Текст книги "Охота на либерею"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава 11
ТАЙНОПИСЬ

Москва, весна 1572 года

Однажды утром Егорка застал в приказе Ивана Трофимовича читающим какой-то свиток. Тот так увлёкся, что, кажется, не замечал ничего вокруг. С тех пор как Егорка научился читать, у него при виде любого свитка или книги прямо зуд начинался: до ужаса хотелось узнать, что там написано. Ему уже не раз доставалось от окольничего за неуместное любопытство, и даже степенный Глеб как-то раз отвесил звонкий щелчок в лоб, но ничего поделать с собой Егорка не мог.

Вот и сейчас, видя, что окольничий весь погрузился в чтение, подошёл неслышно и заглянул в свиток. И его лицо тут же разочарованно вытянулось: понять, что написано, было совершенно невозможно. Письмо оказалось не русским и не немецким, а непонятно каким. Егорка даже засомневался – а буквами ли оно написано? На первый взгляд казалось, что это просто какие-то каракули, вроде как ребёнок бездумно водил пером по бумаге. Не оборачиваясь, окольничий спросил:

– Что, непонятно?

Зря, выходит, Егорка думал, что тот его не заметил. Получается, заметил и нарочно дал заглянуть в свиток.

– Не понятно.

– А вот чтобы не лез, куда не просят, подставляй лоб.

Вздохнув, Егорка наклонил голову: что ж поделаешь, виноват, так виноват. Но Иван Трофимович щёлкать его по лбу не стал и лишь сказал:

– Иногда неуместное любопытство человеку жизни стоит. Помни об этом.

Спокойно так сказал, но почему-то проняло Егорку на этот раз лучше, чем любой, даже самый сильный щелчок. Видно, понял Иван Трофимович, что щелбаны и даже розги не помогут унять ребячье любопытство. И произнёс эти слова как-то по-особенному, доходчиво.

– В послании этом нет ничего тайного, – продолжил окольничий, – да и не понял бы ты ничего, даже если бы день над ним просидел, потому как написано оно по-особому. Как раз, чтобы такие, как ты, любопытные, не лезли.

– А если нет ничего тайного, зачем его по-особому писать?

– Верно, незачем. Сейчас незачем. Но я требую, чтобы все послания писали тайнописью. А то ведь вдруг отправитель считает, что ничего заслуживающего внимания в письме нет, а на самом деле есть.

– Как так может быть?

– Очень просто, Егор. Человек на своём месте видит как бы маленький кусочек картинки, и ему кажется, что там ничего особенного. Другой на своём месте – то же самое. А когда все эти кусочки собрать воедино, то и получается целая картинка. И видит её только тот, кто собрал все кусочки. Понятно?

– Не очень.

– Ну тогда слушай дальше, – вздохнул окольничий, – вот, к слову, зрячий человек привёл трём слепым лося и велел сказать, что это такое. Один ощупал морду и сказал, что это лошадь, второй ощупал рога и сказал, что это соха, а третий…

Тут Иван Трофимович задумался.

– Э-э-э… третий ощупал… ну, скажем, хвост, и сказал, что это баран. А на самом деле это не то, не другое и не третье. Это лось.

– Разве у барана и лося похожие хвосты?

– Не спорь. Немного похожи. Но не в этом дело. Я думаю, ты понял.

– Ну, понял.

– Так вот и я как зрячий из этой притчи. Вижу лося целиком. И хочу, чтобы те, кто перехватит послание, оставались слепыми. Чтобы не видели даже малого кусочка всей картины. Для того и пишут мне всегда тайнописью.

– Я понял. Больше не буду смотреть.

– Вот как раз сейчас ты и будешь смотреть, – сказал окольничий, – но не всё, а только то, что я покажу. А для этого надо… Что для этого надо, Егор?

– Для этого мне надо научиться понимать тайнопись.

– Верно. Сегодня и начнём. Пора тебе полезным делом заняться, довольно пол мести вместе с этими бездельниками.

Он кивнул головой в сторону входящих в помещение приказа писцов.

– Сейчас, только ответ напишу, сразу и займёмся.

Егорка присел на скамью рядом с окольничим, и на этот раз тот его не гнал и листы не отворачивал. А когда стал писать ответ, Егорка ничего разобрать не мог. Казалось, Иван Трофимович водит пером без всякого порядка. Иногда Егорке чудилось, что он начинает различать некоторые буквы, но они тут же терялись в затейливой вязи кривых линий, проводимых почти без отрыва пера от бумаги.

Наконец он закончил писать ответ, посыпал бумагу мелким сухим песком, потом стряхнул его, сдул пыль, и, свернув письмо в трубку, перевязал толстым шерстяным шнурком. Крикнул:

– Глеб!

Тот подошёл степенно, неторопливо. Видно было, что он у окольничего на особом счету и слово "бездельник" к нему совершенно не относится.

– Запечатай сургучом да отправь в Белоозеро.

Глеб молча кивнул, взял у него из рук свиток и удалился так же степенно, как и подошёл.

– А мы с тобой, отрок неразумный, сейчас займёмся тайнописью.

Иван Трофимович принёс чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вывел на нём букву "аз". Но не уставом или полууставом, а какой-то особенной прописью, с волнистыми линиями и завитушками.

– Что видишь?

– Аз, – ответил Егорка.

Окольничий снова склонился над бумагой и стал водить по ней пером, перекрывая новыми письменами прежнюю "аз". Остановившись, повернул лист к Егорке:

– А теперь что?

На бумаге была дикая мешанина кривых линий, которые пересекались и накладывались одна на другую. Очень похоже на послание, которое читал окольничий перед приходом Егорки.

– Непонятное что-то. Не могу разобрать.

– Здесь написано "аз есмь альфа и омега". Откуда это, знаешь?

– Не знаю.

– Дубина! Это Откровение Иоанна Богослова. Означает: "Я есть начало и конец".

– Теперь буду знать.

– Погляди ещё раз на бумагу. Различаешь буквы?

Егорка стал вглядываться в замысловатую надпись, и – о чудо! – он вдруг стал узнавать отдельные буквы. Правда, если бы Иван Трофимович не сказал ему, что здесь написано, он бы ни за что не догадался.

– Кажется, различаю…

– Кажется ему… Надо, чтобы не казалось, а сам, без помощи различал. Понятно, как это делается?

– Что ж тут непонятного? Одна буква пишется поверх другой, и они так переплетаются, что с непривычки прочитать написанное невозможно.

– Верно. Вот ты и учись читать то, что другие не видят. И сам учись так писать. Тут моя помощь тебе не нужна. Главное – побольше самому писать или читать написанное. Глеб тебе поможет, я ему скажу, чтобы не прогонял.

– Хорошо, Иван Трофимович.

– Но это самый простой способ тайнописи. Применяется, когда нет времени использовать что-то посложнее или когда послание не очень важное. И если человек читать её приучен, то скрыть написанное не получится. А для сокрытия есть другие способы.

– Какие?

– Их много. Есть литорея[96]96
  Литорея – один из видов тайнописи.


[Закрыть] простая, есть мудрая. Есть тарабарское письмо. Иногда пишут русские слова латинскими буквами, да вдобавок к этому ещё и ещё литореей. Такую тайнопись стороннему человеку прочитать вдвойне труднее. Иногда греческим письмом или глаголицей.

– А что такое глаголица?

– Это старое славянское письмо, которое было до кириллицы. Буквы там очень уж замысловатые, если писать быстро – сложно слишком. А вот для тайнописи сойдёт.

Егорка с сомнением почесал затылок:

– Я только-только русское письмо выучил, а тут вон сколько всего.

– Если захочешь – выучишь и это, – сказал окольничий, – а часто, чтобы скрыть написанное, мы используем тайные чернила.

– Как это – тайные?

– Это самое простое, но если не знать, что в послании есть надпись тайными чернилами, не за что не догадаешься. Пишешь самое обычное послание – например, как бы от приказчика своему купцу-хозяину. Ну, что там они могут писать? Какие цены на пеньку или на воск, или почём голландцы на Двине строевой лес торгуют. Никому, кроме купцов, это не интересно, а ты между строчек тайными чернилами пишешь то, что тебе надо, и человек, к которому такое письмо попадёт, знает, что надо делать, чтобы его прочитать.

– Получается, написанное тайными чернилами не видно?

– Не видно, Егор, не видно.

– А что за чернила, Иван Трофимович?

– Разные они бывают. Обычное коровье молоко хотя бы или сок лука, яблока или брюквы. Или квасцы, которые при выделке кож используют. Написанное ими становится невидимым.

– Как же его делают видимым?

– Надо всего лишь подержать бумагу над свечкой. Молоко от этого буреет, другие тайные чернила тоже прозрачность теряют, и написанное становится видно.

За стеной внезапно послышался топот, дверь отворилась, и в приказ вошёл человек в дорогом, но запылённом от дальней дороги кафтане.

– Кто здесь окольничий Земского приказа Иван Трофимович Челяднин? – спросил он громким голосом.

– Не шуми, гонец. Я окольничий. Говори, с чем прибыл?

– Послание тебе из Сергиевой обители.

– С каких пор монахи стали отправлять послание с мирянами?

– Ничего не знаю, окольничий, я сын боярский, забирал из обители выкованные там по царскому приказу бердыши и сабли. Отец Алексий дал письмо и велел вручить тебе.

– Так давай письмо, давай, – сказал Иван Трофимович. – И не шуми ты так.

Сын боярский протянул ему свиток и вышел из приказа.

– Давай, Егор, посмотрим, что там мне отец Алексий написал.

Окольничий сломал сургучную печать, развернул свиток и показал Егорке.

– Так… написано скорописью. Кое-где монокондил. Знаешь, что такое?

– Нет.

– Знаешь, знаешь. Это то, что я тебе вначале показывал. Когда буквы одна на другой пишутся. А скоропись – это когда полуустав пишется быстро и буквы как бы связаны друг с другом. Давай глянем, что же нам тут накарябано?

Он положил перед собой лист и стал внимательно всматриваться. Потом перевернул его и снова попытался прочитать.

– Эва отец Алексий намудрил. Даже перемудрил…

Он морщил лоб, пытался прочитать и так, и эдак, но ничего не получалось.

– Рука у старика, что ли, ослабла? Разборчиво написать не может. Или это у меня глаз былую зоркость потерял, – бормотал окольничий, силясь разобрать написанное.

Наконец сердито отодвинул лист от себя. Прочитать послание он так и не смог. Со стороны дверей послышалось громкое:

– Что, Ерпыль[97]97
  Ерпыль – так в старину называли низкорослого человека.


[Закрыть], не осилишь написанное?

Иван Трофимович, а вслед и Егорка оглянулись. Перед ними стояли отец Алексий и боярин Михаил Микулинский. Лицо окольничего расплылось в улыбке. Он встал с лавки и радушно развёл руки в стороны:

– Здравствуйте, братья. Давно же я с вами не виделся.

Он поочерёдно обнялся с отцом Алексием и с боярином. После чего подвинул лавки к столу. Окольничий громко пыхтел, рассаживая гостей. Егорке сразу было ясно, что видеть их он очень рад.

– Вы ко мне по делу какому или так, по пути зашли?

– Сам же говоришь, – давно не виделись, – ответил отец Алексий, – а старых друзей забывать – грех. Поговорить надо, старое вспомнить.

– Новое рассказать да о новом узнать, – вставил боярин.

– Ну, коли так, то давайте вечерком и свидимся. Писцы мои как уйдут, здесь и посидим, и поговорим.

– Это можно, – ответил отец Алексий, – возвращаюсь в обитель я завтра поутру, а вечерком можно и посидеть.

– Велю слугам принести наливочек, – сказал боярин, – да закусок всяких.

– Так ведь Великий пост идёт, Михаил, – напомнил ему отец Алексий.

– Ах да, – спохватился боярин, – тогда прикажу сбитня сварить да каши гречневой.

Тут его взгляд упал на Егорку:

– Что-то мне рожа твоя знакома. Кто таков будешь?

– Здравствуй, Егор, – улыбнулся отец Алексий, – я тебя сразу приметил. Ты, я вижу, у Ерпыля нашего на особом счету.

– Без твоего слова не взял бы к себе, – ответил за Егорку окольничий, – а взял и не жалею. Работящий растёт да разумный.

– А-а-а-а, – протянул боярин, – так это я тебя из Сергиевой обители прошлой осенью привёз. Так?

– Так, боярин, – ответил Егорка.

– Так я ж тебя к кузнецу определил. Как здесь оказался? Ушлый ты, я смотрю.

– Он у Никиты и дня не проработал, – ответил за Егорку окольничий, – крица на руку упала, кость раздробила. Ему лекарь наш, Данил, срастил руку-то, а потом и от отца Алексия послание подоспело. Вот он и здесь. Пусть к моему ремеслу привыкает. Не дурнее других, чай.

– Ну, ты говорливый какой, – ухмыльнулся Микулинский, – а двадцать с лишком лет назад под Казанью ловко только саблей махал. Помнишь, отец Алексий, нашего Ерпыля двадцать лет назад?

Священник смиренно кивнул головой, но Егорка видел, что в глазах его прыгали весёлые огоньки.

– Ступай, Егор, – сказал окольничий, – чем заняться, ты знаешь. Завтра утром придёшь, спрошу. На вот бумагу.

Он протянул два листа – один наполовину исписанный и второй – чистый. Уже выходя, Егорка услышал, как окольничий спросил:

– Что это за послание вы мне передали? Ничего непонятно.

Отец Алексий молча улыбнулся в бороду, а боярин рассмеялся:

– Это мы хорошо придумали, зная любовь твою к мудрствованию. Изрядно повеселились, наблюдая, как ты силишься разобрать эти каракули.

– Так там ничего не написано?

– Нет.

– Вот же шутники!

Егорка захлопнул за собой дверь. До вечера он был свободен. Задание Ивана Трофимовича он, конечно, выполнит, это недолго и нетрудно. Но думал он сейчас совсем не об этом. Оказывается, сварливый и всезнающий окольничий Иван Челяднин, важный боярин Михаил Микулинский и добрый отец Алексий – давние и хорошие знакомые. Но собрались они сегодня не только для того, чтобы вспомнить дни былые, но и ещё для чего-то. И ему ой как хотелось узнать – для чего именно? А как это сделать? На ум ему ничего не шло. Прокрасться в приказ, спрятаться там и подслушать? Так ведь там и спрятаться негде. Да и как, на глазах у всех туда вернуться, если Иван Трофимович отослал его в каморку осваивать монокондил и скоропись?

Егорка вспомнил, как он однажды помогал писцам Земского приказа таскать старые, ненужные свитки в хранилище. Кое-кто хотел их отправить в печь, но окольничий сказал: "Пусть лежат, авось пригодятся". Вот и выносили они из приказа старую переписку с царскими воеводами да наместниками. А много накопилось – за двадцать-то лет.

Но не это было главным. Выносили не через ту дверь, через которую все входят, а через другую, что в дальнем углу. Там такой узенький проход, ещё одна дверь, потом комната, из которой было три хода. По одному из них и таскали книги в хранилища. Один из оставшихся вёл неизвестно куда, наверное, в царские палаты, а последний выходил на улицу. И там, кажется, не было охраны. Или всё же была?

Егорка отнёс в каморку бумагу и решил разведать, точно ли можно незаметно подобраться к той двери, через которую они носили старые свитки. Спустившись из своего жилища вниз, он подошёл к двери, которая вела в хранилище старых свитков, и попробовал её открыть. Дверь отворилась легко, и даже петли не заскрипели. И – о чудо – при них не было охраны!

Стараясь ступать бесшумно, он прошёл по проходу и попал в ту самую комнату с тремя выходами. По какому же идти? Вот этот, точно, в хранилище, значит, ему не туда. Другой поворачивал направо. Он осторожно подкрался к повороту и, присев, выглянул из-за угла. И чуть не вскрикнул от неожиданности. Проход за поворотом поднимался вверх и там, на ступеньках, саженях в семи от него стояли двое стрельцов во всём вооружении. И бердыши, и пищали, и даже, кажется, сабли.

Егорка на какое-то время аж дышать перестал. Хорошо ещё, стрельцы не смотрели в его сторону, а о чём-то негромко разговаривали. Наверное, мягкости его шагов сейчас позавидовали бы и кошки. Медленно, осторожно он отошёл от угла и направился по последнему проходу.

И это оказалось то, что ему было нужно. Пройдя саженей десять и повернув два раза, он упёрся в низенькую дверь, за которой был Земский приказ. Обрадованный, Егорка уже собирался уходить, чтобы вернуться вечером, но тут послышался стук двери, а потом затопали чьи-то сапоги, и громкий голос спросил:

– Почему на входе никого нет и дверь не заперта?

"Наверное, стрелецкий десятник, – мелькнула мысль, – теперь не выбраться".

Он прижался к стене, стараясь слиться с ней. Если его сейчас найдут, не оправдаешься, что зашёл только из любопытства. Царь опасается заговоров, а про Малюту[98]98
  Малюта Скуратов (Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский) – сподвижник Ивана Грозного, опричник. С его именем связывают пытки и казни противников царя.


[Закрыть] ходят слухи – один страшнее другого. Прав, ой как прав был окольничий, когда говорил, что неуместное любопытство может стоить жизни!

Где-то вдалеке лязгнул засов – закрывали наружную дверь, потом снова послышались шаги, и вскоре всё стихло. Но выбираться сейчас, когда стрельцы настороже, не стоило. Попадёшь в лапы Малюты – и тогда уж точно пропал!

Егорка решил затаиться, а что дальше – там видно будет. Он не раз уже замечал за собой такое: в первый момент пугаешься, даже трясучка начинается, а потом привыкаешь и начинаешь себя вести совершенно спокойно. Чувство опасности не проходит, но голова ясная-ясная, а совершать скорые и глупые поступки совершенно не хочется.

Вот так и сейчас. Егорка решил держаться подальше от стрельцов, поэтому пробрался к самой двери, что вела в Земский приказ, и присел возле неё. В проходе было почти совсем темно, и лишь с той стороны, где был вход в царские палаты, виднелось светлое пятно. То ли окно там, то ли свечи палят или лучину. Нет, у царя лучину не палят. Наверно, и свечи ради охраны тоже не зажгут – больно дороги. Окно, это точно!

Из-за двери послышался глуховатый, но вполне различимый голос:

– Всё, ребятушки, всё. Приходите завтра. А сейчас отдыхайте, я отпускаю.

"Окольничий писцов выгоняет, – догадался Егорка. – сейчас отец Алексий с боярином придут".

Некоторое время за закрытой дверью был слышен шум – это собирались и уходили писцы. Потом всё стихло. Егорка, вслушиваясь в тишину, и сам не заметил, как заснул. Сколько он спал, неизвестно. И сна никакого не видел. А проснулся, как от толчка. Кажется, в приказе упала на пол лавка. От неожиданности он дёрнул головой и сильно ударился о дверь. Треск, как ему почудилось, при этом был настолько громким, что и пищаль, наверное, тише стреляет. Егорка испуганно огляделся. Он представил, что сейчас сюда вбегут стрельцы и потащат его на расправу к Малюте. Но всё было тихо. Наверное, этот треск был только внутри головы, а другие его и не расслышали. Егорка пощупал лоб: на нём вздувалась шишка. И, судя по скорости набухания, она будет большой, а по цвету – как спелая слива. Он было приуныл, но из-за двери донёсся хорошо различимый голос боярина Микулинского, продолжающего разговор, начавшийся, пока Егорка спал:

– …и никто не знает, как этот иноземец царю в доверие влез. Даже крестником его стал. Многие родовитые бояре недовольны, что немец такую силу взял. Уж на что Штадена недолюбливают, так Пётр Немчинов дальше его пошёл. Православие принял, по мнению многих – не по-настоящему, а лишь для своей выгоды. А царь с ним советуется, поручения важные ему даёт. А как такое случилось – все только затылки чешут.

– Не бывает, чтобы человек, воспитанный в католичестве, так внезапно принял бы православие, – сказал отец Алексий, – и меня это удручает. Сдаётся, много бед этот Пётр Немчинов может принести державе.

Какое-то время стояла тишина. "Наверное, кашу уминают", – с тоской подумал Егорка. Только сейчас он почувствовал, насколько голоден. Ещё бы, ведь он только позавтракал, а сейчас уже время к вечеру. Он даже пообедать не успел. И чёрт его дёрнул идти на разведку, не поев досыта!

– Вот что я вам скажу, – произнёс Иван Трофимович, – я к этому басурманину давно приглядываюсь. Человек он книжный, знающий. Недавно вот был в том хранилище, где либерея царицы Софьи хранится да привезённые из Казани свитки и книги. Он и впрямь обрадовался, увидев, какое там богатство. Уж я-то в людях разбираюсь. Но что он задумал, с какой целью к царю в доверие втёрся – непонятно. Но точно не с добрыми намерениями. Глаз у него нехороший. Плохой глаз, лживый.

Они помолчали, потом окольничий добавил:

– Был гонец зимой от Каргопольского воеводы. Может, совпадение, а может…

И он снова замолчал.

– Да не тяни ты, – сказал боярин, – говори, что знаешь.

Окольничий вздохнул:

– Немец въезжал на Русь через торг, что в двинском устье. Потом пошёл на Каргополь, а уж оттуда с обозом – на Москву. Он об этом сам царю рассказывал.

– Ну да, для немецких купцов летом это самый верный путь, – подтвердил боярин.

– У каргопольского воеводы дело поставлено хорошо, везде свои соглядатаи. Место бойкое – только успевай приглядывать. Так умер его соглядатай. А прислуживал он как раз на том постоялом дворе, где наш немец останавливался. И как раз в то самое время. Не знаю, случайность или нет.

Они снова замолчали, черпая ложками гречневую кашу. От неё шёл такой запах, что у Егорки аж живот судорогой свело от голода.

– А ведь совсем молоденький паренёк был. Отрок. И чего бы ему помереть вздумалось?

– Так не убили же?

– То-то и оно, что не убили. Вышел он для чего-то с постоялого двора. И не вернулся. На следующий день только и нашли в сугробе, когда собаку пустили.

– Может, задушили? – спросил отец Алексий.

– От удушения свои следы остаются, легко различимые.

– Яд?

– Яд подают с едой или питьём. А как его можно было отравить на улице – неизвестно. Нет, не яд.

– Тогда что?

– Случается, что и молодые ни с того ни с сего умирают.

– Это уж кому Господом какой срок написан, – сказал отец Алексий.

Окольничий раздражённо отмахнулся:

– Да только видели, что немец этот тоже выходил с постоялого двора якобы по нужде. Выходило двое, а вернулся один. И немец этот сейчас среди ближних к царю людей. Тревожно мне.

– Так надо царю сказать! – воскликнул боярин.

– Можно и сказать, – спокойно ответил окольничий, – да только посчитает царь, что это наветы завистников. И дела не исправишь, и сам в опалу попадёшь. Тут надо бы разобраться сначала, потом уж к царю подходить.

– Как разобраться-то?

– Глядеть надо, с кем немец встречается, что говорит, чем интересуется. Воевода пишет, крутился в Каргополе какой-то блаженный. Долго крутился. И вроде как заходил на постоялый двор, когда немец там сидел. А после этого пропал, как не бывало.

– Неужто его поджидал?

– Тоже неизвестно.

– Беда будет, коль не раскроем немца, – сказал боярин.

– Для чего же ему царская либерея? – спросил отец Алексий. – Выгоды с того ему никакой.

– Я тоже думаю, что никакой, – ответил окольничий, – хотя он и говорил, что там есть книги, имеющие великую ценность. Но только ведь пока она в Москве, что имеет ценность, что нет – для него никакой разницы. Нет, не для того он здесь.

– А ты воеводе отпиши-ка, – сказал отец Алексий и замолчал.

– Что, что отписать-то?

– О подозрениях своих отпиши. Пусть он там присмотрит, за новыми людьми-то.

– А ведь верно, – задумчиво сказал окольничий, – коли царёв крестник сам ничего в Москве сделать не сможет, наверняка помощник к нему прибудет. И Каргополь – то самое место, где его перехватить можно.

– Если, конечно, он этим путём пойдёт, – добавил боярин Микулинский.

Они снова замолчали. Егорка понял, что пора выбираться. Услышанного и так слишком много, чтобы переварить в одночасье. Он осторожно встал и, подкравшись к большому проходу, выглянул. Там было пусто. Стрельцы, очевидно, по-прежнему стояли на лестнице у входа в царские палаты.

Егорка медленно подошёл к входной двери. Она оказалась закрытой изнутри на засов. Вот завтра крику будет, когда увидят, что дверь кто-то открыл, да ничего не поделаешь. Он, стараясь не шуметь, отодвинул засов и открыл хорошо смазанную дверь. На улице уже стемнело. Эх, ужин прошёл! Видно, придётся сегодня спать на голодный желудок. Егорка осторожно прикрыл за собой створку и вышел из здания.