Текст книги "Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 61 страниц)

…секретно утирать слезы. – По преданию, когда граф Бенкендорф, назначенный управляющим III Отделением, только что учрежденным, обратился к Николаю I с вопросом о своих обязанностях, тот протянул ему носовой платок и сказал: « Вот, отирайслезывдови сирых».

…на случай телесного озлобления…– Из «Скрижали» Арсения Грека.

…дидактической сферой…– Здесь: духом поучения, назидания.

Это случилось тому назад пять лет– то есть в разгар хождения в народ.

Ждал к пасхе Владимира 3-й, а получил корону на св. Анны…– Согласно «Установлению об орденах» орден Анны занимал самое «демократическое» место. Для повышения значения этой награды было введено изображение императорской короны, помещавшейся над орденом (см.: И. Г. Спасский, Иностранные и русские ордена, Л. 1963, стр. 17).

…на Страстной бульвар…– Там помещалась редакция «Моск. ведомостей».

…подарили« Полный греческо-русский словарь»… – Здесь высмеивается приверженность издателей-редакторов «Моск. ведомостей», Каткова и Леонтьева, к классическому образованию, к древним языкам.

…статистических сведений…– « Статистикой» Салтыков иронически именует сведения, собираемые полицией о «неблагонадежных элементах» (ср. «Современную идиллию»).

Первое октября ^*

Впервые – ОЗ, 1879, № 11 (вып. в свет 16 нояб.), «Совр. обозр.», стр. 107–116. Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880вошло с некоторыми стилистическими изменениями. Кроме того, был снят следующий «Postscriptum» к очерку, вставленный в журнальный текст в ответ на выпад Достоевского против Салтыкова в третьей главе восьмой книги «Братьев Карамазовых» [307]307
  PB, 1879, № 10, стр. 535.


[Закрыть].

P. S. Последние строки были уже написаны, как я прочитал в романе «Братья Карамазовы», соч. писателя Достоевского, следующую тираду, произносимую некоей г-жой Хохлаковой: «Женское развитие и даже политическая роль женщины в самом ближайшем будущем – вот мой идеал. У меня у самой дочь, и с этой стороны меня мало знают. Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я ему отправила прошлого года анонимное письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте». И подписалась: «мать». Я хотела было подписаться: «современная мать» и колебалась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной, да и слово « современная» напоминало бы им(?) Современник – воспоминание для них(?) горькое, ввиду нынешней цензуры…» Такого письма я не получал, и вся эта «выдумка», очевидно, сочинена салопницей Хохлаковой для того, чтоб напомнить: был, дескать, журнал «Современник», так вот не он ли устами «писателя» Щедрина продолжает говорить. Ах, эти салопницы! То из старой одежи чего-нибудь на бедность просит, а то вдруг, ни с того ни с сего, съязвит. Съязвит глупо, беззубо, но в то же время ужасно противно, хоть форточки отворяй! Вот хоть бы в данном случае: об чем докучает салопница Хохлакова? – об том, чтоб я продолжалписать о назначении современнойженщины. Но я об этом-то именно предмете всего менее и писал, а следовательно, не только не мог «столько» указать г-же Хохлаковой, но просто ничего. Вот если б вы, салопница Хохлакова, поблагодарили меня за изображение людей, «которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси» – такой благодарности, быть может, я заслуживал бы. Подобных людей я действительно изображал и надеюсь изображать и в будущем без ваших просьб. Останетесь довольны.

Не удовлетворившись этим ответом, Салтыков продолжил свой спор с Достоевским и в фельетоне «Первое ноября». Скрытая полемика между обоими писателями велась на протяжении десятилетий. Конкретные обстоятельства, побудившие Достоевского в «Братьях Карамазовых» открыто выступить против Салтыкова, остаются невыясненными. При подготовке отдельного издания «Круглого года» Салтыков исключил из текста оба полемических отрывка. Подробнее см.: С. Борщевский, Щедрин и Достоевский, Гослитиздат, 1956, стр. 314–322.

Салтыков затрагивает в фельетоне проблему взаимоотношений писателя с читателем-другом, раскрывая свое понимание задач общественно-литературной деятельности (см. стр. 747).

Письма литературных героев к рассказчику – «дяде» раскрывают ироническое отношение Салтыкова к признанию «основ», провозглашенному в фельетоне «Первое августа».

Наглотавшись от представителей современного русского критиканства разных эпитетов…– Так, например, в «Дорожных заметках» ( MB, 1879, № 249) о Салтыкове говорилось следующее: «Мне случилось прочесть эту переписку <видимо, письма Карамзина, Батюшкова и Вяземского> вслед за какой-то статьей Щедрина. Господи, что за различие! Точно я перескочил в благоуханный сад из псарни, наполненной смрадом, визгом и свистом арапника!»

Ведь настоящего-то слова<…> все-таки не выговоришь…– Намек на цензурные препятствия.

Наступил период затишья…– Речь идет, возможно, о 1864–1867 годах, когда Салтыков оставляет литературные занятия и вновь служит в провинции.

Дар напрасный, дар случайный…– Из стихотворения Пушкина.

Выморочное имущество– имущество, оставшееся после умершего, не имеющего наследников и не сделавшего завещания; на него никто не может предъявить претензий, и оно поступает в собственность государства.

Митрофан, Тарас Скотинин<…> Простакова…– персонажи комедии Фонвизина «Недоросль».

Рудин<…> Лаврецкий– герои романов Тургенева «Рудин» и «Дворянское гнездо».

Кунавино. – См. прим. к стр. 381.

А о святой церкви и служителях ее…позабыл? – Письмо «иерея» (священника) как бы включает и религию, церковь, в ряд «основ», «краеугольных камней», обличаемых в цикле.

Первое ноября ^*

Впервые – ОЗ, 1879, № 12 (вып. в свет 20 дек.), «Совр. обозр.», стр. 228, под заглавием: «Первое ноября. – Первое декабря». Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880автор устранил всю начальную часть очерка, содержавшую следующее продолжение полемики с Достоевским, начатой еще в октябрьском очерке.

Остановлюсь на минуту на г-же Хохлаковой, которую г. Достоевский так некстати и неуклюже подсунул мне в прошлом месяце. Письма, возвещенного ею, я не получал.

Очевидно, она лгала, говоря, что написала его. Зачем она лгала? Хохлакова – тип не новый. Гоголь, который так много прозрел в русской жизни, прозрел и несметное хохлаковское воинство, олицетворив эту язву в двух незабвенных личностях: даме просто приятной и даме приятной во всех отношениях. Обе эти дамы представляют самое полное воспроизведение того неотвязного пустодушия, которым почти поголовно обуревается общество в известные исторические моменты. В женщинах это пустодушие как-то особенно обостряется, потому что, по самым условиям своего общественного положения, они всегда витают в пространстве, не пристроенные ни к какому делу, и, вследствие этого, легче, нежели мужчины, утрачивают представление о пределах оглашенности и халдовства.

Жизнь этих дам есть сплошное лганье во всех формах и видах, начиная от простого пускания пыли в глаза и кончая несомненным предательством. Сначала лганье составляет как бы принадлежность «умения жить»; к нему прибегают для поддержания светских связей, им прикрывают зависть, тщеславие и желание под внешним блеском схоронить от посторонних глаз всяческое домашнее убожество. Но, мало-помалу, лганье до такой степени входит в жизненный обиход, что самое общение с этой лгущей средою уже представляется какою-то гнилою фантасмагорией. Лгут непрестанно и по привычке, не потому, чтобы это было нужно для достижения каких-нибудь целей, а просто потому, что правда сделалась противной. Народ очень своеобразно и метко заклеймил подобных женщин именем «шлюх». Действительно, ничего другого и сказать об них нельзя.

К числу таких «шлюх» принадлежит г-жа Хохлакова. Г. Достоевский, как один из наиболее чутких последователей Гоголя, не мог не воспользоваться этим типом: до такой степени он жизнен. Нужно, однако ж, сознаться, что в данном случае он разработал его не совсем удачно. С одной стороны, он утрировал его до степени полоумия, с другой – снабдил свойствами совершенно ему чуждыми и даже пристегнул к этому типу какие-то полемические цели. Все это в значительной степени затемнило тип, первоначально начерченный Гоголем с поразительной ясностью.

Я охотно соглашаюсь, что Хохлакова, как и всякая другая «приятная» дама, есть не что иное, как проезжий шлях, который всякий может топтать ногами: и мудрец, и глупец, и человек убежденный, и человек, стучащий мертвыми дланями в пустые перси, и человек добра, и изувер, мечтающий о кострах. Ее можно заставить и фригийский колпак надеть, и облечься в костюм сердобольной – все это она сделает, и притом непременно уладится так, что оба костюма будут ей одинаково к лицу.

Все это я допускаю, но, в то же время, думаю, что независимо от этой шляховой общедоступности, у нее есть и другая собственная ее, интимная подоплека, которую наблюдатель тоже должен принять в соображение, если не желает попасть впросак. По мнению моему, эту интимную подоплеку составляет инстинктивное отвращение к какой бы то ни было работе мысли, отвращение, которое даже больше, чем шляховая общедоступность, дает окраску ее жизни и перед которым представляется тщетным всякое усилие, направленное с целью поднять ее умственный и нравственный уровень.

Хохлакова никак не может сосредоточиться – вот в чем ее горе. А потому все серьезное (а в том числе и серьезная подлость) противно ее природе. В силу своей беспутной подвижности она ко всему прислушивается и присматривается, но ежели это слышанное и виденное хотя сколько-нибудь выходит за пределы самой несомненной низменности, то она положительно ничего не поймет. Поверьте, Гоголь не напрасно заставил свою приятную во всех отношениях даму говорить о фестончиках и только о фестончиках: это единственный разговор, который она может вместить. Конечно, в крайнем случае, и ее можно заставить вытвердить фразу более или менее сложную, но все-таки это будет предприятие очень рискованное, потому что она, наверное, либо слова переставит, либо что-нибудь пропустит, либо от себя нечто присочинит. И в конце концов, никого не убедит, а только сконфузит и выдаст того, кто ее научил.

Поэтому, если писателю нужно, чтоб Хохлакова произносила «страшные слова», то надлежит выбирать таковые исключительно из замоскворецкого лексикона. Например: «жупел», «кимвал», «металл». Такие слова по плечу Хохлаковой, потому что они приобрели право гражданственности в той среде, в которой она вращается. А если б она даже и переврала их, переставила один слог на место другого, то и тут большой беды нет: кому какое дело, так или иначе то или другое глупое слово произнесено? Но писатель поступит несогласно с истиной и совершенно бестактно, если в уста Хохлаковой вложит «страшные слова» иного, незамоскворецкого пошиба. Таковы, например: «прозелит», «преуспеяние», «Современник» и другие. Перед этими словами Хохлакова может только трепетать, но произносить их отчетливо, безошибочно и притом самостоятельно она не в силах. Она наверное перепутает, смешает: «прозелита» с «протодиаконом», «преуспеяние» с «успением», «Современник» с «Временем» или «Эпохой». Да и с какой стати ей придет в голову такое, например, мудреное слово, как «Современник»? Где она могла слышать это слово? а если даже случайно и слышала, то правдоподобно ли, чтоб ее необузданно-легковесная память могла задержать его? Повторяю: ничего подобного даже случиться с г-жою Хохлаковой не могло. Так что, ежели первую половину ее фразы (о письме ко мне) она солгала motti proprio [308]308
  По собственному побуждению.


[Закрыть], то вторую половину (о «Современнике») г. Достоевский заставил ее вымолвить совершенно вопреки тому верному художественному чутью, которое составляет отличительное достоинство произведений этого талантливейшего из последователей Гоголя. Нет, не о «Современнике» она хотела дать намек, а о «Времени» или об «Эпохе», этих своего рода «жупеле» и «кимвале», вполне доступных разумению Хохлаковой.

Таким образом, если уж непременно требовалось потревожить прах «Современника» и сопоставить его с моею фамилией, то, мне кажется, г. Достоевский поступил бы несравненно целесообразнее, возложив это поручение на старика Карамазова. Этот развратный и насквозь прогнивший старикашка, действительно, должен быть сердит на меня, и так как он, по природе своей, на всякие предательства способен, то, конечно, мог и в данном случае соорудить что-нибудь воистину язвительное. Я думаю даже, что он не ограничился бы напоминанием о «Современнике», но при сем присовокупил бы, что мои сочинения нужно сжечь рукой палача или что я проповедую презрение к России, а потом, помаленьку да полегоньку, пустил бы, пожалуй, букетами и по части событий, которые, в последнее время, так глубоко взволновали Россию. Конечно, все это клевета, сплетня и самая бесшабашная подлость; сам старец Карамазов очень хорошо это сознает, но так как он клеветник по природе, то никакие сознания не могут его остановить на доблестном пути инсинуации. Г. Достоевский очень тонко подметил в своем герое одно гнусное качество, которое он назвал «сластничеством», но он упустил из вида, что рядом с «сластничеством» в этом протухлом сердце свило гнездо еще и человеконенавистничество. Благодаря этому последнему свойству старый гнуснец никогда так не бывает доволен, как в те минуты, когда он думает, что ему удалось утопить ближнего в ложке воды. Повторяю: если бы г. Достоевский какую угодно выходку, даже самую омерзительную, относительно меня внушил не Хохлаковой, а старику Карамазову, я не только не увидел бы в ней ничего неожиданного или бестактного, но, напротив того, нашел бы ее вполне резонною, злопылательному сердцу свойственною и с обстоятельствами дела согласною…

Но страшною, даже и в карамазовских устах, я все-таки ее не нашел бы.

В этом смысле я могу совершенно искренно заверить карамазовскую семью, что «страшные слова» давным-давно утратили в моих глазах всякий престиж. Я знаю, конечно, что легкомысленное хохлаковское воинство (обоего пола) и доныне не упразднилось, а следовательно, у Карамазовых всегда найдется готовая к их услугам аудитория, которую они могут, по своему усмотрению, повергать в суеверный трепет; но я знаю также, что наряду с хохлаковским легковесным воинством уже существует достаточное количество и таких людей, в которых такие личности, как гнилой старик Карамазов, ничего, кроме отвращения, возбудить не могут. В самом деле, что такое Карамазов? – это не человек, а оборотень; это нечистое животное, которому горькая случайность дала возможность восхитить человеческий образ. Вот истина, которая сделалась понятною уже для очень многих, как равно и то, что у оборотня ничего другого и быть не может на уме, кроме первородного свинства. А коль скоро это достаточно ясно, то весьма естественно, что против карамазовских каверз никакого другого корректива и искать не требуется, кроме того, который указывается в общеизвестной мудрой русской пословице: «Бог не попустит – свинья не съест». Именно так: не съест свинья – только и все.

Помилуйте! если бы бог попускал, чтобы свиньи одолевали людей, где ж была бы справедливость?

Ведь эти прожорливые животные вскорости истребили бы весь человеческий род, и в таком случае ужели они управляли бы вселенною?

Возможно ли представить себе такой ужас: человеческое слово упразднилось, а вместо него повсеместно водворилось свиное хрюканье?

Ведь таким образом мы будем, пожалуй, лишены возможности читать стихотворения Майкова и наслаждаться произведениями г. Достоевского! Да, наконец, и некому будет читать и наслаждаться! Нет, бог не попустит подобной несправедливости.

Я твердо верю этому и не страшусь. Вот уж шестой десяток живу я на свете, а в том числе с лишком тридцать лет действую в литературе. Вижу я, правда, особливо в последнее время, как бродят около меня нечистые животные и обнюхивают меня… Ужасно противно это обнюхивание – с этим я, конечно, не согласиться не могу, но ежели нечистые животные полагаются по штатам самой природы, то делать нечего, приходится примириться с этой необходимостью. Но чтобы они так-таки съели, потому что такова их свиная фантазия… помилуй бог!

Нет, не съедят они, не съедят никого. Бог не попустит этого. Вот почему я нимало не сомневаюсь и в ответ на отвратительные обнюхивания уверенно восклицаю: жив есмь и жива душа моя!

Кроме того, Салтыков изъял два авторских признания, относящихся к обстоятельствам подготовки очерка для публикации в журнале.

Стр. 541, строка 20. В «Отеч. записках» после слов: «ни того, ни другого я не выполнил» – было:

Я даже вынужден был изменять обязательной в работах этого рода аккуратности, то есть не каждый месяц являлся с моими беседами и, следовательно, не мог сообщить содержанию их характер современности. Да и вообще, не имел охоты писать, а писал потому только, что надо было как-нибудь довести до конца раз начатое дело.

Стр. 543, строка 19. После «едва ли мыслимы» – было:

Как бы то ни было, но, прощаясь с читателями до будущего года, вновь повторяю: я выполнял задачу моих ежемесячных бесед очень слабо и далеко не в том объеме, в каком предполагал. И прошу в том великодушно меня простить.

В фельетоне затрагивается проблема соотношения литератур 40-х и 70-х годов, к которой Салтыков возвращался неоднократно. О ней шла речь в статье «Один из деятелей русской мысли» (см. т. 9), в цикле «В среде умеренности и аккуратности» («Дворянские мелодии», см. т. 12). Сама постановка проблемы определялась литературно-журнальной борьбой вокруг наследия «сороковых годов» и связана была у Салтыкова со стремлением преодолеть ограниченность «утилитарной» сатиры [309]309
  О полемике вокруг наследия «сороковых годов» и об отношении к нему Салтыкова см.: Е. Покусаев, Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, стр. 224–227.


[Закрыть].

Не случайно сторонники такой сатиры, с какой бы точки зрения они ни исходили, обвиняли Салтыкова в идеализации «сороковых годов» (см. статьи Ткачева «Безобидная сатира» и «Заметки «о том, о сем», «Лит. меланхолия». – «Дело», 1878, № 1, 1880, № 1; статью Б. Н. «Лит. летопись». – «Русск. курьер», 1880, № 39).

Литература «сороковых годов» вовсе не являлась идеалом Салтыкова, видевшего, по словам Михайловского, и связанность ее по рукам и ногам, и многие внутренние изъяны, и особенно изолированность ее от практической «злобы дня» [310]310
  Н. Михайловский, Литературно-критические статьи, М. 1957, стр. 442.


[Закрыть]. Салтыков уверен, что общение с жизнью «всегда было и всегда будет целью всех стремлений литературы». Но он предпочитает литературу «сороковых годов», с ее убежденностью, со стремлением «отыскать известные идеалы добра и истины», современной буржуазно-либеральной, реакционной литературе, занимающейся разработкой «пустяков», для которой «общие принципы – недоступны».

Заключительная часть фельетона содержит упоминания о цензурных и политических обстоятельствах, в которых создавался цикл и которые вынудили изменить его первоначальный замысел.

Следует учитывать и то, что отношение «дяди» – рассказчика, воспитанного на идеалах «сороковых годов», и отношение самого Салтыкова к эпохе Грановского далеко не идентичны.

…мы, члены этого кружка…– то есть кружка Петрашевского (ср. с упоминанием о нем в «Противоречиях», «Брусине», «Тихом пристанище», «За рубежом» и др.).

…чаще справлялись с кладбищем сороковых годов…– Ср. с рассуждениями Чернышевского в «Очерках гоголевского периода русской литературы» о критике40-хгодов, о наследии Белинского: «И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах <…> не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми?» (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. 3, М. 1947, стр. 9).

«…сердца горестных замет». – Из «Евгения Онегина» Пушкина (Посвящение).

…голоса звонкие, уверенные…– то есть голоса торжествующей реакции.

Первое декабря («Вечерок») ^*

Впервые – ОЗ, 1880, № 4 (вып. в свет после 11 апр.), стр. 551, под заглавием «Не весьма давно (Осенние воспоминания)». Подпись: Н. Щедрин. Под заглавием «Вечерок» очерк должен был быть как самостоятельный рассказ напечатан в февральской книжке «Отеч. записок», но был вырезан по требованию цензуры. Рукописи, корректуры и вырезанные журнальные листы неизвестны.

«Вечерок» привлек внимание цензурного комитета вместе с четырьмя другими произведениями (рассказ Осиповича-Новодворского «Карьера (Записки молодого человека)», басня А. Л. Боровиковского «Воробей», анонимная статья «Финансовые итоги последних лет» и «Внутр. обозр.» Кривенко). Цензор Лебедев докладывал С.-Петербургскому цензурному комитету (16 февраля):

«В этом очерке автор самыми мрачными красками описывает современное состояние общества, при котором будто бы не могут собраться на дому четыре или пять человек для приятельской беседы из опасения, чтобы их не подслушали <…>. Даже на лакея своего нельзя положиться из боязни, не подослан ли он кем-нибудь <…> молчанию так же точно могут приписать какое-нибудь злое намерение <…> Так что настоящая жизнь похожа скорее на тяжелый кошмар, нежели на жизнь» [311]311
  В. Евгеньев– Максимов, Очерки по истории социалистической журналистики в России XIX в., 1927, стр. 202.


[Закрыть].

О характеристике Салтыковым «ретирадной литературы» в докладе говорилось:

«Так Щедрин называет ту часть литераторов и публицистов, которая отстаивает начала порядка, общественный строй и восстает против современных утопистов <…> Тут же указывается на предстоящий выход двух ежедневных газет, издателями которых будут два ретирадника, разумеется – охранители, намекая этим, без сомнения, на новую газету «Берег» (цензор имеет в виду газету, которая начала выходить 15 марта 1880 г. под редакцией П. Цитовича, с которым Салтыков полемизировал в предыдущих очерках «Круглого года»).

Цензурный комитет принял решение об аресте февральской книжки «Отеч. записок». Салтыков обратился 17 февраля с письмами к начальнику Главного управления по делам печати В. В. Григорьеву, прося «цензурные недоразумения» разрешить «негласным путем» [312]312
  В. Е. Евгеньев– Максимов, В тисках реакции, М. 1926, стр. 77.


[Закрыть], сообщить в редакцию, «что именно подало повод к недоразумениям». Согласие было получено по распоряжению министра внутренних дел Л. С. Макова, и на следующий день, 18 февраля, Салтыков просил цензурный комитет возвратить представленные туда экземпляры журнала для внесения в них необходимых изменений. Из февральской книжки были изъяты четыре статьи, включая «Вечерок», а «Финансовые итоги последних лет» были напечатаны с значительными цензурными купюрами.

Мартовская книжка журнала вышла со следующим объявлением на обложке:

«По болезни М. Салтыкова, предположенные им лично статьи для февральской и мартовской книжки не могли быть напечатаны».

В связи с некоторым ослаблением политических репрессий Салтыков смог поместить «Вечерок» в апрельской книжке под заглавием «Не весьма давно (Осенние воспоминания)», указывавшим как на время описываемых событий, так и на невозможность своевременной публикации произведения. Об обстоятельствах публикации и угрозе второго предостережения в связи с ней Салтыков сообщает в письме к Елисееву, написанном, очевидно, в конце апреля – начале мая 1880 года, после визита к Н. С. Абазе, назначенному 4 апреля начальником Главного управления по делам печати:

«Сейчас приехал от Абазы, который принял меня достаточно приветливо <…> И еще, между прочим, сказал: а знаете ли, что я спас ваш журнал от второго предостережения? Оказывается, что в Совете дебатировался этот вопрос по поводу моей статьи. На это я сказал, что, во-первых, статья эта напечатана с ведома Григорьева, равно как в майской книжке появится другая статья «Карьера», тоже с ведома Григорьева; во-вторых, что я иначе писать не умею, и стало быть, мне остается одно из двух: или писать как пишу, или совсем перестать».

Журнальный текст очерка носит следы цензурных изъятий: на стр. 552 и 567 выпущенный текст отмечен строками точек (см. стр. 555 и 559). Кроме того, стр. 567–568 вклеена, очевидно, после цензурной вырезки текста. Указанный в докладе Лебедева отрывок о предстоящем выходе газеты Цитовича «Берег» отсутствует.

В ноябре 1880 года типография Краевского ходатайствовала перед цензурой о разрешении выпустить «Не весьма давно» и рассказ Новодворского «Карьера» отдельным изданием. В заключении Лебедева по этому поводу подтверждается, что в апрельской книжке очерк Салтыкова был напечатан «с некоторыми исключениями» [313]313
  ЛН, кн. 13–14, стр. 144.


[Закрыть].

В Изд. 1880очерк вошел почти без изменений в тексте по сравнению с журнальной публикацией.

В очерке развиваются мотивы, намеченные в «Дворянских мелодиях» (см. т. 12), рисуется картина общества, в котором «засилие гады взяли». Слова: «Господи! Да неужто ж это не кошмар!» – подводят итог всему циклу, в котором затрагивается и вопрос о положении немногих «партикулярных людей», понимающих ужас происходящего, тех, что не «сумели уподобить себя зверям». Салтыков весьма скептически относится к либеральной интеллигентской оппозиции, «вольнодумствующей» вполголоса. Но он понимает, что в сложившихся обстоятельствах и такая оппозиция, при всей слабости ее, становится своего рода протестом.

Писатель воспользовался и относительной возможностью посчитаться с «ретирадной литературой», с таким ее представителем, как Цитович.

В очерке высказаны взгляды Салтыкова на «женский вопрос». Он считает односторонней постановку «женского вопроса» применительно только к «культурной среде» (борьба за высшее образование, за право занимать определенные должности, за участие в общественно-политической жизни страны и т. п.). Подлинное решение «женского вопроса» Салтыков связывает с демократическими изменениями в судьбах всего народа и общества. Ср. с «Письмами о провинции» (т. 7, письмо шестое), с очерками «По части женского вопроса» (т. 11), «Сон в летнюю ночь» (т. 12).

Многие газеты поместили положительные отзывы об очерке «Вечерок» [314]314
  См.: Г. К. Градовский, Журналистика. – «Молва», 1880, № 109, 19 апреля, подпись: Грель; «Лит. обозр». – «Современность», 1880, № 97, 6 июня; «Русск. литература». – «Сын отечества», 1880, № 94, 25 апреля; фельетон. – «Страна», 1880, № 37, 11 мая, подпись: Фр.


[Закрыть].

Признавая совершенство художественной формы сатиры Салтыкова, Буренин в то же время иронически отозвался о «либеральности» писателя и упрекнул его в повторении своих старых тем. Особенное негодование Буренина вызвало высказывание Салтыкова о журналистах «ретирадных мест» [315]315
  В. Буренин, Лит. очерки. – НВ, 1880, № 1492, 25 апреля.


[Закрыть].

…вопрос о« подоплеке»… – Здесь: о народном духе, о сущности народа.

…кто больше заслужил, Москва или Петербург? – Подразумеваются постоянные нападки на « петербургскуюатмосферу» московских реакционных славянофильских публицистов, а также полемика с ними столичных либеральных газет.

…даже фаланстеров не чуждались…– Речь идет об увлечении утопическими социалистическими теориями Фурье в 40-е годы.

Вещий Баян– певец-прорицатель, упоминаемый в «Слове о полку Игореве».

«шизым орлом ширять под облакы»… – Из «Слова о полку Игореве».

Околоток– подразделение полицейского городского участка.

А именно в Лиссабоне…– В 1775 году в Лиссабонепроизошло сильное землетрясение, во время которого погибло около 60-ти тысяч человек. По рассказам, животные предчувствовали его.

…и завтра, и послезавтра все греческие склонения будут? – Намек на систему классического образования, за которую ратовал Катков; победа сторонников этой системы являлась одним из признаков все усиливавшейся общественной реакции.

…газетные церберы. – Цербер– чудовищный пес, охранявший вход в царство мертвых ( ант. миф.). Здесь: реакционные журналисты.

…с подоплекой не шутите<…> это красный фантом! – Намек на настороженное отношение со стороны сторонников официальной идеологии ко всякого рода суждениям о сущности народа, в том числе и славянофильским и благонамеренным.

…подобно ретирадникам, погрязнем в одних игривостях…– Реакционные публицисты рассматривали «женский вопрос» в специфическом плане, набрасывая на него «паскудный покров», сводя его к проповеди разврата, безнравственности. Салтыков, видимо, подразумевает отрицательные высказывания о «женском вопросе» Цитовича, истолковывавшего его как проявление необузданного полового инстинкта (см. «Ответ на «Письма к ученым людям»).

Шалыган– шалопай, бездельник.

Подоплеку угадали! Ах, много еще кровожадности в этой подоплеке таится…– Здесь: подоплека– темные отрицательные стороны народного сознания и быта.

…подоплека завопит: ха-ха, измена! – Подразумевается в первую очередь обывательская «чернь» (дворники, извозчики, мясники Охотного ряда и т. п.), которую власти и реакционная печать пытались изобразить истинной представительницей народных воззрений, якобы враждебных всякой «крамоле» (см., например, «Письмо к издателю» и редакционный отклик на него «С берегов Невы», MB, 1878, №№ 108, 110, 1879, № 97).

«Ее», то есть розничную продажу…– Разрешение или запрещение розничной продажи газет было одним из средств воздействия властей на журналистику.

Никто не моги́ делать поучения, а в том числе не моги́ и гад! – Мысль о том, что прежние времена, когда журналистика вообще не могла касаться общественных вопросов, имеет некоторое преимущество перед современностью, когда эти вопросы имеет возможность затрагивать лишь « гад»: реакционные публисты.

Слава богу, говорит, и у нас публицист нашелся! – Подразумевается Цитович.

…«сквозь невидимые миру слезы»… – Из «Мертвых душ» Гоголя (т. I, гл. 7). У Гоголя: «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Задеть мою амбицию я не позволю вам…– Из водевиля П. А. Каратыгина «Чиновник по особым поручениям».

«Gaudeamus» – студенческая песня («Будем же веселиться»).

Кант– похвальное песнопение; здесь: студенческая торжественная песня.

«Vivat academia» – начало второй строфы «Gaudeamus’»a.

…Медико-хирургическая…превосходно! – То есть начальство может усмотреть в словах «Gaudeamus»’a намек на Медико-хирургическую академию, место постоянных студенческих волнений. Так, например, «Моск. ведомости» (1879, № 97) упоминали «периодические, в течение целых семнадцати лет возобновлявшиеся волнения в Медико-хирургической академии, с отражением их во всех высших заведениях империи».

Выморочный ^*

Впервые – ОЗ, 1876, № 8 (вып. в свет 25 авг.), стр. 521–558.

Рукописи и корректуры не сохранились. Журнальная редакция очерка в Изд. 1880подвергнута значительному сокращению (см. стр. 690).

У пристани ^*

Впервые – «Русск. богатство», 1914, № 4, стр. 52–64. Публикация по автографу из архива M. M. Стасюлевича с сопроводительной статьей В. П. Кранихфельда «Новая экскурсия в Головлево (К 25-летней годовщине смерти М. Е. Салтыкова)».

Сохранились две рукописи. Первая из них представляет собою заключительный фрагмент главы (от слов: «Ну, а по части женской провизии как у вас?»), вторая рукопись (беловая) содержит две, видимо первые, главы рассказа.

Рассказом «У пристани», судя по авторскому примечанию, Салтыков предполагал завершить головлевскую хронику («Семейные этюды»). Точные данные о времени работы над рассказом отсутствуют, хотя вполне закономерно предположить, что писатель обратился к нему непосредственно после публикации «Выморочного», то есть в самом конце 1876 или в начале 1877 года. Косвенным подтверждением этой датировки является эпизод с военной службой Ганечки Галкина, который в период сербско-турецкой войны, разразившейся именно в это время (1876–1877), отправился добровольцем в Сербию, но, не доехав до театра военных действий, предпочел свернуть в принадлежащее его матери имение Горюшкино. Другим доказательством, тоже косвенным, можно считать содержащуюся в «Выморочном» мысленную беседу Иудушки с покойной Ариной Петровной относительно некогда принадлежавшего Головлевым Горюшкина. Несомненно, что рассказ «У пристани», развивающий семейные планы Галкиных, владельцев Горюшкина, неразрывно связан с предыдущей головлевской главой и особенно с той ее частью, которая посвящена пространным сожалениям Иудушки об уплывшем из его рук имении. Можно с уверенностью сказать, что создавались они если не одновременно, то с очень небольшим разделяющим их временным промежутком.