Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Бетти так устала. Будто пять тысяч насытила, подумала она. Получилось одно беспокойство, не должно оно так быть. Нужно бы поспокойней, поприятней – ведь все же они свои, все члены одной семьи. Все более или менее обеспечены. Времена так улучшились, даже трудно поверить. Почему же такое напряжение? Может быть, думала она, водя пылесосом по ковру, в то время как Джон сидел в ванне со своим американским китом, может, она слишком многого ждала. Может, жизнь теперь именно такова. Да нет, не может быть. Конечно, нет. Неужели же люди, которых она встречала на улице или в магазинах или видела в кругу семьи, не были счастливы, не ощущали поддержки и любви своих близких? Да не может этого быть. Ведь не все же испытывают такое чувство одиночества, как она. Она надеялась, что нет, ей так хотелось найти опору жизни в семье. Хорошо бы поговорить об этом с кем-нибудь по душам.

Ну, будет! Она отогнала печальные мысли. Это только у нее такое настроение, оно пройдет, просто жизнь немного осложнилась в данный момент. Она ясно видела, что Дуглас с Мэри почему-то не в ладах. Когда у них что-то не ладилось, Дуглас всегда бывал на людях подчеркнуто вежлив с женой. Иногда она вовсе не понимала своего сына.

Она выключила пылесос и убрала его на место. Рюмки и чашки она поставит на стол позже – на тот случай, если кто-нибудь заглянет после полуночи поздравить с Новым годом. И тут она сообразила, что из ванной не доносится ни звука.

Она вошла туда. Джон сидел в воде, весь покрытый гусиной кожей, с дешевым резиновым китом в руках – кит был испорчен и не желал чиниться. Выражение лица у мальчика было такое горестное, что у нее сердце дрогнуло от жалости. Какой у него вид заброшенный! А она-то над собой разжалобилась! И как она могла так размякнуть. Мальчик поднял глаза, он сильно дрожал. Столько еще можно и нужно сделать, подумала она, берясь за дело незамедлительно.

– Я не виноват, – сказал он, – только завел его, и все.

– Я тоже не больно-то разбираюсь в этих штуках.

– Я боюсь развинчивать его в ванне, чтобы вода внутрь не попала.

– Давай его сюда. Ты сможешь повозиться с ним, когда мы будем смотреть телевизор. Дедушка найдет кого-нибудь, кто его починит.

– Ты думаешь?

– Ну конечно! – Она стояла вплотную к нему, намыливая большую желтую губку, чтобы вымыть ему спину. – У твоего дедушки полно всяких дружков. – Она поглядела на игрушку: дешевка, ему не по возрасту, рассчитана на совсем маленького ребенка; купил, не подумавши.

– Папа привез его из Америки.

– Правда? Какой он у тебя молодец! – Она с силой терла его, чтобы разогреть. – Значит, думал о тебе.

– Он в Голливуде был.

– Да ну? Это там, где живут все кинозвезды. Когда мне было столько лет, сколько тебе – нет, пожалуй, чуть побольше, – все девочки только о Голливуде и думали. Мечтали туда попасть.

– По-моему, папа хочет переехать туда. – Мальчик примолк; Бетти чувствовала, что он дрожит, но дрожит не от холода и не от того, что она трет его губкой. Она опустилась на колени рядом и обняла его за плечи. Хотя предполагалось, что в силу близкого родства она знает о своем внуке все, что только можно знать, иногда ей казалось, что она имеет дело с незнакомцем, хоть и хорошо воспитанным. Правда, не сейчас. Сейчас его печаль сблизила их.

– Если он переедет туда, – вымолвил наконец Джон дрожащим от слез голосом, – он ведь возьмет меня с собой? Ведь возьмет?

II

Решения

1

Нужно сразу же решить, как писать эту повесть. Возможно, усталость и недавняя резкая смена мест вывели его из равновесия, а может, проще – он почувствовал потребность квалифицировать как-то охватившее его неясное чувство, по своей интенсивности не уступающее жадности или страху. Как бы то ни было, лишь только они подъехали к коттеджу, Дуглас донес чемоданы до входной двери, пробормотал несколько невразумительных слов извинения и пошел по тропинке в сторону пустынных гор, чтобы побыть наедине с мыслями о смерти товарища, которые он хотел и не мог отогнать. Их нужно было привести в порядок во что бы то ни стало.

Была зимняя, как с картинки, ночь, и только те, кто далек от природы, могли бы назвать ее неправдоподобной. Высоко в небе стояла луна, ясная, четкая, светозарная. Звезды мерцали тысячами: хорошо различимый тюлевый плат Млечного Пути, Большая Медведица, созвездие Близнецов, Полярная звезда… Так легко поверить, что все это глазки в туго натянутом темном шатре неба, через которые бог подглядывает за нами. Освещенные луной заснеженные гряды гор вырисовывались отчетливо, как на рождественских открытках, а самым громким звуком был хруст мерзлого папоротника под подошвами его загубленных городских ботинок. Замедлив шаги и прислушавшись, он сумел уловить постукивание овечьих копыт, шорох пробегавшей лисы, легкий поскок зайца. Тишина окутала ему сердце, и впервые за несколько недель он вздохнул полной грудью.

Он провел взглядом по береговой линии, задерживаясь на городках и деревнях, куда укатывал когда-то на велосипеде и долго колесил по пустынным воскресным улицам, высматривая, не появится ли кто-нибудь из его подружек, которые и не подозревали, что он находится в окрестностях, а затем мчался на пляж и проводил весь день в море и у моря. Вон там находятся уходившие под морское дно шахты, где работал когда-то его дед. Здесь он родился, вырос, здесь все было свое: запахи, названия, места и связанные с ними воспоминания, история, звуки, очертания, воздух… Здесь был его дом.

Но почему же все-таки Элан ушел в лес и погиб там, дал себе умереть?

Он познакомился с Эланом, когда тот только что приехал из деревни и поступил в местную классическую школу, и, хотя он был на год моложе Дугласа, они сразу же подружились. Может, это объяснялось миссионерскими наклонностями, пробудившимися в то время у Дугласа и проявлявшимися в желании помогать тем, кто больше всего нуждался в помощи; могло также играть роль и то обстоятельство, что Элан безоговорочно считался способнейшим учеником, каких школа давно не видала, и Дуглас не хотел упускать из виду фаворита. Однако подобные объяснения преуменьшали роль самого Элана в их сближении. А ведь он разделял дружеские чувства Дугласа. Да и свое собственное поведение незачем умалять. Как-никак он один во всей школе искал дружбы с Эланом и действительно заинтересовался им: проводил с ним время, подолгу разговаривал, радовался успехам, привязался. Не так уж эгоистичен он был, и, пожалуй, правильнее будет назвать их отношения просто дружбой.

Поначалу Элан был как-то очень уж застенчив, очень уж необщителен, словно замкнутый внутри себя. Он был чрезвычайно опрятен, очень щепетилен, невероятно скромен – одним словом, ученый до кончиков своих белых длинных пальцев. Мертвые языки, доставлявшие столько неприятностей всем остальным, давались ему без всяких усилий и в таких «трудных» предметах, как математика, физика, химия, он разбирался спокойно и легко. Он был никудышным спортсменом, однако так умел держать себя, таким пользовался авторитетом, что никому и в голову не приходило дразнить его. А вскоре и вообще было решено освободить остальных от его бесплодных посягательств на мячи – футбольные, крикетные или теннисные. Учителя вызволили его из спорта, невзирая на его робкие протесты, что ему нравится участвовать в играх, даже если от него и мало толку. Они полагали, что он возражает только из вежливости. Их радовала его несхожесть с другими учениками, воспринимавшаяся как эксцентричность, о которой они постоянно с удовольствием говорили, вгоняя мальчика в краску и отметая все его возражения. Несмотря на то что говорил Элан медленно, тщательно подбирая слова, он упорно держался за свой камбрийский выговор, который так и не стерся за годы учения. Сохранил он также свою прическу и свои привычки. Он был из бедной деревенской семьи, совсем неподходящей для такого интеллектуального дива, однако всеми силами старался сохранить верность своей среде. Не красавец, но и не урод; лицо с крупными чертами довольно холодное, но не угрюмое, широк в кости, но худощав. Главное, что в нем бросалось в глаза, – он был как-то очень независим, казалось, ему вообще никто не нужен, хотя Дуглас – по всей вероятности, единственный из всех товарищей – чувствовал, что впечатление это обманчиво: Элан нуждался в ласковом участии и верном друге не меньше, чем кто бы то ни было.

Но иногда на его лице появлялась вдруг улыбка, говорившая о каком-то затаенном восторге, которая могла затем смениться выражением отрешенности и грустной озадаченности. Дуглас не раз замечал это выражение. И теперь, когда ему захотелось собрать в памяти все, что он знал об Элане, ему тотчас же вспомнилась эта улыбка. Она словно говорила: «И что это за мир такой, куда я угодил!», словно спрашивала, радоваться ему или ужасаться, поделиться с кем-нибудь своим недоумением или попытаться самому разобраться во всем. Глубина проникновения Элана в самую суть вещей – только сейчас по-настоящему оцененная Дугласом – завораживала его. Несомненно, и острота чувств Элана не уступала его уму – он прекрасно понимал, что почем. И, может, Дуглас именно тем и привлекал его, что в душе того шла нескончаемая борьба между философом и шутом. Пока Элан разматывал нить жизни, пытаясь разобраться в сложностях и тщете окружающего мира и еще больше запутываясь в них, Дуглас вышагивал по жизни то смело, то с оглядкой, то раздираемый всевозможными вопросами, то готовый с возмутительной легкостью ответить на любой. Элан, в его представлении, был человеком, который предается глубоким размышлениям о смысле жизни, и хотя вопросы, которыми задавался сам Дуглас, были так мелки в сравнении с элановскими, он и сейчас испытал то же чувство, что и прежде, – чувство безграничной симпатии к тихому, одинокому человеку.

Только вот как писать? Все, что Дуглас знал о детстве Элана, – это что он был из бедной семьи – приличная, допустим, бедность послевоенных лет, которая в наши дни расценивалась бы как нищенское существование. Он вырос в заброшенной деревушке: все селение – ряд стандартных домиков, в которых когда-то жили шахтеры, на краю того самого леса, где он и умер. Семье не дано было забывать о болезни – хворала мать. Дуглас так и видел задумчивого, послушного мальчика, безмолвно хлопочущего по хозяйству в маленьком печальном коттедже. Он никогда не рассказывал об этом. Никто из школьников ни разу не побывал у него. Но о болезни его матери как-то стало известно. Отец его работал в муниципальном совете не то сторожем, не то уборщиком – на эту работу пошел и Элан через год после того неожиданного провала в школе. Выдержав один за другим все выпускные экзамены, Элан вдруг срезался на последнем – дающем право поступления в университет, – да еще с таким треском, что заставил всех буквально теряться в догадках, чем мог быть вызван этот внезапный провал. Его отец умер за несколько месяцев до того, но ведь не могло же это так подействовать на него. Элан спокойно ушел из школы и поступил на работу, которую без труда мог получить в пятнадцать лет и без своих знаний, и растворился в городе, одинокий молодой чудак, который «больше помалкивает», «никому не мешает», «очень тихий», «ходит пешком бог знает как далеко», «замкнут», «друзей не имеет». Иногда он пропадал на несколько дней – «будто сквозь землю провалится». Скоро умерла и мать. Он переехал в небольшой стандартный домик на окраине Тэрстона.

Где проводил он свободные дни? О чем думал во время своих скитаний? Может, придется сочинить ему тяжелое детство – не побои, не обиды, а, скажем, моральный гнет, который лежит на ребенке, вынужденном ходить за больным и не имеющем рядом человека, который его понимал бы. В каждом детстве, сопровождающемся перескоком из одного социального слоя в другой, непременно обнаруживаются одни и те же проблемы. Но в данном-то случае речь шла о человеке, который отказался перескакивать. Посмотрел-посмотрел и прошел мимо. И Дугласу в этом чудилась огромная сила. Может, тут крылась двойная жизнь, может, после такого подвижничества его неудержимо потянуло к роскоши, или, еще того хуже, он предпринял какие-то жалкие попытки до этой роскоши дорваться. Элан вошел в лета, пока Дуглас, по его выражению, куролесил в Лондоне и за границей, и они долго не встречались; Дуглас вспомнил, что в последний раз увидел его на противоположной стороне улицы – все в том же плаще с поясом, какие носили в пятидесятых годах, теперь, правда, порядком засаленном, все в том же аккуратно заправленном, знакомом со школы шарфе на шее; выражение лица более сосредоточенное, чем прежде, но, когда он обернулся, услышав оглушительное дугласовское «Здорово!», улыбка, появившаяся на нем, была все такая же удивительно милая и проникновенная. О чем говорило выражение его лица? Что было написано на нем? Дуглас напряг память. Страх? Решимость? Понимание?

Почему он провалился на экзамене? Нужно будет придумать какое-то объяснение. Страх перед тем, что, продолжая учение, он может стать обузой для матери? Понятное желание «помочь семье»? Или нет, скорее, внезапное разочарование в своей деятельности. Изнурение от битвы, которую он вел (а кто не вел ее) со своей плотью, – битвы, которую, насколько было известно, он вел в одиночку? А может, он вдруг разуверился в науках, как случается иногда с очень умными мальчиками. Один из учителей говорил, что Элан знал слишком много, чтобы быстро, понятно и пространно излагать свои мысли – в чем весьма преуспел Дуглас; этот же учитель говорил, что Элан пишет что-то свое и не пожелал зубрить к экзамену, что он уже выучил все, что школа могла преподать ему. А еще кто-то говорил, будто слышал от Элана такие слова: «Никто не может дать ответа ни на что. В этом все дело. Никто ничего толком не знает».

Эта мысль засела у Дугласа в уме. Потому что, чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что судьба позволила ему соприкоснуться с «редкостной душой», свела с человеком, который «глядел в самую суть вещей». Тем печальнее, что жизнь запустила Элана по такой параболе: от домика на лесной опушке, через признанную всеми разностороннюю одаренность – к знаниям, откуда на работу, какую выполнял прежде его отец, и затем назад в тот же лес. И все это в поисках… Чего? Уж конечно, не рецепта, как жить дальше. Насколько можно судить, к жизни он был совершенно неприспособлен: пристанищем ему служило небольшое углубление в земле посреди зарослей остролиста. По словам Гарри, он бродил по лесу – кое-кто его там видел. Дуглас напрягал воображение, пытаясь представить себе поиск и отчаяние в душе Элана, пока он блуждал один в этом реденьком лесу. Что он нашел? К какому выводу пришел?

Скорее всего, причиной тому было напряжение последних дней – но, как бы то ни было, Дуглас вдруг обнаружил, что плачет, приборматывая: «Бедный! Бедный Элан! Бедняга!» Какая потрава! Какая потеря! Смерть! До чего же все-таки отвратительна смерть! А ведь совсем недавно, вспомнил он, смерть временами не казалась ему такой уж отталкивающей.

Ладно! План намечен, обдуман вчерне. Он предпочел бы написать свою повесть в форме воспоминаний. Может, начиная с нее, он опять будет писать вещи, за которые сможет себя уважать. Пусть отлежится как следует в голове, а затем он возьмется за нее, подыщет форму; теперь по крайней мере он знает, как много все это для него значит. Это что же, он использует Элана? Да! И на это не надо закрывать глаза. Можно назвать повесть «Смерть друга». Сентиментально? Мелодраматично? Бесспорно. Отправная точка. Он попытается вызвать Элана из небытия.

Высвободившись наконец из странного плена, в котором он удерживался то ли силой воли, то ли потребностью, он пошел вниз по склону горы; его била дрожь, и он побежал трусцой, чтобы согреться. Вниз, ничего не скажешь – к жене, жизнь с которой представляла кучу нерешенных вопросов; к проблемам, сыновним и отцовским; к трудностям, финансовым и нравственным, навстречу новому году, который не обещал ему пока что даже определенного заработка. И в то же время будто какая-то благодать снизошла на него, он почувствовал себя смелым, очистившимся и бодрым после этого свидания с тенью покойного друга.

2

Дуглас споткнулся о собственный чемодан – он стоял на крыльце, там, где он его оставил, – и, берясь за ручку, понял, что от перемирия не осталось и следа.

Мэри стояла коленопреклоненная, как в церкви, перед камином в комнате нижнего этажа. Она не могла не слышать, как он вошел, но, ни на минуту не прекратив своего занятия, продолжала сосредоточенно дуть под решетку, пытаясь вдохнуть жизнь в сырой хворост.

Дуглас, не говоря ни слова, направился к лестнице, прихватив, в качестве жеста доброй воли, и ее чемодан. (Она, однако, не увидела этого, так как ни разу не оглянулась.)

– Я и твой унесу, – сказал он, не умея делать добро исподтишка.

Наверху находилась «большая» спальня и каморка, в которой спал Джон; домик был маленький, но они наезжали сюда редко, во дворе были еще постройки, которые в дальнейшем (когда начнется приток средств) можно будет отремонтировать и использовать под жилье – залог будущей оседлой жизни. Он стоял в глухой деревушке, милях в восьми к югу от Тэрстона; вокруг расположилось несколько ферм. Небольшой коттедж, сложенный из камня в семнадцатом столетии и крепко прилепившийся к склону горы – для тепла. Никаких пейзажей. Дуглас быстро распаковал свои вещи, сунул пустой чемодан под кровать и пошел вниз; Мэри сидела на низенькой табуретке с кочергой в руке и завороженно следила за слабыми язычками пламени, колеблющимися над угольями, как дитя, делающее первые шаги.

– Выпьем? – спросил он, все еще на гребне нежданно нахлынувшего оптимизма. – О благословенный алкоголь! Он лед разбивает, браки заключает, рассеивает смущение, помогает общению, сплачивает друзей и разделяет врагов, он ангел-хранитель всех приемов и пирушек, покровитель дружеских встреч, утешение одиноких… да много еще что; кто-нибудь должен написать об алкоголе книгу.

– У нас ничего нет, – ответила Мэри, явно не без удовольствия, но он решил быть к ней снисходительным.

– Америка! – объявил он, радуясь возможности удивить ее. Он поднял вверх две большие картонные упаковки с бутылками беспошлинного виски. – Согласен, что путь за этими бутылками был не так близок, но беднякам выбирать не приходится. Напополам?

Она кивнула. Он налил в стаканы по хорошей порции, долил ее стакан водой, затем подошел и сел рядом с ней на удобном старом диване, купленном – как и вся остальная их мебель – на местном аукционе. – Будем здоровы! – И снова она только кивнула.

– На улице просто замечательно! – Он уловил восторженные нотки в своем голосе и подумал, что прозвучало это излишне бодро, но ведь он же ничуть не притворялся, сказал от души – на улице действительно было замечательно. Почему же тогда слова прозвучали фальшиво? Мэри они тоже показались фальшивыми. Она фыркнула. Ему стало жаль, что она не поверила в его искренность.

– Будем здоровы! – сказала она и отхлебнула из стакана, как бы пресекая дальнейшие попытки продолжить разговор о природе.

– Я читал как-то письмо Малькольма Лаури одному молодому человеку, который собрался написать книгу и жаловался, что у него ничего не получается, потому что, помимо всего прочего, он совсем не знает природы. Лаури ответил ему, что отсутствие знаний уже само по себе сюжет. Мне понравился его ответ. По-моему, я понимаю, что он хотел сказать. Так вот, сейчас я тоже бродил по горам, «не зная ничего о звездах».

– Передай мне, пожалуйста, пепельницу. – Он передал. Снова наступило молчание. Значит, берем этот вариант. Отлично. Немного погодя она сказала:

– Ты мог бы поинтересоваться, не желаю ли и я погулять.

– А ты желала?

– Да.

– Мне хотелось побыть одному, может человек раз в жизни побыть сам по себе? – сказал Дуглас.

– А разве ты когда-нибудь бываешь не сам по себе?

– Неужели ты не можешь этого понять?

– Ты не ответил на мой вопрос.

Она не смотрела на него. Даже беря у него виски и протягивая руку за пепельницей, она не отводила взгляда от трепещущего огня. Дуглас не мешал молчанию сгущаться вокруг них. У него еще был достаточный запас бодрости и оптимизма, чтобы наслаждаться тишиной, обложившей толстостенное строение.

Мэри была рыжая; густо, сочно рыжая – мечта сороковых годов, посеянная Голливудом. Волосы беспорядочными завитками обрамляли лицо, рассыпались в изобилии по широким прямым плечам. Они были богатством, приданым, их нельзя было обойти молчанием, они заслуживали псалма Давида. Как бы она ни причесалась, ей все было к лицу, и, глядя на роскошные волосы жены, Дуглас даже сейчас, после без малого двенадцати лет отнюдь не безоблачного брака, благодарил судьбу за то, что ему так повезло. Потому что в придачу к яркой красоте волос Мэри обладала характером не менее ярким, который в их браке на ножах должен был сильно потускнеть. Хотя сказать наверное он не мог. Последнее время они переговаривались через ничейную землю взаимных обид.

Лицо у нее было открытое и умное, глаза светло-карие, самый кончик носа задорно вздернут, рот большой, спокойный, со слегка опущенными вниз уголками, но не грустный, а чувственный. У нее была хорошая фигура, талия до сих пор тонкая, грудь крепкая, живот плоский. А вот руки самые обыкновенные. И тем не менее, когда они познакомились, она была обещающей пианисткой. Ее первый концерт в Уигмор-Холле прошел хорошо. Впереди брезжил настоящий успех. Замужество отняло у нее все это. Вначале они были не на шутку влюблены друг в друга, чувство это возвращалось еще раза два или три впоследствии, но в промежутках они бывали холодны, раздраженны, а однажды (как и теперь) появилась злость и враждебность.

– Все никак не увижу лица в огне, – сказала она. – Мы трое, – подразумевалась она и ее сестры, – часами просиживали у горящего камина. Где бы мы ни жили, у нас всегда был камин – даже в Южной Африке.

Ее отец был офицером военно-воздушных сил во время второй мировой войны; после войны остался на военной службе и объездил с семейством пол земного шара. Дуглас в свое время решил, что это обеспечило Мэри привилегированную, безбедную жизнь, и любил попрекнуть ее этим в пылу ссоры. Но даже в такие минуты он не мог не признать, что только такая жизнь могла сделать из нее женщину, которую он хотел иметь своей женой. Сейчас, однако, ирония была бы не к месту.

Дуглас жалел, что бросил курить. Хотя с тех пор прошло уже около пяти лет, кажется, дня не проходило, чтобы он не испытывал желания взять сигарету. Перед глазами вдруг возникли пачки Disque Bleu в мягкой и чуть скользкой упаковке; сами сигареты, не слишком туго набитые черным, нарезанным длинными полосками, на вид сырым табаком – а каков он на вкус? Ясно представить он не мог. Дуглас улыбнулся. Если бы понадобилось точно описать, пришлось бы закурить снова.

Мэри спокойно продолжала курить.

Огонь тем временем разгорелся. Она подложила в камин пару больших поленьев, нашла подходящее место и втиснула их именно туда, куда хотела. Дуглас заметил, как язык пламени чуть лизнул ей руку.

За окном была тишина, снег, горы, которые появились здесь задолго до человека и, наверное, будут стоять еще долго после того, как он исчезнет с лица земли; в нескольких милях отсюда море; на склонах гор несколько уцелевших ферм, а внизу, в городах, все нарастающее праздничное веселье.

Лестер на пути в бар, где его встретят старые дружки; они возьмут его под свою опеку и будут возить за собой повсюду, как живой талисман, думая, что он миллионер, веря всему, что он болтает про звезд поп-музыки и знаменитых спортсменов. Гарри, спешащий к Эйлин – сестре Лестера, серьезной девице, которая успешно «взяла себя в руки», вырвалась из-под материнского влияния и уехала в Лондон, окончила педагогический колледж и теперь читает лекции по экономике и даже состоит в списках кандидатов лейбористской партии. Этот вечер она собирается провести с Гарри, которого предпочитает всем прочим знакомым мужчинам, хотя в политике он просто дитя. Джозеф погружен в серьезную партию домино. Бетти с Джоном, сидя у телевизора, провожают старый год – перед ними проходят вереницей таланты всех континентов; у мальчика горят щеки – уж не жар ли, с опаской думает Бетти, – но хоть стал повеселее: сидит в пижаме и ковбойских сапогах, с бутылкой шипучки и пакетиком хрустящего картофеля, сжимая в объятиях своего дешевого кита. Человек, имя которого он унаследовал, старый Джон, крепко спит у затухающего камина, неуклюже уперев отказавшие ноги в каминную решетку. Неужели и он искренне, пусть с неохотой, верит, что с этой, именно с этой календарной ночи, когда, как принято считать, один год приходит на смену другому, можно ждать для себя каких-то перемен? А обычай принимать решения на пороге нового года – не мольба ли это о свободе выбора? В середине унылой зимы, когда запасы начинают истощаться, земля бесплодна, природа затаилась, когда все, казалось бы, направлено против человека, вот тут-то ему и нужно встать во весь рост и заявить: «Нет, я сделаю это, сделаю то, сделаю, хоть жизни, по-видимому, нет до меня дела». Или все эти решения не что иное, как пригоршня пыли, брошенная в лицо судьбы?

– Ты о чем задумалась? – Опять нарушить молчание пришлось Дугласу. Мэри неотрывно смотрела в огонь, лицо ее было почти скрыто волосами.

– О нас, – вяло ответила она немного погодя.

– И что же насчет нас?

– Вот именно. Что же насчет нас?

– Тебе не кажется, что, выйдя на уимблдонский корт, мы, вместо того чтобы играть по-настоящему, перекидываемся свечками?

– Налить тебе кофе?

– Выпей еще виски.

– Давай! – Она протянула ему свой стакан. Он ждал. Она поняла и, повернувшись, посмотрела ему в глаза. Выражение лица у нее было такое обиженное, такое несчастное, что ему захотелось взять ее на руки и приласкать; но для этого их ссора зашла слишком далеко. – О чем же ты думал, будучи сам по себе? – спросила она.

– О том, о сем. – Он плеснул ей изрядную порцию. Что-что, а пить она умела.

– А точнее?

– Ну, например, о деньгах, – легко солгал он. Намерение написать повесть об Элане Джексоне нужно хранить в тайне, чтобы образ друга не померк в его воображении. Он отпил своего виски – увезенное за шесть тысяч миль, проделавшее шесть тысяч миль обратно, на вкус оно нисколько не изменилось, все так же дурманило. – Я и сам не понимаю, почему этот вопрос так меня беспокоит. Я никогда не сидел без денег, на мои нужды их всегда хватало. Это все внештатная работа. Меня на этот счет не раз предупреждали. Так какого черта я сейчас вдруг ударился в такую панику из-за этого?

– То есть ты пошел в горы подумать о деньгах. – Издевательский тон, которым она говорила о том, что его не могло не беспокоить, – о заработке, показался ему весьма обидным, но этого она как-то не заметила. – Я не верю, что ты думал об этом. Ты не умеешь врать, Дуглас.

– С какой стати стану я врать?

– А с такой, что ты хочешь скрыть свои истинные мысли; в результате все, что ты говоришь мне, – неправда.

– Тебе самое место в Скотленд-ярде.

– Жизнь с человеком, который постоянно грешит против нравственности, превращает тебя в полицейского.

– Не остроумно!

– Ты все еще где-то витаешь. – Мэри закурила новую сигарету. – Ты все еще на самолете, или в Лос-Анджелесе, или в Лондоне… ты где-то отсутствуешь последние час или два… говоришь только потому, что не можешь выносить молчания.

– А кто может?

– Кто она?

– Кто?

– Да ну тебя. – Мэри удалось взять себя в руки, и она повернулась к мужу уже спокойно. – Нам надо определить прожиточный минимум и оттуда танцевать.

– Какая такая она? О ком ты? – Он помолчал. – Ну ладно.

– Где ты хочешь жить – в Лондоне или в деревне? – начала она.

– С одной стороны, – он изобразил пантомиму «Скрипач на коньке крыши», – столичные доходы и расходы, с другой – деревенское прозябание и наоборот; с одной стороны, город и безалаберная жизнь, с другой – деревня и скучная аккуратность, ну и наоборот; городской блеск, деревенская пустота, неясная тоска и апатия. – Он отметил скуку на ее лице и осекся. – А впрочем, другой стороны нет. Все одно и то же.

– Ты действительно так думаешь?

– У нас есть близкие друзья в Лондоне, и у меня есть старые друзья здесь. Но ты любишь этот коттедж, пожалуй, даже больше, чем я; меня, вероятно, смущает перспектива оказаться оторванным от столичных связей, от заказов, которые там постоянно подворачиваются…

– Боишься, что у тебя высвободится на писание сколько хочешь времени?

– Удар ниже пояса.

– Сколько нам нужно на жизнь, как минимум?

– Ну… Коттедж, во всяком случае, придется продать. – Дуглас испытал облегчение оттого, что нашелся подходящий момент и он смог сделать это сообщение. Обдумывал он эту возможность уже несколько недель. Она приняла новость спокойно. – В банке мы взяли семь тысяч пятьсот фунтов и должны выплачивать по сто фунтов в месяц плюс четырнадцать процентов – многовато. Придется продавать, надеюсь, что цены держатся прежние и мы вернем свои деньги.

– Понятно. – Она помолчала. – Значит, этот вопрос решен. – Она очень любила их коттедж. Детство, проведенное в скитаниях, породило у нее страстное желание пустить где-то корни, и здесь было ее место в Англии.

– В общем, да. Разве только ты сможешь переменить работу и найти равноценное место здёсь – что маловероятно, при нынешнем положении дел в сфере образования, а я со своей стороны смогу получить какой-нибудь аванс и, может быть – может быть, – договориться с каким-нибудь журналом, что они будут регулярно предоставлять мне место для критических статей. Это дало бы нам возможность сводить концы с концами – только и это маловероятно, так как издательства и газеты балансируют на грани разорения. В общем, мы не можем содержать по развалюхе в разных концах страны.

Когда, чтобы отремонтировать коттедж, они обратились в муниципалитет за ссудой, им было сказано, что он относится к категории зданий, «непригодных для жилья». Дом в Лондоне, где им принадлежала квартира, находился в глухой, неприглядной улочке, которая, по мнению матери Дугласа, была самой настоящей трущобой; родители же Мэри уверяли, что там «очень мило».

– Ладно, – сказала она. – Лондон так Лондон. – Она взяла карандаш. – Давай я буду записывать.

– Проценты по закладной и страховка – скажем, семьдесят пять, или нет, приблизительно восемьдесят фунтов в месяц: скажем, тысяча годовых.

– Так.

– Муниципальный налог – триста фунтов, электричество – сколько? – двести пятьдесят; газовое отопление – двести пятьдесят; телефон – безумие какое-то! – триста; содержание машины – предположим, пятьсот пятьдесят. Еда?