Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Итак, что же мы предпримем, решив расстаться? – Он помолчал; молчала и Мэри. Но даже это желание пойти навстречу, этот момент взаимопонимания не могли изменить того, что было решено. Она не ответила.

– А знаешь, – сказал он, – пока мы говорили, у меня в голове, наряду со всем этим и со многим другим, все время вертелись две мысли. Во-первых, какой у тебя прелестный халат. И, во-вторых, что мне необходимо вернуться к повести, которую я пишу, потому что, боюсь, она у меня выходит так себе. Не получается.

– Да что ты, Дуглас. Какая жалость. Но, может быть… – Она остановилась. Вежливые слова утешения были не нужны.

– Так вот, я хочу ею заняться, – сказал он. – Захватить врасплох. Она не ждет, что я обрушусь на нее в таком состоянии ума и в такой час. Может, и смогу справиться с ней. Я пойду, хорошо?

– Иди.

– Спасибо.

Дуглас поднялся. Он чувствовал себя скованным, разбитым, но в голове появилась свежая мысль по поводу повести – он придумал новый поворот в развитии характера самоубийцы, ему показалось, что он сумеет вдохнуть в нее новую жизнь. Ему не терпелось сесть за работу.

– Я уеду сегодня вечером, – сказал он, – после того как Джон ляжет спать. – И, помолчав, прибавил: – Прекрасная мысль – продать этот дом. Все домашние счета я, конечно, буду оплачивать по-прежнему. – Он усмехнулся. – Если будет из чего. – И все же он никак не мог уйти. Ему казалось, что обстоятельства требуют от него какого-нибудь остроумного замечания, какого-то заявления, нескольких слов, из которых она поняла бы, что он сознает всю важность происшедшего. – Прости меня! – сказал он и вышел.

Мэри осталась сидеть в гостиной; ночь подошла к концу. Она почувствовала, как холод проникает в нее. Немного погодя в комнате Джона зазвенел будильник, и она заставила себя встать и пойти готовить завтрак на троих.

Спор был решен уже давно. Решил его, возможно, бездумный отпор ночью или недостаток нежности и внимания в течение дня. Ложь и обман разъели основу их брака – все это так, но ведь оба были способны понимать и прощать коварство плоти. Все дело в том, что умерла их любовь. Уже несколько лет они скрывали от себя этот факт, эту истину, неприемлемую банальность того, что произошло. А ведь оба они, хоть и по разным причинам, нуждались в любви. Брак по расчету, увы, не удовлетворял ни ее, ни его. И потому обоих охватила грусть, которая, как это ни парадоксально, сблизила их. Они сознавали свою утрату – утрату любви, и им ничего не оставалось, как грустить о ней.

V

Удача Лестера

1

С Брикстонского рынка он ехал на автобусе с двумя доверху набитыми продуктовыми сумками на коленях. Когда он сошел на остановке у станции метро «Стокуэлл», ему пришлось взгромоздить два своих вьюка – иначе не назовешь – на невысокую ограду, чтобы передохнуть немного. Хотя на всей широкой пустынной улице не нашлось человека, который обратил бы на него внимание, Лестер достал сигареты и долго закуривал, чтобы замаскировать свою слабость. Весна уже наступила, но небо южного Лондона все еще было задернуто серой пеленой, а по мокрой поверхности тротуара скользили, будто духи, отражения пешеходов, которые, пригнув голову против ветра, не оставляя никаких отпечатков на запакощенном цементном полу города, спешили по своим делам. Лестер побаивался, как бы пластиковые ручки сумок не оборвались под тяжестью его покупок, и нес их в объятиях. Когда наконец он добрался до дверей ее квартиры – ему пришлось подниматься пешком на восьмой этаж, так как лифт ходил только между десятым и двадцатым, – пот лил с него градом и он дрожал от слабости.

Файона болела тяжелее. «Это всего лишь грипп», – повторяла она. Оба презирали болезни, не считавшиеся «настоящими». Но, не желая признать себя больными, они в конце концов так ослабели, что оба слегли, пристроившись рядом на узенькой кровати Файоны в квартирке, которую она снимала пополам со своей старой приятельницей Дженис, из жалости приютившей ее; пустила Дженис и Лестера, но неохотно и крайне нелюбезно. Лестер отвечал ей такой же неприязнью. Дженис работала в пивной. Была она какая-то несуразная: фигура крупная, пышная, соблазнительная, однако поверх нее будто наскоро насажена остриженная «под мальчика» головенка, на лице застыло наивно-угодливое выражение, а глаза такие, словно она и не подозревала о существовании сил, которыми было наделено ее тело. Вместе с тем она была хитра и злобна. Лестер охарактеризовал ее одним словом – «сучка» – и думать забыл о ней.

К своему удивлению и радости, кроме Файоны, он вообще ни о чем не мог думать. Предметом его любви стала та заморенная, жизнерадостная блондинка с реденькими волосами, в обществе которой встретила его Эмма. Он немножко гордился тем, что оказался способным на такое чувство. Ему хотелось заботиться о ней. Он даже эти чертовы покупки делал. Сейчас он принялся открывать банки, резать хлеб, готовить, так сказать, обед – «надо же поставить тебя на ноги».

А привела к этому совместная болезнь. Они непрестанно разговаривали, пока лежали рядом, обливаясь потом, с ломотой в руках и ногах, тревожно прислушиваясь к стукам и голосам в соседних квартирах, оставленные брезгливой Дженис «вариться в собственном соку», как она мило выразилась напоследок. Этим вечером она должна была вернуться. Они коротали время, вспоминая детство – занятие, которому обычно Лестер предавался не чаще, чем Файона. Оба они одинаково гордились своей стойкостью, тем, что в порыве злости и обиды покинули родительский дом: она в Дептфорде, неподалеку от верфи, он – в Тэрстоне, неподалеку от деревни. И обстоятельства были одинаковые. Целый ряд совпадений, который казался Лестеру хорошим предзнаменованием. Ни с того ни с сего он рассказал Файоне, что его мать была «шлюхой – то есть она не прогуливалась по улицам, помахивая большой черной сумкой, но на мужиков охоту вела – их тогда «кавалерами» называли, – и они покупали ей платья и кольца… она мне говорила, что с бриллиантами; она симпатичная была, хорошенькая такая женщина – так по крайней мере все говорили, – вроде тебя в некотором роде – не такая, конечно, красивая, но все же…»

Мать Файоны тоже этим занималась «в открытую».

– В то время они у ворот верфи толклись, клиентов поджидали; кто при деньгах, с тем и шли. Она и не стыдилась этого нисколько: бывало, скажет нам с братом: «Ну, ребятки, я к воротам пошла», а нас на бабку оставляла, которая, рта не закрывая, ругалась, замолкала только, когда мать была дома, боялась ее. Мать ее била. Она и нас била, да и всех вообще. В кровь била, наотмашь.

Затяжной грипп изнурял их все больше и больше, и они уже шепотом поверяли друг другу самые печальные случаи из своей жизни, без жалоб на судьбу, а часто даже с презрением и злобой; для них обоих – для Лестера в особенности – это была редкая возможность поговорить с кем-то по душам. Лестер терпеть не мог своего благожелательного, робкого отца и до сих пор предпочитал считать себя (собственно, так оно и было, хотя факт этот замалчивался) сыном кого-то другого. Сестра Эйлин раздражала его в прошлом своей толщиной и некрасивостью; теперь же – своими талантами. Джозеф какое-то время покровительствовал ему, но сейчас он чувствовал себя полностью вытесненным преуспевшим Дугласом и добродетельным Гарри. Ему тяжело было лишиться доверия Джозефа. Бетти, та никогда не простила ему, что он украл у них деньги – хотя это случилось много лет назад и он выплатил им все до копейки. Ее поддержка была бы ему очень кстати, но теперь она могла только делать вид, что готова ему помочь, а на деле поставила на нем крест – он это ясно понимал. Что же касается всех остальных, то, на взгляд Лестера, мир состоял из нескольких баловней судьбы и многочисленных ее пасынков, или же, проще: нескольких удачников и массы неудачников. Большинство людей, считал он, прохвосты, а нет, так станут таковыми при первой возможности, если же не прохвосты, так, значит, трусы. Те, кому в жизни повезло, верховодят, гребут деньги лопатой, забирают лучших женщин, захватывают лучшие места, не сходят со страниц газет и вообще живут припеваючи. Лестер был убежден, что единственное место, где стоит находиться, – это на самой верхушке. Спорить против этого – как Эйлин, например, или Гарри и Дуглас, когда они пытались возражать ему, – значило молоть вздор. А удача – это и есть пропуск наверх.

Но что бы ни рассказывал ей Лестер в припадке откровенности, Файона шутя могла перещеголять его. Ее обиды были глубже, ненависть яростнее. Он еще сохранял какие-то крохи привязанности к родственникам и родным местам. Она же, дай ей волю, с радостью разбомбила бы Дептфорд – особенно «поганую» квартиру, где жил ее «поганый» муженек с двумя их «выродками». Но, заговорив о детях, она тут же пускала слезу, а потом начинала плакать навзрыд, так что Лестеру приходилось утешать ее, и он, сюсюкая, повторял бессмысленные фразы, вроде «все обойдется», «что-нибудь придумаем» или просто «ну, будет, будет», от которых в фильмах и книгах его всегда корёжило. За те два дня, когда им было особенно худо, он почти что влюбился в нее, во всяком случае, так близок к этому он не был никогда. А может, он и полюбил ее; по крайней мере это что-то «совсем другое», говорил он себе, а уж себя-то обманывать он не стал бы. Ее страдания, ее неудавшаяся жизнь, самая ее порочность и привычка сквернословить вызывали у Лестера нежность.

Он сидел на краю кровати и резал ей еду на маленькие кусочки. Затем закурил для нее сигарету. Ему и в голову не пришло прибрать в комнате – за время их болезни маленькая квартирка превратилась в хлев. Но Файона этого, казалось, не замечала. До сих пор Лестер называл женщин, которые не могли содержать свое жилище в чистоте и порядке, грязнулями, и для него они просто не существовали. Но Файоне прощалось все. Она страшно исхудала, на лице не было и признака косметики: ни туши, ни накладных ресниц, ни подкрашенных бровей, так хорошо оттенявших обесцвеченные волосы, за которыми в свою очередь нужен был уход и уход – их и сейчас нужно было подкрасить у корней. Цвет лица у нее был серый, от нее пахло потом не меньше, чем от самого Лестера, но он смотрел – и видел в ней Клеопатру. Унес поднос, вымыл посуду. Вернулся с чашкой крепкого чая. Ему хотелось поговорить о будущем.

– Первым долгом нам нужно найти себе квартиру, что-нибудь поприличней. Ну что о нас люди подумают, увидев, как мы живем. И к тому же в муниципальном доме!

Файона откинулась на подушки и уставилась в потолок, медленным движением поднося сигарету ко рту и также медленно вынимая. Почувствовав себя немного лучше, она тоже занялась обдумыванием каких-то своих планов, но Лестер этого не замечал.

– Я знаю, что здесь мы пережили трудное время и надо еще спасибо сказать, но нам нужно что-нибудь получше, – продолжал он. Он не хотел обсуждать с ней возможность возвращения на работу: продолжать участвовать в порнографическом представлении при его теперешних чувствах к ней было немыслимо. Он намекнул на это, и ему показалось, что она согласна с ним.

– У меня дружок один есть, он для меня в лепешку расшибется. – Лестер подразумевал Эмму. – Так вот, я подумываю сходить к нему сегодня во второй половине дня – может, поймаю его, когда он будет возвращаться с работы, – уж он-то, я думаю, знает, где можно недорого снять приличную современную квартирку. По этой части он специалист. – Лестер умолк. Просто поразительно, зачем это ему понадобилось врать женщине. И тут же решил, что чутье его не подводит: раз уж она стоит того, чтобы ей врали, значит, она стоит многого. – Ты как, ничего, если я уйду на пару часов?

– Ничего. Ты принес курево?

Лестер жестом фокусника, выхватывающего туза из рукава, вынул из кармана пачку сигарет. – Вечером Дженис возвращается домой, – сказал он ей в утешение. – А мне, может, придется задержаться немного.

– Ее будет долго рвать, когда она увидит, что у нас тут делается.

– Ну, значит, заодно и уберет.

Он нагнулся, чмокнул ее в щеку, как любящий муж, и откинулся назад, одобрительно глядя на нее, будто любуясь своим произведением. Он и словом не обмолвился о своих чувствах; взять так прямо и объявить – это не в его характере. И потом, нужно сначала все наладить. Но в чувствах этих он нисколько не сомневался.

Поезд Северной линии метро доставил его прямиком от Стокуэлла до Кентиштауна.

Оказалось, что Эмма съехала.

– Я знаю, что она старалась связаться с вами, – сказала хозяйка. Она с большой неохотой впустила его в переднюю, но не дальше. Эммина комната еще пустовала. Хозяйка с удовольствием отметила, что он на мели. Он ей никогда не нравился. – И нечего поглядывать наверх, – прибавила она. – Там никого нет.

– Сколько вы за комнату хотите? – спросил Лестер.

– С кого?

– Может, я ее сам снял бы.

Он улыбнулся – ободрительно, как ему казалось, может, даже обворожительно, но старуха на улыбку не клюнула. Болезнь и заботы о Файоне привели к тому, что во всей его внешности появилась несвойственная ему неряшливость: костюм был помят, белая рубашка с отложным воротничком грязна, ботинки сбиты и нечищены. Хозяйка считала, что о человеке лучше всего можно судить по его ботинкам. Кроме того, он осунулся и побледнел, и на лице проступило неприязненное, не внушающее доверия выражение, которое улыбка лишь подчеркивала.

– Комната уже обещана, – твердо сказала она. Лестер подумал, что, скорее всего, она врет.

– А я вот возьму и вселюсь в нее, – сказал он. – Студенты говорят, что все сейчас так делают. Вот подымусь наверх и захвачу.

– Вы себе этого не позволите! – Больше всего на свете она боялась, что кто-то самовольно вселится к ней в дом; даже грабители не внушали ей такого страха – после ограбления хоть страховку получить можно. А тут мало того, что вы лишались дохода, убирали за ними, выслушивали оскорбления, вас вдобавок непонятно почему мучила совесть. Ее каждодневный поход за покупками был отравлен страхом, что кто-нибудь захватит в ее отсутствие одну из пустующих комнат.

– Скорее всего, позволю. И прямо сейчас. – Лестер шагнул к лестнице, и хозяйка выставила в качестве преграды ослабевшую руку.

– У меня для вас письмо есть, – сказала она, – Эмма оставила.

– Вы что, задобрить меня хотите?

– Да нет. Правда. Вы ведь мистер Таллентайр?

– Я за него.

– Сейчас принесу. Вы подождите здесь. – Ее треволнения были Лестеру смешны. Придумала, как удержать его внизу, но, чтобы осуществить свой замысел – он-то был уверен, что она собирается позвонить в полицию, – ей придется оставить свои комнатушки на его милость.

– Я с вами, – сказал он безразличным тоном, сперва успокоив ее слегка, а затем снова нагоняя страх. – Мы вместе зайдем в комнату. – Меньше всего на свете он хотел неприятностей, но желание помучить было сильнее его. Видя, что ему удалось здорово ее напугать, он все больше распалялся. Интересно, за кого она его принимает – за убийцу? За грабителя? Похоже, судя по ее поведению. Он ее проучит и в то же время не выпустит из виду. – Не хочу с глаз вас спускать, – прибавил он. – Я ваши штучки знаю.

– Штучки? – Она только теперь подумала, что следовало бы позвонить в полицию. Если они приедут достаточно быстро, прежде чем он приведет своих дружков и привезет мебель, то, может, они и не дадут ему вселиться. В конце концов, это же ее собственность, наследство от мужа, подрядчика, который умер далеко еще не старым от разрыва сердца. – Какие штучки?

– У вас это на лбу написано, мамаша. Ну ладно. Давайте пока что письмо. Живо!

Ей ничего не оставалось, как отступить в свою комнату, а Лестеру – как последовать за ней. Оба они прошли мимо телефона, старательно избегая смотреть на внушительную кнопку для вызова стражей порядка.

К его удивлению, через несколько секунд письмо оказалось у него в руках.

– Вы небось его над паром подержали и прочли, а?

– Да вы что! – Она по-настоящему оскорбилась. – Разумеется, нет! А теперь, сделайте-ка одолжение, оставьте мой дом.

– Мне показалось, вы что-то говорили насчет чашечки чая.

– Ослышались.

– Ослышался? Значит, разговор шел о рюмочке хереса? Вон там, я вижу, у вас бутылка стоит. Спасибо, я выпью. – Он сделал шаг к маленькому, редко когда открывавшемуся поставцу.

Голова у нее кружилась: она уже видела бесцеремонное вторжение, захват комнаты, а может, кое-что похуже – по виду этот человек был способен на все. В полном смятении она произнесла слова, давно вертевшиеся на языке:

– Если вы сейчас же не уйдете, я вызову полицию или начну кричать, кто-нибудь да услышит меня.

– Но я вернусь, – бешеным голосом сказал он. – Слышите! Вернусь среди ночи, и очень скоро. Вы и не услышите, как я приду. Я ваш дом вдоль и поперек знаю. Я вернусь.

Лицо у нее сделалось жалким. Несколько секунд он смотрел на нее молча, хорошо рассчитанным жестоким взглядом, затем повернулся и вышел, неслышно прикрыв за собой сначала дверь ее комнаты и затем входную.

Ему случалось вот так терять власть над собой. Эта безобидная женщина вызвала у него совершенно бешеную реакцию. Он пошел медленно, стараясь успокоиться, ища глазами кафе, где можно было бы сесть и прочитать письмо. Какой бес вселялся в него в такие минуты? Он постарался забыть о происшедшем. Нужно обязательно что-то придумать. Ради Файоны. Нужно ее поразить. Пусть знает, с кем имеет дело, каков он есть на самом деле.

«Дорогой Лестер!

Если ты получишь это письмо, значит, ты меня не застал, о чем я очень сожалею. Мне становится все труднее и труднее жить одной, приехала моя мама и решила забрать меня домой, я же слишком слаба, чтобы сопротивляться. Как это ни печально, но похоже на то, что разумнее будет пожить у них, пока ребенок не родится, а это означает, что мне надо отказаться от своей комнаты. Но я буду писать тебе на этот адрес и уверена, что миссис П. сохранит и передаст тебе мои письма. Или, может, ты мне напишешь по адресу: ДОМ ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА, УОРМИНГФОРДХЭМ, СУФФОЛК.

Прилагаю письмо от Дугласа. Он дал его одному из моих приятелей актеров, который еще давно наболтал ему про нас с тобой. Вот и сплетня пошла на пользу. Было бы отлично, если бы ты написал мне и дал свой адрес! Не беспокойся ни о чем!

Желаю удачи и крепко целую.

Всегда твоя Эмма.

P.S. На твои деньги я купила здесь на аукционе подержанную детскую кроватку. Такую хорошенькую, просто прелесть. Спасибо тебе.

Э.».

«Дорогой Лестер!

Надеюсь, что это письмо дойдет до тебя. Некий МАЙК УЭЙНРАЙТ, режиссер-постановщик из Би-би-си, уже некоторое время безуспешно старается связаться с тобой. Он хочет поставить большой документальный фильм о МЕРЛИНЕ РЕЙВЕНЕ. Я припоминаю, что ты когда-то был импресарио его группы в Ливерпуле. Никто другой к Рейвену подкатиться не может – где он живет, известно, и все прочее тоже, но он по обыкновению окружен толпой охранников – людей в большинстве своем грубых и темных. Майк Уэйнрайт – выдающийся режиссер, и даже Рейвен был бы дураком, если бы упустил его предложение. Если ты сумеешь связать их, может, и тебе кое-что обломится – но ты сам знаешь, как делаются такие дела: они могут использовать тебя и тотчас о тебе забыть. Это уж на твой риск. Телефон Уэйнрайта: 742-1373, добавочные: 6768 и 6350. Решай сам.

Надеюсь, что у тебя все в порядке. Было славно повидать тебя на Новый год. Очень рад, что Эйлин и Гарри сочетаются браком. Давно пора.

До скорого,

Дуглас».

К счастью, Лестер знал лондонский адрес Рейвена. Он действительно когда-то работал вместе с ним, правда недолго. И тем не менее какое-то смутное чувство настойчиво подсказывало ему, что Рейвен не откажется принять его, хотя бы для того, чтобы погасить всякий намек на долг, оставшийся от прежних времен. Он решил, что пойдет прямо к Рейвену: тогда ему будет легче договориться с этим типом Уэйнрайтом.

2

– Я тут виночерпий, – сказал молодой человек – манера говорить у него была специфическая.

Навалившаяся зависть оглушила Лестера, лишила его последних сил. Он вошел в просторную комнату с огромным – во всю стену – окном из черного стекла, сквозь которое огни Лондона казались сотнями, тысячами крошечных свечей, продуманно и со вкусом расставленных на юбилейном торте. Вокруг себя Лестер видел богатство с большой буквы: оно было в мягкой кожаной мебели, в столиках толстого стекла, в пушистых коврах – нога в них уходила по щиколотку, – в роскошном, безумно дорогом комбайне, в картинах на стенах – подлинниках – и, наконец, в изобилии цветов, исключительно белых, в драгоценных вазах – они были везде. Рейвен обладал большой и ценной коллекцией art nouveau^[9], но большая часть ее находилась в тщательно охраняемом загородном поместье, однако и те несколько картин, которые висели здесь, показались Лестеру верхом шика. Он хотел всего этого; он готов был на все, лишь бы иметь все это; но сейчас, стоя в дверях, он был похож на несчастную, голодную гончую, пробегавшую целый день без воды и подыхающую от жажды.

Мерлин приложил палец к губам, указал на проигрыватель и жестом пригласил Лестера в комнату. Лестер неловко уселся в неправдоподобно удобное кресло, стоившее 1350 фунтов стерлингов. Мерлин улыбнулся ему, показывая, что сейчас он весь в музыке. Лестер был благодарен за предоставленную возможность подготовиться: очень уж часто оказывался он в проигрыше, потому что слишком сильно чего-то хотел и не умел сдержать нетерпения. Сколько раз в жизни он вплотную подходил ко всему этому! И упустил, все упустил! Он готов был разрыдаться от приступа жалости к самому себе, от чувства безысходности. Это его последний шанс – во всяком случае, на таком уровне. Он никогда не осмелился бы прийти к Рейвену, если бы не это предложение Би-би-си. Он должен провернуть это дело. Должен извлечь из него максимум выгоды. Должен добиться, чтобы на этот раз выгорело. Должен взять себя в руки.

Он с трудом узнавал Рейвена. На взгляд Лестера, который придавал очень большое значение физическому состоянию, Рейвен был тучен. Тощий, вечно что-то нашептывающий мальчик шестидесятых годов не расцвел, а раздулся в своем затворничестве, и свободные одежды в восточном стиле только усугубляли это впечатление – он был похож на юношу знатного происхождения, предназначенного, в соответствии с требованием какого-то древнего культа, на заклание и вконец развращенного и изнеженного при жизни. Или на раннего Будду. Это в какой-то степени приободрило Лестера. Он ждал, всеми силами стараясь унять свои нервы. Музыка была незнакома ему: что-то классическое, современное и трудное для понимания; слушать можно, но радости мало, решил он. По мнению Лестера, такого рода музыку интеллектуалы слушают специально, чтобы доказать, что они не разделяют вкусов масс. Лестер вообще был убежден, что в основе вкуса элитарной публики лежит твердое намерение быть не такими, как все; это его ничуть не задевало. Когда он станет богатым и ему нужно будет чем-то заполнять свое время, он тоже будет делать вид, что любит музыку, подобную той, которой был поглощен Мерлин. Но никто никогда не убедит его, что она может доставить кому-то удовольствие. Лестер решил, что откажется, если ему предложат выпить: один крепкий коктейль, а некрепких тут не подавали, свалит его с ног.

Музыка прекратилась. Мерлин чуть помолчал, затем после третьей попытки поднялся с длинного дивана, обитого белым атласом, и пошел к нему с протянутой рукой, с открытой и дружеской улыбкой, прежде не виданной Лестером ни в жизни, ни на экране. Натянутый как тетива, Лестер вскочил, и они крепко и дружелюбно – по-американски – пожали друг другу руки.

– Так приятно видеть тебя! – сказали они в один голос.

– Ну, как я выгляжу? – спросил Мерлин, все еще не выпуская руки Лестера.

Лестер замялся.

– Не говори. Все равно соврешь. Твоя рука сказала мне правду. Язык плоти никогда не лжет. Но я худею. Когда спущу вес до одиннадцати стоунов, повешу обратно все зеркала. – Он указал на три пустых простенка. – Адамс!.. Впрочем, ничего. К черту! Уже стемнело! – Он нетвердой походкой пересек комнату и задернул шторы зеленого бархата.

– Ночью окна превращаются в зеркала, – печально сказал Мерлин. – Ты замечал?

Лестер хотел ответить утвердительно, но Мерлин уже снова заговорил, и почтительный ответ Лестера, просипев в горле, осел на языке.

– Я бы не принял тебя, – сказал Мерлин, идя вдоль задернутого окна с видом человека, выходящего на сцену, и как будто не обращая на гостя ни малейшего внимания, – но настало время возвращаться в прошлое. Что случилось с нами со всеми, Лестер? В какой момент мы приняли неправильные решения? И почему? Сейчас никто не спрашивает почему. Все слишком умны, чтобы спрашивать – почему? Ну а я могу это себе позволить. И вот я спрашиваю. Почему мы живем как свиньи? Ну-ка, ответь мне! Неужели шестидесятые годы сумели-таки прикончить нас?

Лестер несколько растерялся, но – что гораздо более важно – он был потрясен теплотой, исходившей от Мерлина. Ведь Мерлин славился своей сухостью; обычно он говорил так мало, что интеллектуалы, не разделявшие мнения, будто он еле ворочает языком, сравнивали его с Пинтером и Беккетом. Лаконичность его песенок превозносилась всеми, ему подражало целое поколение поэтов-песенников, сторонников сжатых форм, и шансонье, а его публичные выступления были редки и весьма сдержанны – никаких беспорядочных интервью, от которых задыхались его современники. Позволить себе это мог далеко не каждый. Только два интервью за все время – данные лучшим авангардистским журналистам и тщательно выверенные самим Рейвеном. Он предпочитал молчать, и с этим приходилось считаться. Что же касается всякой шушеры, вроде Лестера, то в их глазах он был князем, неприступным и несравнимым. И вот ведь разговорился, и, казалось, удержу на него нет. Лестер рискнул ответить, хотя не представлял, какого черта хочет от него Мерлин.

– Да как тебе сказать, Мерлин, думаю…

– Джеф! Джеф! Джеф Флетчер, ради всего святого! Джеф! Я только потому и впустил тебя. Мне хотелось поговорить с кем-то, кто знает Джефа Флетчера! Джефа! Мерлин Рейвен мертв, как феникс. Мерлина Рейвена сочинил один мой импресарио, которого я не любил. А я Джеф! Джеф Флетчер из Беркенхеда, Харрингтон-роуд, 31. Ты пьешь? Хочешь выпить? – По этому адресу в Беркенхеде он проживал всего лишь шесть первых месяцев своей жизни. Родители его погибли в железнодорожной катастрофе, и его сразу же забрали в приют.

– Да-да. Хочу, Джеф. Пожалуйста. Все равно что.

Мерлин дотронулся носком сафьянной туфли до кнопки звонка, тонувшей в шелковистом белом ковре, как пуп.

– Но что-нибудь безалкогольное, – сказал он. – У меня дома сейчас сухой закон. Должен сбрасывать жир. Жир! Гадость какая! Почему жирные люди так гадки, а, Лестер? Я тебе скажу. Потому что они ходячие отбросы. Я – передвижная куча навоза, деликатно выражаясь. Как тебе эта комната?

Лестер огляделся по сторонам: Голливуд, сказочная страна, роскошь, качество – вот что представилось его глазам; эта комната олицетворяла власть, красивых женщин, возможность сметать с пути всех, кто когда-нибудь посмел его обидеть, – привести бы всех их сюда да показать, пусть бы на брюхе поползали. Он смотрел вокруг себя с благоговением.

– Дрянь! – сказал Мерлин. – Скажешь, нет? Никчемная дрянь! Неимоверно дорогостоящее шикарное барахло, всученное мне компанией сутенеров, которые любого карманника шутя обчистят.

Вошел виночерпий в свежем, отлично сшитом полотняном костюме. Разговор прервался. Он, потупившись, подал Лестеру низенький толстый стакан апельсинового сока и рюмку «худящего» тоника Мерлину. И бесшумно удалился. Лестер подумал, что ему, наверное, года двадцать два.

– Ты что-нибудь знаешь о примитивистах?

Лестер решил, что Мерлин говорит о каком-то новом наркотике и, чтобы не нарушать течения беседы, чтобы не преградить – не дай бог – путь этому бурному, вселяющему в него надежду потоку слов, кивнул.

– И ничего-то ты не знаешь, Лестер. – Мерлин выпил свой тоник и скорчил гримасу. – Будем здоровы! Ну, что тебе?

Лестер услышал свой внутренний голос, творящий молитву, умоляющий: «О господи, помоги мне, помоги мне, господи! Прошу тебя. Пожалуйста».

– Тут один человек, Уэйнрайт, – прошептал он, – Майк Уэйнрайт… – Мускулы яростно передвигали его кадык вверх и вниз. Он напряг все свои силы.

– Знаю. Дальше. Да не суетись ты так.

– И Дуглас – Дуглас Таллентайр – он мой двоюродный брат… – Дугласа он упомянул по наитию.

– Твой двоюродный брат? Я видел его пьесу. Дальше.

– Они мне кое-что предложили… сделку… то есть не то, чтобы сделку… у них есть мысль… еще не совсем оформившаяся… все зависит от того, как ты к этому отнесешься…

– Это уж конечно. Какая?

– Командовать будешь ты. Ха! Вот так! Что захочешь… – Лестер замолчал. Он снова заврался, заранее не подумав.

– Что я захочу. А где?.. Когда?.. – Мерлин продолжал шагать по комнате, совсем как типичный неврастеник в каком-нибудь глубокомысленном криминальном фильме. Беспощадная диета доводила его до бешенства.

– В фильме. Они хотят, чтобы ты снял – совместно с ними… то есть снимать будут они… тебе ничего не придется делать. – Лестер окончательно потерял нить. Понимал он только одно – этому человеку нельзя надоедать, тут лобовой атакой ничего не добьешься, и еще – ему нельзя ни в чем перечить.

Мерлин остановился и уставился на своего гостя холодным взглядом. Жизнь, совершенно очевидно, загнала Лестера в тупик. Выглядел он ужасно; одет был бедно и держался приниженно. Умом он никогда не отличался, но неудачи поколебали его апломб, в чем раньше недостатка не ощущалось. Под взглядом Мерлина Лестер вдруг начал сильно дрожать, а потом улыбнулся виноватой улыбкой.

И тут неожиданно в уме Мерлина стала складываться песня – одна из тех коротких, точных и ярких песен, которые умел писать только он один. Он сразу почувствовал, что это настоящее, безошибочно то, что надо. За последние несколько лет он не породил ничего, кроме бессвязных магнитофонных записей на философские темы, на серьезные темы, глубокомысленные – мысли-то глубокие, а музыка зачастую совсем мелкая. Мерлин не опубликовал ни одной из них – для этого он был слишком практичен. Боссы фирмы грампластинок, не понимавшие и не одобрявшие такого творчества, заплатили ему баснословную сумму лишь за то, чтобы он не разрешал никому другому выпустить пластинки с этими горестными напевами. Только очень уж много времени прошло с тех пор, как Мерлин в последний раз слышал легкий щелчок где-то в глубине мозга, и сейчас, поймав его, он моментально понял: «Это то, это настоящее, воспользуйся им. Сразу же! Не переводя дыхания! Это песня!»

– Ты приносишь мне счастье, – сказал Мерлин. – Подожди здесь.