Текст книги "Охота на либерею"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава 18

НАКАНУНЕ СРАЖЕНИЯ

Москва – Серпухов – Молоди

– Государь! Гонец с важным донесением!

Иван Трофимович Челяднин быстро вошёл, почти вбежал в царскую светлицу без поклона. Другому бы подобная дерзость не сошла с рук, но окольничему, которого царь ценил за большие знания, преданность и честность, такая вольность в не терпящих отлагательства случаях разрешалась. Но надо отдать должное – негласной привилегией Челяднин не злоупотреблял, и если позволил сейчас появиться без положенных придворных церемоний, значит, дело действительно было срочным.

Царь пребывал в меланхолии: город стоял почти пустым, и лишь в кремле было какое-то движение. После долгих месяцев напряжённого труда всё вокруг как будто остановилось, и заняться было нечем. Только и оставалось, что дожидаться известий от Воротынского, потому что почти всё войско отправлено на юг от Москвы. Ночью ушёл в Волок Ламский обоз с книгами. К тому же царь не выспался. Он сидел, скрючившись, на высоком стуле, резьба на спинке которого изображала невиданных зверей и ветви деревьев.

– Государь, только что гонец от каргопольского воеводы. Срочное известие.

Царь медленно поднял голову:

– Что сейчас может быть срочного из Каргополя? Не до немецких гостей нам сейчас.

– Не о торговых делах говорю, государь. Измена.

При слове "измена" царь подобрался, выпрямился и стал похож на хищную птицу, завидевшую вдалеке добычу.

– Говори.

– Каргопольский воевода пишет, пойман лазутчик, и во время дознания говорил он интересные слова.

Царь встал и выпрямился во весь рост:

– Ну говори, говори, не тяни.

– Пишет, что шотландский купец по имени Макдугал направлялся в Москву, но остановился в Каргополе по болезни и в бреду начал говорить на латыни всякое, из чего стало ясно, что приехал он сюда по делам не купеческим, а тайным. У воеводы тамошнего есть люди, знающие языки, поэтому такой и был приставлен прислуживать больному. Допросить его сразу не было возможности, так как находился он в бреду. А как отпустило, был подвергнут допросу, и вот что выяснилось.

– Ну? Только быстро говори.

– Никакой это не купец, а иезуит и должен он в Москве найти некоего иноземца, также иезуита, который прибыл давно для выполнения тайного задания. И выполнять все его приказания.

– Иезуиты? – переспросил царь. – Напомни, Иван, кто это?

– Псы Рима. Хитрые и жестокие псы.

– А имя-то, имя пёс этот, Макдугал, назвал?

– Назвал, государь. Зовут того иезуита, к которому он направлялся, Петер.

Царь откинулся на стуле и тяжело задышал. Глаза его стали мутными, из уголка рта показалась струйка слюны. Руки судорожно вцепились в подлокотники. Казалось, ещё немного, и он упадёт в приступе падучей.

– Петер, – едва слышно произнёс Иван Васильевич.

– Осторожней надо быть с иноземцами, государь, – сказал окольничий, – да и не проявил твой крестник себя ничем. Поторопился ты. Давно хотел тебе сказать.

– Чего же не сказал?

– Как же тебе скажешь, если ты сразу бы велел меня из приказа гнать? Хорошо, если б не сослал. Уж больно ты немцу благоволил. А так я на своём месте успел немало доброго для державы твоей сделать.

– Тебя не сослал бы. – Царь, почти справившись с волнением, лишь тяжело дышал. – Иван, сколько у нас в Москве стрельцов осталось?

Челяднин видел, что царь уже не выглядит ошеломлённым, как в первый момент после получения страшной вести, и вновь стал деятельным.

– Сотня в кремле да сотни полторы на заставах.

– Хватит и сотни на всё. Сейчас же десяток конных отправь в Волок вдогонку за обозом. Пусть немчина приведут в Москву. Уж я с ним поговорю. Остальных стрельцов – в Серпухов, к Воротынскому. Там ни одна пищаль лишней не будет. Всё, ступай.

– Государь, и того, что осталось, мало. Тысчонка крымчаков прорвётся к Москве – во второй раз спалят, беззащитную-то.

– Нечего тут палить, всё спалено уже. И судьба Москвы решается там, на южных подступах. Где я тебе ещё стрельцов возьму? И так все или в Ливонии, или с Воротынским ушли. Нет больше полков, нет! А коль Воротынского побьют – смерть всем. И державе русской смерть.

Царь помолчал немного и добавил:

– Да и про крестничка моего надо бы в войско сообщить. Авось встретят.

Окольничий поклонился и вышел из светлицы, столкнувшись в дверях со Штаденом. Царь, провожая взглядом окольничего, заметил немца.

– Андрей Володимирович! – закричал он, темнея лицом. – А ну, иди сюда.

Штаден, поклонившись, вошёл.

– Как племянник твой поживает?

– Какой племянник? – смутился Штаден.

По виду царя он понял, что тому известно всё и теперь вся дальнейшая судьба его, Генриха фон Штадена, зависит от того, как он себя поведёт сейчас, в этой сложной и очень опасной ситуации. И выйдет ли он отсюда сам или выведут, заломив руки за спину, стрельцы, а может, осерчав за обман, царь в гневе просто прикажет убить его прямо здесь, в светёлке! Нет, сейчас надо быть предельно осторожным и выдержанным. Жизнь ему ещё нужна – как же без неё?

– Ты уже и забыл? Которого ты ко мне привёл и которого я, дурак, полюбил как родного сына! Племянник он тебе или нет?

Царь уже не кричал, а говорил внешне спокойно, но лишь хорошо знающие его люди понимали, что за этим спокойствием кроется холодная ярость. Прямой взгляд его серых глаз буравил Штадена, и соврать было совершенно невозможно. Всё равно ведь поймёт, если соврёшь!

– Не племянник, государь. Родом из того же города, что и я. Просил очень, чтобы представил я его. Грешен, каюсь. Хотелось помочь соотечественнику.

– Просил? – внезапно сорвавшись, яростно закричал царь, при этом он привстал со стула, и глаза его сверкнули молнией, не предвещавшей для Штадена ничего хорошего. – Наверно, за хорошие деньги согласился? Так, Андрей Володимирович?

Штаден покорно склонил голову, ожидая удара царским посохом. Уворачиваться он и не думал: всё равно от царского гнева не уйти. Лучше уж переждать.

Но приступ ярости быстро прошёл. Царь снова опустился на стул, тяжело дыша. И хотя глаза его по-прежнему грозно сверкали, Штаден, видел: опасный рубеж уже пройден, весь гнев ушёл в крик, и ничто более ему не грозит. А если и грозит, то голову рубить сейчас точно не будут.

– А ты почто не в войске?

Немец замялся:

– Я тут в кузнице… Бердыши.

– Да ты никак кузнецом стал? – деланно изумился царь. – Знатные, поди, сабли куёшь?

– Да я не сам, государь.

– А если не сам, так почему не в войске? Эй, стрельцы! Десятника сюда. Андрея Володимировича снарядить как следует да отправить сегодня же в Серпухов к князю Воротынскому. И поставить в самое бойкое место!

Потом, улыбнувшись Штадену, добавил:

– Я бы тебя и к Хворостинину[126]126
  Хворостинин, Дмитрий Иванович – опричный полководец. Во главе большого конного отряда, действуя в отрыве от главных сил, нападал на крымское войско, отвлекая от направления главного удара – на Москву.


[Закрыть] отправил, да до него сейчас не дотянуться, в самом пекле он, за царя своего бьётся с татарами. Но ничего, не кручинься. У Воротынского тебе тоже понравится. Чаю, скоро и под Серпуховом будет жарко.

– Как прикажешь, государь.

Лицо Штадена было бесстрастным. Он поклонился и тоже вышел из светлицы, сопровождаемый стрелецким десятником.

Царь, выпроводив всех, направился к окну и, опершись руками о подоконник, смотрел, как внизу десять стрельцов ушли верхами вдогонку за обозом…

…После обеда больше полутора сотен стрельцов, снятых почти со всех московских застав, стояли перед царскими палатами. Во главе их был боярин Михаил Микулин-ский, только что прибывший из дальней поездки в Устюг Железный, откуда он доставил несколько возов пик и бердышей, теперь уже не нужных. Рядом с царём стоял окольничий Иван Челяднин.

– Государь, – негромко сказал он, – дважды просил тебя, прошу в третий раз – отпусти меня с войском. Стыдно же перед людьми, все ушли, а я остался. Вон и боярин Микулинский, ровесник мой, отряд ведёт.

– Пустое говоришь, Иван, – нахмурился царь, – я вон тоже сгоряча как-то пообещал, что в поход пойду, но нельзя. Смерти не боюсь, а если татары в полон возьмут – то-то у них радости будет. Тогда точно всё пропало, а так можно снова войско собрать, из Ливонии полки вывести.

– Да ведь под Казанью мы все вместе были – и ты, и я, и Микулинский с отцом Алексием, что в Троице.

– Микулинский – боярин, ему положено полки водить. А что я сам под Казань ходил – так ведь глупый был, молодой, горячий. Двадцать лет прошло.

– Так ты под Серпухов и не ходи, а меня отпусти.

– А кто мне дельные советы давать будет?

– Государь…

– Всё! – оборвал его царь нахмурившись. – Останешься в Москве, и чтобы без разговоров.

Окольничий умолк, поняв, что дальше просить бесполезно. Царь прошёлся перед строем, остановившись возле боярина.

– Миша, – грустно сказал он, – Христом Богом тебя молю, если встретишь где-нибудь крестника моего. Негодяя этого. Хватай его и тащи в Москву. Много-много у меня к нему вопросов. А если тащить невозможно – бей его бер-дышем прямо по голове, коли пикой, стреляй из пищали. Змею я пригрел на груди.

Он вздохнул тяжко.

– Отправил я стрельцов за обозом, да не найдут они его. Больно уж ушлый иезуит.

– Всё сделаю, как говоришь, государь, – ответил Микулинский. – А коль Петра Ивановича поймаю – в колодках в Москву приведу.

– Ступай тогда.

Проводив стрельцов, царь поднялся в светлицу и присел у окна. Москва и так стояла почти пустая, а после ухода последнего отряда стрельцов, казалось, совсем обезлюдела. Делать было нечего… Через пять дней вернулись посланные в погоню. До Волока обоз не дошёл, и куда он подевался, а вместе с ним сотня стрельцов и царский крестник иезуит Петер, не знал никто.

…А под Серпуховом в это время готовились встретить татар. Прибывшие из Москвы полторы стрелецких сотни разместили за передвижной оградой, а боярин Микулинский с князем Воротынским прошли с наружной стороны гуляй-города, проверяя перед сражением, насколько хорошо установлены щиты и выдержат ли натиск конницы.

– Дельно ты, князь, придумал, чтобы пушки раньше времени не показывать. Пусть они опаски не имеют, идут плотным строем.

– Тут лучше бы сороковых пищалей побольше, – ответил Воротынский, – на один выстрел и пороху, и свинца меньше, чем для пушки, а всадников наземь сбить можно куда больше.

– Знаю, в Москве изрядно таких пищалей отковано, все сюда отправлены.

– Есть, есть. Вон, гляди – стоят вперемешку пушка полевая, потом сорока. Снова пушка и опять сорока.

Остановившись, он указал рукой на щит, в бойнице которого виднелось любопытное лицо Егорки. Узнав боярина по голосу, он высунулся и теперь внимательно смотрел на военачальников. Рядом с ним, тоже пытаясь выглянуть в бойницу, крутился Мелентий, но втиснуться в проём не мог.

Егорку Микулинский не узнал и вновь обратился к Воротынскому.

– Царь, как нас провожал, был вне себя от ярости.

– Что там ещё?

– Открылось, что крестник его, Пётр Иванович, что из немецких купцов, лазутчик иезуитов.

– Вот, значит, как! – охнул поражённый князь. – Слыхал я о нём, но видеть не приходилось. Может, враньё это?

– Гонец срочный от каргопольского воеводы был. Допрошен другой иезуит, что в помощники Петру Ивановичу послан. Во всём сознался. А крестник-то царёв ушёл с царской либереей, что в наследство от бабки досталась, в Волок, что на Ламе. Царь отправил погоню, но и сам не верит, что поймает его. Велел всем передать, что, если объявится Пётр Иванович Немчинов, хватать его и тащить в Москву в Разбойный приказ. А там уж с ним Малюта говорить будет. Вот так. А если тащить в Москву его невозможно, то… Сам понимаешь, как поступить надо.

Егорка почувствовал, что уши его даже зашевелились, стараясь не пропустить ни словечка из этого интересного и важного разговора. Чтобы лучше слышать, он даже вылез из бойницы почти по пояс, когда внезапно почувствовал, как кто-то дёргает его за штанину. Он пытался отбиваться, но от этого стали дёргать ещё настойчивее. Егорка попытался обернуться, но, лёжа животом в бойнице, это оказалось трудно, и он упал на землю, больно ударившись ногой о стоящую рядом сороку.

Оказывается, дёргал его Мелентий, который, присев на корточки, смотрел на Егорку горящими глазами и пытался что-то сказать:

– Я… это… видел же… мне к князю надо.

– Что ты видел? – сердито спросил Егорка, потирая ушибленную ногу.

– Этого я видел, царёва крестника… один раз, утром, когда на рыбалку ходил… и он был не один.

– Что ты видел, парень? – спросил подошедший Василий.

– Крестника царёва. Говорят, он изменник. Я видел, как он с кем-то говорил перед тем, как мы ушли. За два дня. Или за три.

Василий нахмурился:

– Пошли к князю.

Они выскочили в проём между двумя щитами гуляй-города и побежали за князем Воротынским и боярином Микулинским, которые уже успели отойти довольно далеко.

– Князь, – крикнул Василий, – постой, князь!

Воротынский остановился, удивлённо оглянувшись, кто это смеет его задерживать? Увидев, что к нему приближаются два недавно пришедших отрока и стрелок из сороковой пищали, посмотрел на них внимательно, ожидая, что те скажут.

– Князь, – повторил запыхавшийся Василий, – слышали мы ваш с боярином Микулинским разговор про измену. Есть что сказать.

– Говори, – разрешил князь.

– Не я. Мелентий за три дня до нашего выхода из Москвы видел, как царёв крестник разговаривал с кем-то наедине.

– Ты Мелентий? – спросил князь Егорку.

– Я, я Мелентий, – вылез из-за Васильевой спины юный богомаз, – я видел.

– Говори, что видел.

– Я каждое утро хожу рыбу ловить. И один раз видел, как Пётр Иванович на берегу Москвы разговаривал с каким-то человеком, кого я не знаю.

– О чём они говорили?

– Я не знаю. Они на иноземном языке говорили. И негромко, как будто боялись, что их услышат.

– Кто был с царёвым крестником? Как выглядел, во что одет?

– Просто одет, князь, как слободские люди. А у Петра Ивановича и кафтан дорогой, и сапоги сафьяновые. Я тогда ещё удивился, что такой важный боярин говорит с простым человеком. И ещё они хотели поговорить скрытно. Поэтому и пришли на берег Москвы. Там заросли ивняка, со стороны и не видно никого совсем, поэтому они меня тоже не заметили. А мне любопытно стало, я подполз и за ними смотрел.

– Ты кто? – спросил боярин.

– Богомаз из Учалова. Сейчас не знаю, откуда, сожгли ведь Учалово прошлым летом. Просто богомаз.

– Повезло тебе, богомаз Мелентий, что не попался им на глаза. А то, глядишь, и не было бы тебя сейчас с нами.

Егорка почувствовал, как его товарищ не то что задрожал, а просто затрепетал, как осиновый лист. Он, кажется, только сейчас понял, насколько близкой и великой была опасность.

– Куда они потом пошли? – спросил князь.

– Не знаю. Тот, слободской, куда-то вдоль реки вниз по течению, а Пётр Иванович в кремль, наверное.

Воротынский тяжело вздохнул:

– Тебе есть ещё что сказать, отрок? Может, какие-то слова запомнил?

Мелентий напряг лоб:

– Они же тихо говорили, часто оглядывались. Тот, который в простой одежде, держался как старший. Передал Петру Ивановичу какую-то котомку. И ещё он что-то на песке прутиком написал.

– Что написал?

– Неграмотный я, князь.

– Ну ладно, – перебил его Воротынский, – ступай на своё место. Скоро сражение. Готовься.

– Я неграмотный, – повторил Мелентий, – и читать не могу. Но я ведь богомаз.

– Ну и что?

– Я буквы вижу, как рисунки, хоть и не понимаю, что они значат. И начертание тех букв я хорошо запомнил.

– Да ну? – изумился князь. – А ну-ка, нарисуй, что он там писал.

Мелентий подобрал валявшийся невдалеке прутик и старательно вывел на пыльной земле латинские буквы.

Оба – и князь, и боярин – смотрели на получившееся слово молча.

– Вот, значит, как, – наконец сказал Воротынский.

– Бывал я в этом городке, – произнёс Микулинский, – у западных наших пределов. Мал совсем. Туда он, значит, направился. Там его и ловить станем.

– Не до того сейчас, – сказал Воротынский, – вот татар отгоним, тогда видно будет.

– Постой, князь, – непочтительно перебил его Мелентий, – я вспомнил, вспомнил! Уже перед тем, как расходиться, тот, что незнакомый, назвал русское прозвище: Чердынцев. Он сказал – Чердынцев! Это я хорошо расслышал.

– Что ж сразу не сказал? – удивился Микулинский.

– Вот так всегда, – сказал князь, – пока от человека что-то дельное узнаешь, семь потов сойдёт. Всё-таки у Малюты это лучше получается.

– Конные, конные! – закричали где-то вдалеке.

Все, даже Мелентий с Егоркой, сразу забыв о царёвом крестнике, повернулись в сторону степи. В том месте, где небо граничит с землёй, виднелось какое-то движение, поднимались клубы пыли.

– Что ж, встретим гостей.

Князь, казалось, сразу забыл про разговор, отвернулся и широкими шагами пошёл вдоль щитов гуляй-города. Василий, Егорка и Мелентий бегом вернулись к сороке.

– Заряжать? – спросил Егорка.

– Погоди, – ответил Василий, всматриваясь вдаль, – не похоже что-то на татар.

И в самом деле: приближающаяся конница не могла быть крымским войском. Слишком мало всадников – сотня или две.

– Дозор это, дозор! – опять закричал кто-то.

– Наши. С вестями пришли.

Дозорные принесли тревожные вести. Крымчаки обошли русскую рать и уже переправились через Оку. Все вокруг зашумели, засуетились. Забегали сотники и десятники, веля сворачивать гуляй-город и готовить его к переходу. Егорка видел, как в сторону Оки прошёл большой отряд пеших стрельцов, среди которых мелькнул чёрный кафтан и знакомое лицо Андрея Володимировича. Но сейчас было не до него. В щит на колёсах уже впрягали лошадь, а они с Василием переставили свою сороку на повозку, запряжённую старенькой Дымкой, и вскоре длинная вереница щитов гуляй-города потянулась на север, в сторону Москвы.

Шли неспокойно. Стрелецкие и казачьи конные сотни двигались справа и слева, оберегая войско от внезапного нападения. Коноводы стегали лошадей, стараясь, чтобы те шли быстрее. Но они, привыкшие к размеренному ходу, который всегда сопутствует перевозке тяжестей, двигались как привыкли, неторопливо. Егорка порадовался, что не забыл захватить с собой отцовский лук – тот, старый, ещё с сеновала. Пока пищаль зарядишь, много времени пройдёт, а из лука можно сразу стрельнуть. Какая-никакая, а защита.

На утро второго дня пронёсся слух, что три сотни, отправленные вдоль Оки для дозора и охраны, перебиты все до единого. Стрельцы ворчали:

– Долго ль отходить ещё? До Москвы уж вёрст семьдесят осталось. Пора бы и сражение дать.

Князь Воротынский, обходя войска, хмурился, слыша эти разговоры. Стрельцы злы, не ровен час, кинутся в драку раньше времени – не миновать беды. А то, что татары где-то рядом, сомневаться не приходилось. Всё время вдалеке в пределах видимости скакали четыре-пять десятков всадников. Но не нападали – то ли главные силы где-то в стороне были, то ли просто не велено.

Изредка появлялись русские конные дозоры. Старшие, указывая вдаль руками, говорили что-то князю, и тут же уходили обратно в степь. Предчувствие великой битвы заполняло всё вокруг. Егорке казалось, что даже воздух звенит, как натянутая тетива.

Уже вечерело, когда впереди послышался гомон. Егорка влез на телегу и, встав во весь рост, стал смотреть вперёд. Первые щиты обоза уже поворачивали в разные стороны, образуя сплошную стену с небольшими проёмами для пропуска своих войск. Розмыслы[127]127
  Розмыслы – военные инженеры.


[Закрыть] бегали вдоль гуляй-города, командуя расстановкой.

– Крепи! – кричали они и сами первые бросались соединять щиты верёвками и железными крючьями.

Василий в этой общей мешанине как-то удивительно быстро нашёл тот самый щит, в бойнице которого стояла их сорока там, под Серпуховом. Вскоре они уже заново установили и закрепили оружие, проверив, удобно ли будет наводить его на цель.

Когда стало смеркаться, гуляй-город был уже установлен полностью. Стрельцы из охранения зорко всматривались вдаль, стараясь загодя разглядеть приближающегося врага. Везде дымили костры – спать натощак не хотелось никому. Кашу доедали уже при свете звёзд.

Егорка старательно вылизал свою ложку, запив кашу водой. Двухдневный тревожный переход давал о себе знать: сильно хотелось спать. Он снял кафтан, свернув его, положил возле колеса и тут же прилёг. Мелентий уже давно спал, ему даже места искать не надо было. Бедолага так устал, что уснул сразу, как только опустил голову на траву. Хорошо, сейчас, в разгар лета, ночи тёплые. Василий ещё возился возле сороки, что-то проверяя.

– Василий, – спросил Егорка, – а где мы сейчас?

– Спи давай, – проворчал тот, – не знаю где. Рассветёт, вот и станет ясно.

Егорка не стал спорить. Спать – так спать. Не зря же в сказках всегда говорят, что утро вечера мудренее. Он закрыл глаза и тут же заснул. Сразу, в один миг…

…Наутро он проснулся от холодной росы. Интересно, почему ночью, когда солнца нет, теплее, чем рано утром, когда оно вылазит на небо? Егорка поёжился и, накинув кафтан, пошёл к костру, который начали разводить кашевары. Посидел, протянув ноги к огню, чувствуя, как тёплая волна от ступней поднимается выше и растекается дальше по всему телу. Кто-то тронул его за плечо. Егорка обернулся. Перед ним стоял невысокий худощавый мужичок в лаптях. Лицо его показалось знакомым, но и только. Имя, прозвище и где они могли познакомиться, начисто выветрилось из памяти. Столько всего произошло за минувший год, и неудивительно, что забыл.

– Здравствуй, Егор, – сказал мужичок.

И тут нахлынуло: Сергиева обитель, "ах ты шлында", бегство в Москву. А ещё раньше – село во владениях боярина Бельского, валяльная мастерская, и своё холопское состояние, которое уже начало забываться. Это же Елдыга!

– Здравствуй, Иван.

Егорка, стараясь казаться спокойным, не на шутку разволновался. Успел ли Иван рассказать кому-то, что он, Егорка, холоп боярина Бельского? Сейчас, может, никому до этого дела нет, а вот после сражения, если в живых останешься…

– Не бойся, Егор. Я никому ничего не расскажу.

И замолчал, стоя в нерешительности.

– Присаживайся к костру, погрейся, – пригласил его Егорка.

– Благодарю.

Иван присел у костра и протянул к пламени ноги в рваных лаптях. От обувки повалил пар. Кашевар куда-то отошёл, и никто не мешал им говорить.

– Вовремя ты ушёл из села. Через день татары всё пожгли.

– Повезло мне.

Они помолчали.

– Семью мою увели. И меня увели. Но я по дороге сбежал. А вот своих спасти не смог.

Егорка вспомнил жену Елдыги – тихую, скромную бабу, боящуюся слово сказать против крикливого мужа. И детей его. Со старшим, Дмитрием, они даже дружили, пока отец в кабальное холопство не попал. Потом просто не до того стало.

– Дмитрия тоже увели?

– Да.

– Жаль. Всех жаль.

– Прости меня, если сможешь.

– За что же мне тебя прощать? – изумился Егорка.

– За всё. Это же я тогда вашу валяльную мастерскую спалил.

Егорка посмотрел на него круглыми глазами:

– Ты? Зачем?

– Завистливый я был. А у отца твоего всё всегда получалось, за что бы ни взялся. Видел я, что быстро он долг боярину выплатит и при его-то мастерстве сразу разбогатеет. Горько мне стало, что я такой никчёмный. Вот и спалил со злости.

Егорка не знал, что и ответить на это.

– Но, видно, Бог меня наказал, коль всю семью татары в полон увели.

На этот раз молчание было более долгим.

– Битва всех рассудит, – наконец ответил Егорка, – а я тебя прощаю, хоть и горько мне.

Елдыга опустил голову.

– И потом, в Сергиевой обители, хотел я всем про твоё холопское состояние рассказать, да Бог меня уберёг от нового злодеяния. Попал я на отца Алексия, тот и отправил тебя в Москву. А потом долго мы с ним говорили. Не буду я тебе передавать, о чём. Это только моё и его, и Бога.

Он снова затих. Лапти уже высохли.

– Простишь ли второй мой грех?

Егорка кивнул. Видно, здорово допекло Елдыгу, если решил облегчить душу перед битвой.

– А здесь ты как оказался?

– В Сергиевой обители набирали посошную рать[128]128
  Посохи, посопшая рать – военно-инженерные подразделения русского войска, сапёры.


[Закрыть], вот я и пошёл. Ни дома, ни семьи, и душа изломана. Что мне терять? Вечером, когда гуляй-город ставили, тебя приметил. Вот поговорить решил.

Подошёл кашевар с двумя полными вёдрами воды.

– Расходись, сейчас кашу варить будем. И травяной отвар для бодрости.

Елдыга встал.

– Теперь можно и идти. Прощай, Егор.

А Егорка сидел и не знал, что и думать. Вроде много гадостей человек в жизни сделал. Наверное, не только ему, но и другим. Но злости на него почему-то не было. Получил он за всё сполна. Да и битва предстоит нешуточная, она-то и расставит всё по местам. Кто прав, кто виноват.

Егорка тряхнул головой. Прочь, прочь грустные мысли! От них кровь киснет, руки опускаются, а голова становится тяжёлой. В сражении это ни к чему. Он подошёл к повозке, возле которой стояла Дымка и с задумчивым видом жевала только что сорванную траву. Василий о своей любимице не забывает!

К нему подошёл Мелентий. Оказывается, он уже давно проснулся и даже успел сбегать на речку порыбачить. На прутике у него висели три голавля и окунь.

– Торопился, вот мало и наловил, – оправдывался Мелентий, – но ничего, на вечерней зорьке ещё схожу.

Егорка только усмехнулся. Неизвестно, доведётся ли им встретить вечернюю зорьку.

– Я как с речки шёл, – продолжал тот, – этого встретил, немца. Андрея Володимировича.

– Кого? – удивился Егорка.

– Андрея Володимировича. Шёл куда-то.

– Так он же со стрельцами в дозор уходил, а их всех побили до смерти!

– Не знаю, – развёл руками Мелентий, – он вместе с каким-то воеводой был, говорил ему что-то.

Подошёл Василий с охапкой травы.

– Молоди, – сказал он.

– Что? – не понял Егорка.

– Деревушка, что там виднеется, Молоди. До Москвы вёрст пятьдесят. Стрельцы говорят, князь Воротынский больше отходить не хочет. Здесь биться будем.