Текст книги "Меч императора Нерона"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Глава четырнадцатая

– Я недоволен тобой, Салюстий,– проговорил Нерон и покосился на стоявшего с правой стороны от его кресла Аннея Сенеку.– Я сочувствую твоей болезни и сам видел, что ты потерял голос, но ты не явился на мой зов, когда я посылал за тобой. Что скажешь в свое оправдание?

В просторной зале, где Нерон обычно упражнялся в актерском мастерстве, их было четверо. Нерон сидел в кресле с высокой спинкой, развалясь и положив ноги на мягкую скамейку. С правой стороны стоял

Сенека, с левой – Афраний Бурр. Актер Салюстий находился перед императором, и лицо его выглядело виноватым.

– Ты молчишь, Салюстий,– недовольно сказал Нерон.– Как видно, тебе нечего сказать.

– Я так страдаю, император.– Салюстий прижал руки к груди и низко наклонил голову.– Я вызвал твое недовольство.

– Оставь свои восточные ужимки, ты не в Александрии. Ты страдаешь? По тебе этого не скажешь, вид вполне цветущий. Скажи, Анней,– обратился он к Сенеке,– разве я не прав?

– Да, вид у него цветущий,– с улыбкой подтвердил Сенека.

– Вот видишь,– сказал Нерон.– Что ты ответишь на это?

– Я отвечаю,– проговорил Салюстий значительно смелее, почувствовав, что гроза прошла,– что лучше мне умереть, чем огорчить своего императора.

– Но ты, я вижу, избежал смерти,– усмехнулся Нерон.

– Да, император,– поклонился Салюстий,– но только потому, что своей смертью мог огорчить тебя еще больше.

– Ты слишком смел,– сказал Нерон и, кивнув в сторону Афрания Бурра, добавил: – Тебе не кажется, Афраний?

Афраний Бурр, стоявший у кресла с каменным лицом, лишь неопределенно повел головой.

– Ладно, Салюстий,– Нерон нахмурился (молчание Афрания Бурра, как видно, не понравилось ему),– рассказывай, если тебе есть что рассказать.

– Я не мог показаться тебе на глаза,– быстро проговорил Салюстий,– потому что у меня совсем пропал голос. Поверь, мне сделалось страшно. Я послал за врачом в Александрию и ожидал его с большим нетерпением. (Салюстий мельком взглянул на Сенеку. Тот смотрел на него прямо и спокойно.) Это была моя последняя надежда. Я решил, если он не поможет мне, брошусь в Тибр.

– Перестань,– поморщился Нерон.– Какая Александрия, при чем здесь Тибр? Что, в Риме уже перевелись врачи? Ну, отвечай!

– Никто не смог помочь мне,– ощутив, что перемена настроения императора не в его пользу, жалобно произнес актер.

– Ты мог бы сказать, я прислал бы тебе врача. Или ты считаешь, что мой врач тоже для тебя не годится?

– О нет, нет! – воздев руки к потолку, воскликнул Салюстий.

– Тогда что же?

– Я не решился.

– Посмотри на него, Анней,– снова повернулся к Сенеке Нерон.– Этот скромник, видите ли, не решился! Я не узнаю тебя, Салюстий. Ну ладно, рассказывай дальше. Что там с тобой произошло?

– Чудесное выздоровление.

– Чудесное выздоровление?

– Да, император.– Салюстий снова прижал обе руки к груди, но под недовольным взглядом Нерона быстро опустил их.– Я и сам не ожидал. Но он приехал и вылечил меня в один день.

– Ты лжешь, Салюстий, этого не может быть,– сказал Нерон.

– Разве мог бы я лгать тебе? В это невозможно поверить, но вот я перед тобой. Я не в силах был выговорить двух слов, а сейчас? Вот смотри.– Салюстий отступил на шаг, поднял правую руку и, придав лицу совершенно зверское выражение, продекламировал, громко завывая:

 
Так же скажи, отчего ты так плачешь?
Зачем так печально слушаешь повесть о битвах данаев,
О Трое погибшей...
 

– Хватит, хватит,– остановил его Нерон,– от твоего крика мы сами сейчас заплачем.

– Я только хотел показать тебе, каким сильным стал мой голос,– виновато отвечал Салюстий.

– Да-а,– протянул Нерон, спустив ноги со скамеечки и подавшись вперед, словно желая получше рассмотреть Салюстия,– ты ревешь, как труба. Как же вылечил тебя твой врач?

– Он делает снадобье,– осторожно начал Салюстий, мельком взглянув на Сенеку.

– Снадобье? Какое снадобье? – еще подавшись вперед, прищурился Нерон.

– Я не могу сказать.

– Что? Это почему же?

– Оно такое... такое...– с запинкой выговорил Салюстий.– Это очень странное снадобье,

– Говори,– Нерон нетерпеливо потряс рукой.

– Тухлые перепелиные яйца и ослиное молоко,– выпалил Салюстий и сделал такое лицо, будто сам только что эти тухлые яйца съел.

Несколько мгновений Нерон смотрел неподвижно и вдруг захохотал, откинувшись на спинку кресла и оттолкнув ногой скамеечку. Она перевернулась, скользнула по гладкому полу и остановилась возле Салюстия. Он поднял скамеечку, поднес ее к вздрагивающим ногам Нерона и аккуратно поставил – осторожно, втянув голову в плечи, словно опасался, что император может пнуть его.

Нерон смеялся долго и весело. Сенека чуть улыбался, мельком поглядывая на Салюстия. Афраний Бурр по-прежнему стоял с каменным лицом, глядя прямо перед собой.

– Ты меня рассмешил, Салюстий,– вытирая ладонью выступившие на глазах слезы, сказал Нерон.– Я удивляюсь, как ты еще жив после такого замечательного лечения. Значит, ваши александрийские врачи лечат отравой? Скажи честно, Салюстий, это, наверное, очень вкусное снадобье?

– Я не знаю,– пожал плечами актер.

– Как это не знаешь, ведь ты съел его!

– Он втирал его в грудь,– сказал Салюстий, виновато улыбаясь.

– Ах, в грудь,– несколько разочарованно проговорил Нерон и, в единое мгновенье сделавшись серьезным (такие резкие перемены настроения были ему присущи), спросил: – И кто он такой, этот твой врач?

– Его зовут Никий,– с поклоном ответил Салюстий,– он грек.

– Грек? – удивился Нерон (так, как если бы актер сказал, что его врач – лошадь или корова).– Ты сказал – грек?

Император Нерон был неравнодушен к Греции, все греческое казалось ему лучше римского: поэты, художники и, главное, публика в театре. Он любил говорить: «Только греки умеют ценить прекрасное». И при этом добавлял неизменно: «Только там понимают мое искусство, грубый Рим не дорос до меня».

– Да, он грек,– кивнул Салюстий.– И при этом из хорошей семьи. Его отец был претором в Александрии, еще при императоре Гае.

– Вот как,– покачал головой Нерон.– И что же, он молод?

– Очень молод. Ему едва исполнилось двадцать лет.

– Ты меня удивляешь, Салюстий, столь молодых врачей не бывает. Совсем мальчишка. Ты говоришь, двадцать лет?

– Двадцать. Но он искусен не только во врачевании. Он хорошо знаком с греческими и римскими поэтами. Мне трудно судить, но, кажется, он очень образован.

– Образован, говоришь,– задумчиво произнес Нерон,– и хорошего рода. И что, красив или уродлив? Эти ученые как будто специально рождаются с неприятными лицами.– Он махнул рукой в сторону Сенеки.– Это к тебе не относится, мой Анней.

Сенека кивнул понимающе, а Салюстий сказал:

– Он очень красив. Я не слишком разбираюсь в науках, может быть, он не столь учен, как мне показалось, но он очень красив.

– Хорошо,– Нерон милостиво (впервые за все время разговора) посмотрел на Салюстия.– Приведи его ко мне, я хочу посмотреть на него.

– Ты не будешь разочарован, император,– радостно выпалил Салюстий, делая шаг вперед,– его красота...

– Я разберусь в этом сам,– перебил Нерон и, отмахнувшись рукой от Салюстия, добавил: – Мне сейчас не до тебя, иди, сегодня декламировать не будем.

Когда Салюстий ушел, император повернулся к Сенеке:

– Как ты думаешь, Анней, этот прохвост Салюстий говорит правду?

– Что ты имеешь в виду? – склонился к нему Сенека.

– Я подумал, зачем такому красивому и ученому юноше, да еще из хорошей семьи, ехать в такую даль, чтобы лечить какого-то Салюстия? Тебе не кажется это странным?

– Нет, не кажется,– сказал Сенека.

– Это почему? – удивленно посмотрел на него Нерон.

– Потому что Александрия не Рим...

– Это я и без тебя знаю,– нетерпеливо перебил его Нерон.– Ты не отвечаешь на мой вопрос.

– Потому что Александрия не Рим,– повторил Сенека.– И если какой-то актер, бывший раб, принимаем при твоем дворе и облагодетельствован тобой, то оттуда он видится значительной особой, равной какому-нибудь влиятельному сенатору.

– Ты так полагаешь? – прищурился Нерон.– Ну ладно, это я выясню сам. Сейчас я хотел говорить с тобой не об этом. Тебе и Афранию я всегда доверял больше других. Мне нужен ваш совет.

– Мы слушаем тебя,– с поклоном сказал Сенека.

– Садитесь вон туда,– Нерон указал на два кресла, стоявшие рядом,– мне нужно видеть ваши лица.

Сенека и Афраний Бурр сели.

– Дело, по которому я позвал вас, очень деликатное, можно сказать, семейное, но я хочу доверить его вам.

– Мы слушаем тебя,– повторил Сенека.

– Это касается...– не очень твердо начал Нерон, исподлобья глядя на сидящих, но, вздохнув, договорил: – касается моей матери, Агриппины.

Сенека невольно вздрогнул. Нерон пристально смотрел на него, его близорукие глаза казались подернутыми серой дымкой.

– Скажите мне,– прервал молчание Нерон,– что делать сыну, если мать посягает на его жизнь, к тому же если этот сын – император Рима? Что ты скажешь, Анней?

– Скажу, что в это трудно поверить,– осторожно проговорил Сенека.

– А что думает наш доблестный Афраний? – с недоброй улыбкой, переведя взгляд на Афрания Бурра, спросил Нерон.

– Думаю, что благополучие Рима важнее сыновних чувств,– спокойно и уверенно выговорил тот.

– Замечательный ответ, Афраний,– чуть удивленно заметил Нерон.– Признаться, не ожидал. Значит, ты считаешь, что с Агри... что с ней нужно поступать так же, как с любым другим заговорщиком? Я правильно тебя понял?

– Ты правильно меня понял,– кивнул Афраний.

– Но, наверное, ты, как и Анней,– вкрадчиво проговорил Нерон,– считаешь, что в это трудно поверить и что сначала нужно иметь неопровержимые доказательства, а уж потом...– Он не договорил, выжидательно глядя на Афрания.

– Нет,– отрицательно покачал головой Афраний,– я так не считаю. Ты всегда был примерным сыном, не я один, весь римский народ знает это. А примерный сын никогда не позволит себе ложные подозрения. Подозрения примерного сына есть лучшее доказательство, и я не понимаю, какие нужны еще.

«Ловок,– подумал Сенека, неприязненно косясь на Афрания,– но не умен, потому что конец Агриппины есть начало нашего с ним конца».

– Ты замечательно сказал, Афраний,– усмехнулся Нерон,– я сам не думал об этом. Но ты прав, хотя мне тяжело сознавать такое. А ты, Анней,– обратился он к Сенеке,– ты все-таки думаешь иначе?

– Нет, император,– сказал Сенека,– тем более что я сам говорил недавно, что такой заговор существует. Я только хочу, чтобы были соблюдены...

Он замялся, и Нерон нетерпеливо махнул рукой:

– Ну что, говори же.

– Чтобы были соблюдены приличия,– вздохнув, закончил Сенека.

Нерон удивился:

– Какие приличия? Я не понимаю тебя.

– Я не думаю,– пожал плечами Сенека,– что с матерью императора можно поступить, как с обычным заговорщиком. Народ этого не поймет.

Нерон смотрел то на Сенеку, то на Афрания Бурра, и лицо его казалось растерянным.

– Что же делать? – едва слышно выговорил он.

– Скажи, Афраний,– обратился Сенека к Бурру,– ты сможешь отдать преторианцам такой приказ?

– Какой приказ? – осторожно переспросил Бурр, будто не понимая точного смысла вопроса.

В свою очередь, Сенеке тоже не хотелось говорить напрямую.

– Я хотел сказать... я хотел сказать...– дважды повторил он, глядя на Нерона.

– Приказ убить ее,– произнес Нерон глухо, опустив глаза.

– Но я не могу отдать такого приказа,– сказал Афраний.

– Не можешь?! – Нерон поднял на него глаза, в них блеснул гнев.

– Преторианцы хорошо помнят отца Агриппины, Германика, твоего деда, император,– спокойно глядя на Нерона, пояснил Афраний.– Они не будут расправляться с его дочерью. Хуже того, если я отдам такой приказ, может произойти возмущение.

– Проклятый Германик! – сквозь зубы выговорил Нерон так, будто его дед не умер давным-давно, а был сейчас во всем виноват.– Скажи, Анней, что же теперь делать?

– Я полагаю,– после недолгого раздумья ответил Сенека,– что это семейное дело нужно и решать посемейному.

– Что значит по-семейному? – нетерпеливо бросил Нерон.– Говори яснее.

– Это значит – тихо. В конце концов, с матерью императора может случиться несчастье.

– Какое несчастье, Анней? Я же просил тебя говорить яснее.

– Ну...– Сенека посмотрел на Афрания Бурра (тот глядел в сторону), поднял взгляд к потолку, прищурился, будто желая прочесть там ответ, и наконец выговорил: – Агриппина может отправиться куда-нибудь, например в Байи, морским путем, а морское путешествие всегда сопряжено с опасностью.

– Это слишком долго, Анней,– возразил Нерон.– Только подготовка займет кучу времени. К тому же нужно уговорить Агриппину ехать, а она может не захотеть – разве ты не знаешь, какой у нее строптивый нрав? Уже не говоря о том, что она может что-нибудь заподозрить. К чему такие сложности?

– Такой план имеет много преимуществ,– рассудительно продолжил Сенека.– Император, оплакивающий безвременно ушедшую мать, вызывает уважение и сострадание. Зачем же плодить в народе подозрения, лучше обернуть их в любовь.

– Ты тоже так считаешь? – сказал Нерон, обращаясь к Бурру.

– Да, император,– кивнул Афраний.– Сенатор прав, в таком деле лучше не торопиться.

– Лучше не торопиться! – с досадой повторил Нерон.– Пока она... есть, я не могу сохранять спокойствие!

– Зато ты сохранишь власть,– поклонился Сенека.

Нерон недовольно взглянул на него.

– Хорошо, идите, я подумаю,– выговорил он, глядя мимо их глаз и вялым жестом руки показывая, что разговор окончен.

Афраний Бурр произнес, когда они вышли за дверь:

– Ты думаешь, он решится?

– Я думаю, мы погибли,– вздохнул Сенека.

Глава пятнадцатая

Когда Симон из Эдессы въехал в Фарсал, уже стемнело. Звезды на небе горели ярко, ночь была душной. Обогнув базарную площадь, он слез с лошади и взял ее под уздцы. Справа у дверей кабака несколько римских солдат горланили песни. Осторожно, словно боясь, что его услышат, он постучал кулаком в ворота низенького дома. Ему ответил остервенелый лай собак. Он постучал еще раз и еще. Наконец с той стороны ворот испуганный голос спросил:

– Кто?

– Это я, Симон,– оглянувшись по сторонам, а затем вплотную приблизив лицо к дереву ворот, ответил Симон.

– Это ты, Симон? – некоторое время спустя переспросил голос.

– Да, да,– с досадой отозвался тот,– открывай же!

Ворота приоткрылись, и показалась голова человека с длинной бородой и всклокоченными волосами. Он поднял фонарь и вгляделся в лицо гостя.

– Ты? Мы так рано не ждали тебя.

– Я только что приехал. Ты позволишь мне войти?

– Да, входи.– Хозяин пропустил Симона внутрь и похлопал по боку лошади ладонью, словно торопя ее. Лишь только лошадь вошла во двор, он быстро закрыл ворота и задвинул щеколду.

– Не представляешь, как я устал,– сказал Симон, улыбаясь хозяину.– А здесь еще такая духота.

– Значит, воздух в Риме свежее? – со странным выражением на лице поинтересовался хозяин и, предваряя ответ гостя, добавил, беря лошадь за повод: – Потом, после. Войди в дом, я сейчас.

Он повел лошадь через двор, а Симон, открыв скрипучую дверь, ступил в темноту прихожей. Нащупал лавку справа и сел, вытянув ноги.

Вернулся хозяин с фонарем. Трепещущий язычок пламени осветил убогое жилище. Хозяин поставил фонарь на пол у ног Симона, сам присел на корточки рядом.

– Ты голоден? – спросил хозяин.

– Нет, но я очень устал,– вздохнул Симон.

– Забудь об усталости,– сказал хозяин и, почему-то оглянувшись по сторонам, добавил: – Учитель ждет тебя.

– Утром я буду у него.– Симон, пригнувшись, стал расстегивать ремни сандалий.

– Ты пойдешь к нему сейчас,– тронув гостя за руку, велел хозяин.

– Сейчас? – Симон поднял голову, недовольно поморщился.– Он, наверное, уже спит, а я едва волочу ноги. Я пойду к нему утром.

– Ты пойдешь к нему сейчас,– упрямо проговорил хозяин.– Он ждет тебя.

Ждет? Меня? – Симон чуть подался вперед.– Он не мог знать, что я вернусь так скоро. , • ,

– Но он предполагал это,– почему-то вздохнул хозяин.– Ты должен идти сейчас, завтра может быть поздно.

– Поздно?

– Да, поздно,– кивнул хозяин.

– Я не понимаю тебя,– помотал головой Симон.

– Отряд преторианцев Нерона прибыл сюда несколько дней назад,– хозяин понизил голос и мельком взглянул в сторону двери.—Они ищут Павла.– Он вздохнул.– И они найдут его.

– Что ты говоришь! – вскричал Симон и сделал движение, словно собирался встать.

– Тише! – испуганно прошептал хозяин и, положив руку на плечо гостя, заставил его успокоиться.– Они рыщут повсюду. Мы переправили учителя в катакомбы за городом, больше некуда было, но это ненадежное убежище.

– Значит, надо найти надежное! – гневно сказал Симон, но уже значительно тише.– У вас что, мало людей здесь?

– Никого почти не осталось, всех взяли,– отвечал хозяин, проведя ладонями по лицу.– Они выставили заставы на всех дорогах.

– Странно,– пожал плечами Симон,– я ничего не заметил. Нет, меня проверяли, конечно, но я думал... Я думал, что все как обычно, они не говорили ни о чем таком.

– Слава Господу,– хозяин сложил руки на груди,– что ты сумел пройти. Учитель так ждет тебя. Он велел привести тебя к нему, лишь только ты прибудешь.

– Но его надо вывезти из города,– стукнув кулаком по колену, твердо произнес Симон.

– Это трудно,– после непродолжительной паузы заметил хозяин,– и у нас почти не осталось людей.

– А ты?

– Меня уже ищут. Я успел отправить семью. Но дело не в этом...

– А в чем, в чем?

Хозяин опустил голову вниз, потом поднял глаза, исподлобья посмотрел на Симона:

– Учитель Павел не хочет бежать.

– Не хочет? Почему?

Хозяин невесело усмехнулся:

– Я не могу заставить его: он учитель, а не я.

– Но ты же понимаешь,– Симон потряс руками перед самым лицом хозяина,– что если они возьмут его, то мы... то все наше дело...

– Я не могу заставить его,– с жесткостью в голосе повторил хозяин.– Он знает то, чего не знаем мы. Ни ты, ни я, ни кто другой не может указывать ему, что делать и как поступать. Он сказал мне вчера, что сам выйдет и сдастся центуриону преторианцев.

– Сдастся! – с гримасой боли и гнева на лице вскричал Симон.– И ты говоришь об этом так спокойно?!

– Не кричи,– устало проговорил хозяин,– нас могут услышать. Что же до меня, то я знаю одно: учитель видит истину, а я вижу туман. Так как же я могу, я, видящий туман, указывать тому, кто видит свет? Но я, недостойный, все же пытался уговорить учителя. Как и ты, я сказал ему о нашем деле и о всех нас.

– И что, что он ответил?! – нетерпеливо схватив хозяина за руку, воскликнул Симон.

– Он сказал, что Господь хочет этого и что наша вера будет крепче, если он пострадает за нее. Он сказал, что может пострадать лишь за веру, а не за всех людей на земле, как Иисус.

– Значит...– начал было Симон, но хозяин не дал ему говорить:

– Вставай,– сказал он и кряхтя поднялся.– Учитель позволил отправить себя в катакомбы только потому, что ждет тебя и хочет с тобой поговорить, прежде чем...

Он не закончил, поднял фонарь и пошел к двери, слабым жестом руки приглашая Симона следовать за собой.

* * *

Симон пошел один. Хозяин сказал, что не будет его сопровождать, опасается шпионов центуриона Флака, прибывшего с преторианцами из Рима.

– Вместе мы можем не дойти, иди один,– сказал он на прощание, выведя Симона потайным ходом на пустырь.

Впрочем, Симону оказался не нужен провожатый, ему хорошо были известны окрестности Фарсала и расположение катакомб. Шел он осторожно, дважды, встречая римских солдат, притворялся пьяным. Когда достиг места, где начинались катакомбы, почувствовал крайнюю усталость и голод. Он опустился на землю и несколько минут лежал недвижимо, глядя на мерцающие над головой звезды и чутко прислушиваясь к шорохам вокруг. Было тихо, и ночь, казалось, не таила опасности. Он с трудом поднялся и шагнул в темноту. Холм справа закрывал полнеба. Едва он достиг его подножья, как чей-то голос окликнул его шепотом:

– Эй!

Он успел только повернуться на звук, как несколько рук крепко схватили его и повалили на землю.

– Этот из них! – сказал над ним дребезжащий мужской голос, и тут же чье-то колено больно вдавилось в его спину.

– Подожди! – Другой голос с властными нотками остановил первого и, обращаясь к Симону, спросил: – Ты кто?

– Симон,– сдавленно выговорил лежащий и добавил уже не без гнева: – Симон из Эдессы.

– Симон? – переспросил властный голос, и Симон только теперь узнал его – он принадлежал Иосифу, одному из близких к учителю Павлу людей.

– Это ты, Иосиф? – Симон сделал попытку пошевелиться.– Скажи им...

Не успел он договорить, как Иосиф сурово бросил в темноту:

– Отпустите его, это Симон. Мы не ждали тебя так рано,«– объяснил он, обнимая его за плечи.– Пойдем, пойдем, учитель уже несколько раз спрашивал о тебе.

Симон последовал за Иосифом, остальные словно растворились в темноте.

– Пригнись, здесь низко,– предупредил Иосиф, нащупав руку Симона.

Они вошли в узкий туннель, от стен пахло сыростью, земля была усыпана мелкими обломками камней, скрипевших под ногами. Вскоре они увидели свет. Иосиф пропустил Симона вперед:

– Он там. Он ждет тебя.

Пройдя еще несколько шагов, Симон оказался в пещере. Свет факела, воткнутого в стену, освещал сидевшего в углу на камне человека. Другой камень служил ему столом, на его широкой поверхности лежало несколько свитков и принадлежности для письма. Человек был одет в темный плащ и сйдел неподвижно, низко опустив голову. Услышав шаги Симона, он медленно распрямился, спросил, напряженно вглядываясь:

– Иосиф?

– Нет, учитель,– ответил Симон чуть прерывающимся от волнения голосом,– Это я, Симон, Симон из Эдессы. Я только что приехал, и мне сказали...

– Я ждал тебя,– перебил его Павел.– У нас совсем мало времени, садись и рассказывай.– И он указал куда-то вправо.

Симон не увидел, на что он мог сесть, и, подойдя к указанному Павлом месту, опустился прямо на землю, обхватив колени руками.

– Рассказывай,– повторил Павел, пристально на него глядя.– Говори тихо, нас никто не должен слышать.

Учитель не любил долгих предисловий и несущественных подробностей, и Симон, зная это, сразу же стал говорить о последней встрече с Никием по дороге в Рим.

Когда он закончил, Павел без паузы спросил:

– Значит, он уверен, что его представят Нерону?

– Он сказал, что совершенно в этом уверен,– горячо прошептал Симон, словно представление Нерону было собственной его заслугой.– Этот Сенека, он разговаривал с одним актером по имени Салюстий, который...

– Знаю,– остановил его Павел.– Это не важно. Слушай меня внимательно: тебе нужно ехать в Рим.

– В Рим? – невольно воскликнул Симон.– Но я же...

– В Рим,– повторил Павел сурово, и Симон быстро и послушно кивнул.– Ты найдешь Никия и передашь ему то, что я тебе скажу,– продолжал Павел.– Ты должен точно понять то, что я скажу, и правильно передать мои слова Никию. Это очень важно, не удивляйся. Если ты что-нибудь не поймешь, спроси, я объясню. Но знать об этом должны только двое и больше никто, ни единый человек, ни здесь, ни в Риме. Ты понял меня? – Симон кивнул.– Ты хорошо меня понял?

– Да, учитель,– убежденно ответил Симон.

– Хорошо,– медленно произнес Павел.– Я всегда доверял тебе, Симон, и ты ни разу не подвел меня. Не подведи и теперь, от этого многое зависит. Очень многое, тебе надо это себе уяснить.

– Я понял, учитель.

– Тогда слушай. Завтра же утром я выйду к римлянам, и, думаю, они уже не выпустят меня.– Он движением головы остановил протесты Симона и продолжил: – У меня больше не будет возможности пообщаться с Никием – ты заменишь меня. Я послал Никия в Рим, чтобы он остался при Нероне и прекратил жизнь этого чудовища, когда других средств остановить его злодеяния уже не найдется. Но обстоятельства изменились, и Никий больше не должен посягать на жизнь императора Рима, напротив, ему надо всячески оберегать ее – как если бы он оберегал мою жизнь.

Лицо Симона вытянулось от удивления, он смотрел на Павла широко раскрытыми глазами.

– Он должен оберегать жизнь Нерона так же, как оберегал бы мою,– повторил Павел и, чуть подавшись вперед, спросил: – Тебе что-нибудь не понятно, Симон?

– Мне? – И Симон, растерявшись, утвердительно кивнул.– Да... Я не знаю, учитель.

Последнее он произнес уже откровенно жалобно. Павел неожиданно улыбнулся. Правда, его улыбка, особенно в колеблющемся свете факела, показалась Симону странной: она одинаково могла означать и сочувствие, и насмешку. Симон не понял того, что сказал учитель, он не понимал, почему Никий должен оберегать жизнь Нерона. И разве можно сравнивать это чудовище с их любимым учителем? Если бы ему кто-либо сказал такое, он бы знал, что ответить, и говорившему пришлось бы горько пожалеть о своих словах.

Но сейчас Симон растерялся. Он не книжник, хотя умеет читать и писать,– может быть, учитель имел в виду что-нибудь другое, и слова его нужно воспринимать как притчу? Среди их братьев есть книжники, и, наверное, они лучше поймут учителя.

– Я сказал то, что сказал,– проговорил Павел, продолжая улыбаться, и, словно прочитав мысли Симона, пояснил: – Нерон – чудовище, он погубил столько наших братьев и, наверное, погубит еще многих. Чудовище должно быть предано смерти, хотя наш Учитель заповедовал «не убий». Но он сказал и другое: «Не мир Я принес вам, но меч». Пойми, Симон, сейчас дело не в Нероне – он лишь орудие дьявола,– а в том, что на смену старому миру приходит новый. На смену миру, где есть рабы и господа, где каждый подобен волку в стае волков, где человек погряз в своеволии и разврате,– на смену этому страшному миру приходит наш, где нет господ и рабов, где человек брат человеку, где нет своеволия, а есть исполнение заповедей Господа нашего Иисуса. Это ты понимаешь, Симон?

– Да, учитель,– горячо отозвался Симон,– я понимаю это.

– Тогда слушай дальше и попытайся понять меня. Наш мир, мир Иисуса, победит этот страшный мир, в том не может быть никаких сомнений. Но старый мир еще силен, а нас еще не так много, и мы не можем победить его силой оружия... Ты что-то хочешь сказать? – внимательно вглядевшись в лицо Симона, остановился Павел.– Говори.

– Но ты всегда учил,– осторожно выговорил Симон,– что мы победим верой.

– Мы и победим верой,– сказал Павел, уверенно кивнув.– Но надо сделать так, чтобы старый мир уничтожил сам себя, и как можно скорее. Такие, как Нерон, уничтожат его быстрее, чем десять тысяч воинов. Его мерзкая жизнь нужна нам для этого, и мы будем оберегать ее. Он расправляется с лучшими, оставляя возле себя таких же, как он сам, и они помогают ему уничтожать их мир, потому что они способны лишь на уничтожение. Такие, как Анней Сенека (я посылаю тебя к нему),– лучшие этого страшного мира. Если таких, как он, будет много, то их мир может продержаться еще очень долго, а значит, погибнут сотни или даже тысячи наших братьев. Если ж их будет мало или не будет совсем, то Нерон и такие, как он, быстро уничтожат все своим развратом, своей алчностью, своим безумием, потому что всякий, предающийся порокам, безумец. Пойми, Симон, в тех обстоятельствах, в которых мы живем, все лучшие – наши враги. Такие, как Сенека, замедляют разрушение старого мира, а такие, как Нерон, убыстряют его. Пусть Никий бережет Нерона и не бережет таких, как Сенека. Чем быстрее Нерон уничтожит лучших, тем быстрее разрушится их мир. Ты понял меня, Симон?

Симон только кивнул, он не мог говорить. Он понял слова учителя и теперь знал, как уничтожить этот мир. Их учитель велик – никто из живущих на земле не сказал бы ему такого. Он смотрел на Павла, как на Бога, не боясь богохульства.

– Ты понял меня, Симон? – повторил Павел, и Симон все-таки ответил:

– Да.

– И ты сможешь передать это Никию?

– Да, учитель, смогу,– уверенно сказал Симон.

– Скажи ему еще, чтобы он не останавливался ни перед чем и не жалел никого. Пусть он будет орудием разрушения, я благословляю его на это. Поезжай в Рим теперь же и живи рядом с Никием, помогай ему во всем и слушайся его так же, как ты слушаешься меня. Он значительно моложе тебя, но я велю подчиняться ему беспрекословно. Ты сделаешь так, как я велю?

– Сделаю, учитель.

– Хорошо.– Павел прижался к стене, откинул голову и закрыл глаза.

Некоторое время он сидел так, казалось погрузившись в раздумья. Симон затаил дыхание, боясь потревожить учителя. В наступившей тишине слышалось лишь слабое потрескивание факела.

Наконец Павел открыл глаза, посмотрел на Симона невидящим взором и, лишь несколько мгновений спустя произнес:

– А-а, это ты?

Симону так хотелось спросить учителя, почему же он оставляет всех их и сдается римлянам и как их братья – и здесь, и в Риме, и в Эдессе, и во всем мире тоже – как их братья будут без него. Ему хотелось спросить, но он не посмел. Между тем Павел произнес, как-то особенно пристально на него глядя:

– Я уйду, и меня долго не будет с вами. Может быть, не будет уже никогда.

– О учитель!..– не в силах сдерживать свои чувства, вскричал Симон.

– Не будет уже никогда,– твердо повторил учитель.– Не возражай, Симон, у нас уже нет времени. Слушай меня внимательно. Ты знаешь, что Петр и Иаков великие учителя.– Он дождался, пока Симон кивнул, и продолжил: – Они великие учителя, и никто не посмеет оспаривать это. Но помни, если, когда меня не будет с вами, кто-нибудь придет к тебе от них и спро-сит о Никии, или спросит о том, о чем я тебе сейчас сказал, ты...– он сделал паузу, подняв правую руку вверх,– ты не должен ни о чем говорить. Повторяю, Петр и Иаков великие учителя, но ты не расскажешь им о Никии – ни им, ни посланным от них,– не расскажешь ни о Никии, ни о нашем с тобой разговоре. Ты понял меня, Симон?

Симон смотрел на учителя со страхом, он ничего не понимал. Петр и Иаков тоже были великими учителями, и они видели самого Иисуса. Как же можно скрыть что-либо от учителя, который видел Иисуса?

– Ты сомневаешься, Симон?

– Нет, нет, но я...– горячо начал было он, но, сбившись, едва слышно досказал:– ...но я не понимаю.

– Это тебе не нужно понимать,– жестко, почти с угрозой выговорил Павел, сердито глядя на Симона.– Сделай так, как я сказал. Ты сделаешь?

– Да, учитель,– не в силах побороть нахлынувшего на него страха, кивнул Симон.

– Тогда иди и будь тверд. Прощай, Симон, я буду молиться за тебя!

И Павел опустил голову и прикрыл лицо ладонями. Симон подождал немного, думая, не скажет ли учитель еще что-то, но учитель словно забыл о нем.

Симон поднялся и, нетвердо ступая затекшими от долгого сидения в неудобной позе ногами, покинул пещеру.

У выхода его окликнул Иосиф.

– Не возвращайся за лошадью, это опасно. Я приготовил для тебя другую. Ты найдешь там все, что тебе понадобится в пути. Иди, он проводит тебя.– И Иосиф указал в темноту.

Симон не видел своего провожатого, а лишь слышал звук его осторожных шагов впереди. Они шли долго. Провожатый оставил Симона в роще на другом конце города, знаком приказав ждать, а сам ушел.

Симон чувствовал какое-то странное расслабление, все происшедшее – пещера, Иосиф, разговор с учите-лем – сейчас казалось ему сном. В голове он чувствовал тяжесть, а в ушах звон. Он сел на землю, прислонился к дереву и неожиданно, едва ли не в первую же минуту, заснул.