Текст книги "Меч императора Нерона"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Знаешь, Симон, только учитель Павел мог решить это.

– Что? Что это? – воскликнул Симон, сжав кулаки и глядя на Теренция едва ли не с ненавистью.

– О Никии,– сдержанно, но без страха пояснил Теренций и наконец сказал главное, о чем не решался говорить раньше: – Может быть, учитель Павел ошибся, послав Никия. Я хочу сказать, ошибся, выбрав его.

– Учитель Павел не мог ошибиться! – Тяжелый взгляд Симона сделался каменным.

– Но тогда...– Теренций начал, но не договорил, намеренно не договорил, давая возможность Симону досказать самому. Но Симон молчал, неподвижно и уже как будто со страхом глядя на Теренция. И Теренций выговорил, уже уверенно, как учитель ученику, как взрослый подростку: – Если учитель Павел не мог ошибиться, а я в это верю, то тогда он и не ошибся.

– Он не ошибся,– повторил Симон скорее непроизвольно, чем утверждающе.

– Если так,– продолжал Теренций все увереннее,– то, значит, Никий поступает правильно, и никто не имеет права судить его. Учитель Павел знал, что делал, когда посылал его, и осуждать Никия – это все равно что осуждать учителя Павла!

Симон теперь смотрел на Теренция с откровенным страхом. Он сказал еле слышно, скорее самому себе, чем Теренцию:

– А учителя Петр и Иаков.– И он повторил, но уже спрашивая Теренция: – А учителя Петр и Иаков? Ведь Онисим пришел от них!

Теренций пожал плечами и сказал, вставая:

– Этого я не знаю, Симон. Кто я такой, чтобы судить о великих учителях! Я просто думаю, что если учитель Павел послал тебя охранять Никия, как ты говоришь, во что бы то ни стало, то ты должен делать это, не рассуждая.

Он подошел к лошадям и стал отвязывать поводья. Симон приблизился к нему, взялся за стремя. Опираясь на его плечо, Теренций сел в седло.

– Путь неблизкий, мне пора ехать,– произнес он.

Симон взял его лошадь под уздцы:

– Но я должен увидеться с Никием! Ты поможешь мне?

– Меня не будет в Риме несколько дней, но потом... Потом я подумаю, как это лучше сделать. Скажи, где я могу найти тебя?

– Я сам тебя найду,– пообещал Симон, отпуская поводья и отходя в сторону.

Теренций кивнул:

– Тогда прощай! – И тронул лошадь.

– Теренций,– услышал он за спиной голос Симона и, останавливаясь, снова потянул за повод.

Симон подошел. Не глядя на Теренция, сказал:

– Ты не мог бы дать мне несколько монет? Понимаешь...

– Да, да,– пробормотал Теренций, чувствуя, что краснеет, и потянулся к кошелю, висевшему на поясе.

Его рука дрожала, и он долго не мог справиться с застежкой.

Глава третья

Уже несколько недель Никий жил в Афинах, куда он отправился подготовить приезд императора. Нерон устраивал в Афинах состязание кифаредов и сам решил участвовать в нем. Состязание задумывалось как грандиозное празднество, должное в полной мере выявить блистательный талант императора Рима.

Отправляя Никия, Нерон взволнованно говорил:

– Жаль, Никий, что я не родился греком, в этом я тебе завидую.

– Но тогда ты не смог бы стать императором,– с улыбкой заметил Никий.

Нерон махнул рукой:

– Власть не принесла мне счастья, Никий, и уже не принесет никогда. Родись я греком, я стал бы великим кифаредом, столетия спустя обо мне бы слагали песни. Рим холоден и бездушен – только в Греции умеют понимать искусство, ценить красоту поэзии. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

– Но не всякий грек становится кифаредом, принцепс. Например, я.

– Я бы стал.

– Но ты и без того великий кифаред,– произнес Никий с поклоном.– Власть заслоняет твой талант, но все равно он велик. Если бы тебе было позволено...

– Если бы мне было позволено...– перебил его Нерон и, вздохнув, продолжил с грустью в голосе: – Все они только мешали мне. Им нужна была власть, а мне – поэзия. Я не хотел, меня заставляли. Я был молод и мало что понимал в жизни. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

Все дни своего плаванья (он добирался морем) Никий думал о Нероне. Императора не за что было любить, но он любил его. Теперь не притворяясь – по-настоящему. Но сам не мог понять почему. Может быть, потому, что Нерон представлялся ему ребенком? Он не мог объяснить этого даже самому себе, но видел императора ребенком.

Никий остался, наверное, единственным из близких к Нерону людей, кому нравились занятия императора поэзией, актерским искусством, пением. И совсем не потому, что Нерон делал это хорошо. Нет, он делал это плохо, во всяком случае довольно посредственно. Тут сказалось другое – радость, которую испытывал Нерон, делая это. Настоящая детская радость, присущая только ребенку, который еще не умеет понимать, в каком мире живет. Сам Никий не испытывал этой радости, хотя был значительно моложе Нерона.

Злодейства Нерона казались теперь Никию тоже проявлениями ребенка. Разве ребенок ведает, что творит, когда ломает игрушки, наносит боль своим воспитателям, родителям и слугам?!

Нет, Никий не оправдывал Нерона, он просто чувствовал, что за всем этим нет продуманной хитрости и продуманной жестокости – у него был слишком переменчивый характер, чтобы продумывать свои действия хотя бы на два шага вперед.

Что хотели от молодого императора его мать Агриппина, Афраний Бурр, тот же Сенека? Разве того, чтобы он стал справедливым и мудрым? Совсем нет. Они хотели лишь, чтобы он внешне представлял такового правителя и чтобы народ Рима и сенаторы видели это. Так им казалось спокойнее, так они чувствовали себя надежнее, так им легче было проявлять свою власть, наживаться, пользуясь властью. Они укоряли императора, когда он изображал из себя актера или наездника (Нерон любил участвовать в состязаниях на колесницах и страстно желал получить лавровый венок победителя). Они говорили, что такие выступления не приличествуют его положению, что он теряет уважение подданных, выступая на сцене или в цирке. А он хотел жить, радоваться, а не пребывать куклой. Будучи императором, он хотел жить как частное лицо. Да, это невозможно, но все равно он честнее, чем они все, потому что бескорыстен в своих проявлениях, пусть они даже наивны и смешны.

Сейчас, на состязаниях кифаредов в Афинах, ему уже никто помешать не мог. Нерон очень волновался, послал Никия вперед, чтобы тот тщательно все приготовил, вернее, надзирал за уже шедшими приготовлениями.

Как оказалось, ничего особенного делать не пришлось. Дважды он съездил в театр – там строили специальный помост,– лениво понаблюдал за работами. Один раз был у римского наместника – тот долго и нудно распространялся о своих неустанных деяниях. Так что ничего от Никия не требовалось, но жизнь в Афинах показалась ему более чем приятной. Он был представителем самого императора Рима, а это многое определяло в отношении к нему окружающих. Он и не думал, что в Греции так хорошо относятся к Нерону. Вокруг он слышал разговоры о том, что и Нерон по-особому относится к Греции – обещает снизить налоги, предоставить льготы и все такое прочее.

Когда он проезжал по городу, жители приветствовали его так, будто он сам был императором. Ликование показалось ему столь искренним, что Никий не утерпел, выглянул из носилок и приветственно помахал толпе рукой. При этом он поймал презрительный взгляд центуриона Палибия, сопровождавшего его во главе отряда солдат.

Он сам взял Палибия с собой, чтобы только ощутить собственное над ним превосходство. Кто такой этот Палибий перед ним, посланником и любимцем самого императора Рима? После смерти Афрания Бурра Палибий ушел в тень, ведь он до конца оставался одним из самых близких к Афранию людей. Нерон как-то сказал при Никии, что хочет отправить Палибия и еще нескольких командиров в дальние гарнизоны. Он сказал:

– Даже духа Афрания не должно быть во дворце.

Но неожиданно для императора Никий заступился

за центуриона. И когда Нерон подозрительно на него посмотрел и проговорил, не скрывая неудовольствия:

– Не понимаю, Никий, что тебе в нем? – Никий ответил, покраснев:

– У меня с ним свои счеты, император.

– Счеты? Какие же у тебя с ним могут быть счеты? Кто он такой, этот Палибий! Когда он уберется в провинциальный гарнизон, никто и не вспомнит, что такой существовал когда-то.

– Да, это так,– сказал Никий и, мельком взглянув на Поппею, присутствовавшую при разговоре, опустил глаза.– Позволь, принцепс, сказать правду.

Нерон удивился:

– Правду? Какую правду? Ну, говори.

– Помнишь, когда я сопровождал твою мать, а корабль затонул...

– Помню, корабль затонул, а моя мать вплавь добралась до берега. Что из того?

– Я не об этом, принцепс. Я о том, что центурион Палибий встретил меня на берегу с отрядом солдат. Потом он сопровождал меня в Рим.

– Сопровождал тебя в Рим Палибий. Думаешь, я помню такие вещи? Дальше!

– Зато я хорошо помню. Он смотрел на меня...– Никий помедлил, не решаясь, и наконец с трудом выговорил: – Он смотрел на меня с высокомерием, принцепс, с насмешкой, он смотрел на меня... Нет, не могу объяснить.

– Ты хочешь, чтобы я наказал его? – спросил Нерон.– Ты считаешь его перевод в провинциальный гарнизон недостаточным наказанием? Что ж, я подумаю над этим. Но я не понимаю, Никий, в чем, собственно...

– Он прав,– неожиданно жестко произнесла Поппея,– я понимаю Никия.

– Тогда объясни ты,– Нерон развел руками.– Почему это вы понимаете, а я нет.

– Потому что ты император,– прямо глядя в глаза Нерону, сказала Поппея.– Ты император, и никто не имеет права смотреть на тебя с презрением. Никто на тебя так никогда и не смотрел. А на меня смотрели, и я хорошо понимаю Никия. Но никто не имеет права смотреть так на любимца императора, тем самым подвергая сомнению правильность твоего выбора.

– А-а,– протянул Нерон,– я никогда не думал об этом. Значит, наш Никий тщеславен?

– Он не тщеславен,– отрезала Поппея,– он прав. Он не сказал, что это касается твоей чести, потому что не хотел тебя огорчать. Разве не так, Никий?!

Она не спрашивала, она утверждала. Никий опустил голову и вздохнул.

– Но что же вы хотите? – благодушно заметил Нерон.– Я накажу его, только скажите как.

– Отправь его сопровождать Никия. Поставь Никия над ним, вот и все,– сказала Поппея.

– Хорошо,– кивнул Нерон,– если ты так хочешь.

Никий благодарно посмотрел на Поппею, она чуть усмехнулась понимающе.

Нерон тогда в самом деле вызвал Палибия и в присутствии Никия, косясь на Поппею, приказал центуриону сопровождать своего посланника в Афины.

– Ты хорошо понимаешь, центурион, что такое императорский посланник?

– Да, принцепс! – четко кивнул Палибий.– Это представитель Рима!

– Это мой личный представитель,– надвинулся на него Нерон,– все равно что я сам. Ты понял?!

Палибий снова кивнул:

– Я все понял, принцепс.

Нерон поднял указательный палец, выговорил сердито:

– Так смотри же, Палибий!..

Когда центурион ушел, Нерон вопросительно глянул на Поппею. Она одобрительно кивнула.

Но Никий остался недоволен. Недоволен потому, что Палибий, конечно же, почувствовал, что Никий жаловался на него императору. Он стал предельно исполнителен, подчеркнуто вежлив, но смотрел... Это был все тот же взгляд, и даже более унизительный на фоне четкого исполнения его обязанностей.

Взгляд Палибия время от времени отравлял Никию замечательное пребывание в Афинах. Никий сказал себе, что никоим образом не должен этого обнаруживать, но однажды не сдержался.

То оказался день его триумфа, его посетил сам наместник Рима Юлий Басс. Юлию уже перевалило далеко за пятьдесят, он был уважаем не только здесь, в провинции, но и в Риме. И разговаривал он с Никием как с равным себе. Рассказал о трудностях провинциального управления, поведал о своей тоске по Риму. Короче говоря, может быть, впервые Никий ощутил себя почти значительным лицом, хотя отвечал очень просто и выказывал Юлию Бассу всяческое уважение. Тот уехал довольный, дружески распрощавшись с Никием.

Никий был почти счастлив, ему хотелось высказать хоть кому-то, что он чувствует. Но поговорить оказалось не с кем, и он вызвал Палибия. Тот явился, четко доложил, что все в порядке, караулы расставлены, солдаты здоровы... Никий прервал его, предложил сесть. Тот опустился на краешек кресла – сидел прямой, официальный, неприступный.

– Как тебе понравился наместник? – спросил Ни-кий самым дружеским тоном и сделал рукой жест, приглашая Палибия расслабиться.

Но тот остался сидеть столь же прямо, холодно и неподвижно глядя на Никия. Унизительно-неподвижно, это Никий почувствовал остро.

– Я спросил тебя. Отвечай! – Никий не смог сдержать раздражения.

– Слушаюсь! – отчеканил Палибий и спросил: – Ты хочешь знать мое мнение о наместнике?

– Да, я хочу знать твое мнение!

– Он патриций, значительное лицо, он представляет в провинции императорскую власть. Пожалуй, это все, что я могу сказать на его счет. Я всего-навсего солдат.

– Та-ак! – Никий встал. Палибий тут же поднялся следом.– А какого ты мнения обо мне, Палибий? Может быть, ты выскажешь мне его наконец открыто!

– Мое мнение о тебе совпадает с мнением императора Нерона! – четко выговорил Палибий.– И я готов выполнить все, что ты прикажешь. Приказывай!

– Уходи! – сквозь зубы процедил Никий.

Палибий поклонился, круто развернулся и, четко печатая шаг, вышел.

Никий опустился в кресло, закрыл ладонями лицо. Ему хотелось плакать, он чувствовал себя бессильным, униженным. Впервые за долгое время он вспомнил учителя Павла. Тот был строг, но никогда Никий не ощущал себя униженным. Теперь учитель умер. Когда Никий получил известие о его смерти, он принял это спокойно, неожиданно спокойно. Он даже сумел заставить себя не думать об учителе, и это получилось на удивление легко. Тогда.

Сейчас он вспомнил его так, будто только что узнал о его смерти. Щемящая тоска наполнила все его существо. Ему жаль было учителя и одновременно жаль самого себя. Учитель бросил его, послал в этот ненавистный Рим и бросил. Бросил, чтобы какой-то Палибий мог унижать его. А разве Никий совершил что-нибудь такое, что не понравилось бы учителю? Нет, Никий делал именно то, чего от него хотели. Он расправлялся с врагами Рима – с Агриппиной, с Афранием Бурром. Он готов был убить их всех... Так хотел учитель, а значит, так хотел Бог!

Никий медленно поднял голову, посмотрел вверх –потолок украшала замысловатая лепнина. Он хотел обратиться к Богу, но не смог – мешала лепнина. Потолок закрывал от него Бога.

– Этого не может быть,– едва слышно выговорил он и по какой-то непонятной ему связи вспомнил о Нероне.– Я люблю его.

Проговорив это, он испугался. Что-то опасно смешалось в его сознании, и он не мог понять, кому предназначались эти слова – Богу или Нерону.

– Я люблю его! – повторил Никий плачущим голосом и без сил сполз с кресла на пол.

Глава четвертая

Еще там, в Афинах, ему стал сниться один и тот же сон: пришествие учителя Павла. Сон был очень простым и очень страшным. Над постелью вставал Павел и что-то говорил Никию. Голос звучал ровно, ясно, Никий отчетливо слышал произносимое. Потом Павел исчезал, а Никий просыпался. Он не вскакивал в страхе, не обливался холодным потом, не кричал. Он просто открывал глаза, смотрел в потолок и пытался вспомнить то, о чем говорил Павел. Пытался и – не мог. И это при том, что знал: он слышал и понимал сказанное Павлом.

Если позволяли обстоятельства, он лежал в постели часами, неподвижно глядя в потолок. Входившие слуги смотрели на него со страхом – Никий казался мертвым.

Он так и не вспомнил ни одного слова Павла, и иногда ему казалось, что он уже сошел с ума. Он просил Павла не приходить, но тот неизменно являлся и говорил. Никий возносил молитву к Богу, но и Бог не желал ему помогать. Сон этот измучил Никия, и к приезду Нерона он чувствовал себя так, будто встал после тяжелой болезни. Смертельной.

Нерон въехал в Афины с необыкновенной торжественностью. Его сопровождало множество богато разукрашенных колесниц. На первой стояли он и Поппея. На голове Нерона красовался лавровый венок. Поппея была одета, как царица. Император приветствовал радостно бесновавшуюся возле них толпу. Поппея смотрела поверх голов, неподвижно, надменно, и походила на статую.

Торжественная встреча продолжалась слишком долго. Никий так устал, что видел перед собой лишь разноцветное мелькание. Наконец Нерон вошел в отведенные для него покои дома наместника, а уже через короткое время Никию сообщили, что император ждет его.

Нерон пребывал в хорошем настроении и радостно обнял Никия. В лице императора не заметно было даже следов усталости, напротив, он казался бодр, как никогда.

– Рад тебя видёть, Никий. Ты как будто бы не очень доволен. Тебя плохо приняли в Афинах? Ну, что же ты молчишь?

– Нет, принцепс, я счастлив видеть тебя. Просто я...

Никий не успел договорить, вошла Поппея. Теперь на ней было легкое платье без украшений, что еще больше подчеркивало бледность лица.

– Просто он устал,– сказала она еще с порога, недовольно глядя на Нерона.– Мне кажется, праздник вышел слишком затянутым. Ты так не считаешь, Нерон?

– Он только начинается, дорогая Поппея,– благодушно ответил тот.– Мне кажется, все прошло замечательно. А как народ радовался моему приезду! Нашему приезду,– поправился он, перехватив взгляд Поппеи.

– Твоему,– сказала она,– твоему приезду. Но ты уже не мальчик, Нерон, чтобы не понимать...

– Что? Что я должен понимать?! – запальчиво прервал ее он.

– Что радость толпы ничего не значит,– спокойно продолжила она.– Сегодня толпа кричит «да здравствует», а завтра крикнет «долой». Причем с тем же рвением.

– Но будь справедлива, Поппея,– примирительно выговорил Нерон,– пока они не кричат «долой».

– Император не должен возбуждать собой толпу. Народ не должен радоваться, что ты управляешь им, он должен знать это. Человек радуется лакомству, но никому в голову не придет радоваться хлебу, который он ест каждый день.

– Ты считаешь, что я лакомство? – спросил Нерон, хитро взглянув на Никия.– Что ж, не вижу в этом ничего плохого.

Поппея осуждающе покачала головой:

– Когда лакомство надоедает, человек не может не только есть его, но и видеть. Или ты не понимаешь, о чем я говорю?

Нерон подошел, обнял ее за плечи:

– Успокойся, Поппея, позволь мне побыть лакомством здесь, в Афинах. В Риме я обещаю тебе стать хлебом. Ну, ты позволяешь мне?

Она недовольно передернула плечами, отошла в сторону. Нерон подмигнул Никию:

– Видишь, Никий, что значит быть женатым человеком. Императору достается от жены так же, как и простому смертному.

– Я тебе не жена! – глухо проговорила Поппея.

– Ну что ты, дорогая,– Нерон снова попытался ее обнять,– ты мне больше чем жена.

– Я не хочу быть больше,– зло бросила Поппея и, держа спину прямо, вышла в дверь, гулко хлопнув ею.

Нерон развел руками:

– Вот видишь...– Он вздохнул.– Или ты тоже считаешь, Никий, что она права?

– Я думаю, что она любит тебя,– осторожно произнес Никий.

– Любит? Вот как! – насмешливо и удивленно бросил Нерон и тут же отвернулся.– Ну ладно, увидимся на пиру. Иди.

Эта насмешливость Нерона более всего поразила Никия. Казалось бы, совершенный пустяк, но Никий почувствовал, что дни Поппеи сочтены. Возможно, не сейчас, возможно, много позже, но это обязательно произойдет – Нерон сломает любимую игрушку, отбросит лакомство, которое ему надоест.

Во время пира Нерон был весел, а Поппея строга. Она натянуто улыбалась лишь в тех случаях, когда гости поднимали чаши за ее здоровье. Она вскоре ушла – сказавшись уставшей. Никию почудилось, что, уходя, она особым образом на него посмотрела, как бы приглашая последовать за собой. Он истолковал ее взгляд очень определенно и испугался. Опустил глаза, сделал вид, что ничего не понял. И досидел до конца. Не пил, а только изображал питье.

Впрочем, и гости, и сам император ничего не изображали, вскоре речи сделались бессвязными, вино поминутно проливалось из дрожавших в руках чаш. Наконец слуги стали уносить задремавших гостей. Император держался едва ли не дольше всех – смотрел перед собой осоловевшими глазами, что-то несвязно бормоча. Слуги стояли в нерешительности и взялись за него лишь тогда, когда голова императора окончательно упала на подушки.

Никий выпил мало, но все равно, возвращаясь туда, где жил (этот дом находился в нескольких кварталах от резиденции наместника, в которой остановился император), чувствовал сонливость и неприятное сжатие в голове.

Раздевшись с помощью слуг, он упал на ложе и тотчас уснул. Проспав некоторое время, он вдруг ощу-тил безотчетную тревогу и открыл глаза. И тут же, вскрикнув, вжался в подушку затылком. Над ним склонилось женское лицо, внимательно и строго на него глядя. При слабом мерцании светильника (Никий боялся полной темноты) он не сразу узнал Поппею.

– Не удивляйся, Никий, это я,– произнесла она необычайно мягко, что никак не вязалось со строгостью ее лица.

– Ты? – Никий все никак не мог преодолеть испуг.– Но как же?..

Он хотел подняться и уже сделал движение, пытаясь опереться на руки, но Поппея сказала:

– Нет, лежи,– и положила ему руку на грудь.

Он вздрогнул от ее нежного прикосновения, но невольно посмотрел за ее спину, на дверь. Она поняла его взгляд, сказала, улыбнувшись:

– Да, слуги видели меня, не могли не видеть.

– Но тогда...– Никий не скрывал испуга, но уже по другому поводу.

– Думаю, они будут молчать. По крайней мере, мы не в Риме, где стены имеют уши, а каждый слуга – шпион наших врагов. Они, конечно, заговорят, но пока это дойдет до тех, кто может повредить нам...– она грустно усмехнулась,– будем ли мы еще жить в то время!

– Что ты имеешь в виду, я не понимаю?

– Я имею в виду, Никий, то, что мы единственные в окружении Нерона, кто может помочь друг другу. Ну, и ему, разумеется.

Последнее она произнесла с нескрываемым презрением.

Никий находился в замешательстве. Рука Поппеи все еще лежала у него на груди – ему было и приятно, и страшно, он ничего не понимал.

– А Нерон? – спросил он первое, что пришло в голову, чтобы только не длить тревожное молчание.

– Он спит, ты же знаешь. У нас есть время до утра.

– Но, Поппея, послушай,– умоляюще заговорил он,– мы не должны... Я не знаю, но ты сама обязана понять...

Она спокойно и чуть насмешливо смотрела на него: не насмешливо-презрительно, а насмешливо-любовно. Он так и не сумел закончить фразы, а Поппея, переждав, вдруг спросила:

– Скажи, я нравлюсь тебе?

– Ты? – глупо переспросил он, не зная, что ответить.

– Я, Никий, я.

– Да, Поппея, конечно, ты нравишься мне.

– И ты хотел бы быть со мной?

– Ты спрашиваешь? – вдруг произнес он, задышав часто; рука Поппеи еще плотнее прижалась к его груди.

– Нет, я знаю, я просто хотела услышать это от тебя.

– Зачем?

Она удивленно подняла брови:

– Потому что я женщина.

Никий не нашелся с ответом, но его рука, медленно поднявшись, накрыла руку Поппеи. И в то же мгновенье Поппея резко перевернула руку ладонью вверх и схватила Никия. Ее пальцы переплелись с его, она шепнула:

– Подвинься,– и легла рядом, дыша ему в ухо.

Он боялся пошевелиться, лежал напряженный. Она сказала, коснувшись влажными губами его щеки:

– Люби меня, Никий. Это уже не имеет... не имеет никакого значения.

Он не успел спросить, о каком значении она говорит. Поппея порывисто обняла его, он почувствовал теплоту и упругость ее бедра, трепет груди, горячее прикосновение губ.

Поппея не была столь же умелой любовницей, как Агриппина. Но в ней нашлось другое – она умела подчиниться. Особым образом сделаться слабой в руках мужчины. Тут не в удовлетворении было дело, а в ощущении силы, которое она давала.

– Ты любишь, любишь, любишь меня! – говорил он задыхаясь, сам не сознавая того, что не спрашивал, а утверждал.

Она не отвечала, лишь дыхание ее, казалось, делалось еще горячее. Оно обжигало, как огонь, и хотелось и укротить этот огонь, и сгореть в нем одновременно.

Потом она поднялась, села рядом и сказала так спокойно, будто все это время они рассудительно беседовали:

– Я хотела сказать тебе, Никий, что мы должны быть вместе.

Он потянулся к ней, горячо выговорил:

– Да, да, навсегда!

Поппея мягко, но уверенно отстранила его руку:

– Я не об этом.

– Не об этом? Но я...

– Ты любишь меня, я знаю,– сказала она, кивнув.– Но я хочу, чтобы ты понял другое, главное.

– Главное? Что главное? Что, что, Поппея?

– Успокойся, Никий, умей держать себя в руках. Главное заключается не в любви, а во власти. Ты же знаешь, что мы погибнем, если не достигнем полной власти, абсолютной. Ты понимаешь меня, абсолютной!

– Что ты говоришь, Поппея?! – вскричал Никий.

– Не надо так громко,– усмехнулась она,– В нашем положении о таком говорят шепотом. Ты понимаешь, Никий?

– Нет, нет! – Он замахал руками, но произнес все же едва слышно.– Я не хочу слышать об этом, Поппея!

– У тебя нет выхода. Сегодня Нерон любит нас, а завтра сдует, как пыль с пальцев. Не мне тебе объяснять, что мы значим при дворце. Ничего не значим, Никий! Или власть, или... Или у нас нет будущего. Ты думаешь, я стала бы рисковать сегодня, если бы думала иначе!

– Так, значит, ты... значит, ты...– начал было Никий с обидой, но она резко оборвала его:

– Перестань! Будь наконец мужчиной! Если мы умрем, то и любви никакой не будет. Ты хочешь меня любить – люби. Но если любовь для тебя есть это кувыркание в постели...

– Но, Поппея!..

– Да,– упрямо выговорила она, как бы отвечая самой себе,– сначала власть, потом жизнь, а потом любовь.

Он ничего не ответил, он чувствовал, что не может противиться ей, и сам не понимал почему. Некоторое время она неподвижно смотрела на него. Когда заговорила, голос ее звучал жестко и неумолимо, как приказ:

– Теперь слушай меня внимательно. Скоро рассвет, и мне нужно возвратиться. У нас мало времени – слушай и не перебивай. Нерон не может иметь детей, а ему нужен ребенок. Я рожу ему сына, и ты поможешь мне.

Она сделала паузу, пристально и строго на него глядя, и он выдохнул:

– Как?

– Разве ты не знаешь, как делаются дети? – проговорила она без улыбки.– Ты молод, силен, у тебя это хорошо получится. Может быть, достаточно будет и сегодняшней ночи. Если нет, мы станем делать это еще и еще. Ты готов?

– Но я не понимаю, Поппея! – воскликнул он едва ли не жалобно.

– Все очень просто: мне нужно родить ребенка и стать женой Нерона. Ты должен помочь мне в двух вещах. В этом,– она положила ладонь на свой живот,– и еще в одном – нужно убрать Октавию.

– Жену императора? – выговорил он в страхе.

– Да, жену императора, Октавию. Не понимаю, что тебя удивляет? – Она проговорила это так просто, будто речь шла о чем-то самом обыденном.– Ведь ты сумел убрать Агриппину, чем же жена императора лучше его матери?

– Но, Поппея!..– Он умоляюще протянул к ней руку.

Она холодно отстранилась, произнесла, поморщившись:

– Что тебя смущает?

– Тогда было другое.– Никий прерывисто вздохнул.– Тогда он сам хотел. Нерон хотел этого сам – ты понимаешь меня, сам!

Она кивнула:

– Очень хорошо понимаю, успокойся. Октавию и не нужно будет убивать из-за угла, Нерон сам прикажет тебе покончить с нею.

– Он? Сам? – сдавленно выговорил Никий.

– Да, я уже предприняла кое-какие шаги.

– Ты сказала ему, чтобы он?..

– Нет, нет.– Она отрицательно помахала рукой.– Я не сказала ему об этом ни слова, неужто ты считаешь меня такой наивной? Все произойдет помимо меня. Когда мы вернемся в Рим, там начнутся народные волнения. Толпа будет требовать изгнать меня и восстановить Октавию в ее правах. Плебеи станут разбивать мои статуи и ставить на их место статуи Октавии. Так что все случится само собой, и Нерону придется выбирать между мной и Октавией. Понятно, что он выберет меня.

– Но откуда ты можешь знать?

– Что он выберет меня?

– Нет.– Никий проговорил это раздраженно, сердясь почему-то более на самого себя, чем на Поппею.– Я спрашиваю о народных волнениях. Откуда ты можешь знать, что они...

– Что они произойдут,– договорила она.– Так ведь я сама их и вызвала. Поверь, пришлось очень много заплатить.

– За что заплатить?

– Как за что? За то, чтобы люди кричали: «Долой проклятую Поппею! Смерть Поппее! Да здравствует Октавия!» Ну и все в том же роде, разве ты не понимаешь?!

– Значит, ты сама...

– Ну конечно, сама. Кто же еще будет делать это вместо меня?

Они помолчали. Потом Никий осторожно спросил:

– А если Нерон?..

Она резко ответила:

– Это моя забота, Никий. Ты делай свое дело, а я буду делать свое. Он выберет меня, не беспокойся. Но я хочу, чтобы ты сделал все быстро и надежно, когда Нерон прикажет тебе.

– О чем ты?

Глядя на него с прищуром, она выговорила едва ли не с угрозой:

– Я хочу, чтобы с Октавией не случилось того, что в первый раз случилось с Агриппиной. Чтобы она не выплыла и чтобы весло, которым ты будешь замахиваться, раскололо ей голову надвое. Впрочем, это я так, для примера, ты, надеюсь, придумаешь что-нибудь получше, чем дурацкое кораблекрушение.

– Ну, хорошо,– горячо зашептал Никий, приподнявшись на локтях,– ты сделаешь это...

– Ты сделаешь это,– ткнув в его сторону пальцем, поправила Поппея.

Он несколько раз нетерпеливо вздохнул:

– Когда это будет сделано и ты станешь женой – что тогда? Неужели ты думаешь, что ребенок привяжет Нерона настолько, что он...

Она с лукавой улыбкой отрицательно покачала головой, и Никий прервался на полуслове.

– Нет, я так не думаю,– пояснила Поппея,– это было бы слишком глупо. А я, как ты видишь, совсем не глупа.

Никий хотел сказать: «Зато страшна», но сдержался.

– Сначала необходимо стать женой,– продолжила она,– без этого ничего не получится.

– Что не получится? – спросил он, подавшись к ней: не зная еще, чувствовал, что она сейчас ответит.

– Все! – проговорила она, усмехнувшись его наивности.– Я получу все.– И, помолчав, добавила: – И ты тоже, Никий, ты тоже.

– Но как? – выдохнул он, уже поняв.

Она улыбнулась беззаботно:

– Так же, как мать Нерона, Агриппина. Сначала она заставила императора Клавдия жениться на себе, потом усыновить Нерона, а потом...– Поппея помедлила, как бы сомневаясь, договаривать все до конца или нет, и наконец сказала: – Всегда найдется вкусное грибное блюдо. Кстати, несмотря на случившееся с Клавдием, Нерон очень любит грибы. Правда, он беззаботен, как ребенок. В Риме не придумаешь ничего нового, все уже пройдено, а нам с тобой нужно только повторить этот пройденный путь.

– А я? – сам не зная зачем (наверное, от растерянности), спросил Никий.– Что ты придумаешь для меня?

– Уже придумала. Что ты скажешь о командовании преторианскими гвардейцами? Надеюсь, тебе понравится. Но об этом мы поговорим позже. А сейчас делай то, что ты должен делать.

– Что? Что я должен?

Поппея похлопала себя ладонью по животу:

– Делай ребенка для Нерона, вот что! – со смехом воскликнула она и улеглась рядом с Никием, широко расставив ноги и согнув их в коленях.

Никий не сумел отказаться, но, занимаясь тем, что требовала Поппея, он не ощущал в себе ни сил, ни желания, вспотел и все никак не мог закончить начатое.