Текст книги "Охота на либерею"

Автор книги: Михаил Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

К этому времени брат Гийом едва стоял, с трудом удерживая вертикальное положение. Раненая нога совсем онемела, и опираться на неё стало невозможно. Но момент прыжка он видел прекрасно, и встретил зверя так же, как и прежнего вожака. Но, не имея возможности нанести столь же твёрдый и верный удар, что и в первый раз, попал чуть ниже – в верхнюю часть брюшины. Хотя стилет не предназначен для режущих ударов, одна из граней оружия сделала короткий надрез, удачно задев крупный кровеносный сосуд.

Волк захрипел от боли и откатился в сторону. Он барахтался в снегу, из раны толчками выходила кровь, а он постепенно терял силы и затихал. Вой сменился скулением, потом хрипом, и наконец волк затих, лишь дёргаясь в предсмертных конвульсиях. Стая как будто ждала этого. Оторвавшись от пиршества, звери повернули головы в сторону человека. Раздалось едва слышное рычание, которое тут же стало громче. Волки медленно направились в его сторону. "Это всё, – подумал брат Гийом, – одного или двух я ещё одолею, а потом смерть. Такая нелепая смерть, и так далеко от Рима. И не в бою, а от зубов страшных хищников. И никакой исповеди, никакого отпевания".

– Что вам ещё надо? – закричал он волкам. – Мяса вам теперь хватит надолго! Убирайтесь!

Волки не слушали его и подходили всё ближе. Вот осталось пятнадцать шагов, вот десять. Они не спешили, словно наслаждаясь беспомощностью жертвы. Брат Гийом тяжело дышал, сжимая в руках стилет. Неужели всё? Волки начали обходить его, явно опасаясь столь опасной добычи, погубившей двоих самых сильных членов стаи.

Дыхание его стало частым, а кровь в висках стучала всё громче. Это напоминало звон колокола – боммм! боммм! Он не слышал больше ничего, только это пульсирующее "боммм"! Волки почему-то остановились и пригнулись. Неужели их испугало это "боммм" в его голове? Волки прижали уши и, повернувшись, кинулись наутёк, бросив полурастерзанное тело старого вожака и ещё подрагивающего в агонии молодого волка. Брат Гийом видел, как позади последнего волка взлетела белая пыль, как бывает, когда в снег попадает пуля. Он с трудом обернулся: саженях в пятидесяти от него по белому полю сноровисто шли на лыжах три человека. Первый закидывал за спину пищаль с дымящимся стволом.

Лыжники, не обращая внимания на убегающих волков, подошли к нему. Первый, который, очевидно, был старшим, внимательно посмотрел на кровоточащую ногу иезуита:

– Никак пулей задел?

– Это волки, – с трудом произнёс брат Гийом, – успели, но и я тоже.

Державшийся до этого из последних сил, он опустился на снег.

– Да ты двоих положил, – одобрительно произнёс старший, – ну, хват!. Прямо волкодав!

И тут же, повернувшись к одному из своих спутников, сказал:

– Скидывай, видишь – человек идти не может.

Дальнейшее брат Гийом помнил смутно. Помнил, как его везут на связанных наподобие салазок лыжах, как старший разглядывает его стилет, который иезуит не успел спрятать в потайной карман. Потом – длиннющий обоз, дым костров и горячий горький напиток, которым его поил маленький худой человек, чем-то похожий на него самого. Чужие руки, стаскивающие рваный валяный сапог, стынущую головешку и резкую боль в ноге. Место прижигания ему потом смазали каким-то жиром и замотали чистой тряпицей.

Вытегру брат Гийом почти не видел. Двое суток, пока обоз отдыхал, он метался в жару, и перед глазами мелькали только низкие дома из толстенных брёвен да золотая луковица православного храма.

– Останешься? – спрашивал спасший его лыжник, которого звали Епифаном. – Оклемаешься, потом дальше пойдёшь.

– Нет! – кричал иезуит. – У меня обет. Обещался в Софию[26]26
  Собор Святой Софии – старейший православный храм современной России, построенный в 1045–1050 гг. Духовный центр Новгородской земли, место паломничество православных верующих.


[Закрыть] до Рождества!

– Успеешь до Рождества, – увещевал его Епифан, проникшийся к иезуиту уважением после того, как увидел, что тот в схватке со стаей убил двух волков, – отлежись, поправься. Я скажу здешним, чтобы приглядели за тобой.

– Нет! – хрипел брат Гийом. – Не будет оказии. А мне аж невмоготу – в Софию надо.

– Хорошо, – смирился Епифан и прищурился: – Шкуру-то я с твоего волка снял. Ну, ту, которая целая осталась. Что делать-то?

– Себе забирай.

– И то, – согласился Епифан.

Когда через два дня обоз покидал Вытегру, брат Гийом почти пришёл в себя. Выступали затемно, и городок быстро растворялся в предутренней черноте. Начиналась метель. "Успел", – подумал иезуит, наблюдая, как ветер гонит плотные облака мелких колючих снежинок, переметая неширокую дорогу на Новгород.

Спустя две с половиной недели, когда обоз подходил к древнему городу, иезуит чувствовал себя совсем здоровым. Он даже встал с розвальней и шёл рядом с санями, освобождая лошадь от лишнего груза. Как-то раз к нему подошёл Епифан, который был в обозе стражником и разведчиком.

– Слышь, волкодав. Видел, ножик у тебя нездешней работы. Откуда такой?

Епифан глядел спокойно и даже доброжелательно, но брат Гийом почувствовал себя неуютно.

– Выменял у заморских гостей, – ответил он, стараясь быть предельно спокойным, – там, на Двине, где аглицкие да галанские немцы торг ведут.

– Много взяли? – поинтересовался Епифан.

– Две дюжины соболиных шкурок.

– Во как. Так ты соболя промышляешь?

– Случалось. Я ведь не всегда богомольцем был. Это под старость пора о божеском думать.

– Верно, – согласился Епифан. Было видно, что ответ иезуита удовлетворил его любопытство.

К ним подошёл стражник, на чьих лыжах брата Гийома везли к обозу:

– Пришли. Господин Великий Новгород!

И он указал рукой вперёд. Там, вдалеке, у самого горизонта, едва различимые в морозном стоялом воздухе, словно вырастали из земли купала старинного храма Святой Софии.

Глава 3
В НОВГОРОДЕ

Новгород, зима 1571–1572 годов

Обоз подошёл к Новгороду в первой половине дня. Влекомые лошадьми тяжело гружённые сани легко скользили по вставшему Волхову. Местами неокрепший ещё лёд начинал потрескивать под полозьями, и тогда вожатые приостанавливали дровни и розвальни, пуская их через реку в других местах.

Брат Гийом знал, что обоз, с которым он пришёл в Новгород, привёз оружие и необработанные крицы[27]27
  Крица – ноздреватый ком железа в смеси со шлаком и углём. Путём проковки шлак и уголь из него удаляли, оставляя относительно чистое железо.


[Закрыть]. Он был составлен в Каргополе из местных грузов и привезённого с устья Двины заморского товара – также преимущественно оружия. Каргопольские оружейники не справлялись с работой, поэтому воевода решил отправить в Новгород кричное железо – пусть на месте решают, что им больше нужно – сабли или бердыши, да сами и куют. Так раньше не делали, ведь крицы проще обработать сразу, пока они раскалённые, выковав из них что нужно. Но теперь другого выхода не было: болотной руды в Каргополе много, а печей кузнецких по нынешнему времени не хватает, вот и приходится везти в Новгород крицы, а не только лишь готовое оружие. Конечно, затратно это, надо будет на повторный нагрев истратить уйму угля, чтобы раскалить до состояния, когда можно выбить из них тяжёлым молотом шлак и всякое другое, что железу не нужно. Но тут уж ничего не поделаешь.

Два года назад царю Ивану донесли о готовящейся в Новгороде измене, и он отправил на расправу государевы полки, самолично возглавив их. Они учинили в городе такой погром, что не успевали закапывать тела замученных людей. Пытали всех, на кого падало малейшее подозрение, не разбираясь – муж перед тобой, баба или чадо. Сколько тогда убито народу – не знал никто. Царёвы люди сначала вели учёт, считая "лучших" людей, а потом забросили – руки не доходили!

Коадъютор усмехнулся: а ведь хорошо он тогда придумал! Некий Петрушка – никчёмный человечишко, драный кнутом за кражу на Новгородском торге солёной рыбы, крепко осерчал на купеческий город и по совету незнакомца, которым был он, Гийом, донёс царю Ивану, что новгородские бояре задумали перекинуться на сторону польского короля Сигизмунда. Что потом стало с глупым человеком – брат Гийом не знал. Да и какая разница? Своё дело он сделал, а на большее не способен[28]28
  Некто Пётр, выходец из Волыни – исторической области Западной Руси, донёс о мнимом или реальном заговоре в 1569 году. Тогда под опричные репрессии попал не только Новгород, но и ряд других городов, в том числе Клин, Торжок, Тверь. Но масштаб бесчинств там был значительно меньше, чем в Новгороде.


[Закрыть].

Царя Ивана долго убеждать было не надо: Новгород издавна, помня о былых вольностях, стремился уйти из-под руки православного царя, выторговав у нового покровителя лучшие условия. И сейчас, когда идёт тяжёлая война, сделать это проще простого. Вот и отправились пятнадцать тысяч царёва войска усмирять настоящий или мнимый заговор. И проредили новгородское население настолько, что стал город почти беззащитен перед врагом внешним – поляками да литовцами. Поэтому и направил сюда каргопольский воевода обоз с оружием – чтобы было чем от латинян отбиваться. Людишек воинских, конечно, так быстро не набрать, но… пусть хотя бы так, чем никак.

Обоз остался позади. Завтра здешний воевода начнёт раздачу готового оружия местному немногочисленному гарнизону. Брат Гийом сердечно попрощался с Епифаном и первым делом, даже не заходя в Софию, направился к известному ему дому. Если бы Епифан или кто другой из обоза, знающий его, увязался следом, пришлось бы сначала идти в храм, чтобы подтвердить своё богомолье. Но у них сейчас и без того немало забот – надо же всех разместить, лошадям корму задать, да мало ли что ещё!

Брат Гийом, глядя по сторонам, шёл по новгородским улицам, наблюдая ожидаемое безлюдье. Доводилось бывать ему в Новгороде в прежние времена, и видел он, что население сократилось едва ли не вдвое. Если сейчас Сигизмунд[29]29
  Сигизмунд II Август – польский король и великий князь Литовский из династии Ягеллонов в описываемый период.


[Закрыть] подойдёт к городу с добрым войском, овладеть Новгородом будет не очень трудно. Но нет – иезуит вздохнул – уж несколько лет в здешних краях буйствует чума, и поляки опасаются, что взятие Новгорода обойдётся им не менее тяжко, чем древнему царю Пирру его победы.

Иезуит не знал, остался ли нужный ему человек в живых после того погрома. Человек он состоятельный, такого могли ограбить, даже не разбирая, есть ли на нём вина. И даже не разбирая, доносил на него кто-то или нет. Коадъютор подошёл к дому. Добротное двухэтажное каменное строение выглядело нежилым. Но ворота оказались заперты – и это внушало надежду. Если бы дом разграбили, а хозяина утопили в Волхове, тут всё было бы нараспашку.

Иезуит подошёл к калитке и стал в неё стучать – сначала кулаком, потом, развернувшись – ногой, обутой в починенный в обозе валенный сапог. За воротами загавкал пёс. Его лай был густым, гулким, низким и размеренным. Словно он знал цену своему лаю и не собирался шуметь зря.

Коадъютор продолжал бить ногой в калитку, и грохот стоял такой, что где-то в соседнем доме тоже залилась лаем собака. Судя по всему, мелкая пакостная собачонка, чья ценность как сторожа заключалась лишь в обнаружении посторонних и в поднятии шума. Собачонка в исступлении заходилась лаем, время от времени переходя на вой и хрип. Она явно пыталась доказать хозяину, что тот недаром её кормит. Коадъютор даже заслушался, признавая за шавкой право на существование в качестве церковного набата, что извещает всех о приближение врагов. Даже не набата, а маленького такого, писклявого набатца.

За калиткой послышались шаги, но иезуит их сразу и не расслышал, внимая виртуозному визгу, на который в конце концов перешла соседская собака. Калитка резко отворилась, едва не ударив иезуита по лбу. Он отступил на шаг назад, разглядывая отворившего её человека.

Это был здоровенный, стриженный "под горшок" молодой парень, одетый в дерюжные штаны и льняную некрашеную рубаху, виднеющуюся из-под накинутого по случаю выхода из дома овчинного кожуха. На ногах у него были валенные сапоги, только не драные, как у брата Гийома, а хорошие, новые, даже не разношенные как следует. Парень смотрел на него исподлобья недобрым взглядом.

– Кто такой, что надо?

В его голосе не было ни капли доброжелательности.

– Богомолец я, – смиренно ответил иезуит, – пришёл в Софию поклониться Богу нашему Иисусу и древним святыням. Да только при храме переночевать негде после известных событий. Не пустите ли переночевать? Передай…

– Здесь не богадельня, – равнодушно ответил парень, оборвав разговорившегося посетителя, – пошёл вон.

И закрыл калитку. Послышались удаляющиеся шаги. Брат Гийом мысленно обругал себя за ненужную болтовню. Сразу, сразу нужно было говорить.

– Передай Луке Ильичу, – крикнул он через забор, – что пришёл известный ему богомолец!

Когда он произнёс имя хозяина дома, шаги на мгновение замерли, но потом возобновились. Где-то далеко хлопнула дверь. Иезуит остался у калитки, переминаясь с ноги на ногу. Ноги начинали мёрзнуть. Мороз, как будто дав поблажку идущему из Каргополя в Новгород обозу, сейчас решил отыграться и ударил по-настоящему. Под стрехой дома сидел воробей, нахохлившийся и распушивший свои немногочисленные перья. Даже со стороны было ясно, что ему очень холодно. "Вот и я, как этот воробей, – подумал иезуит, – если в дом не пустят, придётся к обозу возвращаться. При храме сейчас ночевать не позволят. Дом для паломников два года назад спалили, а больше там приютиться негде".

За калиткой послышался хруст снега. Предусмотрительный коадъютор заранее отступил на шаг, и распахнувшаяся калитка его не коснулась. На пороге стоял тот же парень. Лицо его добрее не стало.

– Проходи, – сказал он, отступая в сторону, чтобы дать гостю дорогу.

Брат Гийом прошёл во двор. Здесь было чисто, ухожено, снег аккуратно собран в кучи. Он огляделся: где же тот пёс, что не желает гавкать понапрасну? Судя по голосу, это должна быть очень немалая собака. Когда он был здесь в прошлый раз, будка была под крыльцом. И тогда там жил другой пёс, не такой басовитый.

Так и есть: дверка сбоку крыльца аккуратно прикрыта и заперта на засов. Чтобы, значит, пёс на него не бросился. Хорошо! Другой дворни, кроме парня, видно не было, а раньше Лука Ильич, помнится, держал десятка полтора слуг.

– Проходи в палаты, – сказал из-за спины парень, который уже запер калитку изнутри и подошёл к нему почти вплотную.

Брат Гийом поднялся по ступенькам на крыльцо и отворил дверь. Парень держался позади, и иезуит почувствовал в его поведении угрозу. Нет, сейчас угроза была едва уловимой, но совершенно ясно, что, если хозяин прикажет, он убьёт любого, и ни страх Божьего наказания, ни, тем более, людского его не остановит. Люди такого склада часто встречались иезуиту в странствиях. Они признают лишь силу и деньги. И легко меняют хозяина, если кто-то предложит им лучшие условия. Призывы к совести здесь бесполезны.

Лука Ильич встретил гостя в центральной комнате дома. Был он в годах, высоким и дородным. Одет по-домашнему, в простое. С момента последней встрече чуть более двух лет назад в комнате ничего не изменилось. Большая русская печь с изразцами, на которых встаёт солнце и синий петух, задрав бородатую голову, радуется восходу светила. Слюдяные косящатые[30]30
  Косящатые окна – окна, близкие по функционалу к современным, они предназначались для проветривания и для наружного освещения помещения. Другой тип окон – волоковые, предназначался исключительно для проветривания. Волоковые окна вплоть до XX века даже не стеклились, представляя собой проём в стене, закрываемый специальной задвижкой.


[Закрыть] окна, богато украшенные резьбой. Резьба же – на припечном столбе, правда, брат Гийом ни тогда, ни сейчас не понял, что хотел вырезать неведомый ему мастер. Стол покрыт цветастой красно-жёлтой скатертью с узорами в виде цветов и веточек деревьев. А стоящие возле него лавки мало чем напоминали тяжеленные лавки в доме глупой каргопольской старухи: выполненные с большим мастерством ножки явно говорили, что такую лавку легко поднимет даже отрок.

Хозяин дома сидел во главе стола на стуле, покрытом красивой тонкой резьбой. "Неудивительно, что русские так любят резьбу по дереву, – подумал брат Гийом, – при изобилии в стране леса это искусство должно было развиться непременно. И, надо признать, они добились в нём больших высот".

Парень, впустивший коадъютора, куда-то исчез, а Лука Ильич, пристально глядя на иезуита, произнёс:

– Садись уж. Вижу ведь, не пустой у тебя интерес, рассказывай. Сейчас Степан каши принесёт – заодно и поснедаем.

Иезуит присел на скамью. Хозяин дома молчал. Молчал и коадъютор, не подавая виду, что ему надо о многом расспросить купца. Наконец в комнату вошёл давешний парень с подносом, на котором стояли две плошки из обожжённой глины, над которыми поднимался пар, источая запах хорошо пропаренной свинины. Здесь же лежали две небольшие деревянные плашки толщиной с полвершка.

Степан ловко держа поднос одной рукой, положил перед хозяином и гостем плашки, на которые поставил горшки с варевом, после чего направился к выходу.

– Ложки! – рявкнул Лука Ильич.

Суровый Степан оглянулся, молча кивнул и вышел из комнаты. Вернувшись, принёс не только ложки, но и бутылку тёмного стекла, плотно закрытую залитой смолой пробкой и две медные стопки.

– Ну, хоть об этом не надо было напоминать, – проворчал Лука Ильич.

Он открыл бутылку и разлил вино. Как отметил про себя брат Гийом, хотя уже шёл рождественский пост, хозяин дома приверженности к церковным правилам не выказывал. Что ж, надо соответствовать. Хотя у католиков сейчас тоже пост, это малый грех, который простится ему ради торжества Святой церкви. Брат Гийом, не выражая никаких эмоций, поднял наполненный до краёв стакан.

– За встречу! – произнёс Лука Ильич и выпил вино. Брат Гийом последовал его примеру.

Хозяин дома и коадъютор принялись за кашу, которая оказалась много вкуснее, чем те кушанья, которые иезуит ел последние несколько месяцев. Она содержала не только свиное мясо, но и масло и какие-то приправы, делавшие её невероятно ароматной и аппетитной. После того как всё было съедено, хозяин вновь разлил вино.

– Теперь можно и поговорить.

Брат Гийом выпил и отодвинул пустую чарку. Он не любил опьянение: в его деле голова должна всегда быть свежей, уж больно велика ставка, и эта ставка – не только его жизнь, но и порученное ему Святой церковью дело. Опасность могла возникнуть в любой момент, и будет лучше, если он встретит её со светлой головой, работающей должным образом. А вино хорошо лишь для того, чтобы налаживать связи с недалёкими людьми, и для того, чтобы в нужный момент вывести их из дела, напоив или просто подмешав в питьё правильное снадобье, которое у него, конечно же, имелось при себе.

– Для чего ты здесь? – прямо спросил хозяин дома, в упор глядя на гостя.

Взгляд его, оценивающий, с прищуром, моментально сказал иезуиту, что его ждёт в этом доме. Всё-таки недаром он столько лет выполняет особые поручения ордена, научился, ох научился распознавать человека не только по словам, но и по взгляду, по одежде, по движениям тела и жестам рук или пальцев. А слегка захмелевший Лука Ильич и не пытался скрыть своё отношение к гостю. Или, может быть, просто забыл, что с ним надо быть предельно осторожным.

– Вот, пришёл узнать, как поживаешь, – ответил коадъютор, – два года назад в Новгороде было много нехорошего. Решил узнать, могу ли я ещё рассчитывать на гостеприимство старого друга.

Разумеется, это неправда. Никакими друзьями они не были. Никогда. Просто когда-то давно, лет десять назад, брат Гийом, верно оценив, что за человек Лука Ильич, предложил ему избавление от надоедливой московской опеки над древним торговым городом, обещав взамен всякие блага, включая и свободную торговлю с Ливонией, Польшей и даже немецкими землями – как было встарь, при пращурах. Загорелся тогда купец, ох загорелся, унёсся в мечтах в райские золотые кущи. Даже католичество тайно принял, сохраняя для видимости православный обряд. Да только вот не всё вышло, как задумывал.

Перекинуться от царя Ивана к его врагам сразу не удалось – война затянулась, и стало слишком опасно что-то делать. А теперь он выглядит сильно напуганным. И неудивительно – после такого-то погрома.

– Как спасся? – спросил иезуит, расценив молчание собеседника как нерешительность.

– Твоими советами, – ответил, помолчав, Лука Ильич, – кого надо – подмазал, кого надо – на расправу сдал. И в розыске государевых врагов показал особое тщание.

– Гляжу, ты слуг поменял. А новых взял куда меньше, чем раньше было.

– А, ну их, – махнул рукой Лука Ильич, – болтают всякий вздор, да и видели много.

Иезуит догадался, что прежних слуг хозяин дома отдал на расправу, лишь бы избавиться от свидетелей, которые, чего доброго, сболтнут лишнего – по глупости или по злому умыслу.

– Святая церковь по-прежнему нуждается в таких людях, как ты, – сказал брат Гийом, – будущим летом с Русским царством будет покончено. С полудня придут орды конных варваров, с заката ударят католические воины, и тогда древний Новгород вновь сможет выбирать себе правителя. А одним из людей, кто поведёт город в новую жизнь, станешь ты, Лука Ильич. А мы тебе поможем.

Коадъютор всем своим естеством почувствовал, как напрягся хозяин дома. Взгляд его стал твёрдым, решительным. Никаких сомнений нет – ещё миг, и он крикнет своего не ведающего сомнений Степана, а может, и других слуг, и тогда живым ему отсюда не уйти. Он тронул левый рукав, где привычно нащупал твёрдую сталь. Надо немедленно перевести мысли Луки Ильича на что-то другое!

– Мой наставник извещён о тебе, – торопливо произнёс иезуит, – он сейчас в Москве, и разговор с тобой я веду с его дозволения. И он согласен, что такие люди нам нужны.

Напряжение резко спало. Лука Ильич обмяк на своём красивом стуле, даже расплылся, словно студень на тёплой печке. Что толку убивать этого латинянина, если об их связи знает ещё кто-то? Пусть даже сумеет он незаметно скинуть тело в волховскую прорубь, наставник этот всегда может сам заявиться, чтобы разузнать – куда это подевался его человек после посещения дома уважаемого купца Луки Ильича? Да это ещё бы бог с ним, можно и того встретить, как этого. Нет, куда опасней, если он шепнёт в Разбойный приказ о государевом воровстве, о том, что он давно состоит в сношении с врагами державы! Тогда ещё великим счастьем будет, если удастся унести ноги, бросив всё имущество. Но он ведь не князь Курбский[31]31
  Князь Андрей Курбский, бывший сподвижник Ивана Грозного, в 1564 году бежал в Речь Посполитую.


[Закрыть], служить новому хозяину на ратной стезе не сможет. Что ж тогда прикажете – нищенствовать, что ли? Нет, пусть поживёт здесь да проваливает куда угодно. Может, его медведь в лесу задерёт!

– Тебе от меня что надо? – угрюмо спросил Лука Ильич.

Иезуит понял, что он снова обхитрил недалёкого человека.

– Чтобы католическим воинам было легче в бою, надо бы всё разузнать о здешнем войске – сколько человек, как они вооружены, много ли боевых припасов и еды заготовлено. Готовы ли биться до смерти или согласятся уйти за плату или из страха.

Лука Ильич насмешливо фыркнул. После внезапного приступа страха он уже совершенно пришёл в себя.

– Экий ты быстрый! Ну, скажем, войск здесь немного. Это все знают. Точно не скажу, но уж сам пошустри. Что касается оружия – сам же с обозом пришёл, знаешь. Насчёт огневого зелья и свинца не скажу. Новгородских купцов к воинским поставкам не допускают, всё сами из Москвы да из других мест везут. А готовы ли войска до смерти биться – это ты сам у них спроси. Тебе ответят. В Разбойном приказе, на дыбу вздёрнув.

– Это верно, – согласился иезуит, – столько всего сразу и не узнаешь. Тогда я сам.

– Давай, давай, – ухмыльнулся Лука Ильич, – узнавай.

– Только вот жить мне негде. Я ведь могу на тебя рассчитывать?

Купец в раздумье забарабанил пальцами по столешнице.

– Московская власть – до лета, – напомнил коадъютор, – а дальше другая власть будет.

– Ну хорошо, – недовольно произнёс хозяин дома, – если спросят, скажешь – богомолец, а я тебя приютил.

– Конечно, – улыбнулся иезуит, – я так всем и говорю.

– Степан! – крикнул купец, давая понять, что разговор окончен. – Определи божьего человека.

Вбежавший Степан кивнул и коротко бросил иезуиту: – Пойдём.

…Так и прожил брат Гийом эту зиму в доме купца Луки Ильича. Каморка, куда его поселили, ему не понравилась, и он, побродив по большому дому и основательно его изучив, выбрал другую – ту, что была ближе к выходу. Но не на улицу, а на зады, откуда можно незаметно ускользнуть, если возникнет такая надобность. А надобность вполне могла возникнуть.

Не каждый день, но три-четыре раза в неделю, покидал коадъютор гостеприимный дом. Выстаивал долгие церковные службы, его даже стали узнавать, и батюшка благосклонно улыбался, видя такое рвение.

Завёл пришлый богомолец себе знакомых – и на торгу, и среди прихожан, и просто среди соседей купцовых. Некоторые даже стали у него благословления спрашивать – как та каргопольская старуха. И завидовали Луке Ильичу, что в его доме живёт такой боголюбивый человек, приговаривая:

– Вот же счастье человеку: и денег куры не клюют, и есть через кого Богу в самое ушко шепнуть!

Всё выведал брат Гийом – и сколько в Новгороде ратников, и всё-всё-всё, о чём говорил с Лукой Ильичом. Разве что настрой стрельцов узнать не смог, побоялся. Прав ведь купец: как тут узнать? В лоб ведь не спросишь, и вправду сразу в пыточную потащат. А окольными путями выведывать, вокруг да около – тоже потащат, только чуть позже.

Пробовал, конечно, брат Гийом, среди прихожан разговоры вести – у кого кум-сват-брат в городовых казаках, что думают о войне. Сетовал, что сильны поляки да литовцы и слушал, что люди в ответ говорят. Да только мало что говорили. Больше охала да ахали, да бормотали про супостата окаянного, которого победим, Бог даст. А особо богомольные старушки кивали головами и отвечали невпопад, даже не слушая, что божий человек говорит. Им хватало и того, что он просто говорит.

Лишь один хмурый мужичок в добротном овчинном полутулупе, послушав богомольца, коротко и сумрачно бросил:

– Ты бы, божий человек, больше о церковном думал, а не о мирском.

И ушёл куда-то, не оглядываясь. Брат Гийом всполошился, собирался тут же бежать из города, но, вернувшись в купеческий дом, успокоился. Он ведь всего лишь посетовал, что враг силён и надо всем вместе встать против супостата. За отчизну он радеет, а кто за неё сейчас не радеет? А мужичок тот пропал, и больше на глаза иезуиту не попадался.

Так продолжалось до весны. Когда с крыш уже закапало, брат Гийом решил уходить из Новгорода. Потеплело, будет не столь тяжко, как зимой. И уходить лучше с обозом, так безопаснее. Как раз через недельку отправляется один в Москву. Туда и ему надо. Что ж, недельку можно и подождать. Иезуит подошёл к Луке Ильичу, который всю зиму почти не замечал нежеланного гостя, поклонился по-православному обычаю.

– Извини, Лука Ильич, что стеснил тебя. Ухожу я скоро, а к тебе одна лишь просьба.

– Какая ещё? – не то чтобы недовольно, но и без особой радости спросил купец.

– Придёт вскоре к тебе человек от меня, передашь ему вот это.

И протянул ему свёрнутый в трубку и стянутый льняной ниткой лист бумаги, на котором на латыни были изложены все его зимние наблюдения. Купец опасливо взял свиток.

– Скажет человек, что пришёл от известного тебе богомольца, ты отдашь ему свиток, и он уйдёт. И не бойся, на ночлег он не попросится.

Лука Ильич хмуро кивнул и унёс свиток – прятать. Только и осталось брату Гийому, что дожидаться выхода московского обоза. Только и осталось… Но обоза он не дождался.

Решил он прежде времени из дома не выходить – мало ли… Дом был хорошо защищён – в этом брат Гийом за три месяца убедился. Кроме Степана жили здесь ещё четверо слуг – как на подбор, здоровенные, хмурые да неразговорчивые. И вооружённые: у каждого был добрый нож. Видел иезуит здесь и луки, и топоры боевые, и сабли. Правда, насколько хорошо охрана владеет оружием, удостовериться не довелось – случая не было.

Через три дня после того, как передал свои наблюдения Луке Ильичу, в калитку раздался громкий стук. Брат Гийом, всегда настороже, тут же взобрался в комнаты на втором ярусе и глянул сверху. Сердце похолодело: стрельцы, все в чрёном. Вдесятером! Государевы люди! И понятно, за кем они пришли. И хотя где-то в самом нутре теплилась надежда, что это не за ним, а купец что-то набедокурил, проверять ему не хотелось. Даже если и за купцом – всё одно пытать будут всех. И если у них появится хоть малейшее подозрение… Об этом даже думать не хотелось. За всё свою жизнь брат Гийом ни разу не попадал под розыск, всегда ему удавалось ускользнуть. Но он прекрасно понимал, что, если он попадёт в руки этих людей, живым ему совершенно точно не уйти!

Пока неторопливый Степан медленно шёл к калитке, ещё не зная, что размеренное течение его жизни уже закончено раз и навсегда, иезуит скатился с верхнего яруса в свою каморку. Похватал заранее заготовленное: толику денег, солонину, верхнюю одежду. Когда Степан только открывал калитку, он уже подбегал выходу, ведущему на противоположную сторону дома. Но что такое?

Дорогу ему преградил один из Купцовых слуг. Такой же, как Степан, здоровенный и неумолимый. Если сейчас он станет ему что-то объяснять, то пропал – от государевых людей ему не уйти. Почему же за ним всё-таки пришли? Неужели тот мужичок, которому он неловко сболтнул?.. Да и не сболтнул ничего такого, однако…

– Стоять!

Здоровяк стоял, вяло и нагло улыбаясь. Кажется, он радовался, что наконец-то может показать силу, выполняя приказ хозяина не выпускать странного гостя из дома без его ведома.

Рука иезуита метнулась к левому рукаву. Стилет едва блеснул в полутёмном коридоре. Один, два, три! Целых три удара точно в печень. Здоровяк, всё ещё улыбаясь и не успев ничего понять, повалился на пол. Брат Гийом перепрыгнул через него. Скорей, скорей!

Он выбежал на улицу. Где-то за спиной раздавался шум. Неужели купцовы слуги решились схватиться с государевыми людьми? Недоумки! Иезуит пробежал двор и перелез через забор. Теперь подальше, подальше отсюда. И как можно скорее!

Да, теперь его путь в Москву будет другим – немного медленнее и опаснее, но ему не привыкать. Главное – он сумел уйти. Жаль, что вся его зимняя работа пропала, но так порой случается. Он-то жив, и сможет ещё много сделать во славу Господа нашего Иисуса, Святой церкви и ордена!

Догнать его присланные воеводой стражники так и не смогли – иезуит исчез из города. В тот момент, когда купец Лука Ильич испустил дух на дыбе, а толмач предоставил воеводе перевод обнаруженного при нём послания, написанного богомерзким латинским письмом, брат Гийом, уже перебравшись через Волхов, шёл через Валдай, представляясь во встречающихся ему сёлах и деревнях привычно – паломником. Только на этот раз путь его лежал в Москву.