Текст книги "Меч императора Нерона"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Глава вторая

Прошло не так много времени с того дня, как Никий впервые вошел во дворец и остался здесь, но ему казалось, что он живет тут давным-давно. Он сделался своим человеком у Нерона, словно знал императора с самого детства, словно был не безвестным провинциалом, волею случая попавшим в Рим, а родственником Нерона и даже его братом. Кровным братом, а не таким, какими считали себя все в христианской общине Александрии, а потом Фарсала.

Об общине он вспоминал редко и гнал прочь такие воспоминания, а по прежней жизни не тосковал совсем. Он даже не мог теперь сказать, любит ли он учителя Павла так же, как любил его прежде. Иногда он думал, что любит, а иногда... Та, прежняя жизнь теперь казалась ему скучной, лишенной той энергии, какую он постоянно ощущал здесь, при дворе Нерона. Да, он видел много гадостей, тут распутство и излишества считались нормой, но все это не возмущало его так, как возмущало прежде, когда он лишь слышал об этом, но не видел сам. Никогда он не думал, что к этому можно привыкнуть, но привык очень быстро.

То, что сообщил ему Симон во время их последней встречи, было воспринято Никием как знак. Павел все умел предугадывать заранее, и это он предугадал тоже. Сам Нерон нравился Никию в той же мере, в какой не нравилось все его окружение. Все эти чванливые патриции, заискивающие перед императором, казались ему жалкими. Порой он говорил себе, удивляясь: «И это римский патриций? И это римский всадник?» Они отличались от актеров и вольноотпущенников, во множестве живущих при дворе, только тем, что в отсутствие Нерона напускали на себя высокомерие и смотрели на окружающих свысока. Но лишь только Нерон оказывался рядом, все их высокомерие исчезало, и они готовы были исполнять все прихоти императора, а в этом смысле император был большой искусник.

Даже самые близкие к Нерону люди – такие, как командир преторианцев Афраний Бурр и Анней Сенека, который еще так недавно казался Никию едва ли не лучшим из живущих,– даже они вызывали в нем презрительную усмешку. По крайней мере, Нерон вертел ими как хотел. И этим он нравился Никию больше всего. В них не было жизни, а в нем она была.

Порой Никию казалось, что все те поступки и деяния, которые принято называть мерзкими, Нерон совершал не вследствие своего дурного нрава, а лишь ради того, чтобы посмотреть, что еще смогут вытерпеть эти надутые сенаторы. Казалось, они могли вытерпеть все и унижения принимали с радостью. Никию было непонятно, чем же еще силен Рим, если такие стоят на высших ступенях государственной лестницы. Отсюда, из дворца, Рим не представлялся великим, он представлялся жалким. Может быть, все дело в том, что живущие за стенами дворца люди, то есть народ, не знают, что стены скрывают жалких шутов и фигляров? Кажется, это понимали только Нерон и он, Никий.

Нерон полюбил Никия. Он часто спрашивал, когда они оставались одни:

– Скажи, мой Никий, ты по-прежнему любишь меня?

– Да, я люблю тебя,– с неизменной простотой, словно подтверждая самое естественное и обычное и даже несколько удивляясь вопросу, отвечал Никий.

Тогда Нерон говорил, улыбаясь одними губами и с прищуром глядя на Никия:

– Люби меня, Никий, мне это очень приятно.

Все другие пребывавшие во дворце по десять раз на день говорили, как любят императора, но Никий никогда не слышал, чтобы тот отвечал, что ему это очень приятно; он не улыбался им так, как улыбался ему. Может быть, лесть и нравилась Нерону, но он не очень обращал на нее внимание. По крайней мере, он многих заставлял делать то, к чему никогда не принуждал Никия. Если ему хотелось, чтобы Никий много пил, он обращался к нему так:

– Не желает ли мой Никий напиться сегодня как свинья? Ответь мне честно, ты же знаешь, я ни за что не стану заставлять тебя, если ты не хочешь.

Другие смотрели на Никия с завистью, и он соглашался. Он не хотел обижать Нерона и соглашался всегда. Но при этом знал, что имеет возможность отказаться. Об этой возможности, об этой великой привилегии отказаться исполнить желание императора Нерон ведь говорил при всех, и у Никия не было причины ему не верить. Если ты можешь чем-то пользоваться свободно, то незачем торопиться.

Вообще быть другом Нерона оказалось очень весело, такого веселья Никий не испытывал никогда. Отец воспитывал его в строгости, в общине проповедовался аскетизм и к веселью, даже самому невинному, относились с подозрением и неприязнью. Нерон же любил говорить:

– Знаешь, Никий, молодость дана для того, чтобы познать веселье, а старость для того, чтобы познать мудрость. Скажу тебе честно, мудрость меня не привлекает. Стоит только посмотреть на нашего великого мудреца Сенеку, чтобы расхотеть жить до старости. Все ему подобные только и твердят, что жизнь не имеет смысла.

Веселиться же Нерон умел, как никто. И распутства его тоже были веселыми. Однажды он сообщил Никию, что придумал замечательную забаву – устроить лечение больных. «Императорское лечение», как он его назвал. Пригласив двух сенаторов и двух всадников (при этом приказав Никию приготовить все необходимое), он спросил каждого с участием:

– У тебя плохой цвет лица. Скажи мне, своему императору, ты не болен?

Трое ответили, что да, их мучают болезни (у одного болела грудь, у другого ухо, третий маялся несварением желудка), а четвертый произнес с поклоном:

– Как будет угодно принцепсу.

– Мне будет угодно лечить тебя,– с самым серьезным выражением на лице сказал Нерон.– Я же должен заботиться о том, чтобы мои подданные были здоровы и могли еще лучше служить мне и Риму. Это моя обязанность.

Обескураженный льстец только настороженно улыбался, а Нерон кликнул слуг и велел отвести «больных» в специально подготовленное помещение. Там уже стояли столы, к которым и привязали несчастных. Нерон с Никием обходили каждого, успокаивали, обещая, что лечение хотя и не из самых приятных, зато очень действенное. Несчастные «больные» вели себя по-разному: первые двое умоляли пощадить их, принять во внимание возраст и заслуги, третий несмело улыбался, четвертый испуганно молчал. Сначала Нерон убеждал их в необходимости лечения – при этом поминутно обращался к Никию за подтверждением своих слов,– потом, выйдя в центр комнаты и подняв правую руку, провозгласил с торжественностью трагедийного финала:

– Внесите благовония!

Слуги внесли два больших блюда. В первом были тухлые яйца – целая гора, во втором – молоко. Свою забаву Нерон придумал накануне и, чтобы не откладывать лечения, приказал заменить перепелиные яйца куриными, а положенное по рецепту ослиное молоко – обыкновенным козьим.

Подойдя к первому «больному» (это был тучный сенатор весьма преклонных лет), он стал разбивать яйца над его голым телом, а Никий принялся втирать содержимое в грудь. При этом император сопровождал свои манипуляции чтением любимых греческих авторов. Стихи не очень соответствовали смыслу происходящего, но это его не смущало – когда он принимался за декламацию, то делался сам не свой. Больные стонали, кряхтели, умоляли пощадить их. На это он отвечал с самым серьезным видом строками из Гомера:

 
Странное слово из уст у тебя, Одиссей, излетело;
Ведаешь сам ты, как сердцем тверда я, как волей упорна...
 

Ему наскучило разбивать яйца над лежащим, и он, войдя в раж, стал давить их о тела «больных» и втирать вместе со скорлупой. Комната наполнилась страшным зловонием, а Нерон, с силой размазывая мерзкую жижу, подбадривал себя и Никия криками:

– Еще! Еще! Торопись, Никий, мы должны спасти их!

Он не удовольствовался втиранием жижи в грудь, но стал обмазывать ею лицо и все тело, особенно усердствуя в стыдных местах. Двое больных стонали, третий кричал – Нерон в кровь разодрал ему грудь и лицо скорлупой,– а тучный сенатор стал хрипеть.

– Подбавь еще,– хохоча, кричал Нерон,– он умирает!

И он стал поливать лежащих молоком. Наконец он сбросил одежду и, разбив о собственную грудь несколь кояиц, зачерпнул ковшик молока и вылил себе на голову. То же самое он проделал и с Никием.

Сначала Никий морщился от зловония и противной жижи на руках, но вскоре веселье Нерона захватило и его, и он даже с каким-то особенным удовольствием размазал по телу содержимое нескольких яиц и полил голову молоком.

Казалось, забава подходит к концу, но для Нерона все только начиналось. Веселье его перешло – как это бывало с ним почти всегда – в какое-то неистовство, и он приказал слугам привести женщин.

Женщин для удовольствий всегда было много во дворце и возле него. Слуги привели трех – размалеванных и громко галдящих.

– Лечение! Лечение! – завопил Нерон, бросаясь к ним и с остервенением срывая одежду.

Женщины визжали, пытались увернуться, отбегали в другой конец комнаты, но он догонял их и разбивал о них яйца, плескал молоком. Когда не осталось ни яиц, ни молока, он приказал женщинам лечь на «больных» и потереться телами об их тела. Женщин было три, и Нерон, вскричав: «Одной не хватает, я заменю ее сам!» – бросился на крайнего (это был всадник, который вопил без перерыва уже второй час) и стал обнимать и гладить его, изображая страсть.

Короткое время спустя Никий, стоявший чуть в стороне, с удивлением увидел, что изображение страсти перешло в страсть настоящую: Нерон сладостно вскрикивал и все его тело трепетало. Наконец он забился в конвульсиях и затих, свесив руки со стола и прильнув щекой к щеке несчастного всадника, который уже не кричал, но смотрел на своего мучителя обезумевшим взглядом.

– Делайте то же! – приказал Нерон слабым голосом, но с явной угрозой, и женщины, со страхом косясь на него, попытались...

Разумеется, ничего у них не вышло, но это не их вина, они старались, как могли. Несчастные больные никак не могли им соответствовать – никаких признаков мужской страсти заметить было нельзя. К тому же тучный сенатор лежал с закрытыми глазами и, кажется, уже не дышал. Женщина сверху смотрела в его лицо с ужасом.

Нерон сполз с тела всадника на пол и, протянув к Никию руку, жалобно выговорил:

– Я умираю, Никий, спаси меня! – При этом по лицу его, по запекшейся коркой жиже потекли слезы.

Никий бросился к нему, поднял и с помощью слуг вывел из комнаты. Он собственноручно обмыл его тело, быстро вымылся сам, уложил императора в постель и сел рядом.

– Никий! Никий! О-о! – с протяжным стоном, едва слышно выговорил Нерон.– Скажи, ты любишь меня?

И Никий ответил, взяв его руку в свою:

– Люблю!

Однажды Нерон сказал Никию:

– Ты похож на смерть, лишь она любит человека неизменно и постоянно и в конце концов добивается его.

– Но ведь я добился тебя,– с улыбкой отвечал Никий,– и ты не умер.

– Ты так уверен, что я жив? – неожиданно отозвался Нерон, глядя на Никия странным взглядом, в котором были и любовь, и недоверие одновременно.– Значит, ты думаешь, что не похож на смерть? – спросил он некоторое время спустя.

– Нет,– сказал Никий уже без улыбки,– скорее я похож на собаку.

– На собаку? Почему?

– Потому что любовь к хозяину – состояние собаки, а не чувство. Она любит хозяина потому, что он хозяин, а не потому, что он хорош или плох.

Нерон ответил не сразу, отошел к окну, долго вглядывался в даль, затем проговорил не оборачиваясь, словно лишь самому себе:

– Бывали случаи, когда собака бросалась на хозяина.

Никий хотел возразить, но Нерон остановил его движением руки:

– А если я прикажу тебе броситься на другого, ты сделаешь это?

– Да,– кивнул Никий.

Глава третья

Никий чувствовал, что у него появились враги, и самым опасным был актер Салюстий. Внешне он выказывал Никию полное свое расположение и, разговаривая с ним, униженно улыбался. Но улыбка Салюстия порой пугала Никия – блеск в глазах актера казался ему зловещим. А когда тот спросил однажды как бы между прочим: «Что-то давно не видно благородного Аннея Сенеки. Ты не знаешь, он здоров?» – Никий понял, что немедленно нужно предпринять что-то, иначе Салюстий может выдать его Нерону, улучив момент.

Но что можно было предпринять? Припугнуть Салюстия? Но как и чем? Рассказать все Сенеке и попросить у него защиты? В конце концов Сенека придумал всю эту комбинацию с Салюстием, пусть он сам с ним и разберется. Это, казалось, наиболее простой путь и самый надежный, но Никию почему-то меньше всего хотелось прибегать к помощи Сенеки. Тем более что Сенеку он тоже побаивался до сих пор: он знал о Никии значительно больше, чем Салюстий, и в каком-то смысле был даже опаснее последнего. Тем более что теперь император был недоволен своим прежним учителем и не очень скрывал свое недовольство. По крайней мере от Никия. Он говорил, что старик стал дряхлеть и уже не может оставаться настоящим советником.

– Да и вообще,– продолжал он со своей особенной усмешкой,– кажется, наш философ живет слишком долго. Мне жаль его, долгая жизнь предполагает скорбь.

Не нужно было хорошо знать императора, чтобы понять значение таких его речей.

Нет, обращаться к Сенеке стало опасно, и тогда Никий вспомнил о Симоне из Эдессы. Вот кто мог бы прописать Салюстию настоящее лекарство! Симон не думал, что это за лекарство, он знал его. Странным казалось то, что Никий думал об этом спокойно, хотя ему никогда в жизни не приходилось убивать и он не предполагал, что придется. Но ведь сначала учитель послал его сюда именно за этим!

Впрочем, сомневался он недолго, а точнее, не сомневался совсем. Он знал, что Симон торгует у Северных ворот, но сам туда идти не хотел, и тогда позвал к себе Теренция.

Теренций жил в отведенных императором для Никия покоях дворца, но виделись они мало. У Никия даже возникла мысль как-нибудь избавиться от Теренция: порой слуга мешал ему. Никию не нравился его взгляд – не то чтобы осуждающий, но какой-то отстраненный, а иной раз и тоскливый. Жизнь во дворце явно его тяготила, а императорские забавы, в которых участвовал Никий, не нравились. Но, с другой стороны, он, как никто, хорошо исполнял свои обязанности слуги, и Никий чувствовал, что на него можно положиться. Не столько знал это, сколько чувствовал. И сам не понимал почему. Может быть, Теренций напоминал ему отца? Тому достаточно было посмотреть на Никия, чтобы Никий понял, что поступает нехорошо, и уже впредь так не поступал. А может быть, дело в чем-то другом? Но, как бы там ни было, он и хотел расстаться с Теренцием, и боялся расстаться.

Разговор их состоялся поздно ночью, когда Никий возвратился от императора. Теренций вышел навстречу, сказал, что все готово для умывания и отхода ко сну, и уже взялся за ручку кувшина с водой, чтобы полить хозяину. Но Никий остановил его движением руки, кивком приказав следовать за собой. В комнате, служившей ему спальней, он сел на край ложа и указал Теренцию на кресло у окна. Теренций удивленно на него посмотрел, подошел к креслу, но не сел.

– Садись, Теренций,– проговорил Никий с улыбкой,– я хочу говорить с тобой не как со слугой, а как с другом.

Теренций поклонился с благодарностью на лице, но снова не сел. Никий не стал настаивать, некоторое время молча смотрел на Теренция, внутренне подготавливаясь к предстоящему разговору, и наконец сказал:

– Я буду говорить с тобой прямо. Скажи, ты мог бы убить человека, если я прикажу тебе это?

Теренций неопределенно качнул головой и ничего не ответил.

– Хорошо,– сказал Никий,– спрошу иначе: сможешь ли ты защитить меня, если iMHe будет угрожать опасность? Помнишь, как ты вытащил меч, когда по дороге в Рим на тебя неожиданно наскочил Симон из Эдессы? Ты помнишь это?

– Да, господин,– кивнул Теренций,– я хорошо помню тот случай.

– Я еще тогда спросил тебя: неужели ты сможешь убить человека? И ты ответил, что сможешь.

– Я не помню, чтобы отвечал так,– сказал Теренций,– но если ты говоришь, то, значит, так оно и было.

– Вижу, Теренций,– Никий прищурился, подражая императору,– тебе не нравится наш разговор. Скажи откровенно, и я прекращу его.

– Нет, господин,– Теренций смотрел на Никия напряженно,– ты неправильно меня понял. Но ты сказал, что будешь говорить прямо...

– Ты прав,– согласился Никий.– Хорошо, я скажу прямо. Актер Салюстий угрожает мне разоблачением. Он не делает этого явно, как ты понимаешь, но от этого угроза не становится менее опасной. Если он исполнит ее, ты знаешь, чем это может грозить мне и Аннею Сенеке. Ему даже больше, чем мне, потому что он все это придумал и его положение в Риме... Тебе известно, как поступают с заговорщиками.

– Да,– скорбно выговорил Теренций.– Но позволь сказать, разве не лучше...

– Нет,– перебил его Никий.– Я думал об этом и не хочу впутывать Сенеку в такое дело.

– Салюстий трепещет перед ним,– пояснил Теренций,– я знаю.

Никий вздохнул:

– Так было, но теперь это не так. Если бы он, как ты говоришь, трепетал перед Сенекой, то не посмел бы угрожать мне. Ты, наверное, и сам понимаешь, что влияние Сенеки на императора не такое, как прежде. Больше того, я слышал сам, как он отзывался о твоем прежнем господине пренебрежительно. Сенека не только теряет влияние, он может потерять жизнь. Мне даже кажется, что дело не во мне, а в Аннее, и, возможно, Салюстий послан кем-то (у сенатора много врагов и завистников), чтобы свалить его окончательно. Представь себе, что за Салюстием стоят какие-то значительные силы, вряд ли жалкий лицедей осмелился бы идти против сенатора. Так вот, я не хочу обременять этим делом Аннея, я хочу, чтобы мы сделали это сами. Ты согласен со мной?

– Да, господин,– упавшим голосом произнес Теренций и уже едва слышно добавил: – Что сделали?

– Убили Салюстия,– жестко выговорил Никий.– Я хочу, чтобы ты помог мне. Или ты отказываешься?

– Нет, нет,– отрицательно помотал головой Теренций,– но я не умею...

– Что ты не умеешь?

– Убивать,– потерянно проговорил Теренций.– Я могу быть слугой, управляющим, но никогда... Меня не обучали военному делу.

– Однако,– раздраженно заметил Никий,– ты тогда на дороге лихо выхватил свой меч.

Теренций вздохнул и опустил голову, словно признавал свою вину. То ли в том, что не умеет убивать, то ли в том, что так опрометчиво вытащил меч тогда по дороге в Рим.

– Успокойся, Теренций,– усмехнулся Никий,– убивать тебе не придется. Но помочь ты должен. Понял меня? – последнее он проговорил жестко, почти угрожающе.

Глава четвертая

Поппея Сабина, жена Марка Сальвия Отона, вошла во дворец с низко опущенной головой, но уже короткое время спустя сделалась полноправной хозяйкой – полноправной, не имея на это, разумеется, никаких формальных прав. Права при дворе определялись одним – отношением принцепса, а Нерон влюбился в Поппею так, как никто ожидать не мог. Тут дело было не в желании наслаждаться, а в чувствах. В том, что трудно было предполагать у императора.

Никий понял, что произошло, увидев Марка Отона. Отон нравился ему, он казался единственным разумным человеком в окружении императора.

В тот день Отон одиноко стоял, прислонившись к одной из колонн у входа. Он был мрачен и старательно не замечал проходивших мимо. Зато проходившие мимо, как нарочно, не желали пройти незаметно, приветствовали Отона с особенно ласковыми лицами, в которых легко читалось насмешливое сочувствие. Отон отвечал коротким кивком, пряча глаза, и, если его спрашивали о самочувствии, едва заметно пожимал плечами. Никий так и не решился подойти к нему, наблюдая со стороны, стараясь оставаться незамеченным.

Он пришел по зову Нерона, но у самой двери слуга сказал, что принцепс занят и велел никого не допускать к себе.

– Император сам вызвал меня,– высокомерным взглядом прожигая слугу, сказал Никий и потянулся, чтобы взяться за ручку двери.– Ты, может быть, не узнаешь меня? – сердито добавил он.

Слуга сделал быстрое движение в сторону, прикрывая дверь, собой, и рука Никия ткнулась в его грудь.

– Там Салюстий,– пояснил слуга таким тоном, будто актер был по крайней мере командиром преторианских гвардейцев.

Никий гневно посмотрел на слугу, а тот поднял вверх указательный палец, призывая к молчанию, и тогда Никий услышал доносившиеся из покоев Нерона завывания актера: тот декламировал очередной трагический монолог.

– Там женщина,– прошептал слуга извиняющимся тоном.

– Женщина? Какая женщина? Одна?

Слуга посмотрел сначала направо, потом налево, где с обеих сторон двери стояли гвардейцы с каменными выражениями на лицах, и, чуть подавшись к Никию, проговорил, выпучив глаза, как если бы открывал страшную тайну:

– Поппея Сабина.

Никий неопределенно повел головой и отошел от двери. Вот тогда же, бесцельно прогуливаясь по дворцу, он увидел стоявшего у колонны Отона.

То, что Отон привел жену к Нерону, он знал уже несколько дней, но не придавал этому визиту никакого особенного значения. Кроме обычного: если женщина понравится императору, то он не упустит возможности получить от нее удовольствие. Это было в порядке вещей, и всякий муж, независимо от своего положения и возраста, знал это. И никто из мужей не видел в этом – во всяком случае, не показывал внешне – никакого особенного позора. Более того, многие были бы счастливы, понравься их жены императору, а еще лучше, если бы он возжелал получать эти удовольствия более или менее продолжительное время. В таком случае счастливый муж мог рассчитывать на значительные назначения и награды.

Поначалу Отон показался Никию несколько другим, но когда он однажды услышал, как тот расхваливал жену в присутствии императора, Никий подумал, что все они одинаковы, хотя и не осудил Отона. Несмотря ни на что, Отон нравился Никию.

Скорбный вид Отона сначала удивил Никия, потом расстроил и, наконец, насторожил. Придворный, чья жена понравилась императору, не должен был иметь такой вид. По крайней мере, не должен был ничего такого показывать. Никий почувствовал, что произошло нечто более значительное, чем предполагалось. Его опасения усилились, когда он увидел, как Анней Сенека (Никий не видел его уже очень давно и намеренно избегал встречи) подошел к Отону и заговорил с ним. Отон отвечал односложно и нехотя, стоял с опущенной головой. Сенека дружески тронул его руку и отошел. И тут же, увидев Никия, остановился, пристально глядя на него.

Никий подошел, вежливо, но с достоинством поприветствовал сенатора. Сенека дружески ему улыбнулся, но Никий заметил, как напряжен его взгляд.

– Тебя не узнать, мой Никий,– сказал Сенека, улыбаясь чуть снисходительно,– ты стал совершенной принадлежностью императорского дворца.

Он не сказал «двора», но «дворца», то есть здания, и в этом Никий увидел особенно обидную насмешку. Он сделал непроницаемое лицо и воздержался от ответа.

– Я посылал за тобой несколько раз, но ты не пожелал меня видеть. Может быть, ты забыл, как попал сюда и, главное, зачем?

Сенека произносил все это с самым приветливым видом, будто говорил о пустяках, замолкал, если кто-нибудь проходил мимо.

– Не мог предположить, что ты станешь таким близким принцепсу человеком,– продолжал сенатор,– Это хорошо, но всякую минуту ты должен помнить о пославшем тебя и о своих страдающих братьях.

– Неужели сенатора так волнуют их страдания? – произнес Никий так, будто за вопросом больше ничего не стояло.

– Ты прав,– кивнул Сенека,– я не принимаю их судьбу очень уж близко к сердцу. Но я и не говорил, что принимаю, хотя сочувствую им по-человечески. Мне лишь жаль, что Павел в тюрьме, для меня это, поверь, большая потеря. Я очень уважал учителя, и его письма много значили для меня. Но мне непонятно...

– Что непонятно, сенатор? – быстро вставил Никий, и стало очевидным, что он знает, о чем заговорит Сенека, и не хочет этого слышать.

– Но мне непонятно,– еще отчетливее выговаривая слова и еще пристальнее вглядываясь в лицо Никия, повторил Сенека,– почему это не беспокоит тебя? Мне не хотелось бы думать, что ты забыл обо всем и обо всех, что тебе понравилась такая жизнь и твоя дружба с принцепсом. Если это не так, тогда скажи почему?

– Мне не хотелось бы говорить об этом, сенатор,– сказал Никий, опуская глаза.

– Почему же? – лицо Сенеки выразило непритворное удивление, он даже чуть подался назад, оглядывая Никия с ног до головы.

– Потому что время еще не наступило,– ответил Никий.

– А когда оно наступит, ты можешь сказать?

– Нет.

– Нет? Не-ет? – протянул сенатор. Он хотел еще что-то спросить, но только вздохнул и развел руками.– Тогда прощай.– Он развернулся и быстро пошел прочь, но, сделав несколько шагов, остановился и, повернув голову, рукой поманил Никия. Когда Никий подошел, он сказал, быстро посмотрев по сторонам: – Должен предупредить, что у тебя появился соперник, и очень серьезный. Вернее, соперница. Поппея Сабина – тебе, наверное, знакомо это имя.

– Да, я слышал его,– сдержанно кивнул Никий.

– И что ты думаешь сам?

Никий сделал неопределенный жест:

– Принцепс любит женщин, но очень недолго. Не думаю, что Поппея станет исключением.

– Поппея станет исключением,– очень тихо и очень уверенно выговорил Сенека и, поймав недоверчивый взгляд Никия, добавил: – Поверь, я хорошо знаю своего ученика. Его нельзя влюбить ни красотой, ни лаской, ни тем более всякими женскими достоинствами, но его можно влюбить силой. Поппея сможет.

И, более ничего не сказав, Сенека ушел, а Никий, пока тот не скрылся из вида, напряженно смотрел ему вслед. На душе у него было тревожно. В те минуты он не думал о Поппее, женщина не представлялась ему опасной. Опаснее всех, даже опаснее Салюстия, стал теперь Анней Сенека – казалось, он может убить Никия одним движением бровей. Не надо было держаться с ним так высокомерно, не надо было демонстрировать независимость. Кто он такой перед Сенекой? Любимая игрушка императора? Да и любимая ли?!

Салюстий вышел из покоев императора с сияющим лицом. Радость переполняла его, он сам подошел к Никию.

– Поппея лучшая из женщин! – произнес он вместо приветствия.

– Ты так полагаешь? – отозвался Никий с заметной долей иронии в голосе (так он разговаривал с Са-люстием в последнее время).

Салюстий, по-видимому, не счел нужным обсуждать эту тему, вместо ответа он сказал:

– Я представлял им из Софокла. Ты знаешь мой греческий, к тому же сегодня я был в ударе. Поппея смотрела на меня так, будто я не представлял царя, а сам стал Эдипом. Император был доволен, он сказал, что своим чтением я потряс своды дворца. Понимаешь, что это означает?

– Это означает то, что я правильно лечил тебя, Салюстий,– усмехнулся Никий (знал, что сейчас лучше почтительно разговаривать с актером, но не смог себя сдержать: слишком уж самодовольным выглядел этот лицедей).– Я могу предложить тебе еще один способ усиления голоса – смазывание гортани свежим конским навозом. Я скажу об этом императору, может быть, он захочет посмотреть.

Ненависть мелькнула в глазах Салюстия, на мгновение Никию показалось, что актер способен броситься на него, впиться зубами в горло,– тот стоял, сжимая и разжимая кулаки.

– Не бойся, Салюстий,– улыбнулся Никий,– процедура не такая уж неприятная, как может показаться на первый взгляд. Но зато я обещаю результат, верь мне, я хороший врач.

– Ты хороший врач,– сквозь зубы произнес Салюстий,– конечно, Анней Сенека не прислал бы плохого.

Теперь уже Никию захотелось броситься на Салюстия, и он едва сдержался. А тот, круто повернувшись, пошел прочь, особенно прямо держа спину.

«Надо кончать с ним!» – сказал себе Никий, с ненавистью глядя вслед актеру.

Он хотел вернуться к себе, но тут к нему подбежал слуга Нерона и с заискивающей улыбкой сообщил, что император зовет его.

Никий так и не сумел справиться с лицом и, войдя, угрюмо посмотрел в ту сторону, где находился император. На мягком диване, подперев рукой голову, лежала женщина. Нерон сидел на маленькой скамеечке возле, ласково поглаживая ее высокие бедра. Женщина показалась ему красивой, даже очень красивой, она без всякого смущения, как хозяйка, смотрела на вошедшего.

Нерон повернулся к Никию и поманил его рукой:

– Этот Салюстий так орал сегодня,– произнес он притворно-болезненно,– что совершенно оглушил меня. Говори громче, Никий, я плохо слышу. Не хватает Риму заполучить глухого принцепса. Скажи, тебе жалко меня?

– Салюстий играет так, как научил его ты,– отозвался Никщ с полупоклоном, относившимся и к императору, и к лежавшей рядом женщине.

– Я? – удивленно вскинулся Нерон.– Я не учил его орать во все горло. Может быть, ты считаешь, что и я декламирую так же грубо?

– Ты – оригинал, а Салюстий – копия, копия всегда грубее оригинала. Не обладая твоим божественным даром, он кричит там, где поешь ты.

– Не слишком ясно, что ты имеешь в виду,– нахмурился Нерон.

Никий понял, что его объяснение вышло не очень толковым, и не нашелся с ответом. Его неожиданно выручила Поппея. Загадочно улыбнувшись Никию, а затем переведя взгляд на Нерона, она сказала:

– А мне понравилось. Он такой забавный. Сначала мне показалось, что он кривляется и завывает ради шутки, но когда я поняла, что он это серьезно, мне сделалось еще веселее.

– Никий говорит, что это я научил его,– с капризными интонациями в голосе проговорил Нерон.– Ты полагаешь, моя Поппея, что я научил его кривляться и завывать?

– Ты талантлив, Нерон,– сказала она снисходительно и, лениво протянув свою красивую руку с тонкими длинными пальцами, нежно коснулась ею щеки Нерона.– А талантливый человек, как ребенок, не может поверить, что другие не умеют делать то, что делает он. Ты учил обезьяну божественному слогу, а она научилась только кривляться. Думаю, что твой Никий имел в виду именно это.

– Это так? – взглянув на Никия и как бы еще сердясь, отрывисто спросил Нерон.

– Да, император,– кивнул Никий.– Поппея сумела правильно выразить то, чего не сумел выразить я.

– Вы, я вижу, сговорились,– сказал Нерон с плохо скрываемым удовольствием.– Если так дальше пойдет...

Он не успел договорить, Поппея обняла его за шею и прижала голову к груди:

– Маленький мой, моя рыжая бородушка,– пропела она, мельком взглянув на Никия.– Мой божественный ребенок! Рим имеет больше чем принцепса, он имеет божество.

Нерон по-детски вздохнул и еще глубже зарылся лицом в пышную грудь Поппеи. А она все говорила и говорила, поглаживая его голову и спину и уже не взглядывая на Никия.

Никий ощутил смущение. Не оттого, что император изображал ребенка и глупо вздыхал. Он чувствовал смущение потому, что Поппея проделывала все так естественно, /Ни разу не сфальшивив ни голосом, ни движением, будто в самом деле была матерью этого взрослого рыхлого мужчины, зарывшегося лицом в ее грудь. Более того, Нерон вдруг представился Никию настоящим ребенком – маленьким, страдающим, беззащитным, никогда до того не знавшим ласки и вдруг получившим ее.

Наконец император поднял голову и посмотрел на Никия затуманенными влагой глазами.

– Ты? – спросил он так, будто только что увидел Никия, и снова протяжно вздохнул.