Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Все это было тотчас же отмечено ее приятелями – околотеатральной публикой, к которой она сама прежде принадлежала. Это был неунывающий кочевой народ, кормившийся работенками, которые подворачивались то там, то сям: они торговали на специальных базарах в киосках старинных вещей, оформляли интерьеры, подавали в ресторанах, выполняли случайную неквалифицированную работу и были чем-то похожи на обозный люд средневековой армии, рыскающий в поисках пропитания и заработка. Ее стали называть «поповна». Как иронично, думали все они. Слово «ирония» вообще было у них в большом ходу. Почти все в их надуманной жизни было «иронично».

На смену привычному оборонительному зубоскальству пришла милая серьезность. Когда ее заставали за чтением классиков, она спокойно объясняла: «Я же ничего не знаю. Мне приходится нагонять. Ну и потом, ведь Джордж Элиот прелестно пишет». Когда приятели заглядывали к ней в безукоризненно прибранную квартирку, она говорила: «Я вовсе не поклонница порядка, но это так скучно, когда не знаешь, где что лежит». Когда ей говорили, что она хорошо выглядит, она отвечала: «Беременность красит женщину. Так же как и пиво». И все смеялись.

Но все эти маленькие победы над собой и ребенок, которого она носила, значили очень мало по сравнению с ее любовью к Лестеру. В своей любви она была совершенно уверена, и уверенности ее поколебать не могло ничто. В постоянстве этого чувства она находила точку опоры. Оно внушало ей гордость. Любовь ее была на редкость (хоть и не беспримерно) смиренна. Она и не надеялась, что Лестер может испытывать к ней такое же чувство.

Эмма нисколько не рассчитывала на брак с ним и очень мало на совместную жизнь – разве что на несколько дней от случая к случаю. Она ясно видела все недостатки Лестера и какой-то частицей своего существа даже порицала его. Но это не имело ни малейшего влияния на чувство, которое заняло прочное место в ее сердце и определялось ею как верная любовь. Она даже в какой-то степени гордилась своим нежеланием разбираться в этом чувстве, необъяснимостью его: пусть так и остается Возвышенной страстью – чувством, которое «существует само по себе». Подобные фразы черпались ею из старых романов, которые она когда-то жадно глотала, с головой укрывшись одеялом в дортуаре ненавистной школы-интерната: «непостижимо», «мне никогда не понять, что ее породило!», «немеркнущая любовь», «любовь, возникшая, чтобы жить вечно». А в общем, суть та же.

Медленно двигалась она по улицам столицы навстречу ему. Паника охватывала ее редко – да и то она мгновенно справлялась с ней. Эмма была уверена, что в конце концов встретит его и скажет ему все, что нужно. Только раз ее выбило из колеи недели на две – старушка хозяйка сообщила вечером, когда она вернулась с Куинсуэй: «Приходил ваш молодой человек. От чаю отказался и ушел. Не сказал даже, когда придет еще».

Она задала несколько вопросов и убедилась, что это был Лестер. Следующие две недели она сидела по вечерам дома – на случай, если он придет. Но больше он не приходил.

Как-то раз ей повстречался человек, в котором она узнала приятеля Лестера, хотя поначалу тот отрицал свое с ним знакомство. Но и тут ее достойный вид викарской дочки сослужил свою службу: человек этот решил, что она работает в какой-то благотворительной организации, и сообщил возможное место пребывания Лестера. Увеселительное заведение. Она обнаружила кафе через дорогу от него и заняла там наблюдательный пост. Она сидела, медленно прихлебывая кофе, в который перебухала молока, и изредка опуская глаза в прихваченный с собой роман – «Мельница на Флоссе». Она всегда носила теперь с собой какую-нибудь книгу, будто Библию. Но Лестера она так и не увидела, зато получила еще один адрес от еще одного приятеля – на одной из улиц, примыкающих к Сохо с востока. От места ее работы можно было дойти туда пешком, и в тот же день, отпросившись пораньше, она отправилась.

Это был стрипт-клуб. Махровый, изощренный, отвратный. Попасть в него можно было через магазин порнографических книжонок. Войдя, вы или давали понять хозяину о своем намерении, или же, сочтя вас «надежным», он сам подходил к вам и приглашал внутрь, где в небольшой комнатке перед крошечной сценой стояло десятка два деревянных стульев по четыре в ряд. Комната была совершенно голая, без занавесей, унылая – это смахивало на маскировку и делало ее похожей на подпольную молельню.

Эмма дважды обошла все стеллажи в помещении магазина, слегка морщась при виде аляповатых, во всю страницу, изображений голых грудей, а также ярких трусиков, хлыстов, масок и прочих дорогих атрибутов сексуальной жизни – все это в сопровождении кричащих заголовков. Книжки были обернуты в целлофан. Чтобы их не захватали еще на полках.

Хозяин, гордившийся своим умением «не видеть» (без этого ему было нельзя: многие из его слабонервных клиентов подозревали – и вполне справедливо, – что он преступник, сводник и вышибала), в конце концов обратил на нее свой взгляд и начал осторожно ковырять спичкой в зубах. Он тоже решил, что она из благотворительного общества. Тут надо быть начеку: от полиции всегда можно откупиться, но эти благотворители легко могут наломать дров.

– Книгу пишете?

Его голос, резко и громко прозвучавший в пустой комнате, испугал ее. Она думала, что Лестер работает в магазине. И не подозревала о существовании клуба со стриптизом за дверью, на которой было написано: «Запасный выход».

– Какую книгу?

– У вас такой вид, вот мне и показалось.

Он вынул изо рта спичку и улыбнулся отвратительной «свойской» улыбкой.

– Нет, я не пишу.

– Иногда сразу видно. Чем кто занимается. По тому как они, ну, вы меня понимаете, как они… – Фраза растворилась в новой улыбке.

Эмма почувствовала себя вынужденной улыбнуться в ответ. И тут же выражение лица его изменилось.

– Так что же вам угодно, дамочка?

– Я зашла только так, посмотреть.

– Вот уж не поверю.

Собственно говоря, она не солгала. С другой стороны, он был прав. Еще несколько месяцев назад Эмма растерялась бы перед подобной дилеммой. Теперь, однако, она не сомневалась, как ей следует поступить.

– Я ищу Лестера Таллентайра.

– Да?

Он ждал. Она могла иметь сто одну причину искать Лестера, и сто из них могли быть неприемлемы для Лестера. Человек переложил спичку из левой руки в правую и начал ковырять в коренных зубах. Над его головой вспыхивала и гасла голубая пластиковая реклама.

– Я его знакомая.

– Понятно.

– Он что, работает здесь?

– Вы же его знакомая, так должны, казалось бы, знать, где он работает. Вы меня понимаете, дамочка?

– Мы не встречались последнее время.

– Понятно.

– Как мне убедить вас?

– В чем, дамочка?

– Не могла бы я подождать здесь его прихода?

– Просто так, ничего не покупая? Нет, нельзя.

– Разве это противозаконно?

– Нельзя, и дело с концом.

– Понятно. – Эмма невольно повторила его интонацию и сама улыбнулась. Это, однако, только ухудшило дело.

– Вам придется уйти, дамочка. – Он встал. И оказался огромного роста.

– Пожалуйста, скажите мне, где я могу найти его. Он не рассердится. Клянусь вам.

– Вам придется уйти, дамочка! – Грозно нахмурившись, он сделал шаг по направлению к ней. Все внутри у нее сжалось от страха, и, опасаясь за ребенка, она мгновенно ретировалась.

– Вот и умница! – сказал он.

Он проводил ее взглядом. Затем, стоя в дверях, стал смотреть ей вслед. Только когда двое мужчин вошли в магазин, он перестал следить за ней.

Минут двадцать она прохаживалась по тротуару взад-вперед, не подходя, однако, близко к книжной лавке. За это время туда вошло девять мужчин. Ни один не вышел. Было почти пять часов, когда с другого конца улицы появился Лестер. Она громко окликнула его. Он повернулся. И конечно, узнал ее. Она помахала и кинулась к нему бегом. Но он вошел в магазин.

В магазине никого не было, кроме все того же хозяина. Только теперь из соседней комнаты доносились звуки рок-н-ролла.

– Он сказал, что встретится с вами позднее. Вы меня поняли?

Теперь, когда все разъяснилось, этот человек потерял к ней всякий интерес. Он с трудом оторвал взгляд от спортивного приложения к «Ивнинг стандард».

– А где он?

– Работает.

– Работает?

– Я, кажется, ясно сказал. Работает. А теперь… брысь! Не засти свет.

Музыка за дверью смолкла, и она услышала несколько вялых хлопков, как на деревенском крикетном матче.

– А как скоро он освободится?

Хозяин взглянул на нее, и чутье садиста подсказало ему, как побольнее ударить по отношениям, ему малопонятным.

– Это уж как выйдет, раз на раз не приходится. Будто сама не знаешь! А ну, проваливай!

Выйдя на улицу, она прислонилась к стенке – надо было отдышаться. Вдыхая, считай до десяти, задержи дыхание, затем такой же медленный выдох…

Немного погодя из магазина начали выскакивать один за другим мужчины – прямо как парашютисты, по очереди выпрыгивающие из самолета; и все они уходили прочь быстрым уверенным шагом, расправив плечи, вроде бы даже демонстрируя военную выправку. Лестер вышел с двумя девицами. Одна из них сразу же повернула в другую сторону, вторая просунула руку ему под локоть и переплела свои пальцы с его.

Вид у нее был заморенный, цвет лица пугающе бледный, каштановый парик слегка съехал на левую сторону. Увидев, что замешательство, охватившее Лестера, готово перейти в мрачную злобу, Эмма решила взять инициативу в свои руки.

– Здравствуй, Лестер! – сказала она и, повернувшись к его спутнице, прибавила: – Здравствуйте!

Неожиданно девушка приветливо улыбнулась в ответ и кивнула.

– Мы обычно ходим к «Алфу» выпить чашку чаю и перекусить. Восстанавливаем силы. – Она хихикнула. – Какое хорошенькое у вас платье.

Это была любезность с ее стороны. На Эмме был совсем простенький «сельский» коричневый халатик, приобретенный на благотворительном базаре организации «Оксфам».

– Спасибо!

Хотя было жарко, девушка поежилась и теснее прижалась к Лестеру.

– Ну что ж, пошли тогда, милый. Чай с бутербродом?

Лестер кивнул.

Они пошли к «Алфу» – в маленькую закусочную на самом краю Сохо. Узкую, как купе, и длиной с автобус. Половину всего пространства занимал высокий мальтиец Алф, стоящий за прилавком, на котором высились груды обернутых в целлофан бутербродов, печенья и пирожных – как порнографические журнальчики, подумала Эмма. Девушка дала заказ и тактично оставила Лестера и Эмму вдвоем на несколько минут, сказав, что сама принесет бутерброды и чай. Эмма видела, что самолюбие Лестера уязвлено, и жалость мгновенно затопила ее. Она взяла его руку и крепко сжала. Он резко отдернул руку и враждебно посмотрел на нее.

– Ну что тебе?

– Ничего.

– Но ты же ходишь за мной по пятам уже несколько недель.

– Да.

– Ну и…?

Он откинулся на спинку стула, пытаясь приосаниться. Но его агрессивность была деланной. Эмма видела, что он совсем пал духом от неудач и любой ее шаг еще больше осложнит положение. Алф методично накладывал на тарелку бутерброды. Не было никакого смысла отвоевывать назад Лестера или вообще что-то предпринимать. Нужно было только сказать ему, что хотела, и кончить на этом. И все же она не могла удержаться от попытки восстановить былую близость и завела речь о том, что интересовало его когда-то.

– А я уж думала, ты опять уехал в Мидлендс… с теми богачами, которые псовой охотой занимаются… я говорю об охотниках, с которыми ты познакомился в Камбрии под Новый год… помнишь, ты мне рассказывал. Ты еще говорил, что у них денег куры не клюют. Один из них хотел помочь тебе обзавестись собственным делом…

– Он оказался скотиной. Как и все остальные. – Лестер закурил, и сразу стало видно, как он осунулся. Она помнила, как ловко умел он выпутаться из самого безвыходного, казалось бы, положения. Никогда я не узнаю, как он дошел до этого, подумала она, но тут, словно прочитав ее мысли, он вдруг отрывисто сказал, не догадываясь, что эти слова, подтверждающие, что он относится к ней «по-особенному», будут служить ей утешением в течение долгих недель предстоящего одиночества:

– Он подло облапошил меня. Я весь в долгах. Выплачиваю еженедельно. Деньги на бочку, а не то…

Она кивнула и с трудом подавила жгучее желание пододвинуться к нему, чтобы утешить всеми покинутого, несчастного, горячо любимого человека.

Девушка нетерпеливо поглядывала на них – поднос был почти готов. Эмма глубоко вздохнула. Нужно только, чтоб голос не выражал никаких эмоций – хорошо, что она вовремя вспомнила об этом.

– Я только хочу, чтобы ты знал, Лестер… Он… этот ребенок… твой. Видишь ли, после тебя у меня никого не было. После того как мы с тобой… И несколько месяцев до этого. Я ведь только притворялась, что у меня раньше было много мужчин. Не было их. А после тебя мне вообще никого не нужно было. Не нужно, и все. Пожалуйста. Я хочу, чтоб ты знал. И я счастлива. Все в порядке. Ребенок родится. Живу я все на той же квартире. И всегда буду рада тебе. Всегда. – Она замолчала и собрала последние силы, стараясь удержать слезы.

– Чай подан, – сказала девушка. – Я взяла бутерброды с тушенкой и помидорами.

Эмма почувствовала слабость и озноб. Она обхватила белую фаянсовую кружку обеими руками, стараясь согреться. При мысли о бутерброде у нее перехватило горло, и он так и остался лежать неразвернутый, на тарелочке, широко разинув красный помидорный рот.

Девушка держалась приветливо и болтала без умолку. Возможно, она привыкла коротать время в болтовне, а может, чувствовала, что не все ладно между Лестером и Эммой, и, чтобы разрядить атмосферу, говорила не закрывая рта; так или иначе, Эмма была ей благодарна. Она хотела спросить девушку, как ее зовут, но упустила момент. Лестер, как ей казалось, просто погрузился в мрак.

Но она ошибалась. Это выяснилось, когда, извинившись, она простилась и пошла к двери – он тут же последовал за ней. Они в молчании прошли вместе небольшой кусок Чаринг-Кросс-роуд, вдоль которой уже горели фонари. У книжного магазина «Фойлз» он взял ее за руку повыше локтя, свернул в проход между двумя зданиями, и через арку они вышли на Грик-стрит. Пройдя несколько шагов, он остановился; в ожидании, когда он заговорит, она стала рассматривать витрину, заставленную книгами. Новые романы, ни одного из них она не читала.

– Значит, он мой, – сказал Лестер, стоявший сзади. Она видела его отражение в витрине среди блестящих обложек.

– Да, Лестер, твой.

– Говорят, их у меня где-то тут несколько бегает.

Эта жалкая похвальба только подогрела ее нежность.

– Да, ты говорил. Только ты говорил, что не вполне в этом уверен. – Она повернулась к нему лицом.

– Разве можно быть в этом уверенным?

– На этот раз можно. – Эмма боялась сказать что-нибудь еще: видно было, что он напряжен до предела – как заяц перед прыжком. Он и худой, как заяц, подумала она, такой же мускулистый, вот только очень уж худ.

– Я мог бы… – Он замолчал, встретив ее любящий взгляд, и решил не врать. – Я не гожусь для тебя.

– А по-моему, так годишься.

– Нет. Не такой я человек. Я не мог бы остепениться, не мог бы мириться с такой жизнью – ни в коем случае.

– Ты уверен?

– Ты же меня знаешь.

– Нет. Недостаточно хорошо. Мне кажется, может, ты и был бы доволен, осев наконец.

– А что бы я стал делать? Работать на фабрике, как деревенские ребята в Камбрии?

– Ты же говорил, что прекрасно провел в Камбрии рождество.

– Только потому, что знал, что через неделю меня там не будет. Ужасное место.

– Ты счастлив? – Ее уверенность в себе быстро восстанавливалась. Лестер покачал головой – не в ответ на ее вопрос, а неодобрительно. Она вторглась в область, по его правилам неприкосновенную – в область чувств. Он вынул бумажник и достал три банкнота по пять фунтов.

– У меня сейчас туговато с деньгами, а то бы я дал тебе больше.

– Не надо… Спасибо тебе.

Слова благодарности пришлись как нельзя кстати, всколыхнув в его памяти воспоминания о прежних широких жестах, о прежнем размахе.

– Может статься, я и загляну когда. Только не больно на это рассчитывай.

– Ладно.

Никаких слез, сказала она себе очень твердо. Так легко она его не потеряет.

– Будь поосторожней, – небрежно бросил он. Обернулся, словно хотел убедиться, что никто за ним не следует, и ушел.

Она провожала его глазами, пока он не скрылся за углом – всего несколько шагов, а ей хотелось не выпускать его из виду еще долго-долго. Она вдруг вспомнила про три банкнота, которые были у нее в руке, и крепко сжала кулак. Эти деньги она отложит на покупку детской кроватки.

2

Чтобы не пугать Джона, Мэри всеми силами старалась скрыть, что боится, но страх помимо ее воли передался мальчику, и он крепко вцепился в ее руку.

Она бывала здесь довольно часто. И никто никогда ее не трогал. Хорошенькая белая женщина, преподававшая в школе для неграмотных, которая иногда приводила с собой маленького сына, встречала самое доброжелательное отношение.

Эту вечернюю школу для людей, не умеющих ни читать, ни писать, организовало лондонское управление народного образования. Учеников можно было грубо поделить на две группы: на иммигрантов средних лет, приехавших в Лондон в возрасте, когда школьные годы уже позади, и, следовательно, никогда в английской школе не учившихся, и на подростков, которые умудрились остаться неохваченными системой школьного образования. У Мэри в классе их было двенадцать: старшему, ямайцу по имени Фэрбрайт Андерсон, было под шестьдесят, и он напоминал Мэри дядю Тома с картинки в ее детской книжке; младший, уроженец острова Барбадос, щеголь Элан – Эл-Ал, как он называл себя, – только-только достиг шестнадцати, он носил шапочку продавца из мясной лавки и говорил, что для него сейчас «самое время подучиться немного». Помимо них, у нее были два индийца, три пакистанца, два марокканца, нигериец и еще два ямайца – один из них телефонист. Он обманным путем получил это место и «запоминал» взаимосвязь надписи и номера на доске при помощи целого ряда хитроумных трюков и уловок, которые он с готовностью объяснял каждому, кто был согласен слушать. К несчастью, фирма расширялась, и его нервная система начала сдавать. Мэри, на которую он смотрел со смущавшей ее собачьей преданностью во взоре, пришлось повозиться с ним, как ни с кем, так как заставить его отказаться от привычки запоминать слова по виду, не умея читать их и не зная правописания, оказалось неимоверно трудно. Его система была доведена до совершенства и временами казалась просто фантастической. Весь первый триместр она потратила на то, чтобы заставить его понять всю неправильность того, что он делает; сейчас, к концу второго, он начал складывать буквы в слова и, самое важное, как считала Мэри, постепенно проникался мыслью, что и ее система придумана неплохо.

Этот безвозмездный труд давал Мэри большое удовлетворение.

Но и Джону, как ей казалось, шло на пользу посещение школы. Вначале она несколько раз брала его с собой, потому что его не с кем было оставить дома. Первые несколько недель наступившего года с ним, как и обещал, сидел Дуглас, но затем он уехал на съемки. Она без большой охоты взяла Джона с собой, но школа и ученики сразу же ему очень понравились. Да и группа, вопреки опасениям Мэри, не истолковала его приход как недостаток уважения с ее стороны, напротив, они обрадовались и, как ей показалось, стали и к ней самой относиться с большей симпатией, убедившись, что она достаточно доверяет им, раз даже ребенка с собой привела. Но самым удивительным, по мнению Мэри, было то, что Джон оказался по-настоящему полезным. Он садился рядом с кем-нибудь из учеников, болтал с ним, выписывал буквы и делился основами знаний, совсем недавно постигнутых им самим, причем нередко более плодотворно, чем сама Мэри. Скоро ученики стали спорить, чья очередь сидеть с ним рядом. И конечно, мальчик был на седьмом небе. Теперь Мэри приводила его с собой регулярно. Она боялась, что напряженные отношения между ней и Дугласом могут плохо отразиться на мальчике; ее пугала мысль, не теряет ли она контакт с сыном; беспокоила склонность Джона замыкаться в себе, его способность отстраниться от всего; тревожил и вопрос – не сталкиваются ли в ее душе любовь к мужу и любовь к сыну, не противостоят ли эти чувства одно другому. Для нее было большим утешением видеть сына довольным и занятым делом.

Она была не из робких, и все же, пока они шли по этим отживающим свой век улицам Лондона, она боялась, как девочка, заблудившаяся в глухом лесу. Перед этим она отнесла белье в прачечную самообслуживания, попросила заведующую присмотреть за ним и, поскольку вечер был светел, холоден и ясен, решила пройтись до вечерней школы пешком.

Чтобы не поддаваться панике, она шла ровным, уверенным шагом. С одной стороны улицы тянулись дома, с другой – забор из рифленого железа, ограждавший полотно железной дороги. На заборе было налеплено множество плакатов – все до единого изодранные и исчерченные.

Мэри посмотрела на маленькое бледное личико Джона (почему у него такой вид, будто он недоедает?). Неужели цемент, кирпич и мусор – это все, что она может предложить своему сыну? Как все это сказывается на нем, подумала она с беспокойством, когда они проходили бледное пятно света от фонаря; крошечный мирок, подкрашенный оранжевым. Что будет он знать о жизни, о смене времен года, о растениях, которые тянутся вверх, разворачивают листики, цветут, приносят плоды, живут и потом умирают, чтобы возродиться вновь? В хорошие минуты она думала, что кипение жизни в многонациональном Лондоне – неплохая этому замена; взглянув на вещи реалистично, решала, что, поскольку жизнь везде становится все более и более городской, ему следует привыкать к ней; но в такие вот минуты ей ничего так не хотелось, как поддаться внутреннему порыву и бежать отсюда прочь.

Джон крепче сжал ее руку и внимательно посмотрел на нее. Он не проронил ни слова. Уж лучше бы он не так хорошо владел собой и своими чувствами. Она взглянула через плечо и увидела, что двое мужчин по-прежнему следуют за ними шагах в шестидесяти или семидесяти. Рассмотреть их при слабом уличном освещении было невозможно, видно было лишь, что они упорно идут по пустынной улице – нагоняя их. Сердце отвратительно кувыркнулось в груди, и только потом она подумала, что это безошибочно говорит о том, как она устала и как напряжены ее нервы. Она споткнулась, чуть не упала и, когда из переулка вышел, покачиваясь, какой-то человек и толкнул Джона, крепко обняла мальчика, словно испугавшись, что его хотят у нее отнять. Побежала было, но сразу же остановилась, сосчитала до десяти и пошла шагом. Бросила взгляд через плечо. Те двое по-прежнему шли за ними.

Прибавив шагу, она свернула в темный переулок, где стояла школа, и ей открылась совершенная пустыня. Слева – полуразрушенные дома, справа – недостроенные; единственное хорошо различимое пятно – кусок картона с надписью: «ОСТОРОЖНО! ЗЛЫЕ СОБАКИ!»

Она хотела попросить Джона обернуться, но, взглянув на его одеревенелое личико, передумала. Ему передался ее страх, и он изо всех сил старался подавить его.

Тревога до боли сжала ей горло, однако она решила, что бежать нельзя. Преследователи были уже совсем близко и все ускоряли шаг. Джон придвинулся ближе к ней. Но она держалась стойко.

Те нагнали их.

Смерили ее взглядом и зашагали дальше еще скорей, а потом, смеясь и подталкивая друг друга, кинулись бегом прямо к бару. Один из них закричал: «Кукареку!»

Мэри дрожала как лист.

– Вон она, школа! – нетерпеливо указал Джон. Ярко освещенный вход в убежище.

Она на миг крепко прижала сына к себе и вошла внутрь.

3

Пока он спал подле нее, Хильда пыталась умирить свою тревогу, перебирая в памяти то, что только что было между ними. Секс можно сравнить с нежданным подарком, думала она: разворачиваешь его, а что внутри – не знаешь, только догадываешься, что что-то хорошее, ни на что другое не похожее.

Даже наедине с собой она стеснялась вспомнить некоторые подробности, и в то же время ей не хотелось ничего Упустить, хотелось насладиться всем по порядку, испытывая в то же время чувственное удовольствие от того, что Дуглас лежит тут, рядом. Она была безумно влюблена в него; ничего подобного с ней никогда прежде не случалось, как торжественно и без тени иронии заявила она ему, – вот только ей никак не удавалось выразить словами, почему именно на Дугласе остановила она свой выбор.

Хильда жила одна в маленькой квартирке на первом этаже, в южной части Лондона. Она была ровесница Мэри, они даже родились в один месяц. Дуглас прекрасно представлял себе ее прежнее окружение и восхищался тем, как она сумела выбиться, не отрекаясь от него окончательно. Она была родом из семьи очень большой, очень бедной и очень недружной. Лишения, отсутствие привязанности среди членов семьи, болезни, незаконченная школа, заброшенность, всеобщее равнодушие вывели ее на рынок труда в пятнадцать лет, замкнутую, неуверенную в себе, болезненную, малообразованную и вдобавок совершенно одинокую, так как родители, сорвавшись в очередной раз с места, именно в это время пустились в трудные скитания по центральным графствам страны. И тем не менее в душе ее постоянно, хоть и слабо, мерцала неистребимая, сама собой возникшая, радость бытия. Она сквозила в мимолетных насмешливых взглядах, искоса бросаемых Хильдой на людей напыщенных, хамоватых, придирчивых, напоминавших тех, кто начальствовал над ней в первые годы службы, – годы, проходившие в нетопленых конторах, с принесенными из дому бутербродами в ящике стола.

Постепенно она начала устраивать свою жизнь. Поступила в вечернюю школу, а затем на заочные курсы, съездила за границу, походила по музеям; раз начав расширять свои знания, она уже не останавливалась.

Занялась Хильда самообразованием в двадцать лет. К тридцати годам она создала себя заново. В Британском институте кинематографии, где она служила, ей предоставили возможность вести самостоятельную и интересную исследовательскую работу – это помимо исполнения прямых обязанностей «ассистента», или, точнее, машинистки высшего класса, что давало ей средства к существованию. Всю свою энергию она тратила на то, чтобы сделать что-то из своей жизни, и на карьеру сил у нее просто не оставалось.

С семейной жизнью ей не повезло. Она обладала внешностью скорее изящной, чем броской: светлые волосы, светло-серые глаза, легкая поступь. До встречи с Дугласом она любила по-настоящему только один раз, и ее вина, что из этого ничего не получилось – слишком уж многого она хотела. Все было объяснимо, все простительно: она была слишком молода, ни за что не хотела связать себя, он был слишком молод, неуверен в себе; его не интересовали ни музыка, ни книги, ни искусство, тогда как ее интерес к ним постоянно возрастал. Разрыв с ним она оплакивала три года; гордость не позволила ей вернуться к нему, хотя несколько раз она испытывала сильнейшее желание сделать это. Когда она узнала, что он женился, ей стало плохо. После этого у нее было несколько романов, но ни одного серьезного.

Хильда не была распутницей. Не была она и пуританкой. Ее целью был не секс, не успех, не безмятежная жизнь, не деньги, даже не брак – целью ее была Любовь. Ей хотелось огромной, единственной любви, служению которой она отдала бы себя без остатка, на которой была бы сосредоточена вся ее жизнь. То, что она полюбила Дугласа, было несчастьем. А то, что Дуглас полюбил ее, только усугубило это несчастье. И вот теперь, она знала это, он хочет оставить ее.

Она в любой момент могла вызвать в памяти все этапы их любви и сейчас, лежа в кровати в комнате с незашторенными окнами, через которые вливался ясный свет предвесенней луны, бледнивший его кожу, она тихонько водила пальцами вверх и вниз по его спине и вспоминала все, что было между ними.

Сперва, очень долго, около двух лет, почти ничего и не было. Дуглас часто бывал в Институте кинематографии, предлагая и выполняя разные работы. Они обменивались несколькими словами, взглядами, и на этом дело кончалось. Как-то раз после служебной вечеринки, на которую Дуглас забрел случайно, полупьяный, да еще в компании человека, с которым только что сильно повздорил, он слишком грубо приударил за ней. Она дала отпор, и он тотчас отступил. На следующее утро позвонил и извинился.

Затем, думала она, осторожно доставая воспоминание из складов памяти и медленно разворачивая его, затем был тот раз, когда они объяснились. Произошло это в маленьком кафе, куда они пошли выпить чаю, после того как он целый день редактировал тексты, а она печатала свои стенограммы. Глаза их встретились. Он взял ее руку и осторожно сжал, и вдруг ее душа, все, что составляло ее жизнь, переселилось на миг в него, а затем вернулось обратно, прихватив с собой и его любовь. Вспомнила она и его первые слова после этого безмолвного соприкосновения душ – правда, это воспоминание всегда причиняло ей боль, но она никогда не давала себе пощады.

– Зря это, – сказал он, но не выпустил ее руки.

– Согласна, – ответила она, прислушиваясь к своему, такому знакомому голосу, оживленному и даже щебечущему, в то время как все ее чувства оцепенели и напряглись. – Безнадежное предприятие, – прибавила она, не преминув улыбнуться.

– Безнадежное. Следовательно, надо поставить на нем крест, – сказал он тоже с улыбкой.

Но они не шутили.

– Такова и моя точка зрения, – сказала она.

Он по-прежнему держал ее руку. Они весело улыбались друг другу.

– Глупо, правда?

– Ужасно глупо. Просто ужасно. – Она помолчала и отняла свою руку. – Но одно я знаю твердо – в близкие отношения с женатым человеком я никогда не вступлю. Кое-кто из моих приятельниц сильно на этом погорел.

– И кое-кто из моих приятелей исковеркал из-за этого себе жизнь.

– Может, наши приятели и приятельницы были знакомы между собой, – сказала она.

– Значит, номер не пройдет?

– Вон вы какой догадливый.

– Вы меня еще мало знаете.

– Я всегда знала, что вы очень способный.

– Вы просто прелесть.

Ее снова охватило желание уйти в него, раствориться в нем – забыв обо всех этих штампах, избитых фразах, забыв о том, как обстоит все на самом деле. Она чувствовала, что встретила человека, которого искала всю жизнь, что путь, проделанный ею от жизни в тесноте, в неприязни, жизни ненужной и безвестной, с самого начала вел к этой цели – до сих пор неведомой, но теперь вдруг открывшейся ей. Вот только в собственность получить его она не могла.

– Вы просто прелесть, – повторил он.

– Вы не должны так говорить, – решительно сказала она. – Не должны!

Больше года все оставалось по-прежнему. Он видел ее редко, и никогда наедине, – в конторе, мимоходом в баре, как-то раз на вечеринке. Его жизнь шла своим чередом, ее тоже. Но, встречаясь, они всякий раз чувствовали, что жизнь готова одарить их, стоит им захотеть принять ее дар.