Текст книги "Меч императора Нерона"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– И счастливую,– со смешком заметил сенатор.

– И счастливую,– как эхо повторил Салюстий, воздев руки кверху и запрокинув голову, словно теперь же и собирался просить богов о продлении жизни сенатора.

– Успокойся, мой Салюстий, и садись,– снова указал актеру на кресло Сенека (тот присел и посмотрел на сенатора умоляющими глазами, в которых все еще стояли слезы).– Я старик, и боги скоро призовут меня, так что просить их долго не придется. Мне жаль тебя, и я тебе помогу. Говоришь, теряешь голос?

– Да, сенатор, совершенно теряю голос.

– И римские врачи не могут помочь?

– Нет, не могут.

Некоторое время сенатор молчал, как бы находясь в глубоком раздумье, потом поднял голову и сказал:

– Вот что, Салюстий...– и долгим взглядом посмотрел на актера.

Тот быстро вставил:

– Я с трепетом слушаю твой приговор!

– Вот что, Салюстий,– повторил сенатор,– ничто не излечивает человека так, как воздух родины. Ты родился в Александрии, и только она может излечить тебя. Ведь ты родился в Александрии?

– Да,– едва слышно произнес Салюстий,– но неужели ты хочешь отправить меня...

Он не договорил, но лицо его приняло самое трагичное выражение, так что сенатор невольно подумал: «Присутствуй Нерон при нашем разговоре, ему бы понравилось такое лицо».

– Нет,– успокоил Сенека актера,– я не собираюсь отправлять тебя в Александрию, хотя это было бы лучше всего, я хочу, чтобы Александрия погостила у тебя в Риме. Как думаешь, Салюстий?

Актер осторожно кивнул.

– Помнится, ты как-то говорил мне... Кажется, по дороге из Александрии,– продолжил сенатор, внимательно глядя на Салюстия,– о юноше, который лечит потерю голоса тухлыми перепелиными яйцами.

– Тухлыми перепелиными яйцами? – переспросил Салюстий, не в силах скрыть недоумение.

– Ну да,– кивнул Сенека,– именно тухлыми перепелиными яйцами. Кажется, он намазывает эту гадость на грудь, втирает, оставляет на некоторое время, а потом смазывает мочой ослицы.

– Мочой ослицы,– выговорил Салюстий, широко раскрыв глаза.

– Я еще тогда посмеялся,– как ни в чем не бывало продолжил Сенека,– а ты уверял меня, что сам видел вылеченных им людей. Ты так рассказывал об этом удивительном юноше, что я поверил. Еще этот способ лечения, как ты мне говорил, возвращает мужскую силу, а при дворе императора Нерона эта проблема всегда остается насущной. Так или нет?

Салюстий испуганно кивнул и с трудом проглотил слюну.

– Я не понимаю тебя, мой Салюстий,– неожиданно заявил сенатор, разведя руки в стороны.

– Чего не понимает сенатор? – осторожно осведомился актер.

– Не понимаю, зачем ты вызвал этого юношу. Его, кажется, зовут Никий, он грек. Так вот, не понимаю, зачем ты вызвал этого юношу в Рим, а сам не прибегаешь к его помощи. Скажу тебе, Салюстий, это неразумно. Не воспользоваться им неразумно, хотя его лечение, я понимаю, не из приятных. Что поделаешь, здоровье превыше удовольствия.

– Но я...– начал было Салюстий, но сенатор не дал ему говорить.

– Ты должен, Салюстий, это твой единственный шанс, ради благополучия императора можно пойти на все. Или ты не согласен с этим? Скажи открыто, не бойся.

– Согласен,– пролепетал вконец обескураженный Салюстий и снова сглотнул.

– За чем же дело стало! Раз уж ты пригласил Никия, то пусть он и вылечит тебя. Он обязательно вылечит, в этом у меня нет никаких сомнений. Или сомневаешься ты сам?

– Нет, нет, не сомневаюсь,– быстро пробормотал актер.

– Это разумно,– заметил сенатор,– А когда он вылечит тебя, ты скажешь о его удивительном даре императору, а если он пожелает увидеть его, то приведешь юношу к Нерону. Императору это может быть интересно, тем более что он сам время от времени подвержен потере голоса. Ты красноречив и артистичен, и ты, как никто, сумеешь раскрыть перед императором замечательные способности твоего земляка. Как его зовут? Кажется, Никий, я не ошибаюсь?

– Никий,– нетвердо повторил Салюстий и тут же повторил уже тверже и осмысленнее: – Да, сенатор, моего земляка зовут Никий.

– Вот и все.– Сенатор сделал жест рукой, показывая, что беседа окончена.– Не буду тебя задерживать, ведь ты должен приготовиться к приходу Никия. Как ты сказал? Он должен прийти к тебе сегодня после захода солнца? Я правильно понял?

– После захода солнца,– согласно повторил актер.

– Тогда поспеши. Прощай.

Салюстий поднялся с трудом, и, когда согнулся в поклоне, сенатор заметил, как дрожат его руки. Актер повернулся и неровными шагами пошел к двери. У самого выхода сенатор его остановил.

– Удивительно. Лечит тухлыми перепелиными яйцами, втирая их в грудь, а смывает мочой...– Он замолчал на несколько мгновений, потом сказал, подняв указательный палец.– Прости, мой Салюстий, я оговорился – не мочой, а молоком ослицы. Я старею, Салюстий, и забываю порой только что сказанное. Значит, тухлые перепелиные яйца и молоко ослицы. Правильно, теперь я ничего не перепутал?

– Нет, сенатор,– жалобно выговорил Салюстий,– тухлые яйца и молоко ослицы.

– Да-а,– протянул сенатор,– в мире много удивительного. Ну ладно, иди.

Но лишь только Салюстий повернулся, как он снова остановил его:

– Забыл тебе сказать. Ты понимаешь, что никому не нужно говорить о том, о чем ты мне поведал. «Хранящий молчание хранит и себя самого»,– продекламировал он, пристально и строго глядя на актера.– Ты же хочешь сохранить себя, Салюстий?

Актер испуганно кивнул.

– Я не ошибся в тебе,– заключил Сенека уже совершенно зловещим тоном,– и надеюсь, ты не разочаруешь меня никогда.

– О сенатор! – воскликнул Салюстий и хотел было продолжать, но под странным взглядом хозяина прервался и замолчал.

– Ты не можешь говорить,– со скорбью напомнил сенатор,– ты совсем потерял голос, всякий произнесенный звук, вернее, только попытка произнесения, доставляет тебе боль. Это так, скажи?

Салюстий хотел было ответить, но только открыл рот – и тут же его закрыл.

– Поспеши, Салюстий,– усмехнулся сенатор,– да хранят тебя боги.

Актер, толкнув дверь спиной, беззвучно вышел, а Сенека вернулся к столу и, опершись о него обеими руками, уставился в одну точку. Лицо его было неподвижно и бледно.

Глава восьмая

В то же самое утро Никий сказал Теренцию, управляющему на вилле сенатора, что ему необходимо отлучиться.

– Отлучиться? – переспросил Теренций, не понимая.– Что значит «отлучиться»?

– Ты не добавил «мой господин»,– с улыбкой вместо ответа заметил Никий.– С тех пор как хозяин назначил тебя моим слугой, ты должен обращаться ко мне «мой господин».

– Прости, мой господин,– чуть побледнев, нерешительно проговорил Теренций,– но я думал...

– Не думай, не надо, я пошутил,– весело сказал Никий и потрепал Теренция по плечу.– Хотя, конечно, на людях лучше всего соблюдать правила. Кстати,– чуть озабоченно спросил он,– когда мы выезжаем?

– Когда стемнеет,– с поклоном отвечал Теренций.– Я уже все приготовил.

– Но Анней Луций сказал, чтобы я был в доме этого Салюстия уже с наступлением темноты. Или я неправильно его понял?

– Ты правильно его понял, мой господин,– глухо отозвался Теренций, глядя в сторону (когда он произнес «мой господин», Никий поморщился, но не прервал старика).– Но когда хозяин уже сел в повозку, он сказал мне, что лучше отправиться с наступлением темноты, а прибыть в Рим ночью. Он не хочет, чтобы кто-нибудь из слуг заметил, как мы уезжаем.

– Хорошо,– кивнул Никий и, помолчав немного, сказал: – Значит, у нас еще есть время, а мне нужно...– Он пристально посмотрел на Теренция.– Мне нужно сделать одно дело. Но ты считаешь, мне нельзя отлучаться?

– Тебя могут увидеть слуги, мой господин,– с озабоченным лицом ответил Теренций.

– Говоришь, слуги...– медленно выговорил Никий, думая о своем, и вдруг, как бы решившись, махнул рукой.– Тогда я попрошу сделать это тебя. Ты знаешь таверну «Хромая Венера»? Это недалеко отсюда.

Теренций кивнул, но, судя по виду, был недоволен.

– Очень хорошо,– вдруг с властными нотками в голосе продолжил Никий.– Спросишь там Симона из Эдессы и передашь ему записку. Я сейчас напишу.

Он сел к столу, написал на клочке пергамента несколько слов и, свернув его в трубочку, подал Теренцию.

– Ты запомнил, Симон из Эдессы? Кстати, какой дорогой мы поедем в Рим?

– Сначала проселками, мой господин, а у Геркулесова холма свернем на Аппиеву дорогу.

– Это и скажешь Симону, да растолкуй ему получше, он не местный, ты меня понял?

– Понял, мой господин, только...

– Перестань повторять «мой господин», ведь рядом нет никого,– недовольно перебил его Никий.– Ну, что тебе неясно?

– Мне все ясно, мой... Мне все ясно, но хозяин...

– Что хозяин? – вплотную придвинувшись к Теренцию, быстро переспросил Никий.

– Хозяин не говорил мне... не говорил мне ни о чем таком,– с трудом выговорил Теренций, и кожа на его лице стала еще бледнее.

– Ты хочешь сказать, что хозяин не приказывал тебе ходить в таверну «Хромая Венера» и передавать мою записку Симону из Эдессы. Ты это имеешь в виду, я правильно понял?

– Да,– едва слышно отозвался Теренций.

Никий усмехнулся, но взгляд его был строг.

– Но разве он не приказал тебе быть у меня слугой?! И разве слуга не должен исполнять все наказы господина?!

– Да, мой господин, но только...

– Хорошо, Теренций, я скажу тебе все, что думаю по этому поводу. Если хозяин приказал тебе шпионить за мной, то тогда (Теренций сделал протестующий жест, но Никий продолжил с нажимом), тогда ты должен будешь докладывать ему обо всем, что вызовет твое подозрение. Если это так, то делай, как приказал хозяин. Но, с другой стороны, он не приказывал тебе не слушать меня и не выполнять моих поручений. Или приказывал? Отвечай!

– Нет, нет, ничего такого он мне не говорил!

– Вот и замечательно, мой Теренций. Если он ничего такого не говорил, то тебе не в чем сомневаться. Так что отнеси эту записку Симону из Эдессы и поскорее возвращайся.

Теренций поклонился и молча пошел к двери. Когда он уже взялся за ручку, Никий его остановил:

– Вот еще что, Теренций. Я хотел тебе сказать, что не делаю ничего, что пошло бы во вред твоему хозяину. Понимаешь – никогда ничего не сделаю такого, что будет ему во вред. Ты веришь мне? Скажи, веришь?

– Верю,– широко раскрыв глаза и с самым серьезным выражением лица кивнул Теренций.

– Тогда иди,– ласково проговорил Никий.

Поздно вечером Теренций вывел Никия из дома потайным ходом. Они прошли сквозь цепкие заросли высоких кустов и спустились в овраг, на дне которого было слышно журчание ручейка.

– Осторожнее,– предупредил шедший впереди Теренций.– Переступи вот здесь, ручей узкий.

Никий приподнял капюшон длинного плаща, посмотрел по сторонам.

– Куда мы идем?

– К лошадям. Здесь нас никто не заметит, мой господин,– шепотом ответил Теренций.– Я привязал лошадей в роще.

– А если их украли, мой Теренций? – коротко усмехнулся Никий.– Тогда нам придется добираться до Рима пешком, а до него, как я понимаю, путь не близкий.

– Надеюсь, не украли,– серьезно ответил Теренций, выбираясь из оврага и тяжело дыша.– Но если такое случится, то я пойду за другими, а ты подождешь меня там.

Когда они достигли рощи, Теренций остановился и прислушался. Никий, сдвинув капюшон, прислушался тоже. Некоторое время спустя он уловил характерное фырканье.

– Здесь,– выдохнул Теренций и пошел по тропинке между деревьями, едва заметной в темноте.

Едва Никий взялся за поводья, Теренций подошел к стремени, помогая ему сесть, а потом кряхтя взобрался на лошадь. Его дыхание стало прерывистым, когда он предупреждал Никия:

– Осторожнее, мой господин, здесь могут быть острые ветки, береги глаза.

Они тронули лошадей и благополучно выехали из рощи. Покачиваясь в седле и глядя в спину Теренция, Никий вдруг подумал, что быть «господином» все-таки очень приятно. Впрочем, тут же, вспомнив строгое лицо своего учителя Павла, он устыдился этой мысли и, чтобы совершенно отогнать ее, стал проговаривать про себя некоторые из его поучений. Но спина Теренция перед ним почему-то мешала сосредоточиться, и Никий закрыл глаза.

Через некоторое время они достигли места, которое Теренций называл Геркулесовым холмом (хотя никакого возвышения Никий не заметил), и свернули на Аппиеву дорогу. Ехали шагом. Сначала лошади шли,-понуро опустив головы, но вдруг насторожились, зафыркали. Впереди мелькнула тень, лошадь Теренция кинулась в сторону, тут же остановилась, пытаясь встать на дыбы. Теренций испуганно вскрикнул и попытался вытащить висевший у пояса меч. Но это ему не удалось: Никий увидел, как какой-то человек, одной рукой сжав поводья и почти повиснув на них, другой рукой ухватился замеч Теренция.

– Симон! – резко окликнул незнакомца Никий.

– А, это ты, Никий, – отозвался тот на чудовищной латыни,– я тебя не узнал.

– Я тебя тоже,– произнес Никий по-арамейски и легко спрыгнул с седла,– Ты похож на настоящего разбойника.

– В этом проклятом Риме все разбойники,– сказал незнакомец, отпустив лошадь Теренция и подойдя к Никию.– Вчера у меня забрали почти все деньги.

– Ладно, я дам тебе немного. Отойдем в сторону.– Никий поманил незнакомца за собой. Уже из темноты он крикнул Теренцию: – Придержи лошадь, Теренций, я скоро.

Теренций недовольно кивнул, слез с седла, взял лошадь своего господина под уздцы, косясь туда, куда ушли его господин и этот человек. Он был напуган, сердце колотилось в груди, а ноги держали плохо.

Никогда он не думал, что на старости лет придется испытывать такие страхи: ночная дорога, выскочивший из темноты незнакомец...

Он прислушивался к непонятной речи невдалеке – голоса звучали все возбужденней – и ему казалось, что он участвует в чем-то нехорошем и это, конечно же, совсем не понравится его настоящему хозяину, Аннею Луцию Сенеке, Никия он не считал настоящим хозяином, хотя Сенека приказал служить Никию так же, как он служил ему. Никий теперь скорее нравился ему, чем не нравился, но просто он еще не стал настоящим господином, а уж настоящих господ Теренций на своем веку видел много. Никий не был строг и обращался с Теренцием уважительно, не как со слугой, а как с равным себе. Все это так, но разве Теренций был ему равен и разве мог быть! Нет, не мог, а следовательно, предпочитал бы остаться на своем месте, быть слугой и видеть в Никии господина.

И еще ему очень не нравилась эта тайная встреча Никия. Теренций растерялся, он не знал, как ему теперь поступать. С одной стороны, надо все рассказать Аннею Луцию Сенеке, своему настоящему хозяину,– в конце концов, в этом он видел свой долг перед хозяином. Но с другой – Сенека не приказывал ему следить за Никием, и, если Теренций станет докладывать ему, он может и рассердиться.

Да, Теренций оказался в трудном положении, он находился в сомнениях. Кроме того, его обуял страх: кто его знает, как может поступить этот страшный незнакомец! Представить себе, что лежишь тут с перерезанным горлом... Нет, лучше ничего такого не представлять.

Теренций дотронулся до кожаного кошеля, притороченного к седлу его лошади,– в кошеле были все их деньги. Никий сам передал ему этот кошель, но Теренций знал, что там не его деньги, а деньги Сенеки. И его охватил ужас от одной только мысли о том, что деньги его настоящего господина могут вот так просто пропасть.

Между тем голоса вдруг стихли, а через несколько мгновений раздался звук приближающихся шагов. Луна вышла из облаков, и Теренций увидел Никия. Тот шел опустив голову, то ли чем-то недовольный, то ли в задумчивости. Незнакомец, тот самый, которого Теренций нашел в таверне «Хромая Венера», был Симоном из Эдессы – теперь он его узнал,– держался чуть поодаль.

– А, Теренций.– Никий поднял голову и словно бы не сразу узнал своего слугу.– Ты вот что,– он протянул руку и показал на седельную сумку Теренция,– развяжи кошель и дай мне несколько монет.

– Сколько? – жалобно спросил Теренций, взявшись за кошель рукой, но не развязывая тесемок.

– Я же сказал, несколько,– недовольно отозвался Никий.– Ну, дай пять или шесть.

– Пять или шесть, пять или шесть,– шептал Теренций горестно, и его дрожащие пальцы все никак не могли справиться с тесемками.

Наконец он их развязал, засунул руку внутрь и на ощупь отсчитал четыре монеты.

– Побыстрее, Теренций, у нас нет времени! – поторапливал его Никий.

Теренций вынужден был все-таки вытянуть руку из кошеля, но, протягивая деньги Никию, он не сразу разжал кулак. Никий взял монеты и, знаком подозвав стоящего в стороне Симона из Эдессы, передал их ему.

– Тут только четыре,– усмехнулся проклятый Симон, встряхнув монеты на ладони.

– Ты слышал, Теренций? – Голос Никия был строг.

Теренций вздохнул, достал из кошеля еще одну монету и подал незнакомцу. Тот небрежно спрятал деньги под одежду. Так небрежно, будто то были морские камушки или какая-нибудь мелочь, а ведь для такого оборванца это целое состояние – он, наверное, никогда в своей глупой жизни не держал столько в руках. И Теренций снова вздохнул.

Никий еще что-то сказал Симону, тот угрюмо кивнул и отвернулся.

Когда они отъезжали, Теренций несколько раз оглянулся: Симон из Эдессы стоял посередине дороги и смотрел им вслед. Теренцию стало не по себе, ему все казалось, что проклятый Симон вдруг догонит их и... Он опять оглянулся, хотя не хотел этого делать, и – встретил насмешливый взгляд Никия.

– Скажи мне, Теренций.– Голос юноши звучал слишком серьезно для того, чтобы быть естественным.– Неужели ты можешь убить человека?

– Почему ты спрашиваешь об этом, мой господин? – в свою очередь удивленно спросил Теренций.

– Как же, я сам видел, как ты схватился за меч. Неужели ударил бы, успей ты его вытянуть?

Теренций вспомнил ненавистное лицо проклятого Симона из Эдессы, то, как он встряхивал их монеты на ладони, и твердо ответил:

– Смог бы, мой господин! – И добавил, спустя несколько мгновений, уже другим, как бы извиняющимся тоном.– Ты не предупредил меня о его появлении, а моя обязанность защищать тебя во что бы то ни стало.

Никий не ответил, а только неопределенно покачал головой.

Глава девятая

Исполняя пожелание Нерона, Сенека отправился к его матери, Агриппине. Теперь она жила в своем доме, сын не только лишил ее покоев во дворце и отобрал телохранителей-германцев, но и приказал не пускать во дворец. Правда, последним приказом она настойчиво пренебрегала и могла появиться в жилище императора в любое время дня и ночи, и ни стража, ни слуги, ни сам командир преторианской гвардии Афраний Бурр не посмели бы ее остановить.

Как-то Сенека напрямую спросил Афрания Бурра, почему он не исполняет приказ императора. Тот повел головой и, пристально посмотрев на сенатора, ответил:

– Пока еще это только семейное дело.

Сенека не счел нужным спрашивать, когда же это перестанет быть только семейным делом. Впрочем, Афраний Бурр вряд ли смог бы ему ответить, даже если бы захотел: невозможно предугадать переплетение всех обстоятельств дворцовых интриг, тем более в семье самого императора. И Сенека дружески улыбнулся командиру преторианцев:

– Ты, как всегда, прав, мой Афраний, я думаю точно так же.

Теперь, идя за управляющим по галерее дома Агриппины, Сенека думал, что все равно придется вмешаться в семейное, как выразился Афраний, дело императора, и главная опасность тут заключается в том, чтобы не стать первым. Вмешаешься первым, первым будешь уничтожен, когда придет время, а в таких случаях оно не заставляет себя ждать.

Агриппина встретила сенатора в центре просторной залы, стены которой были украшены искусной мозаикой. Она стояла, одетая в прозрачную столу с золотой каймой, и лучи солнца, идущие из окон, сходились на ее все еще стройной и гибкой фигуре. Агриппина всегда умела подать себя и показать в лучшем виде все свои прелести. Сенека поймал себя на том, что любуется ею, как великолепной статуей известного мастера, тем более что стояла она недвижимо.

Сенека еще у входа произнес обычное приветствие, подняв правую руку, а когда подошел, то почтительно склонился перед матерью императора. Не поднимая головы, он думал о том, что теперь уже невозможно было не заметить: лицо Агриппины не молодо, и самые искусные и драгоценные притирания не могут этого скрыть. Почему-то он подумал об этом с грустью.

– Встань, мой Луций,– величественно и высокопарно произнесла Агриппина, так, будто он стоял перед ней на коленях. (Эта умная, трезвая и волевая женщина имела одну неприятную слабость – иногда выражалась высокопарно до приторности.)

Сенека Поднял голову и с почтением посмотрел на нее, не спеша что-либо говорить – в сложившихся обстоятельствах разумнее было выждать.

Агриппина вдруг положила руку на талию и, грациозно изогнувшись (Сенека снова с грустью подумал, что годы берут свое и Агриппина уже не та), спросила:

– Скажи, как ты меня находишь?

– Я подтверждаю то, что знают все: ты всегда прекрасна,– улыбнулся Сенека.

– Я спрашиваю тебя не как придворного льстеца, а как мужчину,– пояснила она раздраженно.– Ты можешь сказать мне правду?!

– Не гневайся на меня, Агриппина, я ее уже сказал.

Агриппина недовольно фыркнула, резко развернулась и, подойдя к мягкому креслу у большого окна, села.

– Иди же, Луций, чего ты ждешь,– резко проговорила она, указывая на кресло напротив.

Сенека совершенно не ожидал такого начала разговора и не мог понять, к чему она клонит. Но долгая жизнь при дворе научила его невозмутимости – он подошел и медленно опустился в кресло, продолжая улыбаться. Агриппина, чуть приподняв край столы – будто нечаянно,– выставила вперед свои все еще красивые ноги. Зная, что она ничего не делает просто так (это относилось даже и к чувствам), он произнес сладким голосом, переводя взгляд с ее ног на лицо и обратно:

– Как же ты прекрасна, Агриппина!

Выражение удовольствия мелькнуло на ее лице и исчезло – оно снова стало озабоченным.

– Ты находишь? – спросила она по-деловому.

– Дорогая Агриппина, мы знаем друг друга много лет, и я до сих пор...– Он прервался, словно у него перехватило дыхание, и совершенно в восточном духе, с поклоном приложив ладонь к груди, продолжил: – Я до сих пор чувствую к тебе... Но ты это знаешь сама: кто хоть раз видел тебя, тот не может...

– Оставь,– поморщилась она,– ты всегда был льстецом. Мне не нужны твои славословия, тем более сейчас, когда я нахожусь в таком...– она неожиданно всхлипнула,– в таком затруднении. Ты знаешь, что меня выгнали из дворца как надоевшую девку! Ты знаешь, что меня лишили моих германцев, и теперь любой, ты слышишь меня, любой может оскорбить и даже убить мать императора! И наконец, ты знаешь, что мой неблагодарный сын приказал не пускать меня во дворец! Меня! Ты понимаешь, что это значит?!

Сенека прекрасно понимал, что это значит, но сейчас его беспокоило то обстоятельство, что Агриппина говорит слишком громко, и он невольно повел глазами по сторонам.

– И ты! – усмехнулась она презрительно.– И ты уже стал опасаться! Где твое былое мужество, мой Луций!

Сенатор грустно вздохнул:

– В мои годы это качество кажется обременительным, дорогая Агриппина. Мужество присуще зрелым мужам, а я старик.

– Ты не изменился, Луций,– проговорила она недовольно, глядя в сторону.– Никогда не поймешь, где ты настоящий, а где льстивый и трусливый царедворец.

– Вот видишь,– с чуть заметной обидой сказал Сенека,– ты сама признаешь, что я трус, как же можно требовать от меня мужества? Кроме того, я не понимаю, что мне нужно делать. Скажи, и, быть может, я сумею собрать остатки прежних сил, хотя их осталось так мало.

– Это у тебя мало сил? – усмехнулась она, но уже не презрительно, а скорее интимно, как если бы они разговаривали лежа в постели.– Да ты еще способен завалить какую-нибудь пышнотелую девку, а то и не одну! Не смеши меня, Луций, мне сейчас не до смеха.

Этот грубый комплимент был приятен старому философу: Агриппина, как никто, умела говорить грубости, доставлявшие удовольствие.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь возможности,– усмехнулся Сенека ей в тон.

– Ничего я не преувеличиваю,– проговорила она, нетерпеливо поводя плечами,– Но я пригласила тебя не для того, чтобы говорить комплименты, у меня к тебе важное дело,– Она понизила голос, подалась вперед и пристально посмотрела на сенатора.– Дело государственной важности, хотя оно и может показаться тебе странным.

«Наконец-то»,– подумал Сенека, а вслух сказал, тоже подавшись вперед:

– Я внимательно слушаю тебя.

– Прежде всего скажи: на чьей ты стороне?

– Мне не хотелось бы отделять сына от матери,– уклончиво выговорил он.

– Ну ладно.– Она махнула рукой, словно отметая предыдущий вопрос.– Вот что я хотела тебе сообщить: я решила соблазнить Нерона.

– Соблазнить? – не понимая, поморщился Сенека.– Чем соблазнить?

– Собой,– досадуя на его непонимание, ответила она.– Соблазнить собой, как это делают женщины.

– Нерона? Твоего сына?

– Тебя это удивляет? Говори!

– Для меня это несколько неожиданно.– Сенека чуть развел руки в стороны.– Но посуди сама...

– Не надо объяснений,– прервала его Агриппина.– Только я не понимаю, что тебя здесь смущает? Кроме того, что он мой сын, он еще и мужчина. Причем в первую очередь мужчина. К тому же, как всем известно, падкий на женщин. Правда, не только на женщин, но это сейчас не важно. Он мужчина, падкий на женщин, я – женщина, что же тут странного? Мне кажется, все это вполне естественно. Я потому и спрашивала тебя, как ты меня находишь, мне надо знать, могу ли я возбудить страсть.

– Ты можешь возбудить страсть, моя Агриппина,– все еще не совсем придя в себя от ее слов, проговорил Сенека.– Ты, как никто, скажу это тебе без лести, можешь возбуждать страсть, и возраст мужчины и его положение тут ничего не значат, но...

– Что «но»?

– Но он твой сын, Агриппина, ты представляешь, что будут говорить в Риме!

– В Риме? – усмехнулась она с крайней степенью презрения.– В этой помойке, которая по недоразумению все еще именуется Рим? Или ты все еще называешь эту помойку Великим Римом?

– Я думаю, что ты не вполне справедлива,– осторожно заметил Сенека.– Хотя, конечно, и я не отрицаю, что в Риме не все ладно.

– Не все ладно! Не все ладно! – Она схватилась за подлокотники кресла с такой силой, что у нее побелели пальцы.– Презренные рабы правят Римом! Какой-то мелкий жулик Палант разъезжает по городу, как восточный царь. Жалкий вольноотпущенник мнит себя выше римского патриция!

«Ты сама лежала в постели с этим самым Палантом, и тогда он не казался тебе очень уж жалким. И тогда ты не считала себя униженной – жена императора Клавдия и мать Наследника!» – хотелось воскликнуть Сенеке, но, разумеется, он промолчал.

– И ты называешь такое положение нормальным! Ты говоришь, что в Риме просто не все ладно! – все более распаляясь и уже почти крича, продолжала Агриппина.– Называй это как хочешь, а для меня Рим – помойка, и больше ничего.

Она откинулась в кресле, тяжело дыша, ее пышная грудь вздымалась при каждом вдохе, и Сенека невольно отметил, что она и в самом деле все еще соблазнительна, и в гневе даже больше, чем в любви.

Некоторое время они молчали. Агриппина сидела в кресле, а Сенека рассматривал морщины на ее шее и думал о том, что все в этом мире имеет свой предел, а молодость уходит быстрее всего, хотя с этим не хочется соглашаться, особенно женщинам.

Но Агриппина была женщиной сильной, она умела брать себя в руки. Когда их взгляды снова встретились, лицо ее было спокойным и сосредоточенным.

– Прости, Луций,– она грустно улыбнулась,– порой я не умею сдержать себя.

Сенека выразил на лице понимание, но ничего не сказал.

– Так вот, я хочу спросить тебя.– Она снова подалась вперед и заговорила шепотом.– Что ты думаешь о моем плане? Или ты считаешь, что я не сумею?..

– Что не сумеешь?

– Соблазнить Нерона,– поморщилась она.– Ты считаешь, я уже слишком стара для этого?

– Конечно нет,– не сумев скрыть досаду, ответил Сенека.– Но я тебе уже говорил, Рим не примет этого. Ты можешь называть его как угодно, но он не примет такого положения, когда император живет с собственной матерью. Он не примет этого и не потерпит такого императора, потому что подобное положение подрывает все устои – семьи, государственности, чего угодно. Ты не выиграешь, Агриппина, а Нерон проиграет – вспомни, это же твой сын, ты сама отдала столько сил, чтобы он стал императором!

– Ты говоришь, что Рим не примет,– с угрозой в голосе (угроза относилась к Риму, конечно, а не к собеседнику) выговорила она.– А разве твой Рим отверг моего брата Гая, когда император Гай Калигула жил со своей сестрой Друзиллой и даже женился на ней! Или твой Рим отверг меня, когда я вышла замуж за собственного дядю, императора Клавдия! Почему же твой Рим не примет, если я стану жить с сыном? Чем это хуже, чем жить с сестрой?

– Хуже, Агриппина, и ты прекрасно понимаешь это,– твердо и ласково одновременно сказал Сенека.– Кроме того, тебе известно, чем кончил твой брат, император Гай!

– Все они кончают плохо,– отмахнулась Агриппина,– но разве в этом суть? Ты думаешь, я делаю это для себя, ты думаешь, что я испугалась, когда он выгнал меня из дворца и отнял моих германцев? Ты знаешь, я ничего не боюсь и на все готова.

– Знаю,– кивнул Сенека и невольно вспомнил отравленного Агриппиной императора Клавдия.

– Я хочу спасти Рим, вот что мне надо,– подняв правую руку, словно во время клятвы, высокопарно произнесла она.– Я хочу быть возлюбленной сына: возлюбленной женщиной, если не получается любящей матерью. Ты знаешь, в этом не моя вина – ведь я столько сделала для сына. Когда я добьюсь от Нерона того, чего желаю – любви, я вышвырну из дворца всех этих палантов, всех этих презренных вольноотпущенников, всех этих пьяниц и развратников, казнокрадов и льстецов. Да что там дворец – я очищу от них Рим так же, как очищают дом от отбросов и грязи! И тогда Рим перестанет быть смердящей помойкой и не посмеет осудить меня. Ты понял мою цель, Луций? Я призываю тебя помочь мне.

Сенека смотрел на нее, испытывая сожаление. Он думал о том, что же делается с женщиной, когда ее обуревает страсть к власти столь же сильная, как и страсть к мужчине. «Она не хочет спасти Рим, она хочет его изнасиловать»,– сказал он про себя и еще подумал о том, что ему пора на покой. Уехать на дальнюю виллу, жить там тихо и беззаботно, размышлять о высоком и вечном и так же тихо, почти незаметно принять смерть. Он уже стар, чтобы снова ввязываться в эту борьбу. Да и незачем. Чего он хочет от жизни? Покоя и только покоя.

Но, думая так, он знал, что может лишь желать покоя, но не может его обрести. «Не дадут, не позволят»,– вздохнул сенатор.

– Ты вздыхаешь! Ты не хочешь помочь мне спасти Рим? – с напряжением в голосе спросила Агриппина.

– Нет, нет,– быстро ответил он, все еще не отойдя от своих размышлений,– Но я...

– Но что, что? – Она потянулась и больно ухватила его за запястье.

– Я не очень понимаю, Агриппина, что я должен делать,– устало выговорил он, с трудом высвобождая руку из ее цепких и сильных пальцев.