Текст книги "Охота на либерею"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 12
ВСТРЕЧА С ВАРЕЙ

Москва, начало лета 1572 года

К какому сроку ждать татар, в Москве не знали. Обычно ходили они в набег в начале лета, но с дальних застав докладывали – всё тихо. И немногочисленные беглецы из крымской неволи сообщали – не заметно весной обычных при набеге приготовлений. А неизвестность – хуже всего, вот и торопились, готовились встретить врага в любой миг.

Егорка как-то заметил, что на площади у кремля плотники сколачивают из толстых дубовых досок большие щиты с дырками. Назначение их он понять не мог, поэтому долго крутился рядом, но плотники были суровы и неразговорчивы. Егорка молча наблюдал, как они перед тем, как забить гвоздь, натирают острие воском. Изнывая от любопытства, он подошёл к самому старшему плотнику. Известно ведь – пожилые люди обычно добрее молодых.

– Дяденька, а зачем гвозди воском натирать?

Плотник зыркнул на него недовольно, но всё же буркнул сквозь зубы:

– Это чтобы гвоздь легче в дерево входил.

– А отец всегда без воска забивал.

– Он у тебя кто?

– Шаповалом был. Умер уже.

Плотник немного смягчился и в дальнейшем отвечал на Егоркины вопросы спокойно:

– Понятно, что не плотник. Наверно, кроме сосны да липы, дела ни с чем не имел?

– Не знаю.

– То-то же, что не знаешь. Сосна – дерево мягкое, гвоздь в него легко идёт. А дуб твёрдый, особенно когда сухой. Вот мы гвозди воском и натираем. Их так забивать легче. Гвозди дороги, их гнуть да ломать нельзя. Ясно?

– Ясно. Не ясно только, что это вы из дубовых досок сколачиваете?

– Гуляй-город это.

– Что?

– Гуляй-город. От татар отбиваться.

– А что это?

– А ты у стрельцов поспрашивай. Они тебе лучше моего расскажут.

Егорка отошёл от плотников. Подумал ещё, что надо бы у окольничего спросить, что за гуляй-город такой. Онто должен знать не хуже стрельцов. Сам ведь в молодости в походы ходил. Хоть и кричит, и ругается, но в общем-то невредный. Не зря же Егорку приютил.

Мужики меж тем закончили сколачивать щиты. Откуда-то прикатили низенькие телеги на широких колёсах с железными ободами. Плотники, привязав к углам щитов верёвки, начали поднимать их стоймя и крепить на повозках. Егорка ещё заметил по краям какие-то крючья, петли. Наверное, чтобы сцеплять щиты между собой. Когда последний был поднят и прочно закреплён на повозке, стрельцы куда-то увезли их с площади.

Егорка уже догадался, что это такой передвижной забор, наверное, чтобы в поле от татарской конницы защиту иметь.

С этим вопросом он и подошёл к окольничему. Тот посмотрел на него задумчиво, пожевал губами, потом сказал:

– Верно мыслишь. Не зря тебя отец Алексий хвалил. Да, против татар в поле выстоять невозможно, коли спрятаться не за что. Пальнёшь из пищали раз, другой, а потом всё равно достанут и порубят в крошево, если раньше стрелой не достанут. А вот если ты в гуляй-городе укрылся – тут-то им и незадача вышла. Из-за стен можно и из пищалей, и из лёгких пушек палить, и от стрел укрываться. А уж если они решат спешиться да в рукопашную пойти – что ж, добро пожаловать, мы не против.

– А сжечь его могут?

– Сжечь? Конечно, могут. Только полевая битва скорая, а гуляй-город для долгой осады и не предназначается. Для того крепостные стены есть. А в поле он – первая подмога.

Окольничий замолчал, о чём-то думая. Егорка подождал немного, ожидая, что тот скажет ещё что-нибудь. Но, видя, что тот продолжает безмолвствовать, решил сам начать разговор:

– Иван Трофимович, а раньше в сражениях гуляй-город сильно помогал?

Тот встрепенулся и, глянув на Егорку, произнёс:

– Что? Гуляй-город? Помогал, конечно. Если б не помогал – его бы делали разве?

– А здорово это кто-то придумал! Правда?

– Да, здорово, – сказал окольничий, – да только не сегодня. И не нами. Давно придумано. Чехи ещё полтора столетия назад такие гуляй-города делали[99]99
  Во время Гуситских войн 1419–1434 годов.


[Закрыть]. А в сочинениях древних латинян указано, что германцы в войне с ними ставили повозки со щитами в ряд, чтобы защитить себя от римских стрел. Говорил же я тебе, Егор, что в древности всякое бывало, просто мы сейчас многое забыли. Поэтому даже непонятные книги выбрасывать нельзя – авось пригодятся.

Егорка согласно кивал головой, хотя – вот хоть убей! – не помнил, чтобы окольничий ему такое когда-то говорил. Нет, про старинные непонятные книги говорил, а про то, что всё уже раньше придумано, просто мы забыли – нет. Не говорил.

– Да бог с ним, с городом этим. Знаешь, где в кремле пушкари стрелецкие сидят?

Егорка удивился такому внезапному повороту в мыслях окольничего, но удивления не показал и бойко ответил:

– Знаю, конечно. Возле Фроловской башни.

– Вот пойдёшь туда, найдёшь десятника Кирилла Антонова, скажешь, я прислал. Пусть он тебя приставит к делу.

– Хорошо, Иван Трофимович.

– Неимоверная битва грядёт, Егор. Скоро решится, быть ли державе русской или нет. Войск в Москве мало, почитай все в Ливонии бьются. А сила на Москву идёт великая. Больше, чем прошлым летом. Поэтому все в битву пойдут. Ты пойдёшь. И я пойду. И все мои писцы. Пусть у них воинского навыка и нет, но в трудной дороге и жук – мясо. Ступай.

Таким Егорка окольничего не видел ни разу. Вся его крикливость внезапно подевалась неизвестно куда. И взгляд у него был – словами не передать. И тоскливый, и решительный одновременно. И ещё какой-то… непонятный. Егорке аж не по себе стало.

– Ступай, ступай, Егорка, – сказал окольничий, видя, что тот мешкает, – Кирилл скажет, чем заниматься, он человек дельный. Ночевать можешь на прежнем месте, пока время не придёт.

А что за время и куда оно должно прийти – так и не сказал, и Егорка спрашивать не стал. И так ясно, что все сейчас трудятся для того, чтобы встретить татар достойно. Для того мастера, что с железом работают, льют пушки и куют пищали, а плотники сколачивают для гуляй-города дубовые щиты с бойницами. Мужики из окрестных сёл да деревень сами идут в войско, даже те, кто сроду оружия в руках не держал. Берут не всех, конечно. А тех, кого берут, в стрелецкий строй не ставят. Воинскому ремеслу ведь быстро не научишься. Необученного в сражение отправлять – всё равно что на плаху.

Но и без этого в войске есть чем заняться. То ли в помощниках у розмыслов[100]100
  Розмыслы – военные инженеры.


[Закрыть], то ли просто в обозе ходить – мало ли, какая там надобность случится. Коня подковать, сбрую починить, кашу сварить или порох к пушке поднести.

Интересно, а Иван Трофимович его считает тем жуком, который в трудной дороге – мясо, или сказанное относится только к писцам? Егорка вспомнил, как окольничий хвалил его и ругал ленивых писцов, и подумал, что, наверное, он всё-таки не жук. Хотя какой с него боец? Из пищали ни разу не стрелял, только с лука. И на саблях рубиться не может. Грамоту знает – тут не поспоришь, да ведь только в бою она, грамота эта, без надобности. У стрельцов читать умеют, наверное, только сотники да полковники. Ну, может, десятники какие. А простые стрельцы – ни-ни. Однако в бою каждый из них стоит десяти… Да что там десяти – двадцати, ста Егорок.

Расстроившись от таких рассуждений, он подошёл к Фроловской башне. Кирилл Антонов оказался на месте.

Это был высокий, крепкий стрелец лет сорока с густой русой бородой с едва заметной проседью. Одет в бурые сафьяновые чёботы и кафтан, но не в стрелецкий, а простой, какой носят жители слободы. Узнав, что Егорку прислал окольничий Земского приказа Иван Челяднин, сказал коротко:

– Добре. Приставлю тебя к сороке.

Егорка раскрыл рот:

– К чему?

Во как! Вот стоило только коснуться военного дела, сразу узнал про гуляй-город, а тут ещё сорока какая-то. Выходит, чтобы обучиться военному делу, надо много знать. Это не просто из пищали палить да на коне скакать. Хотя на коне скакать тоже надо уметь.

Кирилл улыбнулся:

– Сороковая пищаль. Узнаешь ещё. Сегодня ты мне не нужен, подходи завтра после обеда, вместе пойдём пищаль из кузни забирать.

Этого Егорка точно не пропустит, конечно, придёт, интересно же! А сейчас делать было нечего, а идти обратно в кремль, к окольничему, ему не хотелось. Егорка вышел на площадь перед кремлём. Стоял воскресный день, и в Москву съехались крестьяне из ближайших деревень – торговать. Стояли и московские ремесленники со своим товаром. Но и тех и других было немного: после прошлогоднего разорения исправных хозяйств вокруг Москвы почти не осталось.

Егорка прошёлся вдоль рядов. Вот мужик продаёт прошлогоднюю пшеницу. Знающий человек сразу скажет – лежалая, на хлеб не годная. А Егорка – знающий. Такую разве что скоту скармливать. Рядом стоят два совсем маленьких телёнка, губами шлёпают. Девочка лет пяти слезами заливается, обнимает их, какой-то вкусняшкой с ладошки кормит. А они тыкаются в её руку большими розовыми носами, мычат что-то благодарно. Вот и отец – по виду, крестьянин среднего достатка. Стоит, хмурится. Видит же, что доча расставаться с ними не хочет. А что делать? В хозяйстве каждая копеечка на счету.

Рядом с продавцом телят расположился гончар. Горшки, крынки, миски – выбор богатый. Егорка подошёл, глянул повнимательней, звонко щёлкнул ногтем по округлому боку – хорошие крынки! Видно, что мастер свои изделия обжигал на совесть. Такие протекать не будут и прослужат долго, пока кот, прыгая с лавки на стол, не заденет и не опрокинет на пол, или ребёнок неразумный не разобьёт, играя. И узор на них нарисован – с выдумкой! Не просто ломаные черты да завитушки – вон цветочек невиданный лепестки топорщит, на другом птички – то ли петух, то ли ворона, то ли сама Жар-птица. Сразу и не поймёшь, но всё равно красиво. И синенькие, и красненькие, и бурые – всякие!

За гончаром стояли две телеги с разнообразным товаром – купец средней руки привёз товар на продажу. Здесь лежали вперемешку и горшки, и шорные изделия, и ухваты без рукоятей, и внавалку выделанные овчины, и многие другие полезные в хозяйстве вещи. Егорка подошёл, заинтересованно попробовал ногтем заточку плотницкого топора без топорища, что лежал на второй телеге, и уже собирался идти дальше, как услышал за спиной:

– Егорка!

Голос был знакомым. Очень знакомым! Он обернулся, и от удивления аж глаза расширились:

– Варенька! Ты откуда здесь?

Девочка деловито сложила руки на груди и степенно произнесла:

– Да вот. С товаром пришла. Торг веду.

Она выглядела теперь иначе, чем раньше, в Сергиевой обители, когда они виделись в последний раз. Новый сарафан с рубахой, яркий платок с какими-то невиданными цветами или, может, с Жар-птицей, как у гончара, – Егорка так и не разглядел. Лишь на ногах так же, как и год назад, были обычные лапоточки. Но сразу видно – новенькие, только что сплетённые.

Пока Егорка, раскрыв рот, переваривал эту новость, она всё так же важно произнесла:

– А ты, вижу, в Москве освоился. Не бедствуешь.

Он наконец пришёл в себя и сразу стал важным.

– Да я… Вот к битве готовимся. Завтра сороку пойдём из кузни принимать. А ты как здесь?

Варя улыбнулась в ответ, но спрашивать, что такое сорока, не стала.

– Говорю же – торгуем мы. Мама дома осталась, а мы с Акинфием Дмитриевичем денежку зарабатываем. Он сейчас по рядам пошёл – прицениться, а меня оставил товар сторожить.

Кто-то сильно хлопнул Егорку по плечу, и над ухом раздался громкий голос:

– Кто такой? А ну, признавайся – красть пришёл?

Он обернулся. Высокий мужик лет сорока с чёрной всклокоченной бородой пристально смотрел в глаза и грозно хмурил брови.

– Акинфий Дмитриевич, – вступилась Варя, – это же Егорка, мы с ним вместе от татар бежали. Ну я же тебе рассказывала, и мама рассказывала. Помнишь?

Брови Акинфия Дмитриевича сразу заняли своё обычное место, а губы растянулись в широкой улыбке.

– Ну, здравствуй, Егор. А Варенька твоя мне уже все уши прожужжала про своего ухажёра.

Голос его теперь тоже был не грозным, а обычным, приветливым. Услышав про "ухажёра", Егорка покраснел, а Варя захихикала, прикрываясь своим нарядным платком. Акинфий Дмитриевич, глядя на них, по-доброму усмехнулся в бороду и сказал:

– Варенька, я с товаром постою, а ты можешь пока по рядам походить.

Потом, вспомнив о чём-то, покопался в котомке, что держал через плечо, вынул что-то, завёрнутое в чистую льняную тряпицу и протянул ей.

– А это чтобы ходить веселее было.

Варя радостно всплеснула руками:

– Яблочная пастила! Какую я люблю!

– Из Коломны только что обоз подошёл, – сказал Акинфий Дмитриевич, – такую пастилу к царскому двору поставляют.

Егорка с Варей пошли вдоль торговых рядов. Меж тем на площадь въезжали новые телеги и выстраивались для торговли, соблюдая порядок, чтобы не загораживать никому проход. Варя отломила от пастилы кусок и протянула Егорке:

– На, попробуй.

Егорка взял у неё лакомство и осторожно разжевал. Пастилу он пробовал впервые. На вкус оказалось как перетёртые сушёные яблоки с мёдом. Егорка проглотил последний кусок и спросил у Вари:

– Ну, рассказывай.

Девочка тоже доела пастилу и как раз собирала с тряпицы последние оставшиеся крошки. Взяв последнюю и свернув тряпицу, сжала её в кулаке. Вздохнула:

– Потом нюхать буду.

– Варя, ты как в Москве-то оказалась?

– Мама с Акинфием Дмитриевичем поженились, вот и всё.

– Где ж вы его нашли?

– В Сергиевой обители и нашли. Он туда за товаром приезжал. Как маму увидел, сразу влюбился и женился.

– Вот так просто – влюбился и женился?

– Ага. Разве в мою маму можно не влюбиться? Она ведь добрая и красивая.

Варя снова захихикала:

– А там, в Сергиевой обители, вокруг Дашутки твоей какой-то молодой боярин увивается. Мы с Акинфием Дмитриевичем там недавно по торговым делам были.

– Какой боярин? – встрепенулся Егорка. – Не обижает?

– Не знаю, какой. Одет богато. Он мимо проходил, ему в Каргополь надо было, оружие всякое забрать. Сестрёнку твою увидел – сохнет теперь. Гребень серебряный подарил. Про родителей спрашивал. А Дашутка говорит – братик в Москве, а родителей нету.

Егорка помрачнел.

– Да ты не бойся, – увидев его опасения, сказала Варя, – за ней отец Алексий присматривает. Под защитой она. Да и боярин тот незлой. Он жениться хочет, правда. Я знаю.

– А дед Кузьма где?

– Он в обители остался. При звоннице по-прежнему и живёт. Говорит, так ему лучше. Корзины плетёт. Он всё и рассказал, когда мы приехали.

– А этот твой Акинфий Дмитриевич – купец, что ли?

– Купец. Только маленький. У него приказчиков нет совсем. Всё сам делает. Вот, и я ещё помогаю.

– А мама?

– Дома сидит. Просто у неё скоро мой братик родится. Нельзя ей на торг. Бережёт её Акинфий Дмитриевич.

– Почему братик? Может, сестричка?

– Братик. Я знаю.

Варя остановилась и взглянула Егорке прямо в лицо. Ему вдруг показалось, что её серо-голубые глаза распахнулись шире ясного летнего неба и заполнили всё вокруг. А голос Варин звучал, как колокольный звон, пронизывая воздух, кремлёвские стены да и его самого. И он как будто существовал сам по себе, отдельно от Вари.

– Я знаю, Егорка, знаю.

– Что ты знаешь? – тихо, почти шёпотом спросил он.

– Знаю, что у меня будет братик. Знаю, что ты готовишься в битву. Знаю, кто победит.

– И кто победит?

– Мы. И ты останешься среди живых, только раненый. Или больной. Но погибнут многие.

Егорка тряхнул головой и огляделся по сторонам. Наваждение пропало. Рядом хихикнула Варя:

– Ты что такой чудной?

Егорка с подозрением посмотрел на неё, но Варя лукаво щурила левый глаз, будто насмехаясь, не забывая при этом дожёвывать последние крошки пастилы. Он огляделся по сторонам. Всё было как обычно.

– Ты сейчас что-то говорила?

– Ну да. Говорила, что мы победим и что ты придёшь раненый, а может, больной. Но скоро поправишься.

– А-а-а-а, ясно.

– А потом мы с тобой поженимся.

Егорка аж поперхнулся от неожиданности и закашлялся.

– Не скоро, конечно, – рассудительно произнесла Варя, – через пять лет. Или через шесть. Я ведь маленькая ещё. Как подрасту – так сразу и поженимся. И уйдём с тобой отсюда далеко-далеко. Туда, где много простора и воли, где нет и никогда не будет холопов. Да, всё так и случится.

Варя старательно похлопала его ладошкой по спине.

– Прекращай кашлять.

– Интересно, где это сейчас холопов нет? – спросил Егорка. – В райских кущах, что ли?

– Сама пока не знаю, – вздохнула Варя, – наверное, потом узнаю, попозже.

Они дошли до последней телеги в ряду. С неё торговали изделиями из бересты.

– Ну вот и всё, – произнесла Варя. – Пора возвращаться.

Они развернулись и пошли в обратном направлении.

– Акинфий Дмитриевич добрый? – спросил Егорка.

– Ты же сам видишь, – ответила Варя, – был бы злой, мама бы за него не пошла. Я думала, что таких добрых и не бывает. Оказывается, бывают. У него семья в пожаре погибла. Вот он на маме и женился. А дочке его лет было, как мне. Он иногда на меня посмотрит – чуть не плачет. Мама говорит, что он меня балует, хотя я и неродная.

Егорка вспомнил про пастилу и мысленно согласился с Вариной мамой.

– Я рад, что у вас всё так хорошо. Если бы ещё бы дед Кузьма с вами был!

– Не хочет он в городе жить. Говорит, тесно.

– А вы где живёте?

– Да тут недалеко. На берегу Неглинной. Старый дом в прошлом году сгорел, так Акинфий Дмитриевич новый отстроил. Говорит, что у каждого должен быть свой дом. Чтобы было куца прибыток нести. Он почти все свои сбережения на строительство потратил, вот сейчас и торгует по-малому. Но у него всё будет хорошо. Я знаю.

Они подошли к телегам, с которых торговал Акинфий Дмитриевич, и остановились рядом. Тот как раз продавал крестьянину два топора. Взяв деньги, спрятал их в мошну у пояса и подозвал Варю:

– Ну что, доченька, погуляли?

– Благодарю за пастилу, Акинфий Дмитриевич. Очень вкусно. Я и Егора угостила.

– Благодарю, – вставил Егорка.

– Акинфий Дмитриевич, – сказала Варя, – мы с Егором проходили мимо телеги, так там продают овёс. За десять четвертей[101]101
  Четверть – единица измерения массы сыпучих тел. В разное время и в разных районах Руси четверть могла иметь значение от 5 до 8 пудов.


[Закрыть] просят двадцать пять рублей. А в Сергиевой обители готовы платить по тридцать пять. А тут и езды-то всего ничего.

Егорка снова чуть не закашлялся. Верно, они проходили мимо телег, гружённых овсом. Но о цене никого не спрашивали. Как она узнала?

– Хорошо, Варенька, умница ты моя. И как это я пропустил?

– Они, наверно, только что подошли, вот ты и не увидел, – сказала Варя.

– Ты с Егором здесь постой, я пойду с торговцем по рукам ударю, а деньги отдадим, как свой товар сбудем. Да и телеги порожними будут.

Он отправился к торговцу овсом договариваться о сделке, а Егорка только дивился: когда это Варя успела всё разузнать? Она дёрнула Егорку за рукав:

– Ну Егор, ну что ты такой? Просто когда мы там проходили, как раз какой-то крестьянин к овсу приценивался.

Я и запомнила. А в Сергиевой обители Акинфий Дмитриевич, когда мы там в последний раз были, разговаривал с отцом Алексием про овёс и цену называл.

Варя стала рассказывать, как они жили в Сергиевой обители после отъезда Егора. Как они с мамой готовили еду на всех, нашедших там приют, как дед Кузьма показывал ей искусство ловли рыбы голыми руками.

– Я и сама пробовала ловить, – взахлёб рассказывала Варя, даже два раза рыбку рукой задела. Чуть-чуть. Но поймать не получилось.

– Ничего, – сказал Егорка, – мы с тобой сходим на Яузу и там вместе попробуем ловить.

Варя внезапно погрустнела и даже носом зашмыгала:

– Нет, Егор. Ты скоро из Москвы уйдёшь. Сейчас не получится рыбу руками ловить.

– А когда?

– Потом. Осенью, наверное. Или на следующий год.

Вскоре вернулся радостный Акинфий Дмитриевич. Он поторговался с продавцом и сумел скинуть цену на два рубля с десяти четвертей.

– Овса много, на наши телеги не влезет. У него только на торге десять четвертей, а во дворе – ещё десять. Завтра едем к нему в усадьбу, надо будет пять подвод приготовить. Варенька, сейчас собираемся домой.

– Как скажешь, Акинфий Дмитриевич.

Егорка понял, что пора уходить.

– Ладно, пошёл я. Потом встретимся. Я сюда буду часто приходить.

– Всё будет хорошо, Егор, – сказала Варя. – Встретимся в конце лета. Я к тебе приеду.

И помахала ему рукой.

Егорка повернулся и пошёл к воротам под Фроловской башней. Отойдя шагов на тридцать, он остановился. Как будто кто-то гладил его по голове большой, сильной и доброй рукой. Он оглянулся. Варя смотрела вслед, осеняя его крёстным знамением.

Глава 13
ДЕД КУЗЬМА

Сергиева обитель, начало лета 1572 года

После того как Анна вышла замуж за Акинфия Дмитриевича и вместе с Варей ушла с ним в Москву, дед Кузьма заскучал. Уходить вместе с дочерью и внучкой он не захотел, считая, что в обители ему будет спокойнее и свободней.

Он по-прежнему просиживал днями на колокольне, хотя особой надобности в этом не было: татар в это время ещё не ждали, а других врагов в окрестностях не водилось. Разве что забредёт разбойничья ватажка, но её ведь с колокольни не разглядишь – чай, не воинство. Разбойники больше всё тайком да тайком, а уж Сергиеву обитель грабить и самый дерзкий атаман не решится. И не потому, что место святое – что разбойникам та святость! А потому, что уж больно много в ней воинских людей – то привезут чего, то увезут. Так можно и головушку свою буйную сложить.

Чтобы не быть обители совсем уж в тягость, начал дед Кузьма корзины плести. Натащит на колокольню ивовых прутьев – и сидит целыми днями, работает. А как закончатся – идёт в лес, благо разведал он в полуверсте от обители на берегу речки Кончуры богатые заросли ивняка.

Как будто их нарочно кто-то для прутьев готовил: густые, обильные, прутья срезать удобно и подойти легко, даже ног не намочив. Натащит дед Кузьма прутьев за день, а потом неделю корзины плетёт. Отец Алексий даже ворчать начал:

– И куда столько корзин? Без надобности они нам в таком числе. На торг разве что?

– Да хотя бы и на торг, – отвечает дед Кузьма, – всё прибыток, а не убыток. А лучше пусть в чулане лежат. Авось пригодятся.

– Авось, авось, – передразнил его отец Алексий, – только место занимать будут.

Но в душе, видимо, с дедом Кузьмой согласился, потому что больше ничего не сказал, а корзины и впрямь начали выставлять на торг, когда окрестные мужики съезжались к монастырю на воскресный базар.

Дарья после того, как Анна с Варей ушли в Москву, так и осталась при поварне. Она давно там освоилась, и Марфа, старшая повариха, нарадоваться не могла, что у неё такая усердная и расторопная помощница.

Со времени последнего набега прошёл уже год, и народ, спасавшийся за мощными стенами Сергиевой обители, разбрёлся кто куда: кто в свои сёла да деревни – отстраивать сожжённые дома, кто в войско, а малое количество осталось при монастыре. Работы у поварих было теперь не в пример меньше, чем в прошлое лето. Кроме Марфы и Дарьи были здесь ещё три бабы, да каждый день отец Алексий присылал кухонных мужиков из числа паломников да трудников для всякой тяжёлой работы – дров наколоть, воды натаскать или ещё для чего, что бабам делать несподручно.

Дарья была самой младшенькой, и её частенько отправляли в лес, когда приходила пора грибов и ягод. Пусть отдохнёт от тяжёлой кухонной работы! Грибы и ягоды – всё ж полегче, чем стоять с тяжёлым черпаком у котла или плиты. Понятно, что одну её никто в лес не отпускал. Сопровождал Дарью дед Кузьма, который в каждый поход в лес пополнял свой запас ивняка – в самом деле, зачем время впустую терять?

Когда сначала Егорка, а потом Анна с Варварой ушли в Москву, дед Кузьма с Дарьей стали ближе. Оба хорошо помнили, при каких обстоятельствах познакомились, как и совместный поход от лесной дороги в глухом лесу Рязанского уезда до Сергиевой обители. Дарья даже стала называть его не "дед Кузьма", а просто "дедушка" и частенько таскала ему из поварни самые лакомые, самые жирные куски, отчего тот даже слегка округлел, залоснился и нет-нет, да и расправит плечи, словно вспомнив молодые годы. Каким орлом летал! Да, орлом, и хоть силушка сейчас совсем не та, что прежде, но орлиность никуда не делась. Так и хочется порой сунуть пальцы в рот и разразиться молодецким посвистом, от которого ранее, по заверениям деда Кузьмы, быки и кони-тяжеловозы шарахались в сторону, а всякая летучая мелочь вроде голубей и ворон – так вообще на лету падала замертво!

Опекал он Дарью, здорово опекал. За год в обители стала она девицей видной: высокая, статная, ладная. Ступает плавно, глядит весело. Вот и крутились возле неё всякие – даром что Сергиева обитель. Придёт иной паломником, а как Дарью увидит, так и забывает, для чего пришёл. И каждому надо в поварню, каждый напрашивается у отца Алексия в кухонные мужики – хоть немного, да побыть рядом. Авось да обратит на него внимание красавица – а там уж как получится.

Дед Кузьма таких парней примечал да приглядывал ещё, как на них Дарья смотрит. Да только она никому не улыбнётся – не по нраву ей ухажёры! Дед Кузьма с ними разговаривал просто. Выберет место без сторонних глаз и поговорит – да спокойненько так, негромко! И прямо в глаза смотрит – по-особому, с прищуром. И отставали парни от его названой внученьки! Иные – здоровяки, подковы руками гнут, а почему-то отводили взгляд от спокойного дедовского прищура. Хотя, казалось бы, им один лишь раз развернуться – и нет деда.

А особо непонятливым дед Кузьма показывал, как ловко он умеет ножиком махать. И снизу удар, и сверху, и сбоку в брюшину или в висок. Да быстро так! С непривычки даже не уследишь, где прошла полоска смертоносной стали. Нет, не ради угрозы, а ради того лишь, чтобы умение своё показать. Но после такого разговора даже самые непонятливые понимали всё и больше его внученьку не тревожили.

Неделю-полторы Дарье никто не докучал, а потом пришёл обоз из Москвы. Большой обоз, из семидесяти подвод. При нём – отряд из сотни стрельцов, во главе которых стоял молодой чернокафтанный боярин.

Доставили на подводах в обитель крупы и всякое съестное, чего в монастыре не делали или делали недостаточно, а дальше обоз должен был идти в Устюг Железный да в Каргополь. В Устюге предстояло погрузить в телеги русское оружие, а в Каргополе – иноземное, что должны были доставить из устья Двины. Тогда и стало известно, что татар в Москве ожидают во второй половине лета. Торопился боярин, боялся, что не успеет к битве. Да только заметил дед Кузьма, что день, другой – а стоят стрельцы в обители. Вроде и телеги разгрузили, и лошади отдохнули от недолгого пути из Москвы, а не уходят. А на третий день пришла к нему в каморку Марфа – старшая повариха. Посмотрел дед Кузьма на неё удивлённо, но ничего не сказал.

Только видит, мнётся баба, не решается начать. И чего тогда пришла-то?

– Да говори уж, – не выдержал он наконец, – так и будешь пыхтеть здесь?

И тут Марфу прорвало, словно плотину в половодье. Забилась, запричитала:

– Ой, скажу, Кузьма, ой, скажу! Что это делается-то? Дарьюшка наша, голубушка, как доченька мне, а тут такое! Не могу больше терпеть, сил моих никаких нету!

Похолодел дед Кузьма, оборвал кликушу:

– Цыц! А ну, говори внятно, что с Дашуткой случилось!

– Боярин, боярин этот, чёрный, как ворон! – Марфа опустилась на лавку.

– Что – боярин?!! – прикрикнул на неё дед Кузьма.

– Ходит всё вокруг Дашутки нашей, всё ходит да вздыхает! А мы-то и сказать боимся. Важный такой боярин, сказывают, в чести у царя! На такого управу разве найдёшь? А Дашутка наша – сиротка ведь!

– Цыц, говорю! Рассказывай, как дело было!

– Да как было? Ходит, говорю, вздыхает!

– Коль вздыхает – это ещё не страшно. Что ж ему теперь – не дышать, что ли?

– Так ведь Дашутка наша!..

– Тьфу ты, – рассердился старик, – да можешь ты толком объяснить, что было? На вот тебе корзину новую. Будешь в неё бураки складывать. – И кивает в угол, где стоят полтора десятка вчерашних корзин.

То ли слова эти неуместные про корзину успокоили Марфу, то ли выкричала всё, что в себе держала, да только умолкла она как-то сразу, носом шмыгнула и заговорила без крика:

– Боярин этот, что обоз из Москвы привёл, он ведь сразу хотел уйти из обители, да только случилось так, увидел он Дашутку. И не уходит теперь.

– Вздыхает? – спросил старик.

– Ага, – кивнула Марфа. – Он тогда в поварню пришёл, чтобы узнать, чем его стрельцов кормить будут.

– Заботится, значит, о своих.

– Заботится. Приходит он в поварню, а там Дашутка стоит. – Марфа впервые с начала разговора улыбнулась. – Весёлка в руках, кашу мешает. Раскраснелась вся, глаза блестят – жарко ведь, у казана-то. А у самой прядка волос из-под платочка выбилась. И весёлая такая, ну, чисто царевна! Он и обездвижел. Ну словно как столб встал, и ни с места! Рот раскрыл. И долго так стоял, над ним уж посмеиваться начали. Потом оклемался, ушёл. И снова пришёл.

– Он вздыхает, значит. И всё?

– И ещё ходит.

– Но Дарью не обижает?

– Не обижает.

Дед Кузьма усмехнулся:

– Доходится до того, что государево поручение не выполнит. Тогда не до вздохов будет.

Марфа посмотрела на него глупыми и добрыми глазами:

– Так делать-то что будем?

– Вразумлять.

– А как это?

Старик встал:

– Где мне этого боярина найти?

Марфа тоже поднялась, глядя ему в глаза, словно собачонка на хозяина:

– Так где ж? Бродит вокруг поварни. Дарьюшка наша там же.

Дед Кузьма усмехнулся:

– И правда, пойду вразумлю несмышлёныша.

– Как же… Боярин же.

– А что – бояре несмышлёнышами не бывают? Ещё как!

Уже выходя из своего жилища, обернулся, поправляя на поясе нож:

– Да ты корзину-то возьми!

Марфа стрельнула глазами на стопку корзин в углу каморки:

– Кузьма, слышь, я две возьму?

– Бери, бери.

…Боярин и впрямь крутился у поварни. Молоденький совсем, на год-два, не больше, постарше Дарьи. Подошёл к нему дед Кузьма, поклонился, как по чину положено:

– Здравствуй, боярин. Ты почто внучку мою беспокоишь?

Спокойно заговорил дед Кузьма, не как с теми шалопаями, что докучали Дарье раньше. Потому как понимать надо: боярин же! Если разъярится, может, никого не спрашивая, плёткой отходить, а то и под кнут подвести. Тогда и Дарьюшку защитить некому будет – возьмёт её боярин силой.

Но видел старик теперь – даром, что ли, столько лет живёт – не из таких он. Случается порой, что увидит парень девку – и так она его зацепит, что совсем дурным становится, как будто его дубиной по голове огрели. Такой, как кутёнок малой, – тыкается мордочкой везде, не понимая, что ему делать. Знал, знал дед, что выхода у него только два – либо сложить буйную голову на войне, потому как жизнь без зазнобы – всё равно что смерть, либо соединиться с ней – в церкви ли, без – всё равно. И ещё знал, что никогда боярин не сможет обидеть Дарью, скорее, отдаст себя на растерзание диким зверям. Или – в омут с головой.

Посмотрел на него боярин глазами – почти безумными: – Так ты дед её?

Кивнул старик, и тут же бухнулся перед ним боярин на колени, дед Кузьма аж отпрянул испуганно:

– Не могу я, не могу без неё! Отдай её за меня! Знаю, что не ровня она мне, да только жить без неё не могу! Всё равно мне, что без приданого, что из простых она! У меня знатности да богатства на десятерых хватит!