Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Да. Это определенно начинались схватки. Только без паники. Эйлин прекрасно знала, что надо делать. Она прослушала курс лекций, и Гарри, мужественно преодолев свое смущение, усвоил, в чем будут состоять его обязанности. Во всем, что касалось ее, он был очень чувствителен. Эйлин это знала, кроме того, он говорил, что не хочет попасть в идиотское положение или стать помехой, потеряв сознание или напутав что-нибудь в родильной палате. Они условились, что в случае чего он просто уйдет оттуда. Она уверяла, что никто не будет возражать, и настойчиво убеждала его так и сделать, говоря, что ей самой будет лучше – по крайней мере она не будет беспокоиться за него. Эйлин осторожно постучала пальцем по его голой спине. Он не шевельнулся. Она посмотрела на него в предрассветных сумерках. Спящее лицо мужа глубоко тронуло ее своим выражением – спокойным и честным.

– Гарри, Гарри!

– Да?

– Кажется, пора вызывать «скорую».

– Понятно.

Следующая сцена напомнила «реакцию по размышлении» из старомодного фильма. Своей банальностью. Он повернулся на другой бок, чтобы ухватить несколько секунд сна, затих и вдруг вскочил в кровати, как электрический заяц, и, разинув рот, уставился на нее широко открытыми испуганными глазами.

– Не впадай в панику! – сказал он.

– Да я ничего. – Эйлин почувствовала, как тело ее сотряс смешок, он как-то удачно совпал со схваткой, которая на этот раз принесла ей физическое облегчение.

– Без паники! – От волнения Гарри не мог сдвинуться с места. – Вот и всё!

– Вызови «скорую».

– Я мигом.

Он откинул простыню и одеяло и голый ринулся к двери. Затем резко повернулся, подбежал и укрыл ее.

– Смотри не замерзни, – сказал он все еще не в себе. – Тебе никак нельзя мерзнуть.

– Спасибо, – сказала ласково Эйлин.

– Сейчас я добуду «скорую помощь».

Гарри повернулся и прямиком налетел на ее туалетный столик. Щетки, гребенки, браслеты, бусы и флаконы духов запрыгали и зазвенели на содрогнувшейся доске.

– Прости, – сказал он и низко поклонился. Затем опрометью кинулся к двери и сильно ушиб пальцы о ножку стула.

Он запрыгал на одной ноге, а Эйлин, спрятав голову под простыню, сотрясалась от смеха, который действовал на нее как массаж.

– Нужна «скорая помощь»! – сказал он и, хромая, заспешил из комнаты.

По-видимому, телефонистке удалось вселить в него какое-то спокойствие, потому что хоть он и вернулся бегом, топоча, как конь, которого продержали месяц взаперти, а потом выпустили на волю, но сознание его несколько прояснилось.

– Хочешь чаю? – спросил он. И тут же сам себе ответил: – Нет! Лучше я сперва оденусь. И тебе надо одеться. Нет! Халат. Хватит халата. Да. Где мой второй носок?

Когда Эйлин с трудом вылезла из постели, Гарри голый, если не считать одного черного носка, ползал по полу.

– Я потерял носок, – беспомощно сказал он.

– Как так?

– Да вот так. Потерял, и все. Он лежал здесь, а теперь его нет.

– Сейчас я тебе помогу.

Она опустилась на колени и начала методично исследовать пол в поисках пропажи. Гарри на четвереньках кидался, как пойнтер, из стороны в сторону. Вдруг он вскочил.

– Где-то ведь должен он быть. – Гарри вытянулся как солдат по команде «смирно». – Я вошел, всё как всегда. Положил рубашку там – вон она! Брюки туда – вон они! Шлепанцы на месте – да, тут они! Так! Трусы…

– Гарри. Помоги мне встать, пожалуйста.

– Минуту. Одну минуту. Вспомнил! В штанине!

Он кинулся на свои брюки, словно хотел взять их приступом, и вдруг оглянулся. Эйлин, мешая смех со стонами, стояла на четвереньках, покачиваясь из стороны в сторону.

– О черт! – сказал Гарри. – Прости!

Очевидное доказательство его недомыслия больно ударило по нервам и разом привело его в чувство.

Он помог Эйлин встать, надеть халат. Довел ее до гостиной и усадил в кресло, а сам отправился готовить чай. «Скорая помощь» должна была прибыть из Карлайла, находившегося в одиннадцати милях от Тэрстона.

Оставшаяся часть утра была до прозрачности ясна и в то же время так нереальна, что не укладывалась ни в какие представления о времени. «Скорая помощь» в конце концов приехала, и они покатили через безлюдный город по знакомой пустынной дороге в Карлайл и в больницу. Все были спокойны. Каждый знал свое дело, и понемногу Гарри поверил, что и он знает свое.

Их оставили вдвоем в родильной палате. Схватки утихли. Гарри сидел в углу и ждал.

Им сказали, что это займет часов восемь, не меньше.

Комната была удручающе пуста. Кровать – на вид алюминиевая. Простой стул, на котором сидел он. Белая тумбочка у кровати. Эйлин на кровати в позе, по всей вероятности продиктованной наукой. Гарри чувствовал себя неловко и тщетно искал, что бы сказать.

– Я рада, что ты со мной, – сказала Эйлин и улыбнулась ему. – Я б тут с тоски пропала.

– Голо здесь как-то, правда? – вежливо отозвался он. – Наверное, из соображений гигиены.

– Да! – Эйлин опять улыбнулась. – Иди поцелуй меня, пока нет потуг и я не ору.

Он послушно подошел и поцеловал ее в лоб. Лоб был влажный. За время беременности лицо ее округлилось, но она очень следила за тем, чтобы снова не набрать жира, так отравлявшего ей жизнь в детстве.

– Я останусь здесь, – сказал Гарри.

– Не надо.

– Теперь уж я не мог бы уйти.

Схватки возобновились, стали регулярными. Эйлин начала кричать. Старшая сестра, хорошенькая молодая девушка, была несколько шокирована ее криками. Как будто Эйлин громко заговорила в церкви. Она попросила ее сдерживаться, чтобы не перепугать всю больницу. Эйлин, не обращая на нее внимания, снова принялась кричать – боли усиливались, и ей уж было не до того, чтобы высчитывать минуты между схватками. Ребенок готовился к появлению на свет.

Гарри нарядили в белый халат, надели ему маску. Его поставили рядом с кислородным аппаратом и показали, как накладывается маска. Он помогал Эйлин считать. Оказался вовлеченным в общий хор ободрений, приказаний, наставлений, похвал. Тужьтесь, тужьтесь! Прекрасно. Ну, давайте еще, еще немножко, вот так; тужьтесь, теперь отдохните, очень хорошо. Кислород! Она выхватила кислородную маску у него из рук, и снова: тужьтесь, тужьтесь!.. еще, очень хорошо, ну, теперь еще раз… нет, вы должны, ну, давайте, еще раз, отдохните минутку… тужьтесь, тужьтесь! Вот уже головка показалась… да! Остались пустяки… Еще две сестры стали по бокам акушерки с полотенцами и сверкающими тазами наготове, они смотрели на Гарри, который был предельно спокоен и рассудителен и совершенно не замечал, что по щекам его непрерывно катятся слезы… Теперь потужимся, еще раз! Еще раз! Еще! Вот уже… Еще раз. Нет, надо!

Ребенок выскользнул с легкостью детей, скатывающихся с деревянной горки; взял да и выскользнул. Гарри почувствовал, как спадает напряжение, владевшее ею и им. Все позади… Родился ребенок… девочка… с Эйлин ничего не случилось… дальше все будет просто… Ребенка проворно вытерли и передали Эйлин, возбужденной, сияющей и в полном восторге от себя.

Гарри смотрел на них. Мать и дитя. Обе принадлежат ему. Ну что ж!

– Какая она милая, – сказала Эйлин, и он кивнул, не найдясь что ответить.

7

Решение приняла Мэри и от него не отступалась. Когда они вернулись из Парижа, Майк хотел немедленно сказать обо всем Дугласу. Невыносимо работать с Дугласом и скрывать это от него – трусливо и нечестно, говорил он. Но никакие доводы не могли ее поколебать. Она хотела хранить их связь в тайне. Вот и сейчас, несмотря на все усилия, Дуглас так и не мог ничего от нее добиться.

– Ну что ты играешь в загадочность? – спрашивал он. – Я захожу к тебе на следующий день после твоего приезда, по всей видимости, ты отлично провела время…

– По-моему, у тебя нет оснований быть на меня за это в претензии, – возразила Мэри.

– Может, и нет. – Дуглас хотел было переменить тему, но ее упрямство раздражало. – Казалось бы, сейчас самое время поговорить начистоту, – сухо прибавил он.

– Нет, вы только послушайте! – мгновенно вскинулась Мэри. – Из-за твоей вечной лжи наш брак и распался.

– Ты действительно так думаешь?

– Да.

– Хорошо. – Дуглас помолчал. – Хотя на это можно возразить, что если бы я тебе не лгал, то кончилось бы тем же, только гораздо раньше. Иногда ложь предотвращает что-то или помогает потянуть время, чтобы дать вырасти новой коже. Иногда она способствует выживанию. Как плесень.

– Но то, что после нее останется, вряд ли кому-то нужно.

– И то правда, – согласился Дуглас. – Но на это можно возразить – и не без основания, как мне кажется, – что ложь является проявлением нежных чувств, любви даже, хотя бы потому, что она сопряжена с риском, причем – что самое важное – с риском для себя, то есть для меня. Ведь больше всего вреда ложь, причиняет лжецу.

– Ты неподражаем! – сказала она.

– И тем не менее это так. – Своим замечанием она только воодушевила Дугласа. – Солгав, человек налагает на себя бремя. И воздействие лжи на лжеца не менее – если не более – пагубно, чем на того, кому, лгут. Потому что как следствие нарушается чувство реальности.

– Бедный! Сколько тебе, наверное, приходилось страдать!

– Очень много, чтоб ты знала.

– Почему же ты не бросил?

– Я и бросил.

– В конечном счете.

– Да.

– И теперь ты больше не врешь?

– Нет.

– Значит, я уже не стою того, чтобы мне врать?

– Браво!

– Ты все еще встречаешься с той женщиной?

– Да.

– Ты… спишь с ней?

– Нет. – Дуглас помедлил лишь долю секунды. – А ты с ним?

– Я тебе не скажу, Дуглас. Прости!

– Значит, спишь.

– Прошу тебя.

– Спишь, – повторил он скучным голосом. – Я только что осознал это. Конечно, спишь. – Он помолчал. – О господи!

Во время паузы Дуглас вдруг почувствовал, что какая-то часть его – и притом немалая, – оторвавшись, вдруг отлетает от него.

Разумеется, она спала с ним. Мы решили. Так! Ну и, разумеется, он не имеет никакого права говорить что-либо по этому поводу. Но сознание, что ее верность, ее чистота, да, именно чистота, – все, что он принимал как должное и чем восхищался в ней, внезапно и навсегда ушло, было для Дугласа тяжким наказанием за его прошлые провинности. Он знал, как дорожила она своей верностью, теперь это стало делом прошлого.

И однако почти одновременно в сердце робко постучались две другие мысли. Во-первых, он понял, что его реакция, учитывая его собственное поведение, представляет собой отвратительную смесь лицемерия, ханжества и допотопного мужского гонора: «Что можно Юпитеру, того нельзя быку!» Во-вторых, он испытал облегчение. Очень просто: счет вдруг сравнялся, давая им возможность снова разговаривать на равных – словно они вернулись к моменту своего первого знакомства, когда оба имели за спиной одинаковый опыт, были одинаково готовы игнорировать прошлые увлечения друг друга. Однако все это было лишь предчувствие елея, который прольется в будущем на его раны, сейчас же Дуглас оказался в полной растерянности.

– Вот, значит, как, – сказал он, чтобы что-то сказать.

Мэри улыбнулась – на какой-то момент у него сделалось детски озадаченное выражение, которое она так хорошо помнила с первых месяцев их совместной жизни, – но тут же одернула себя. Линия поведения была ею выработана, и она от нее не собиралась отступать.

– Да, – сказала Мэри. – Значит, так.

Она встала и зажгла свет. Они находились в ее квартире, в комнате, до жути похожей на их прежнюю гостиную и в то же время совсем другой. Эта была наряднее, нравилась ему больше. Ему все нравилось здесь: сочетания цветов, расстановка мебели, ковры, картины и книги, порядок, покой.

– Мне до смерти надоело мое жилище, – сказал он.

– Я думала, оно тебе нравится. Как ты называл его? Келья. Вот именно. Монашеская обитель. – Она усмехнулась.

– О боже, – простонал он. – Действительно называл. Вполне в моем стиле. Да. Вообще-то это дыра.

– Что ты собираешься делать?

– Переехать сюда?

– Получилось это у тебя как-то крайне неубедительно, – серьезно и грустно заметила Мэри.

– Знаю.

– Ты правда хочешь этого?

– По-моему, да.

– Насколько я понимаю, ты все еще встречаешься с той женщиной. Почему ты не переедешь к ней?

– Не хочу.

– Бедненький Дуглас.

– Не такой уж бедненький. – Он встал. – Ладно. Ты хочешь, чтоб я ушел?

– А ты хочешь уйти?

– Таким путем, моя милая, люди доводят друг друга до умоисступления.

Дуглас подошел к Мэри, взял ее за плечи, твердо посмотрел на нее и поцеловал.

– Сейчас я уйду, – сказал он. – Приду в субботу за Джоном. Хочу сводить его на футбол.

Дуглас готов был поклясться, что на какую-то секунду Мэри искренне захотелось не отпускать его. Но это ему, очевидно, померещилось. Он пошел к двери.

– Джон рассказывал, что вы ходили с ним в Тэрстоне на рыбалку, – сказала Мэри. – Я и не знала, что ты умеешь рыбу удить.

– А я и не умею. Придумал по ходу действия.

– Во всяком случае, ему понравилось.

– Он отличный мальчишка. Мне с ним очень хорошо. И я с твоего разрешения намерен позволять себе это удовольствие чаще.

– Прекрасно.

– Так. Ну что ж – назад в келью.

– Спасибо, что зашел.

– Спасибо за угощенье!

– Весьма скромное.

– Все было очень вкусно.

– Ну, спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Он ушел. Мэри села и постаралась собраться с мыслями. У нее появилась твердая надежда, что она выкарабкается. Несомненно. Впервые за целый год она могла с надеждой смотреть в будущее. Дуглас помог ей. Так хорошо он уже давно на нее не действовал, наверное несколько лет.

V

Вопрос совести

1

Разобраться во всем было не так-то просто. Гарри сознавал, что ему нужно выкроить немножко свободного времени, сосредоточиться и хорошенько обдумать все возможные и вероятные последствия. Но времени было так мало. Разногласия все больше обострялись: казалось, что в них заложена собственная движущая сила, которая толкает их, заставляя развиваться в темпе куда более быстром, чем того желало большинство участников, и им непривычном. А Гарри очутился почти что в центре этих споров.

Политические страсти редко проявлялись в Тэрстоне с такой силой. Предвыборная кампания уже разворачивалась – что само по себе будоражило умы, поскольку шансы двух главных политических партий были почти равны; расколовшиеся на два лагеря избиратели распалялись все сильнее и сильнее, и теперь подавляющее большинство их – людей, считавших себя достаточно выдержанными, – заходилось от возмущения по разным, все умножающимся, причинам. Газеты, радио и телевидение просто захлебывались, сетуя по поводу ужасающих трудностей, в которых погрязла Британия, – трудностей кратковременных и долговременных, в области общественного устройства, экономики и морали. Резкие нападки вызывали негодующие вопли и шепотки по всей стране. А на тэрстонском заводе произошло к тому же первое серьезное столкновение между администрацией и рабочими.

У Гарри до сих пор не укладывалось в голове, что дело действительно обстоит так. Что этот вопрос стал первоочередным, отодвинув на задний план все прочие интересы. Например, он отдавал должное увлечению Эйлин политикой и, случалось даже, препирался с ней – в тех случаях, когда, на его взгляд, она начинала изъясняться лозунгами или рассуждать нереалистично. Но политика занимала всего лишь часть ее жизни, так же как регби – всего лишь часть его жизни. На брачной бирже и то и другое котировалось, на его взгляд, приблизительно одинаково. Он допускал, разумеется, что ее интерес серьезней, но, в общем, это очень мало беспокоило его, просто он считал, что у Эйлин есть политика, у него – регби, и это очень хорошо, по крайней мере каждый имеет что-то свое. В последнее время, правда, его смущала страстность некоторых ее заявлений, но, с другой стороны, она была человеком сильных чувств, твердо знала, чего хочет, и именно это восхищало его в ней. Все же он испытал большое облегчение – и честно признался в этом, – когда рождение дочери вынудило ее отказаться от выставления своей кандидатуры на дополнительных выборах. Она по-прежнему принимала участие в предвыборной кампании, таскала повсюду с собой ребенка, легко переносила трудности, связанные с этим, и лишь прибавила к своему длинному списку дел, не терпящих отлагательств, открытие яслей при учреждениях и предприятиях и налоговые льготы для домашних работниц, избавлявших от семейных забот женщин, которые хотели работать.

Гарри поддерживал ее как мог: выслушивал ее жалобы на усталость, помогал, когда она нуждалась в помощи, – всегда и во всем был тем надежным, прямым, честным человеком, которого она высмотрела и выбрала себе в мужья. Но она понимала, что он разделяет далеко не все ее политические убеждения. Конечно, его нельзя было назвать тори, еще того меньше либералом, но взгляды, которых он упорно придерживался, зачастую шли вразрез с ее взглядами. Когда требовалось отстаивать правое, на его взгляд, дело, он на первое место ставил независимость мысли, решений и действий. Он ставил лояльность по отношению к друзьям и к семье сразу следом за «основными принципами», но считал, что даже этими принципами можно поступиться во имя семьи. Политика у него стояла на втором месте.

Следуя примеру многих заводов страны, рабочие главного предприятия Тэрстона, обеспечивавшего средствами к существованию больше половины рабочей силы города и косвенно поддерживавшего почти все остальное трудовое население, вступили в конфликт с администрацией, казавшийся совершенно неразрешимым. В начале осени такие конфликты приняли прямо-таки повальный характер. Споры шли о расценках, о числе рабочих рук, о выплате премиальных, об установке нового оборудования, о нормах и коэффициентах, об исследовательской работе и производственных планах; споры велись между администрацией и профсоюзами, спорили между собой разные профсоюзы, распри шли внутри самих профсоюзов – средства массовой информации валили все это в одну кучу и называли «безумием», «самоубийством» и «концом Британии». Отклики были однообразно резкими; способы борьбы тоже однообразны: забастовки и пикеты. Герои, жертвы и мученики рождались в этой борьбе мгновенно и посредством сенсационных репортажей становились известны всей стране.

Эйлин боялась, как бы эта участь не постигла и Гарри. Боялся и сам Гарри. Он терпеть не мог никакого шума. Как Бетти. И делал все, чтобы не привлекать к себе внимания. Теперь же – и это его сбивало с толку, смущало и раздражало – он сделался темой разговоров в городе. Как он поступит? Вернется на работу или нет? Этот вопрос интересовал всех.

Придя на завод, Гарри согласился принять на себя обязанности руководителя местной ячейки небольшого профсоюза управленческих служащих. Ячейка была маленькая, и это облегчило Гарри вступление в союз и помогло стать профорганизатором. Он дал себя уговорить, потому что членами этого профсоюза были двое его товарищей по команде регби, местные уроженцы, из тех, что победней; оба здесь выросли и здесь учились, а к таким людям Гарри чувствовал особую симпатию. Считалось, что неблагодарную работу профсоюзного организатора должен брать на себя человек, поступивший на завод последним, и Гарри, подчиняясь традиции, согласился принять эту должность. У него сразу же начались трения с руководителем ячейки профсоюза технологов, проявлявшим при решении разных вопросов несговорчивость и даже враждебность. Профсоюз технологов был большой, однако авторитет его определялся не числом членов, а тесной связью с профсоюзом машиностроителей, одним из наиболее влиятельных в стране. На взгляд Гарри, профорганизатор технологов был слишком самонадеян и что-то очень уж старался запугать всех вокруг. И вот теперь этот человек пытался использовать Гарри в своих целях, да еще по ходу действия привлекал к нему всеобщее внимание.

Оба профсоюза призвали своих членов бастовать против плана администрации установить на заводе новое оборудование, что повлекло бы за собой, по их утверждению, массовые увольнения. Гарри неохотно присоединился к забастовке. Хотя сам он был под прямой угрозой увольнения, он никак не мог убедить себя, что намерение повысить эффективность производства и конкурентоспособность завода следует обязательно встречать в штыки. К забастовке примкнули и все остальные профсоюзы. Завод опустел. Около тысячи человек слонялись без дела. Воцарившееся запустение тяготило жителей городка, как дохлый кит на берегу. Было что-то неприглядное в пикетах – но пока что все это казалось игрой. Словно тэрстонцы, насмотревшись телевизионных новостей, решили доказать, что и они не хуже людей.

Что показалось Гарри действительно неприглядным в тот период, так это вполне реальная угроза, нависшая над человеком по фамилии Флетчер.

Джозеф Флетчер был лет на десять старше Гарри, женат и имел четверых детей; он держал голубятню на специальном участке, отведенном любителям голубей, и все вечера проводил там: возился с птицами или же копался на своем клочке земли позади голубятни. Он не был членом профсоюза по той простой – как ему казалось – причине, что «он не согласен» с профсоюзными деятелями; обычно он прибавлял, что не согласен и с администрацией, но где-то ведь надо работать. Он отслужил в армии, побывал в Корее; с войны принес медаль за храбрость и непоколебимое убеждение, что они – то, есть все важные учреждения, предприниматели, профсоюзы, политики, газеты, – все они заслуживают того, чтобы к ним относиться скептически и всячески их избегать.

Он считал, что забастовку проводить глупо, говорил об этом открыто и, невзирая на столкновения с пикетчиками, продолжал работать. Гарри дважды стоял в пикете, когда Флетчер пересекал запретную черту, и, хотя он считал, что действия профсоюза оправданны, ему было стыдно за грубые насмешки и угрозы, которыми пикетчики осыпали этого человека. И наоборот, нескрываемое презрение и выдержка Флетчера вызывали у него уважение.

Вскоре, однако, произошла совсем уж скверная, с точки зрения Гарри, вещь: наиболее нетерпимые члены забастовочного комитета (они отрицали это, но ни у кого никаких сомнений на этот счет не было) совершили налет на голубятню Флетчера, посворачивали шеи всем его породистым голубям и вдобавок вытоптали его огород. На следующее утро Гарри, стоя у ворот, хотел было – как и еще кое-кто – выразить свое сочувствие человеку, который в одиночку являлся на работу, заявляя тем самым свое, пусть даже спорное, право самому решать, должен ли он бастовать. Флетчер даже не взглянул на них.

И все же, несмотря на возросшее после этого случая сочувствие к Флетчеру, нашлись люди, твердившие, что сразу же после окончания забастовки они настоят на том, чтобы завод принимал на работу только членов профсоюза; тогда Флетчеру придется уйти. Не вступив в профсоюз, он потеряет работу, а при нынешнем положении вещей устроиться на другую работу в их районе ему будет очень трудно.

Пока все это обсуждалось – а времени на обсуждение было хоть отбавляй, пока администрация и профсоюзы, подражая двум сверхдержавам, в открытую мерились силами, – Гарри всегда решительно защищал Флетчера. Он верил в профсоюзное движение и считал желательным, чтобы на работу в большие предприятия принимались только члены профсоюза, однако, по его мнению, всей системе не хватало гибкости. Нельзя, чтобы достаточным оправданием для отказа вступить в профсоюз признавались только твои убеждения и никакие другие причины в расчет не принимались. Недопустимо также, чтобы человек, отвергнутый профсоюзом – или даже сам отвергнувший профсоюз, – оказывался в положении очень трудном и рисковал вообще лишиться возможности зарабатывать себе на жизнь. Гарри считал, что в деятельности профсоюзов принципы здравого смысла, гуманности и элементарной порядочности мало-помалу уступают место диктаторским тенденциям. И каждый раз во время этих обсуждений профорганизатор технологов, который безоговорочно стоял за то, чтобы на работу принимались только члены профсоюза, не упускал случая бросить камешек в его огород.

Забастовка начинала тревожить жителей Тэрстона. Как-никак, в городе был только один завод. Поползли слухи, что администрации будет дешевле вообще закрыть предприятие в Тэрстоне и расширить филиалы в Ланкашире; поговаривали даже, будто администрация сама в этих целях спровоцировала забастовку; что кто-то уже видел в чьей-то машине списки людей, которым назначается выходное пособие; что заводская верхушка собирается продавать свои дома и переезжать в город, где находится ближайший филиал завода. Депрессия тридцатых годов еще не совсем изгладилась из памяти; люди волновались, опыта забастовок городок не имел, да и уверенности в высокой ценности изготовляемой здесь продукции тоже не было. Как и во всех небольших городах, значительное число людей считали, что иметь работу, да еще хорошо оплачиваемую, – это уже счастье.

Через какое-то время профсоюз управленческих служащих урегулировал вопрос в национальном масштабе. Теоретически члены заводской ячейки этого профсоюза получили право выйти на работу. Большинство бастующих именно этого от них и хотели – хоть никогда бы в этом не признались, – поскольку все понимали, что стоит появиться малейшей бреши, и конфликт будет как-то разрешен. Однако профорганизатор технологов полез на рожон. Он заявил, что если Гарри вернется на работу, то вся ответственность за подрыв рабочей солидарности в момент, когда переговоры близятся к весьма удачному завершению, всецело ляжет на него. Хотя все знали, что его хвастливое заявление не что иное, как вранье, напугать людей ему удалось. Все понимали, что солидарностью не шутят. Пикетирование стало для них хорошей политической школой. Гарри предстояло действовать на свой страх и риск – в душе люди были за него, но как забастовщики – против.

Однако в профсоюзе Гарри состоял двоюродный брат Джозефа Флетчера и один его приятель. Оба были возмущены варварской расправой с его голубями и вовсе не желали, чтобы ими помыкал профсоюз, который только и делал, что угрожал, постоянно их запугивал, очень редко поддерживал и теперь вот снова рассчитывал на их помощь.

Члены профсоюза управленческих служащих имели право вернуться на работу. На других заводах, в других частях страны они уже прекратили забастовку. Двоюродный брат Флетчера и его приятель выразили готовность последовать за Гарри. Не прошло и дня, как местные газеты, а затем и вся пресса Англии затрубили об этом. Гарри останавливали на улицах, изводили вопросами, уговаривали, профорганизатор технологов заходился в угрозах и суровых предупреждениях, а сам Гарри сильно поссорился с Эйлин.

2

– Вопрос очень прост, – холодно сказала Эйлин. – Станешь ты штрейкбрехером или нет?

– Если ставить вопрос так, то и говорить не о чем, – сказал Дуглас. – Он ведь очень подробно объяснил тебе положение. Помилосердствуй, Эйлин. Все обстоит гораздо сложнее.

– Если разобраться до конца, то вовсе нет, – возразила она.

Эта твердая уверенность в собственной правоте возбуждала у Дугласа желание взять ее за плечи и хорошенько тряхнуть. Она стояла и гладила пеленки с таким видом, будто исполняет чрезвычайно ответственную и важную работу, с полным сознанием своей безупречности, сообщаемой ей высоким положением матери, теперь – как радетельница за солидарность рабочего класса – и вовсе непогрешимая.

– Гораздо сложнее, чем ты воображаешь, – прибавил раздраженно Дуглас.

– А какое отношение ко всему этому имеешь ты?

– Я попросил его зайти к нам, чтобы все обсудить, – осадил ее Гарри. – Давайте хоть между собой не будем ссориться.

– Ну что он может тебе посоветовать? – возразила Эйлин.

– Этот вопрос относится и к тебе, – сказал Дуглас. – Хотя ты совершенно правильно рассчитываешь, что у нас хватит галантности его не задавать. Итак, разговор ведем мы – мы с тобой, – но Гарри должно быть позволено участвовать в дебатах.

– Если он вернется на работу сейчас, за два дня до дополнительных выборов, это обойдется лейбористам в тысячу голосов – их получат тори.

– Эйлин, – сказал Дуглас, взяв себя в руки, – в Тэрстоне у лейбористов едва ли наберется тысяча голосов. Это вотчина тори, здесь сама королева не прошла бы в качестве кандидата от лейбористской партии.

– Дело в принципе.

– Не уверен, что ты права. Ладно! Я не работал с избирателями – вот если бы ты баллотировалась, тогда б я расстарался, – но из того, что мне пришлось слышать здесь, я вынес впечатление, что у партии нет четкой линии по этому вопросу. И даже если полезно или правильно рассуждать об этом с точки зрения выгоды для партии – а я не уверен, что это полезно или правильно, – то получается, что ты не права. Большинство людей хотят, чтобы забастовка кончилась. Сами забастовщики этого хотят. Сейчас вся загвоздка в том, чтобы найти к этому пути и возможности.

– Вот Гарри и предоставит и то и другое, – огрызнулась Эйлин.

– Это несправедливо! – Гарри был возмущен и не скрывал своих чувств. Ему не давали спокойно продумать все до конца. Все старались поделиться с ним своими взглядами и соображениями. – Для меня важно быть убежденным в своей правоте и знать, чего хотят члены нашего профсоюза.

– Ты с самого начала относился к забастовке скептически.

– Откровенно говоря, да, – сказал Гарри. – Но я присоединился к ней. А я, Эйлин, за свою недолгую трудовую жизнь уже был раз уволен по сокращению штатов и прекрасно представляю себе возможные последствия. Однако это меня не остановило. Просто я считаю, что застопорить прогресс невозможно.

– Но ведь сейчас мы спорим вовсе не об этом, – поспешно вмешался Дуглас, чтобы предупредить длинную тираду в защиту чистоты окружающей среды и против чрезмерного разрастания заводов, которой готовилась разразиться Эйлин. Кроме того, ему было неприятно, что они ссорятся.

– Возвращаясь на работу, ты исполняешь желание администрации, – сказала Эйлин. – Это соображение должно было бы сразу остановить тебя.

– Но почему? – осведомился Гарри. – Если мы хотим одного и того же, почему это должно быть препятствием?

Эйлин только пристукнула утюгом пеленку и с усилием удержалась от ответа.

– Если ты хочешь знать мое мнение, то я считаю, что его возвращение на работу было бы абсолютно оправданно, – сказал Дуглас.

– Если ты хочешь знать мое мнение, то я считаю, что твое суждение в данном случае абсолютно несущественно, – сказала Эйлин гораздо более сердито, чем намеревалась. Заботы о ребенке, напряжение предвыборной кампании и сверх всего эта забастовка (она так и видела Гарри, угодившего между буферами при этом столкновении интересов людей гораздо более искушенных и ловких) вконец измотали ее.

– Ну, через минуту меня здесь не будет, так что успокойся, – сказал Дуглас. – Но вот что я еще хочу сказать. Если члены Гарриного профсоюза проголосуют завтра за возвращение на работу, ему ничего не останется, как вести их на завод.

– Они говорят, что сделают, как он скажет, – плачущим голосом возразила Эйлин. Она даже гордилась тем, что Гарри пользуется таким доверием, однако была убеждена, что доверие это незаслуженное.