроны деревьев, крыши, мансарды кварталов и стены крепости были вполне отчетливо видны, то земля и нижние этажи зданий полностью тонули в этой мутной, багровой мгле. Только ряды окон ближайших домов, в которых тускло и неподвижно горел не то керосин, не то свечи, указывали на то, что там находятся каике-то строения и, быть может, еще кто-то жив.

– Разрешите обратиться! – громко и с напором потребовал один из сигнальщиков, молодой и бойкий высокий оруженосец в зеленой шапочке с лихо прицепленной над виском гроздью рябины. Как только ему дали добро, с готовностью быстро поклонился графу и доложил – Альфред Вацци, Депутатов, пост три. Я наблюдал за домами. Несколько окон погасли, но очень медленно…

– А что я мог сделать? Мне лично велел сэр Вильмонт! Отуда мне было знать что он поддельный?! – перебил его, горестно воскликнул, начал объяснять, комендант Фаскотти, тряся наградной портупеей, но граф Прицци молча толкнул его ногой в грудь и, отвернувшись от упавшего, задумчиво уставился в темноту, в сторону крепости.

– Август, срочно нужно ваше решение по равелину – вклинился в разговор, сообщил, подъехавший на коне, вернувшийся от северной стены барон Марк Тинвег – там две роты бригады Гинче и дружина из Сорны, триста или четыреста человек. Говорят, их ввели в заблуждение, просят дать отойти, но требуют гарантий от вас лично.

– Решите как-нибудь. Обещайте все что угодно в разумных пределах – с напором ответил ему граф – пусть вначале сложат оружие, а потом уже будем разбираться и вешать.

– Я вас понял – устало качнул головой, резко бросил рыцарь. Амфетамин, который он принял еще вечером, уже закончил свое действие, сам майор упал во время штурма с лестницы, а его короткая модная борода и длинные волосы обгорели.

– Марк, все. Оставлю район на вас с Кристофом. Как-нибудь разберитесь здесь – приказал наперснику граф Прицци, бросил суровый взгляд на профессора – мастер Глюк, найдите как исправить эту аномалию. Я на вас рассчитываю – обратился к подъехавшему, молчаливому и подавленному маркизу – Борис, у вас еще есть тут дела? Мы, возвращаемся во дворец.

* * *

Звон колоколов окончательно затих во мгле. Мариса нетерпеливо ударила коня каблуками в бок, погнала вскачь по тихой, безлюдной и темной улице, через квартал, мимо редких, едва освещенных понизу окон первых этажей домов, где за плотно задернутыми шторами, перед едва различимыми ликами выставленных на подоконники икон, горели тусклые огоньки свечей.

Она видела плакат, один из тех, что спешно расклеили сегодня днем по перекресткам, знала о том, что Вильмонт Булле мертв и теперь законную власть в герцогстве представляет его племянница принцесса Вероника. О том, что во всем городе отключили свет, ввели комендантский час, и теперь все дома и ворота заперты и, постучи она в них, никто не станет открывать, не спросит что нужно, даже не подойдет к окну или двери. Каждый знает, что именно в такой страшный час может прийти мертвец или демон, сказать что-то важное и сокровенное, чтобы его впустили, войти в дом, позвать с собой, увести в неизвестном направлении, туда откуда не возвращаются, или просто убить всех, чтобы потом нашли только холодные мертвые тела в комнате, запертой на засов изнутри.

Призраки прошлых времен, неуспокоенные скорбные тени.

Со смертью приходят два ангела: белый и торжественный, с кровавыми крыльями, палач, и черный, смиренный и безмолвный, с золотыми – хранитель. Начинают свой торг, кладут монеты на весы, решают, с кем по делам жизни, веры и служения пойдет душа, к вратам Царствия Божьего или в бездну. Закончат свой торг, и ничего уже не сделаешь, не изменишь, не подкупишь, не умилостивишь их.

Как скорбный, покинутый ветхий дом, останется мертвое и безобразное тело. А с ним и все то, что было так важно и неотъемлемо для него при жизни: добрые и злые мысли, деяния, чаяния, страдания, надежды, слезы, горечь раненного сердца, печаль потери, расставания и смерти, страх, обида и несбывшиеся мечты. Части незримой человеческой оболочки, все то, чего не заберешь с собой после смерти, впитается в камни и стены, слипнется с бесчисленными сонмами других таких же неуспокоенных теней в бесформенные, невидимые сгустки, что с приходом ночи мрачными мыслями и дурными предчувствиями подкрадываются, тревожат душу, наполняют безотчетным липким страхом одинокое сердце. Обращаются ночными кошмарами, тревогой в безлунной мгле, страшными безысходными предчувствиями и видениями, отдаются стуком распахнутой в пустом доме двери, скрипом потревоженной крадущимся шагом половицы, отражением в зеркале, далекими голосами, зовущими из темноты.

Душа уходит, а тело остается. Остается пустая мертвая и уродливая, лишенная искры Божией, плоть, как сухая ветвь, которую срубают и бросают в огонь. Остаются страх, ожидания, отчаяние и боль, остаются дурные мысли – все, что тяготило душу, затуманивало разум, старило, ломало, влекло, остается злоба и бессильная, слепая, разъедающая как ржавчина железо, даже самую сильную волю и веру, ненависть. Остаются слезы. Ручьи и реки слез, которыми на протяжении последних пяти веков были умыты эти черные камни, улицы и стены. Слезы матерей по умершим детям, слезы жен о мужьях безвозвратно сгинувших на войне, слезы стариков, оставшихся без хлеба, брошенных умирать неблагодарными детьми без всякой помощи и сожаления. Слезы детей, оставшихся без родителей, слезы родителей о пропавших и умерших чадах, слезы раскаяния, горя и потери, слезы печали и страха, слезы одинокой неразделенной любви. Слезы, что из века в век льются на землю бесконечным холодным и горьким дождем, после которого, на ней не растут ни трава, ни деревья, ни хлеб. Остаются только гранитные скалы и камни, твердые, холодные и серые. Пройдут тысячелетия, но сколько не лей, ни дождь, ни слезы, ни кровь не сделают их мягче, не согреют их.

А потом эти камни взорвут, расколют на блоки и сложат из них новые дома. Множество каменных домов, в которых будут жить другие люди, что прольют еще больше слез.

– … И лежащих повсюду православных… – вспомнив слова поминального чина из литургии, прошептала Мариса.

Город одна большая могила. Тысячи, миллионы, людей родились, умерли и еще умрут здесь. А когда придет и ее срок, будет лежать и она в этой холодной и неприветливой, каменистой, щедро политой горькими слезами земле. Будут лежать и все остальные кого она знала, кого она когда-либо встречала на этих улицах, кого она уважала, или боялась, презирала или ненавидела, всех, когда наступит их время, заберет с собой неминуемая и скорбная смерть.

Впереди, через перекресток, двигалась колонна солдат. В черно-багровой мгле, в тусклом свете факелов, их призрачные размытые силуэты выглядели одновременно печально, обречено и торжественно. Их маршу не вторил барабан, ни подбадривала флейта. Не слышалось команд сержантов, ни голосов, только мерно шаркали по камням мостовой сапоги и тяжело и тихо громыхали доспехи. Устало сгорбив спины, положив на плечи копья и мечи, они медленно шагали, понурив головы, непрерывной вереницей, пересекали улицу и, глядя на них, Марисе еще подумалось, что она никогда не видела на вооруженных людях, которых постоянно встречала на улицах Гирты таких необычных головных уборов и брони. Она не рискнула приближаться к ним, свернула в переулок и вскоре была у вязовой аллеи, где они с Вертурой недавно прятались под аркой часовни от настигшего их по дороге из университетского музея ливня. Смотрели на могилы, на укрывающие их плоские куски черного гранита, исписанные бесконечными рядами фамилий и имен тех, кого унес мор, много лет назад прошедший по всему северо-западному побережью и безвозвратно унесший десятки тысяч жизней.

Здесь, на аллее, под старыми раскидистыми деревьями, тоже было темно и безлюдно, но в часовне по-прежнему горели свечи, а перед распятием лежало несколько охапок свежих цветов. Маленьких, полевых, каких не продают с лотков и в городских магазинах.

– Когда умирает последний в роду, призраки зажигают свечи на могилах, приносят на них цветы – вспомнились Марисе – где люди перестают служить литургию Господу Богу, там продолжают служить ангелы небесные.

И вправду: впереди, между темных домов, вставшей пред ней стеной, громады квартала, она заметила свет: открытые настежь двери какой-то маленькой церкви, за которыми теплел рыжий огонь множества горящих свечей. В своей бешеной скачке по городу, по сумрачным улицам, в темноте, Мариса так и не смогла определить на какой конкретно из множества рассекающих прибрежные кварталы переулков и улочек она очутилась. Она не любила этот старый, пахнущий рыбой и морской травой предпортовый район и старалась как можно реже бывать здесь. От вязовой аллеи и мемориала его отделял высокий, местами обвалившийся, кирпичный забор неизвестного назначения и узкая, мощеная серым булыжником улочка, за которой начинался беспорядочный плотный массив старых каменных заборов и облупившихся от ветра, стоящих окна в окна друг к другу строений. Здесь даже днем было темно и сумрачно. Узкие, кривые и темные, бегущие по склонам к воде залива переулки извивались между домами, разделяли построенные без всякого плана в незапамятные времена, кварталы и высокие, в несколько человеческих ростов, заборы, за которыми темнели фасады старых вилл и кроны огромных, растущих в их сумрачных тесных двориках могучих, диких и узловатых, как в чащобе леса, деревьев. Хозяева этих домов, мрачные, подозрительные, закаленные войной и невзгодами люди, испокон веков, всеми силами стремились оградиться от напирающего, пытающегося заглянуть в их жизнь окнами окрестных домов города. Поднимали заборы, сажали, растили, эти деревья, закрывали окна ставнями, запирали ворота, чтобы никто не мог подсмотреть за ними, проникнуть в тайны их многолюдных, живущих в этих домах уже не одну сотню лет, семей.

Как раз рядом с одним из таких заборов и стояла небольшая, похожая на часовню, церквушка с наполовину развалившимся, сложенным из перекошенных каменных плит, крыльцом с железными перилами.

– С миром Господу помолимся… – доносился из распахнутых дверей спокойный, высокий голос, поющий всенощную.

Мариса придержала коня, спрыгнула на мостовую, накинула вожжи на чугунный шар у крыльца и, подойдя к дверям, осторожно заглянула внутрь, не решаясь осенить себя крестом или зайти. В маленькой церкви не было иконостаса, алтарь стоял прямо перед распятием так, что для прихожан едва хватило бы места. Слева был образ Николая Чудотворца, справа Девы Марии с Младенцем. Маленький, сухой, должно быть очень старый, но еще бодрый и крепкий, священник с белой седой бородой, в накинутом поверх истертого серого подрясника аккуратной, необычайно тонко расшитой золотом и серебром епитрахили, пел вечернюю, кадил перед ними. Дьякон, высокий молодой человек с рыжеватыми длинными волосами и в золотом стихире, стоял рядом, гасил пальцами, убирал из ящика с песком, прогоревшие свечи. Мариса еще удивилась тому, что, несмотря на все предупреждения и накрывшую город колдовскую багровую мглу, двери церкви были оставлены открытыми и, помимо иерея и дьякона в храме больше никого нет.

– Заходите, не стойте – внезапно прервал службу, обернулся к Марисе, что осторожно заглядывала в церковь с полуразвалившегося крыльца, священник и, выставив вперед открытую ладонь, пригласил ее войти.

– Меня отлучили… – призналась она стыдливо и тихо. Попятилась от его жеста.

– Тогда постойте снаружи – просто кивнул иерей – но, если хотите, можете зайти. Не здоровый же нуждается во враче.

Мариса пожала плечами и шагнула под своды церкви. Священник же снова обернулся к алтарю и, ничуть не смущаясь ее присутствия, продолжил молитву. Когда подошел черед, они вместе спели «Богородице» и иерей взял в руки чашу с миром. Мариса еще подумала, что вот оно, сейчас они точно откажут ей в елеопомазании, и приготовилась было обидеться, но священник перекрестил руки и лоб вначале себе, потом дьякону, потом сказал подойти и ей. Начертив на ее лбу и тыльных сторонах ладоней кресты, протянул поцеловать свою сухую и горячую руку, приятно пахнущую маслом, ладаном и плавленым воском, а когда она преклонила колени перед алтарем и перекрестилась, одобрительно кивнул и как будто все так и было нужно, приступил к продолжению литургии.

Так прошло еще какое-то время. Мариса, что постоянно оглядывалась на двери, не зайдет ли кто, не проедет ли снаружи, в какой-то момент даже удивилась тому, что она ни разу не видела такого: в большом городе ночь и так тихо и безлюдно, а тут, на темной улице, просто так открытая дверь и только они трое в храме и сколько времени прошло, а вокруг ни души. Никто не прошел, не проехал, никто не заглянул за те полчаса или час, которые она уже была здесь. И за все это время снаружи она так и не услышала ни голосов, ни грохота отдающих эхом за пару перекрестков колес, ни звонкого цокота копыт.

– Мы собираемся служить молебен – закончив читать чин и благословив крестом, обратился к задумавшейся Марисе, заставив ее вздрогнуть, священник – продиктуйте отцу-дьякону имена, за кого бы вы хотели помолиться. Или, если имен немного, просто скажите мне.

– Я всегда молилась за сестру… – нерешительно ответила Мариса, ежась от внезапно потянувшего из распахнутых настежь, прямо в багровую темноту улицы у нее за спиной дверей, холодного ветра – но я не знаю, жива ли она или нет. Ее зовут Стефания. Ее похитили…

Священник внимательно посмотрел на нее и ответил без тени улыбки.

– Мы помолимся за ее здравие, а Господь Бог разберется – перекрестившись на распятие, ответил он ей – а за кого еще?

Мариса растерялась. Поначалу ей было подумалось, что ей не за кого больше молиться. Дедушка умер, других родственников она не знала, коллег она презирала или ненавидела. За Еву не хотела из вредности, за то, что та всегда была старательнее, умнее, ловчее, ответственнее и за то что ее все и так постоянно хвалили. Но ей внезапно вспомнились слова Инги, на которые она тогда еще очень обозлилась. Это было давно, и она успешно забыла о них, но теперь отчего-то снова вспомнила этот показавшийся ей тогда таким глупым и нелепым совет.

– За Марка – внезапно выпалила она со смущением. Ей стало страшно и стыдно вот так вот признаться перед незнакомым человеком, в том, какое беспокойство терзает ее сердце – за моего мужа. Мы не венчаны, но…

– Значит за Марка. Хорошо – кивнул священник и снова внимательно и выжидающе посмотрел на нее, отчего ей стало еще более печально и стыдно.

– За Йозефа – сказала она – за Валентина, за Хельгу, за Еву…

– Нет, сразу так много я не запомню – покачал головой священник – отец-дьякон, пожалуйста, запишите чтоб никого не забыть.

Дьякон отошел к аналою, взял перо и ловко вывел уже произнесенные имена, подписав, кто есть кто, каждое из них.

– За Лео, за Густава, за Эдмона, за Мику, за Ингу – продиктовала ему Мариса знакомых и коллег. Дьякон записал и их, и в ожидании посмотрел на нее, держа в руках перо, чем ввел ее в еще большее смущение. Она еще подумала, что нехорошо, что если она, зайдя в церковь первый раз почти что за три года, не помолится и за тех, кого она знает не столь близко.

– За Александра, за Абеларда, за Германа, за Фридриха… – сказала она. Дьякон аккуратно записал всех и серьезно кивнул ей продолжать. Она вспоминала имена и про себя прибавляла, что бы она хотела попросить у Господа Бога для каждого из них, пока не кончились все, кого она знала и за кого хотела попросить. Ей вспомнилась фраза из Писания о молитве за врагов, но ей еще подумалось, что она не будет молиться за этих людей, отчего ей стало стыдно, о чем и сказала священнику.

– Да, господь Иисус Христос молился за распявших его – серьезно ответил иерей – и мы, христиане, должны во всем следовать его Крестному Пути. Но Он молился не потому что они творили зло, а потому что не знали что делают. Молиться надо за всех, потому что должна быть молитвенная дисциплина. Дисциплина должна быть во всем в принципе. Молитесь о тех, о ком велит ваше сердце, а кого не можете простить за намеренно причиненные вам зло и вред, за тех не молитесь, оставьте их. Пусть о них молятся другие, кто готов молиться за них. А мы с вами сейчас помолимся о тех, кого вы с отцом-дьяконом записали здесь.

Встав напротив алтаря, он положил перед собой Евангелие и крест и, взяв у дьякона кадило, медленно и четко запел.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

Все трое осенили себя крестными знамениями.

– Благослови Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков…

Мариса стояла, хлопала глазами, слушала, одними губами повторяла за священником слова молитвенного чина. От жаркого веяния свечей и горящего в лампадах масла ей стало как-то особенно приятно и тепло. Ароматы ладана, церковного мирра и дыма навевали спокойные и радостные мысли. Ей все больше и больше хотелось вдыхать их, как будто от этих приятных, умиротворяющих запахов в душе просыпалось что-то хорошее и давным-давно забытое. Устав стоять, она присела на скамейку, прислонилась плечом и щекой к еще теплой печке, которую топили, наверное еще днем, но она еще не успела окончательно остыть. Сидела, слушала слова Писания и молитв, когда произносили имена, которые она продиктовала, шепотом проговаривала их вслед за дьяконом и священником. Внезапно ей еще подумалось, что раз они победили и все в порядке, Вертура, быть может, уже вернулся в Гирту, надо поехать домой, встретить его, узнать как прошел выезд.

– Ничего – сказала она себе – подождет. Я и так не была в церкви последние годы, осталось недолго, досижу до конца, нехорошо вот так уходить…

Но молебен все не заканчивался, псалом шел за псалмом, молитва за молитвой.

Марису все больше клонило в сон, и она уже несколько раз ловила себя на том, что перестает понимать ход службы, начинает отвлекаться и думать о какой-то несущественной сейчас ерунде. Она пыталась одернуть себя, следовать умом за словами священника, но так и не смогла пересилить себя, отогнать столь умиротворяющие и хорошие мысли, что под влиянием бесконечной вереницы определенных молитвенным чином слов и фраз, все больше и больше заполнили ее смятенное, исстрадавшееся сердце.

– Вот Вероника Булле, теперь леди-герцогиня – подумала она, пусть теперь берет меня к себе фрейлиной, а Марка посвятит в рыцари. Незачем ему возвращаться в Мильду, зачем вообще эта Мильда, останемся здесь. Вот он вернется, приготовлю ему какой-нибудь бутерброд на ужин, потом сядем у печки на пол, обсудим все как следует…

* * *

Когда маркиз Дорс, граф Прицци и остальные были у дворца, всех, кто не имел отношения к дворцовой страже, службам и инженерии уже вывели из парка за ворота. Разместили вместе с остальными в здании счетной палаты Гирты, большом многоэтажном, облицованном коричневым гранитом, доме с высокими окнами и мансардами на высокой крыше, замыкающим Соборную площадь с восточной стороны.

Сейчас у фасада дворца остались только дружинники маркиза Раскета, кавалеры герцогской стражи и пожарные в длинных несгораемых плащах химической защиты и конических, усиленных стальными налобниками, кожаных шлемах. Эти, не менее отважные чем черные драгуны ночной стражи люди, на войне служили штурмовыми инженерами, были готовы встретить любую опасность и даже извивающиеся щупальца, что высовывались из окон дворца не устрашили их. Выкатив на подъездную аллею паровые помпы, они завели в окна подвалов толстые, теплоизолированные рукава, запустили котлы и теперь проходили коридоры и комнаты под дворцом, обваривая напором раскаленного технического пара щупальца, что под воздействием высокой температуры разваривались на куски омерзительно смердящей густой вареной слизи. Снаружи им помогали, кидали в машины топливо, заливали воду, кантовали рукава, выделенные им в помощь дружинники. На центральной алле парка, перед воротами дворца стояли телеги с углем, из труб передвижных паровых машин в багровое небо столбами, стремительными потоками, поднимался густой, еще более черный, чем громоздящиеся в багровой мгле силуэты окрестных домов, дым.

Борис Дорс, маршал Тальпасто и граф Прицци бесстрашными, непоколебимыми командирами обошли линию обороны, спустились на нижние этажи подвала, где уже варили газовыми термической смесью и горелками, готовили к подключению цепь по которой должны были подать на магистраль электрическое напряжение. Внизу было душно. В непроглядном тумане колыхались тревожные тени, омерзительное, ни на что непохожее, зловоние вызывало слезы в глазах и тошноту. В сумраке под потолком, тускло и трепетно горели, чадили, газовые светильники. В коридорах по щиколотку стоял кипяток: вода конденсировалась на стенах, бежала по цементному полу, по техническим дренажным желобами и бетонным ступеням лестниц, горячими, дышащими паром ручьями стекала на нижние этажи.

– Как идет? – перекрикивая свист пара и шипение газовой горелки, осведомился граф Прицци, перевешиваясь через железные перила лестницы.

– Скоро будет готово, ваша светлость! – также громко и надрывно прокричал из тумана лейб-инженер, срывая с головы конусообразный кожаный шлем с очками, дыхательной маской и усиленной несгораемым искусственным материалом по плечам пелериной – служим Гирте!

Маркиз и граф вернулись в штаб, уточнили у Пескина обстановку в городе и окрестностях.

– Этна, Гутмар, семафор Гирте Центральной: движение в Лесу – устало сообщил он, листая блокнот с необходимыми заметками – Переправа, Ренкин, семафор Гирте Центральной: движение рядом с Башней. Коэффициент искажения пространства-времени нестабильно высокий, в области ноль семи, плюс, минус одна десятая, без изменений. Варьируется с неравномерными промежутками времени. Еловое, Вритте, семафор Гирте Центральной: колонна Ринья дезорганизована, отступают к Башне, ведут преследование.

Закончив с докладами, граф подошел к Марии Прицци.

– После отклика на сигнал тревоги должна была быть двенадцатичасовая проверка – сообщил он, листая журнал наблюдения – Центр должен был выслать зонд, он был?

– Был – кивнула графиня и продемонстрировала запись – вот. В начале десятого. Прошел над городом по прямой, потерял высоту и упал в залив.

– Значит перехвачен и успешно утилизирован – спокойно кивнул, рассудил граф – последним нашим сообщением был черный сигнал тревоги и запрос оценки угрозы вторжения. В соответствии с протоколом конфедеративной безопасности, в случае потери зонда, Центр поднимает по тревоге воздушный корвет, но скорее всего его не будет. Полагаю, Парталле уже шлет отчеты о том, что он успешно оказывает противодействие и не нуждается в дополнительной помощи. Придется решать проблему своими силами – и снова обратился к Пескину – Вольфганг, сводку по инциденту с Фалькой. Борис. Вы пока свободны, идите к Веронике, скажите ей что-нибудь хорошее и полезное.

И, подойдя к раскрытому в озаренную огнями, душную, наполненную дымом паровых машин темноту парка окну, меланхолично закурил.

Маркиз устало кивнул, покинул штаб и поднялся на третий этаж в апартаменты герцогини.

– Леди Булле у себя – сообщил ему, продемонстрировал рукой, дежурный кавалер.

Борис Дорс кивнул и вошел в библиотеку. Здесь было темно, тускло багровели окна, на столе горели газовые лампы и свечи. Принцесса сидела в кресле в окружении девиц. Чтобы воодушевить их, с выражением читала вслух книгу стихов о любви и героях прошедших лет. Ее голос был холодным и ровным, как перед казнью, но от ее уверенности и ледяного спокойствия, все вокруг исполнялись мрачных готовности и решительности. Помимо фрейлин, в комнате в креслах сидели Парикмахер и Давид Гармазон. Поперек колен столичного художника лежал обнаженный меч.

– Выйдите – сурово приказала герцогиня своей свите, как только Борис Дорс переступил порог. Все с молчаливыми поклонами поднялись со своих мест и покинули помещение. Последними задержались в дверях Парикмахер и Ева, но принцесса указала им повелительно – и вы тоже. Оставьте нас одних – и они также вышли из библиотеки.

Как только они остались вдвоем, герцогиня неспешно поднялась на ноги, нарочито медленно подошла к окну и отвернулась от племянника епископа.

– Борис… Мой лорд… – сказала она, не глядя на него, кивнула, когда тот подошел и встал рядом с ней. По всему было видно, что ее трясет и она едва сдерживается из последних сил, чтобы не сорваться в пучину готового вот-вот захлестнуть ее душу вероломного ледяного сумасшествия.

– Вы ранены, моя леди – глядя на ее плотно перетянутую эластичным бинтом ладонь, сдержанно констатировал маркиз.

– Я? – внезапно с издевательской насмешкой переспросила принцесса Вероника. Ее глаза вспыхнули диким и безумным огнем, и, развернувшись к нему, высокомерно скривившись, она закричала на него страшным, одновременно исполненным бесовского смеха, злобы и презрения, срывающимся на рев криком – я не ранена, я повреждена! Меня нельзя ранить или убить! Запомни это раз и навсегда! Я Кровавый Дракон Гирты, а не человек! Смотри вот! – она схватилась здоровой рукой за поврежденную, дернула со всей яростью и слой, словно пытаясь оторвать от себя, скривилась от боли – они поставили мне синтетические легкие, почки и сердце, но забыли вынуть из меня и заменить человеческую душу и теперь я такая же как они, не бездушный автомат без страха и упрека, не человек, а гибрид! Это для того, чтобы я навсегда запомнила кто я, как это быть калекой и где мое место! Они наблюдали, профпригодна ли я, создавали условия, хотели чтобы я стала жестокой и властной, как Мария, чтобы править для них Гиртой, и у них получилось. Они никогда не ошибаются в своих расчетах. Никогда не делают того, чего не могут достичь, и я обратилась тем, чем они хотели, чтобы вернуться стать вашей светлой благочестивой принцессой из книжки! Властной, холодной, жестокой, непреклонной, такой чтобы поставить всех вас на колени, чтобы залить вашей никчемной кровью всю Гирту и чтобы за это вы превозносили и прославляли меня как вашу самую добрую, справедливую и благочестивую герцогиню! Править вот этой железной рукой вашими пустыми, никчемными жизнями! Вот только она не железная, а как эти щупальца, эти пиявки, могильные черви! Кремнеуглеродная, как сенатор Парталле, как мастер Динтра! Потому что я тоже такая же вероломная, подлая и ненасытная как эти твари, что сейчас жрут друг друга внизу, в комнате наблюдения! Такая же как они все там, в Столице! Знаешь кто они? Ты думаешь они хоть в чем-то люди, раз нацепили маски, чтобы быть похожими на вас, людей? Они паразиты, слизни, кишащие в черном питательном геле! Я видела их! Переплетающиеся, душащие, пожирающие друг друга глисты в бетонных ямах, играющие вашими жизнями! И я такая же как они, только хуже них. Они разумные машины, холодные, расчетливые, закаленные войной и временем, а я, как все вы шепчитесь у меня за спиной по углам, насмехаетесь надо мной, думаете что я не знаю, не слышу, всего лишь малолетка, тупая, истеричная и вздорная девка!

Маркиз нахмурился, смело шагнул к герцогине, обнял ее за плечи, но она отшатнулась от него, изо всех сил попыталась вырваться. Ее спина под его руками вспыхнула, обожгла ему ладони, но в своем припадке бешенства принцесса словно и не почувствовала ожога, а Борис Дорс ее не отпустил. Тогда она попыталась ударить его в грудь кулаком, но он прижал ее к себе, а она прильнула к нему щекой и тоже обхватила его изо всей силы так, что под ее искусственной рукой у него захрустели плечо и шея.

– Ты! – с придыханием заявила она, вскинув к нему голову. Зашипела, алчно распахнула рот, словно желая откусить от его лица кусок, пережевать его и проглотить. Ее глаза, не мигая, пылали сумасшедшим болезненным блеском, чудовищная, обжигающая, багровая страсть, словно раскаленная пощечина, тараном ударила в голову маркиза. Все пороки, все самое гадкое, злое и низменное, что она так тщательно скрывала, прятала от всех, воплотились в ее искаженном адским припадком облике самыми омерзительнейшими из своих проявлений. Все ее разбитые мечты, оставшиеся неоправданными ожидания, обиды, ненависть, злость и лицемерие, все то, что переполняло, калечило ее душу и сердце и не находило выхода, все это время, пока она была обязана быть сдержанной и непоколебимой принцессой Гирты, нестерпимо гадкой и злобной, почти физически ощутимой, кровавой, густой и липкой волной выплеснулось наружу, залило все вокруг страхом и отчаянием разверзающейся бездны, исполненной адского неугасимого пламени и тягостного и страшного, ломающего любую, даже самую твердую волю обреченного ожидания неминуемой, надвигающейся беды.