Текст книги "Охота на либерею"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6
ПЕРВЫЕ ДНИ В СТОЛИЦЕ

Москва, осень 1571 года

К вечеру второго дня после выезда из Сергиевой обители отряд боярина Михаила Микулинского подходил к столице. Вёрст за десять до Москвы им встретился стрелецкий стан. Стрельцов было много – с полтысячи, а то и более. Егорка до сих пор с ними не сталкивался, если не считать немногочисленную охрану приходивших в Сергиеву обитель обозов, поэтому, раскрыв рот, уставился на синекафтанное войско, которое занималось чем-то непонятным.

Вся огромная масса вооружённых людей выстроилась на пустоши у берега неизвестной Егорке речушки в несколько колонн, каждая из которых состояла из шести рядов. Первый ряд, подняв пищали, выцеливал что-то вдалеке. Стоявший у колонны начальник махал рукой и командовал:

– Пали!

Стрельцы дружно кричали:

– Ба-бах!

Тут же опускали пищали и уходили назад, а на их место вставал второй ряд, становясь первым. Они тоже что-то выцеливали, кричали "ба-бах" и уходили назад. Так продолжалось довольно долго. Отряд боярина Микулинского остановился, чернокафтанные стрельцы с усмешкой поглядывали на своих ярких собратьев. Сам Микулинский сначала хмуро смотрел на происходящее, затем, хлестнув коня нагайкой, поскакал в сторону войска.

Один из гарцующих на коне Егоркиных спутников, средних лет рябой верзила, прозванный за неугомонность нрава Шилом, крикнул громко:

– А это кто тут у нас – никак скоморохи?

Чернокафтанные стрельцы дружно захохотали. Глядя на них, засмеялся и Егорка, хотя он и не понял, что смешного делало встреченное ими войско.

– Эй, вы, – крикнул кто-то рядом с Егоркой, – громче "ба-бах" кричите, а то татары не испугаются!

– А если тихо кричать, то пуля дальше десяти саженей не полетит! – добавил другой голос. – Давайте, глотки лужёные, голосите громче!

Вокруг Егорки все покатывались со смеху. В синекафтанном строе возникло замешательство. Стрельцы прекратили притворную стрельбу и молча смотрели на насмехающихся, медленно закипая.

– Да вы не только кричать громко умеете, – не унимался Шило, – но и глядите отважно! Доброе воинство, доброе – всех козявок в округе распугали! Ещё бы – таким-то криком!

Егорка поёжился: он видел, что ещё немного, и синекафтанные не выдержат насмешек и бросятся на его товарищей. Стрельбы и поножовщины, конечно, не будет, но бока им намнут знатно. Он стал озираться: может, сбежать, пока не поздно – а то не поглядят, что отрок? Но бежать было стыдно – пусть даже стрельцы Микулинского и не правы, но он вместе с ними, стало быть… Что "стало быть" – Егорка сказать не мог, но знал, что бежать сейчас – значит, совершить нечестный поступок. А нечестных поступков он за всю свою жизнь, пусть пока и недолгую, не совершал, и не хотел совершать в дальнейшем.

В среде синекафтанных возник ропот, который, усилившись, стал похож на дальние раскаты грома. Егорка понимал, до всеобщей свалки осталось совсем немного. Вот здоровенный черноволосый детина с тёмно-рыжей бородой сделал шаг вперёд, за ним другие, и ещё, и ещё. Вся масса стрелецов пришла в движение, быстро ускоряя ход. Начальники, командовавшие обучением, что-то кричали, но их никто не слушал. "Ой-ёй-ёй, – подумал Егорка, – кажется, пора бежать". Чернокафтанные стрельцы, словно не замечая численного превосходства противника, усмехаясь, доставали из ножен сабли, и разворачивали их обухом – тупой стороной – чтобы никого случайно не зарубить. Они, кажется, были даже рады схватке, словно она давала возможность, встряхнуться после долгого ратного безделья.

До бегущих синекафтанников оставалось уже саженей тридцать, когда между ними и стрельцами боярина Микулинского откуда-то сбоку стремительно врубились двое. Стрелецкий голова в синем кафтане лупил стрельцов тростью по спинам головам и громко кричал:

– А ну, всем стоять, батогов захотели?!!

Боярин Микулинский просто вынул саблю из ножен, и, не разворачивая её обухом вперёд, смотрел на бегущих, открыто и по-доброму улыбаясь им. Но в улыбке его было нечто, отчего задние стрельцы замедлили шаг и остановились, за ними – те, что бежали впереди. И лишь самые первые в горячке предвкушаемой драки не слышали и не видели ничего, но таких было уже немного, не более полусотни. Стрелецкий голова[45]45
  Стрелецкий голова – в то время командир стрелецкого «прибора» (полка). Позже командиры полков, как и сами полки, назывались по-разному: прибор – приказ – полк; голова – полковник.


[Закрыть], догнав бегущего впереди других черноволосого зачинщика, сбил его конём на землю и, проскакав ещё несколько саженей, остановился, развернувшись лицом к стрельцам, которые, недовольно ворча, наконец-то остановились и медленно потянулись обратно. Распря была пресечена в зародыше.

Боярин Микулинский, сурово взглянув на своих стрельцов, не сказал ни слова, а лишь пришпорил коня и поскакал неспешной рысью в сторону Москвы. Чернокафтанники вложили сабли в ножны и последовали за ним. Последним трусил на своей лошадёнке Егорка, слушая стрелецкие разговоры:

– Жаль, размяться не вышло, – произнёс самый молодой, который был старше Егорки лишь годика на три.

– Ничего, скоро крымчаки придут – разомнёшься, – ответил стрелец лет тридцати с едва заметным шрамом на шее.

– Поскорей бы.

– Навоюешься ещё.

– Слушай, дядя, – не унимался молодой, – а что это они там бабахали?

Стрелец со шрамом посмотрел на него насмешливо:

– Ты сколько уже служишь?

– Ещё полгодика – и год будет. Огромный срок! Из городовых казаков взят боярином Микулинским за лихость в рубке.

– А в городовых казаках сколько состоял?

– Ну, это совсем много, – ухмыльнулся молодой, – ещё бы месяца три – и полгода точно было бы.

– Заметно.

Некоторое время они ехали молча.

– Дядя, что заметно-то?

– Что ещё года нет, племянничек.

– Слушай, да ты не кочевряжься. Объясни толком, что это было?

– Дело это было, – ответил старший и снова замолчал, словно наслаждаясь неведением молодого. Но тот долгого молчания не выносил:

– Да скажи ты толком.

– Приём это боевой. Пищаль ведь быстро не зарядишь, верно?

– Верно. Я, конечно, уже много умею, но до тебя далеко, – подольстился молодой.

– Первый ряд стреляет из пищали и уходит назад, второй становится вперёд и тоже стреляет. А пока передние стреляют, задние ряды – заряжают. Потом третий, четвёртый и другие. Потом снова первый. Понял?

Лицо молодого растянулось в улыбке:

– Понял! Это чтобы ворогу роздыху не давать.

– Всё верно, – подтвердил старший, – у немцев этот боевой приём называется "улитка". По-ихнему – караколь[46]46
  Caracol (исп.) – улитка. Название этого тактического приёма проникло во все европейские языки. Приём появился ещё в доогнестрельную эпоху и первоначально использовался арбалетчиками.


[Закрыть].

– Тогда зачем мы насмехались над ними?

– Затем, что навык придёт, когда приём этот – с порохом и пулями. Всё, как в бою, по-настоящему. А голова у них – то ли пороху пожалел, то ли ещё чего. А без пороха толку мало. Стрелец должен не только бабахать, должен он успеть зарядить пищаль, пока другие палят, и от других не отстать. А на это навык нужен.

Вдалеке раздался пищальный залп, почти сразу – ещё один, и ещё. Егорка насчитал больше двадцати залпов, потом сбился. Вдалеке затихло. Старший удовлетворённо произнёс:

– Кажись, боярин наш их голове разум на место поставил.

Молодой, сняв шапку, почесал вихрастый льняной затылок:

– И откуда ты всё это знаешь, дядя?

– А оттуда, племянничек. Не век же мне в десятниках ходить. Начальнику кроме отваги в бою ещё и разум нужен. Чтобы хорошо воевать – надо много знать.

Молодой сделал подчёркнуто озадаченное лицо и придурковато открыл рот:

– Во-о-о-о как! Да ты в сотники, а то и в головы метишь?

– Конечно. Коль будет на то божья воля, – усмехнулся десятник и, пришпорив коня, поскакал чуть быстрее, давая понять своему молодому товарищу, что разговор на этом окончен. Издалека уже гораздо тише вновь донеслись пищальные залпы.

Молодой стрелец оглянулся на Егорку и весело подмигнул ему. Но Егорке показалось, что в глазах у него кроме нарочитой весёлости затаилось ещё что-то, и подумал, что десятник, конечно, прав – каждый человек должен стремиться к чему-то большему, чем то, что он имеет сейчас. А иначе зачем жить-то, ни к чему не стремясь? Мимо проплыла стрелецкая застава. Сторожа, узнав въезжающих, лишь помахали им руками. Отряд боярина Микулинского был в столице.

В Москве Егорка до сих пор не бывал. Но слышал от других, что город это большой, богатый. Много здесь разных красивых домов, есть даже каменные. А уж про церкви и говорить не приходится: некоторые ставили приезжие итальянские мастера ещё лет сто назад, во время правления деда нынешнего царя.

Егорка знал, конечно, что татары при набеге жгут всё, что гореть способно, но надеялся всё же увидеть, хоть и обгоревший, но величественный город. Но боже мой, какое жалкое зрелище представляла собой Москва! В ней не осталось ни одного уцелевшего дома, только кое-где торчали из груд обгоревших брёвен закопчённые печные трубы, да неприступной твердыней высились кремлёвские стены, преодолеть которые осаждавшие так и не смогли.

Среди руин бродили немногочисленные уцелевшие московские жители, кое-где стучали топоры: люди отстраивали свои жилища, как-никак осень уже, ещё немного – и холода. Но таких было мало, большинство москвичей погибло во время взятия города и пожара. А многих увели в полон.

В кремль въехали через Фроловскую башню[47]47
  Сейчас эта башня называется Спасской.


[Закрыть]. Охранявшие её нарядные стрельцы в алых кафтанах и жёлтых сапогах, узнав боярина, пропустили отряд. Егорка весь извертелся. Перед кремлём он, задрав голову, глядел на храм, построенный лет десять назад в ознаменование взятия Казани[48]48
  Собор Василия Блаженного.


[Закрыть]. Он так вертел головой, что та аж закружилась, чуть с коня не упал. А в кремле заробел: кругом церкви, колокольня вон какая высоченная торчит[49]49
  Колокольня, получившая название «Иван Великий», была построена в 1508 году.


[Закрыть], да и стрельцы ходят, важные все, нарядные, с бердышами[50]50
  Бердыш – холодное оружие, насаженная на древко секира с изогнутым полумесяцем лезвием.


[Закрыть], берендейками через плечо да с пищалями!

Возле Большой палаты[51]51
  Ныне Грановитая палата.


[Закрыть] боярин велел всем спешиться и дожидаться его, а сам вошёл в здание. Не было его довольно долго. Солнце уже начало заходить, похолодало, Егорка даже стал поёживаться. Он успел проголодаться, да и двухдневное путешествие верхами здорово его утомило с непривычки. А тут ещё боярин ушёл и не торопится возвращаться! Что он там делает, интересно? Неужто с самим царём разговаривает?

Из-за кремлёвских стен не было видно, на какую глубину солнце погрузилось в землю, но по сгущавшимся сумеркам и всё усиливающемуся холоду было ясно, что ещё немного – и наступит ночь. Наконец боярин появился на крыльце. Ничего не объясняя, он кратко и мрачно бросил:

– Ночуем здесь. Мест нет, везде уже стрельцы спят. Кто где найдёт – там и переночует. Встречаемся на заутрене в храме Успения Пресвятой Богородицы. Всё, разошлись.

– Боярин, на голодный желудок как спать-то? – спросил кто-то.

– Поговори ещё, – рассердился Микулинский, – вот после заутрени и позавтракаешь. Завтра всё будет, а сейчас ищите, где приткнуться.

Больше недовольных не было, все стали по два-три человека разбредаться кто куда. Вскоре Егорка остался один.

– А с тобой что делать? – с сомнением спросил боярин. – Наверное, и не найдёшь, где переночевать?

– Не знаю, – ответил тот.

– Значит, не найдёшь.

Он почесал под бородой и, подумав, сказал:

– Хорошо. Устрою я тебя в царских палатах. Чай, не развалятся от одного лишнего отрока. Пойдём. Только вот ужина не будет.

Ночевал в ту ночь Егорка хоть и на голодный желудок, но в тепле. Ещё перед царскими палатами заприметил он чуть в стороне конюшню – туда и сбегал, притащил себе на лежанку охапку сена. Конюхи-то – раззявы, и не заметили ничего!..

…А после заутрени отвёл его боярин на Малый Оружейный двор, что стоял на берегу Яузы и сдал мастеру Никите по прозвищу Ухарь. Был мастер молод, ростом выше среднего, худощав и жилист. Не плечист, но руки его, обвитые толстыми венами и бугрившиеся мышцами, ясно говорили о его силе. Сидел он на чурбаке, закатав по локоть рукава рубахи и сложив руки на кожаный передник, а рядом в печи бушевало пламя.

– Прими отрока, Никита, – сказал боярин.

Кузнец внимательно взглянул на него, потом на Егорку. Неторопливо распрямившись, встал перед ними в полный рост.

– Можно и принять. Только что это за отрок такой, коль за него сам боярин Михаил Семёнович Микулинский хлопочет?

– Это не я хлопочу. Отец Алексий из Сергиевой обители просит принять его в Москве и к делу приставить.

– Во как! – удивился Никита. – Надо же. Отец Алексий зазря не попросит. Выходит, так нужно. Чистой жизни и помыслов человек. Что ж, пусть остаётся. Посмотрю, есть ли у него склонность к кузнецкому ремеслу.

– Я валяльное ремесло знаю, – встрял Егорка, – могу войлоки валять, могу шапки.

– Войлоки сейчас не нужны. Видел, с Москвой что стало?

– Видел.

– А как татары будущей весной придут – то и сожгут всё, что нынче не дожгли. Кремль вон – не смогли взять, так захватят с собой людей, знающих осадное дело – и возьмут, и земли разорят вчистую. И не станет тогда Святой Руси. А войлоками от них не отобьёшься, тут пищали да сабли нужны.

– Ты смотри за мальцом, – сказал боярин, – я отцу Алексию обещал, что его пристрою, а его обманывать – большой грех. Я и сам буду подходить, смотреть, что тут да как.

– Да ты, Михаил Семёнович, и без того подходишь. Пищали-то мои всегда нужны.

– Так ещё больше подходить стану, Никита. А тебе я его отдал, потому что мастер ты хороший да человек разумный. С помощником дело у тебя быстрее пойдёт.

Никита в сомнении почесал затылок.

– Учи его дельно, мастер, а мне пора.

– С Богом, Михаил Семёнович, – сказал кузнец.

Боярин, не произнеся больше ни слова, ушёл, а Никита, повернувшись к Егорке, сказал:

– Ну что, отрок, ты дело пытаешь или от дела лытаешь?

Егорка насупился:

– От работы никогда не бегал. Войлок какой угодно сам сваляю, без помощи. Хоть плотный, хоть мягкий, хоть толстый, хоть тонкий. Хотя тонкий да плотный труднее, конечно. Но всё равно сделаю, не раз делал уже. Хочешь, шапку тебе сваляю? Была бы шерсть да валяльная снасть.

– Забудь про войлок, Егор. Забудь, пока татар не отгоним. Сейчас для нас важнее железное ремесло. Ты пока смотри да запоминай, что и как я делать буду. А потом, после работы, и поговорим.

Он подошёл к горну и поднёс ладонь с растопыренными пальцами к топке. Пламя уже начало гаснуть.

– Прогорело, кажись, пора и за дело.

Никита клещами вытащил из печи железную крицу. Положив её на наковальню, принялся молотом обрабатывать металл. Прищурившись от летевших во все стороны искр, он бил и бил по крице, пока из ноздреватого комка не стала получаться однородная плотная масса.

Егорка, раскрыв рот, смотрел, как Никита расплющивает крицу на наковальне, превращая её в толстую и широкую железную полосу Даже подошёл поближе, чтобы лучше разглядеть волшебное действо. И надо же такому случиться: засмотревшись завороженно на кузнецкое священнодействие, он споткнулся и полетел носом вперёд, чуть не уткнувшись в наковальню.

Но это ещё полбеды! В тот же самый момент Никита, переворачивая крицу на наковальне, неловко перехватил её клещами, не удержал и она полетела туда же, куда только что кувыркнулся Егорка.

Тяжёлая раскалённая болванка угодила на правую руку, чуть повыше кисти. Могла бы и голову задеть, да Егорка в последний миг сумел увернуться, а вот руку не уберёг. Послышался мерзкий хруст. Егорка взвыл от боли и вскочил, словно ошпаренный. Да что там ошпаренный! Раскалённая докрасна железяка была горячее самого крутого кипятка.

Егорка стоял, на его глазах против воли наворачивались слёзы. Бывает и так: вроде и не хочешь плакать, а они текут и текут. Стыдно даже. Левой рукой он придерживал кисть правой, которая болталась свободно, как плеть. Он уже не кричал, а только тяжело дышал.

Никита быстрым движением закинул остывающую болванку в печь, а сам внимательно осмотрел Егоркину руку:

– Э, да у тебя, кажется, кость сломана. Да и ожог.

Он подошёл к стоящей в углу кадке с постным маслом, в котором закаливал булатные клинки и, зачерпнув немного, осторожно размазал по ожогу.

– Вот так. Главное – сразу, как обожжёшься, маслом смазать, потом лучше заживать будет. Кость я тебе срастить не смогу. Знаешь что? Давай-ка беги в кремль. Там у меня брат Данил лекарем у царя служит. Спросишь стрельцов на воротах, они покажут, куда идти.

Егорка кивнул и вышел из кузни. Никита уже на пороге накинул ему на плечи кафтан. А то мало ли: вдруг не вернётся сюда, а без кафтана зябко. Да и вернётся ли? Какой из него работник, со сломанной-то рукой?

Короткий в общем-то путь от устья Яузы до кремля показался Егорке длиннющим. Чуть ли не длиннее, чем тот, что они с сестрой проделали от их села до Сергиевой обители. Ожог огнём горит, боль от сломанной кости немного поутихла, и лишь с каждым шагом отдаётся не только в руке, но, кажется, и в голове, и даже во всём теле. Как будто накатывает горячая упругая волна боли. Шагнул – волна, ещё шагнул – ещё волна. Всю его спину покрыла испарина, а с кончика носа капал пот. Временами он останавливался, чтобы передохнуть. Оказывается, терпеть боль – это тоже работа, причём очень тяжёлая.

Егорка шёл по берегу Москвы-реки, думая только об одном: поскорее бы добраться до кремля. Вроде вот он рядом, но когда каждый шаг отдаёт болью во всём теле, а кажется, что идти ещё – ой-ой-ой сколько.

Но вот наконец и стены. Ещё чуть-чуть… Он подошёл к воротам при Тайницкой башне. Там трое стрельцов в зелёных кафтанах, опершись о бердыши, попросту маялись бездельем, о чём-то неторопливо беседуя. На Егорку они не обратили никакого внимания.

– Мне… к лекарю, – едва слышно произнёс он. – Рука.

Один из стрельцов повернулся к нему:

– Эй, малец, что с тобой?

– Да ты глянь, – ответил ему другой, – хворый он.

– Мне к лекарю Данилу.

Старший из стрельцов подошёл к Егорке:

– Что с тобой?

– Болванка… раскалённая на руку упала. Кость сломана, кажется.

Стрелец посмотрел на его руку, махнул своим:

– Пропустите.

Потом снова Егорке:

– Знаешь, куда идти?

– Нет.

– В Большую палату. Это…

– Я знаю, где. Был уже здесь.

– Иван, – крикнул старший, – проводи мальца! Плох больно.

Рослый рыжий стрелец кивнул и сказал:

– Пошли. Как тебя звать-то?

– Егорка.

– Пойдём, Егорка. Помогу лекаря найти, а то ты по незнанию долго здесь мыкаться будешь.

Найти Данила-лекаря оказалось несложно. Спустя совсем небольшое время рыжий стрелец сдал больного высокому рыжебородому молодому мужчине в синем кафтане. Жил он рядом с царскими палатами в отдельной светёлке. Едва завидев Егорку, спокойно и деловито сказал:

– Вижу, ожог. Брат прислал, что ли?

Егорка кивнул.

– Кажется, ещё что-то?

– Наверное, кость раздроблена.

Данил взял его руку и пробежался пальцами от запястья до локтя, отчего Егорка чуть не застонал, крепко стиснув зубы.

– Плохо дело, – задумчиво произнёс Данил, – похоже, что кость не только сломалась, но ещё и края сместились. Долго тебе лечиться придётся.

Видя, что Егорка едва держится на ногах, спохватился:

– Да ты садись на лавку.

Он вышел куда-то, но вскоре вернулся, неся четыре небольшие дощечки. Положил их на лавку возле Егорки, достал с полки склянку с притиранием и обработал место ожога. Потом наложил кусок чистого холста, а сверху принесённые дощечки, сложив их таким образом, что рука оказалась внутри, словно меч в ножнах. Егорка терпел боль из последних сил, едва не впадая в беспамятство. Данил плотно перевязал дощечки тонким прочным шнурком и сказал:

– Вот теперь хорошо. Молод ты, кости быстро срастутся. Сейчас главное – ничего тяжёлого не поднимать, даже здоровой рукой. А то вдруг споткнёшься, упадёшь. Кости ещё раз сместятся – калекой навечно останешься.

Егорка уже даже говорить не мог, только кивал вслед словам головой.

– Ну всё, – сказал Данил, – иди теперь домой.

– Нет….

– Что?

– Нет дома.

– Татары сожгли?

– Наверное. Я в Москве второй день. Идти некуда. Из Сергиевой обители с боярином Микулинским пришёл, он меня к твоему брату и определил.

– Вот как… – озадаченно сказал Данил.

– Не знаю, куда идти.

Данил задумался. Потом вздохнул:

– Ну, стало быть, деваться некуда. Пока кость срастётся – у меня жить будешь. А там – кто знает? Жизнь сейчас такая – неясно, чего ждать от завтра. Чай, не обеднею, прокормлю тебя.

Так и остался Егорка при лекаре. Вечером тот дал выпить какой-то горький отвар, говоря:

– Попей, боль-то и поутихнет. Без этого не заснёшь ведь.

Вскоре, действительно, Егорка почувствовал, как накатывает на него сонная усталость, а глаза против воли начинают смыкаться. Данил уложил его на широкой лавке, укрыв кожушком, хотя в этом не было необходимости: в помещении от хорошо протопленной печки стояла теплынь.

– Ничего, ничего – ночью у тебя жар может быть. Не помешает.

Но жара не было. Видно, лечебный отвар оказался очень хорош: не было у Егорки ни жара, ни озноба. Только рука болела по-прежнему. Он с трудом свернул свой видавший виды кафтан и положил его под голову. И сон пришёл мгновенно – словно бродил-бродил рядом, ожидая, когда же Егорка уляжется на скамью, что выделил ему Данил, а дождавшись, набросился и одолел сразу, без борьбы.

На следующий день, в обед, Данил принёс овсяной каши в горшке, а когда Егорка поел, сказал:

– Здесь без дела сидеть не принято, коли ты на государевой службе.

– Как это?

– Ну, я на государевой службе, а ты вроде как у меня на службе. Стало быть, тоже на государевой. Или не согласен?

– Согласен, согласен.

– Вот и хорошо. А посему вот тебе ступка с пестиком – натрёшь мне к вечеру вот этих зёрен.

Он достал из сундука, что стоял в углу светёлки, небольшую медную ступу с пестиком и холщовый мешок, плотно набитый сухими плодами репейника.

– Вот это всё натереть? – ошарашенно спросил Егорка.

– Да.

– Так зёрна из колючек ещё нашелушить надо!

– Ну так нашелуши.

– А как же я – одной-то рукой?

– Так ты постарайся.

Егорка только растерянно кивнул: а как тут откажешься? Данил ему руку лечит, жить к себе пустил. Получается, кругом Егорка перед ним в долгу.

После обеда Данил куда-то ушёл, а Егорка принялся за репейник. Понятно, что до вечера все семена не перетрёшь, но надо сделать хоть что-то, чтобы его усердие было видно. Он принялся одной рукой шелушить репейные плоды, тщательно отделяя семена от плевел и отгребая их в сторону. После того как набралась изрядная кучка, взял в левую руку пестик и придерживая ступку локтем больной правой руки, начал тщательно толочь зёрна. Когда те оказались перетёрты достаточно мелко, поискал, куда бы можно их высыпать. Никакой ёмкости не нашёл, однако на сундуке увидел холст, от которого Данил вчера отрывал кусок, что положил под дощечки на рану. Решил, что оставшегося вполне достаточно, чтобы высыпать на него перетёртое. Освободив таким образом ступку, принялся снова шелушить репейник…

Когда с заходом солнца Данил вернулся в светёлку, на холсте оказалась внушительная куча перетёртых репейных зёрен. Он сначала с недоумением рассматривал: что же это такое, потом, вспомнив о задании, которое дал своему больному, и улыбнулся.

– Сообразил, выходит, как лучше сделать?

– Ну да, – ответил Егорка.

– Ты всегда такой сообразительный?

– Не знаю.

– Если не знаешь, значит, всегда.

Егорка не понял, почему Данил так сказал, но спрашивать не стал. Хочет так считать – пусть считает. Лишь бы от себя не гнал.

Засиживаться они не стали. Уже стемнело, Данил запалил лучину, собрал натёртые Егоркой семена и высыпал их в берестяной туесок, который тут же спрятал в сундук. На сундук же и улёгся, подложив под голову подушку из плотного холста, набитую соломой.

Перед тем как гасить лучину, оглянулся на Егорку:

– Ты как там? Удобно?

– Удобно.

– Может, под голову что положить?

– И так хорошо.

Данил встал, взял свою подушку и кинул Егорке:

– Лови. Тебе сейчас поудобнее лежать надо, чтобы во сне руку не повредить.

– А ты как?

– Завтра новую принесу. Спи.

И задул лучину. Егорка сначала хотел спросить – чего он вчера-то ему подушку не дал, если надо, чтобы было удобнее? Потом решил, что тот, наверное, просто привык жить один, не подумал о нём. Ну и ладно. Рука уже почти не болела, только ныла в том месте, где была сломана. И брать ей ничего нельзя было. Данил сказал, что через месяц-полтора можно будет снять лубки, не раньше. А до этого самое большее, что можно делать, – только зёрна перетирать в ступке, да и то осторожно…

…На следующий день Егорка с утра занялся тем же, что и накануне. Теперь у него появился навык, и дело пошло быстрее. К обеду горка перетёртых зёрен достигла внушительного размера, а мешок с репейником был уже почти пуст.

В обед Данил пришёл не один, с ним был небольшого роста и неприятного вида человек в сером суконном кафтане и жёлтых сапогах. По тому, как почтительно обращался с ним Данил, сразу было понятно – человек это влиятельный и наделённый большой властью.

– Вот, Иван Трофимович, присядь.

Он пододвинул незнакомцу тяжёлую лавку.

Обладатель жёлтых сапог важно сел и упёрся руками в колени, что придало ему вид готового к сражению бойцового петуха.

– Сейчас я тебе, Иван Трофимович, снадобье приготовлю.

Он взглянул на перетёртые Егоркой зёрна, негромко бросил ему:

– Молодец.

Потом отодвинул холст и полез в сундук. Достав оттуда два туеска. В одном оказались какие-то чёрные сушёные ягоды, а в другом жёлтые цветки, тоже сушёные.

– Вот эти ягоды можно так есть, а можно кисель сварить, а из цветочков отвар сделать и пить три раза в день. И твой пон… твой недуг вскоре пройдёт.

Важный человек сердито зыркнул в сторону Егорки, но ничего не сказал. Встал молча, забрал снадобье и вышел. Данил весело подмигнул Егорке. Когда шаги за дверью стихли, тот спросил:

– Данил, а это кто такой?

– Окольничий Земского приказа, вот кто. Иван Трофимович Челяднин.

Видя, что Егорка слушает его равнодушно, добавил:

– Большой человек. К царю вхож в любое время. Да откуда тебе знать, три дня как в Москве.

– А что у него за недуг?

– Об этом, Егор, не говорят.

– Почему?

– Это же его недуг. Ты сам к нему подойди да спроси. Если захочет – скажет.

Конечно же, Егорка ни к кому подходить не стал. Ему показалось, что окольничий и внимания на него не обратил. Ну, почти. Однако, как вскоре выяснилось, очень даже обратил. На следующий день Егорка сидел в Даниловой светёлке, смотрел в окно и считал ворон. Шелушить больше было нечего. Вдруг дверь без стука открылась, и на пороге появился окольничий. Один, без Данила. Он уставился на Егорку пронзительным немигающим взглядом и усмехнулся. А усмешка была такой, что Егорку аж передёрнуло. Как будто тот всё про него знал: и про жительство в Сергиевой обители, про бывшего разбойника деда Кузьму и особенно про его холопье состояние и бегство из села накануне прихода татар.

– Тебя, что ли, отец Алексий так расхваливал? – скрипучим, неприятным голосом спросил он.

– Не знаю, – растерялся Егорка.

– Чего сразу-то ко мне не подошёл?

Егорка молчал. Откуда ему знать, что должен был, оказывается, подойти к этому человеку? По своей воле – да никогда бы. Лучше уж улыбчивому да доброму Данилу репейные зёрна в ступке одной рукой тереть.

– Собирайся, – снова произнёс окольничий, – мне будешь помогать.

– А Данил… – попытался возразить Егорка.

– Ему и без тебя забот хватает. Бери одёжу да пошли.

Егорка послушно схватил свой старый, подаренный отцом Алексием кафтан, и вслед за окольничим вышел из светёлки. Кажется, в его жизни начинается что-то новое. А вот хорошим оно будет или плохим – ещё неизвестно.