Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Вот именно. У человека, который за ними смотрит, и без того много всяких дел. Но он уверяет, – вдохновенно говорила Эмма, сочиняя без зазрения совести, – что, если бы этими мальчишками занялся кто-то знающий, все бы просто ахнули.

– Нужно только не зевать и присматриваться, – сказал Лестер. – Взять хотя бы Джона Конте, Мориса Хоупа, Вива Андерсона, Сирила Реджиса, Лори Кеннингэма – все, как один, талантливы. – Он помолчал. – И ведь мальчишки спят и видят, как бы им сделаться легкоатлетами. Я тоже спал и видел. Только меня сманили в профессиональный спорт. В команду бегунов. А такого не прощают. Главное, всей радости, что заработал мальчишкой несколько поганых фунтов.

– Так давай, погляди на них, – наседала Эмма. Лестер попался на крючок. Она сама себе удивлялась, что ее так удачно озарило. Ведь такая работа как раз то, что нужно Лестеру, вполне возможно, что он смог бы тут хорошо себя показать. В ее воображении взаимная выгода росла, расширялась, превращалась в щедрый ливень всесторонних успехов.

– А что, я б не против, – сказал Лестер. – Привести их в божеский вид. Конечно, никаких денег я за это не возьму. Но мне нужны будут спортивные сооружения.

– Мы найдем школу, которая позволит пользоваться ее гимнастическим залом. Ну и потом, можно обратиться к директору колледжа св. Луки, у них есть футбольное поле – не травяное, правда, оно находится под путепроводом. Мне кажется, Марк говорил как-то, что там строят беговую дорожку.

– Какой еще Марк?

– Марк Джеймс. Он общественник, возглавляет детскую секцию в этом районе.

– Ну нет, вмешиваться я никому не позволю.

– Я уверена, что он не станет вмешиваться.

– Вот откуда являются завтрашние чемпионы, – сказал Лестер, оглядывая старые усталые лица. – Вырастают мировые величины как раз в таких вот местах. Что ж, я не против.

– Вот и отлично. – Эмма прикусила язык. Хватит посулов, а то он еще заподозрит что-нибудь. Но в душе она ликовала. Действительно, как здорово она придумала: Лестер будет спасен! Оба они станут на ноги! Болтающиеся без дела мальчишки найдут цель в жизни. Он отберет действительно лучших, в этом она уверена.

– Мэри тоже будет у нас сегодня, – сказала она, – Мэри Таллентайр. Жена Дугласа.

– А она-то с чего?

– Она преподавала тут у нас – на общественных началах. Ее очень хвалили. Летом прекратила занятия, но нас по-прежнему не забывает. Вот комитет и решил пригласить ее.

– Мэри у нас молодец! – сказал Лестер. В жизни он, может, раза два всего и говорил с ней, но подчеркнуть ее принадлежность к семье хотелось.

– Ну, мне пора, – сказала Эмма подчеркнуто бодро.

Лестер хотел спросить, нельзя ли ему переехать к ней. Он представлял себе эту сцену так: Эмма умоляет его поселиться с ней, и он, поломавшись, соглашается…

исключительно, чтобы сделать ей удовольствие, но, конечно, сохраняя полную независимость. Теперь, когда она собралась уходить, он почувствовал себя обобранным. Ее приветливость, даже за эту короткую встречу, заставила его еще сильнее почувствовать свое сиротство.

– Я провожу тебя.

– Спасибо!

Встречные, глядя на пару, идущую переулками и переходами мимо полуразрушенных домом, думали: «Вот идет эта милая, внимательная к чужим нуждам девушка из Центра и с ней один из ее подопечных». А Эмма думала: «Марку я оставлю записку в «Службе справок», скажу, что не смогу поужинать с ним сегодня, – чтобы не получилось неловко, если Лестер вдруг решит остаться». Лестер же думал: «Команда легкоатлетов – это настоящее дело. Я из них мировых чемпионов сделаю. Но придется им меня слушаться. Они у меня будут работать – и чтоб никаких отговорок, никаких уверток, никакого надувательства. Правила диктую я! И точка!»

– А как маленький Гарри? – спросил он. Вопрос возник вдруг, сам собой.

– Отлично! – ответила Эмма и поцеловала его.

Жениться – что ж, это еще не худшее, решил Лестер и взял Эмму под руку.

7

Дуглас не знал, в какой момент лучше сказать ему. Они сидели один напротив другого, и Дуглас думал: ну конечно, он знает – как он может не знать? Как он может предполагать, что я не помню? Какую игру он ведет? Но Элфи Джавит спокойно продолжал вести свою игру. Это был тот самый продюсер, который остался должен Дугласу две с половиной тысячи фунтов; человек, который подростком торговал с лотка цветами и фруктами, а затем лихо – немного на манер героев комических фильмов – взлетел вверх, прорвавшись сквозь сутолоку шестидесятых годов, и попал в струю экспортируемых Британией за океан талантов, очутился в США, где дружба с Битлзами пропихнула его в круг кинодеятелей, как вампиры жаждущих свежей крови. Он был практичен, словоохотлив, эксцентричен, чертовски самоуверен, громогласен; он совершенно точно знал, что хочет от картины «зритель», что «обыватель», что раскошелившийся на билет «парень» в Канзас-Сити или в Уэйкфилде, и, что не менее важно, считал себя непогрешимым судьей модных направлений. «Юбка мини – это надолго», «Джинсы из моды выходят, но все в них ходят», «Диетические продукты – ерунда!», «Научная фантастика не для картин «экстра-класс», ну и тому подобное. Его карьера была весьма сумбурна: успехи и провалы, взлеты и падения, то денег куры не клюют, то ни гроша в кармане, причем ни в какой ситуации он не задерживался надолго.

Немного выбивало из равновесия Дугласа и место, где происходила их встреча. Оно находилось в самом сердце Мэйфера, на очаровательной улице, обставленной с обеих сторон роскошными домами начала царствования королевы Виктории; когда-то в этих домах проживала денежная знать Англии, теперь тут разместились конторы. Здесь, в этой самой комнате, Дуглас в конце шестидесятых годов получил свой первый заказ на киносценарий. Заплатили ему две тысячи фунтов – мешок золота по тем временам (хотя теперешние ставки были по меньшей мере в десять раз выше), и он вступил на долгий (в несколько месяцев длиной) путь утонченной пытки, разбередившей в нем самые разнообразные чувства: волнение от того, что соприкоснулся с чудесной машиной, которая подарила ему в юности столько волшебных часов, смятение от того, что не знает, как делать эту работу, растерянность при открытии, что и другие этого, по всей видимости, не знают; виноватое чувство при виде того, сколько требуется денег, от разговоров о деньгах, от обещанных гонораров в будущем, от созерцания нуворишских замашек воротил киношного мира, их жизни с обильными завтраками и еще более обильными обедами, закрытыми кинотеатрами, подогретыми бассейнами, счетами в швейцарских банках и избалованными кинозвездами. Ему отвратительна была пошлость всего этого, вызывала все больше презрения манера держаться, поведение и умственные способности киношной братии; неохотно признавал он и тот факт, что существуют особые, высшие таланты и энергия, которых ему не дано, и сам себе был неприятен потому, что не мог встряхнуться и использовать тот факт, что его зовут в лейтенанты на войну, где верховодят опереточные полковники и тупоголовые генералы. В результате – причем именно это заставило его отступить и порвать с киноиндустрией – он не нашел удовлетворения в работе, мало того, какое-то неприятное, зябкое ощущение поселилось вдруг у него в желудке и не исчезало несколько недель, словно он нарушил какой-то основной закон собственной жизненной схемы и лучшая и нужная часть его «я» решила его же самого выморозить и отбросить. Тем не менее комнату эту он помнил хорошо.

На его взгляд, здесь ничто не изменилось. Огромный письменный стол, вращающееся кресло, два длинных мягких дивана, обитых черной кожей, уилтонский ковер цвета жухлой травы во всю комнату, прекрасный викторианский книжный шкаф, заставленный рядами не читанных классиков в переплетах из телячьей кожи, романами, романизированными биографиями и повестями, «купленными» (в более широком, чем принято, смысле) продюсером. На одной стене по-прежнему висел огромный снимок Манхаттана ночью, на другой – увеличенная фотография У. Филдса за игрой в покер, с хитрым видом поглядывающего на карты, поднесенные к самому носу; и всюду были расставлены массивные дорогие безделушки, которые можно было найти в ближайших антикварных лавках: тяжеловесные подобия пепельниц из стекла и из золота, гигантские игральные кости, колоссальная скрепка для бумаг и другие нужные предметы и пустячки, все раздутые до неимоверных размеров. В общем, казалось, что они собраны здесь, чтобы произвести впечатление, только непонятно какое и непонятно зачем.

Элфи – он любил, чтобы собеседники называли его этим панибратским именем, – Элфи был убежден, что от динозавров Голливуда, которые занимали этот кабинет прежде, его отделяет по меньшей мере несколько световых лет. В шестидесятые годы выдался короткий период, когда, испуганные соперничеством американского телевидения и задыхаясь в смертельной агонии голливудских студий – до которой они сами их довели, – некоторые продюсеры перекочевали в Европу, привлекаемые к тому же низкой оплатой труда, слухами о вседозволенности на Кингс-роуд и отчаянными поисками источника новой энергии, чтобы питать раскапризничавшееся чудовище на Западном Побережье. Человек, который нанял тогда Дугласа, был именно таким динозавром. Он был откуда-то из Центральной Европы; посредством всяких сделок, обманов, передержек, удач, короткометражек и второсортных очерков, несчастных случаев со смертельным исходом и случайных встреч, а потом золота, золота и еще раз золота достиг он своего положения. Громогласный, забавный, грубовато-напористый, необразованный, симпатичнейший, круглолицый, хитрый, щедрый, лукавый и беззаботный – этакий толстый, добродушный пройдоха; в свое время он последовательно подражал многим, непохожим друг на друга, киногероям – то он был всеобщим благодетелем, то Вайатт Ирпом, то джентльменом, то забулдыгой, то Свенгали, то Наполеоном – и кончил тем, что тратил большую часть своего времени на войну с многочисленными противниками, которых он стравливал между собой в своих интересах, что на деле оказывалось чистым самообманом. Работать с ним было все равно что сидеть в малюсенькой ванне вместе с бесноватым карликом, одержимым манией величия.

Элфи назвал бы себя человеком «на уровне»: вполне в курсе последних веяний; одет не кричаще – так сказать, роскошь под сурдинку. В своем представлении он был человеком выдержанным и спокойным, который прекрасно умеет управлять скрытыми механизмами. Имена деятелей культуры, перед которыми его предшественник в вертящемся кресле топтался бы, как необъезженный конь, легко скользили по поверхности стола, покрытого зачем-то стеклом. Дуглас никак не мог догадаться, зачем, собственно. Стол явно был репродукцией. К тому же Элфи был своим в самых узких кругах: скандал в Национальном театре, интриги в мире искусства, новые творческие группы, организуемые телевизионными компаниями, – он был хорошо осведомлен о подоплеке всего этого.

Дугласу потребовалось минут десять, чтобы догадаться: ничто в этой игре не изменилось – ни на йоту. Как и стол, Элфи был репродукцией.

– Сказать правду – ваша повесть попалась мне совершенно случайно. – Элфи курил тонкую, но дорогую сигару; ноги в изысканных итальянских ботинках невозмутимо лежали на столе, на нем были рабочие вельветовые брюки, купленные в шикарном магазине, и короткая прямая куртка, какие носят лесорубы, за которую он отдал сумму, равную зарплате этого самого лесоруба. – Ваш агент пытался всучить мне обычный шпионский хлам. – Он снисходительно улыбнулся. – Все это passé^[18]. Со шпиками покончено. Что им сейчас надо – я говорю о Побережье, – так это вещи с кое-какой глубиной. Они рыщут повсюду в поисках необычайного материала, где есть за что ухватиться. Актеры жаждут чего-то захватывающего. Им необходимо показывать себя. Денег они наработали невпроворот, и слава и богатство есть – ну вы сами знаете: Джек, и Роберт, и Ричард, и Эл… да там их сотни, поверьте мне, Побережье кишит великими актерами. Великими актерами. Великими актерами кино. На экране. А какие там режиссеры! Первоклассные. Самые что ни на есть! Ну, и если говорить о средствах выражения… Вы бы послушали их разговор, Дуглас, вас поразили бы детали, в которые они вдаются. Я совершенно поражен и не стыжусь в этом признаться. Когда вместе сойдутся Фрэнсис, и Джордж, и… и другие, кажется, будто вы попали в аудиторию какого-нибудь там университета, я не шучу. Детали! Но чего им не хватает, так это сценариев, идей, сути. Не о фабуле речь! Это пройденный этап! С фабулами покончено. Я говорю о самой вещи. О вещи в целом! Вот что важно. Вот что захватило меня в этой вашей повести «Смерть друга». Какое название! Какое типично английское название! Я вам скажу, на Побережье найдутся взрослые люди, которые будут плакать горькими слезами над одним только названием. Что я хочу сказать: название уже само по себе козырь. Козырь! Именно как название. А сюжет. Этот человек. Что вы проделываете с ним! Это же блестяще! В полном одиночестве. В лесу! Я так и вижу его. Я так и вижу, как они все захотят сыграть его. Вы бы послушали разговоры о Роли с большой буквы. Настоящей роли! Все, что нужно, – это сделать из повести сценарий.

«А как насчет двух с половиной тысяч? – думал Дуглас. – Еще не время?»

– Моя мысль такова, – продолжал Элфи. – Я мог бы получить для вас аванс здесь: проще простого, под одно название. Но зачем вводить лишние инстанции? Завтра я улетаю на Побережье. И хочу захватить с собой повесть, чтобы утрясти все на месте. Вы сможете приехать и работать там над первым вариантом – оплата в долларах никогда не лишнее, – я предпочел бы действовать так, чем договариваться отсюда.

– Вы хотите иметь право распоряжаться ею по своему усмотрению?

– По своему усмотрению? Что вы под этим подразумеваете? Над вещью придется работать и работать.

– Согласен.

– Знаете, какая у меня мысль, – раздумчиво сказал Элфи; побежавшие по жилам творческие токи рвались наружу. – Мне кажется, причиной, почему он ушел в лес, должен быть Вьетнам.

– Вьетнам?

– В Голливуде сейчас только об этом и говорят. Три года назад о Вьетнаме и заикнуться нельзя было. А теперь, возьмите фильм Джейн Фонда, возьмите «Охотника на оленей», возьмите «Апокалипсис» и другие. Если он побывает во Вьетнаме, тут уж и Джек, и Ричард, и Эл, и Де Ниро – все захотят эту роль. Все будут тут как тут. Сами увидите: Вьетнам – повестка дня!

– Но ведь тогда это будет совершенно другая история.

– Не совсем, Дуглас. «Совершенно» – это передержка. Я только ищу логическую мотивировку.

– Но ведь вся суть в том, что человек уходит в лес по причине, которую ни он сам, ни я объяснить не можем.

– В этом вся трудность. В повести это отлично, и повторяю – я в восторге от повести. Но в картине вещь делает мотивировка. Мотивировка вдыхает в нее жизнь! Мы теперь это хорошо поняли.

– А что, если вьетнамский вопрос будет разрешен? – спросил Дуглас, стараясь сохранить серьезный вид.

– Это тоже придется разузнать.

– Понятно.

– Он может быть террористом.

– Террористом?

– До того, как он ушел в лес. Для мотивировки потребуется внушительная врезка или ретроспективные кадры.

– Понятно. Американский террорист.

– Будто их нет! Поверьте, у них есть все на свете. А ваши соображения?

– Почему бы нам не выбросить ее и не начать все сначала?

– Но мне повесть очень понравилась. Я же говорил вам. И повесть, и название.

– Право собственности на них закреплено за мной.

– Тут вы меня обскакали, Дуглас. Все продумали. Правильно. Права закреплены. Сейчас предлагается очень мало стоящего материала, годного для коммерческого использования. Мне это известно. Я думаю, что ваш я мог бы продать задорого. И в хорошие руки.

– А затем явлюсь я, начисто переделаю повесть и напишу сценарий.

– Вместе с режиссером, – сказал Элфи таким тоном, будто сделка от этого становится еще заманчивей. – Будем надеяться, что с очень хорошим. И он будет все время рядом, под боком.

Дуглас набрался духу.

– Вспомните, Элфи, когда я писал для вас в последний раз сценарий, довольно давно. Со мной тогда полностью не расплатились.

– Вам остались должны?

– Да.

– Не может быть. Я всегда рассчитываюсь сразу. – Элфи скинул ноги со стола и встал с видом человека, уверенного в своей правоте, явно глубоко озабоченный. – Тут какая-то ошибка.

– Две с половиной тысячи.

– Ошибка! Совершенно точно, ошибка. Я доберусь до своих бухгалтеров. – Он грустно покачал моложавой головой. – Хороши гуси! Ничего сами не могут. Простой платеж. И сумма мизерная. Так, на орешки. Но я понимаю, вопрос принципа. – Дуглас подумал, что две с половинок тысячи позволят ему снять квартиру получше: орешки иногда бывают весьма недурны.

– Так что вы скажете? – спросил Элфи.

– Насчет денег?

– Это будет улажено через пару дней. Поверьте мне. Моя ошибка. Насчет материала?

– Я к этой повести отношусь очень ревниво.

– Разумеется. В этом ее сила. Именно в этом! Вы относитесь к ней ревниво. Это очень английская вещь. Я понимаю. Это ощущается.

Дуглас с удовольствием продолжал перебрасываться фразами с Элфи; он уже полностью овладел собой и понимал, что, хотя тот не имеет пока никаких соблазнительных предложений, в его плане покружить по Голливуду, помахивая рукописью, возможно, содержится зерно, которое со временем принесет плоды в виде реальной возможности поставить картину. Повестью может заинтересоваться какой-нибудь умный актер или режиссер. Так или иначе повесть будет напечатана своим чередом и обретет собственную жизнь. Сама по себе. Какое-то время поработать в Голливуде будет интересно, ну и деньжата, конечно, не лишнее. Можно рассчитывать прожить на них месяцев шесть, может, год. Артачиться было бы ханжеством. Можно считать, что фильм и повесть – две разные вещи. И все же, прежде чем кивнуть в знак согласия, он испытал минутную грусть. Смерть Элана Джексона, окрылив кого-то из пробивных американских актеров, принесет ему впоследствии Оскара. Сам сознавая сентиментальность своего жеста, он тем не менее сделал его.

– Мне нужно время, чтобы обдумать ваше предложение.

– Даю два дня.

– Ладно.

8

Майк понимал, что ему понадобится немало времени, чтобы осознать все значение новости, сообщенной ему Мэри. Он был рад, что остаток дня и вечер целиком заняты работой.

Майк был членом жюри, присуждавшего ежегодные премии за лучшие телевизионные передачи года по разным категориям: документальному экрану, драматическим постановкам, развлекательным программам, многосерийным фильмам, отражающим жизнь страны, а также лучшему актеру и лучшей актрисе. Его втягивали в это дело постепенно, он заинтересовывался им все больше и больше, пока наконец не понял, что увяз прочно. Просмотр отобранных программ, большинство из которых было сделано на очень высоком профессиональном уровне, доставлял ему истинное удовольствие и приводил в волнение. Именно высокое качество работы было для него, после того как он вернулся на британское телевидение, источником неожиданной радости. Просматривая фильмы и программы, на создание которых было положено столько сил и ума, и сознавая, что их же будут смотреть почти в каждом английском доме, он испытывал двойное удовольствие.

Но сегодня он радовался просто тому, что находится здесь, что занят.

Показывали пьесы. Большинство из них Майк видел раньше по телевизору, поэтому ему не нужно было внимательно смотреть, что происходит на экране, и он мог не спеша обдумать, что сказала ему Мэри, а вернее, ее ультиматум – хотя это слово звучало как-то очень уж устрашающе. Мэри просто сообщила ему свое решение. В некотором смысле несправедливое и нелепое – поскольку следовало бы помнить, что именно благодаря Майку она смогла восстановить силы, уверенность в себе и самообладание настолько, что оказалась способной принять такое решение. Но это в расчет, по-видимому, не шло.

Пьесы следовали одна за другой: драма-мюзикл Денниса Поттера, малоприличный сумбур Говарда Шумана под рок-музыку, комедия из провинциальной жизни Элана Беннетта; эти и другие – сплошь сверстники Дугласа, думал Майк… Интересно, какое представление о стране складывается из всех этих произведений? Если справедливо утверждение, что многие лучшие пьесы многих лучших драматургов написаны специально для телевидения, и если писали они об обществе, в котором живут, эти магнитные ленты и кинопленки должны быть неплохой лакмусовой бумажкой. Какое же представление? Пристрастие к прошлому, особенно не очень отдаленному, навязчивое желание как-то переосмыслить недавнюю историю, подвести итоги, словно в попытке выяснить, нельзя ли что-то исправить, переделать, лишь бы высвободить настоящее из тисков этого прошлого. События последних пятидесяти лет вновь и вновь возникали на экране: война и мир, ярость и довольство, отчаяние и бездумное потакательство, политические события и анекдотические случаи, нужда и изобилие, словно писатели хотели сказать: «Мы – это они. Посмотрите! Видите? Они – это мы, разве не так? Ведь так? Так ведь?» Приходилось признать также, что в картинах продолжает преобладать неистребимое – хоть и несколько странное – чувство юмора, помогающее режиссерам видеть смешное в иных более непристойных местах, в сексуальной неразберихе и светских условностях, вне зависимости от того, какой слой общества затрагивает пьеса и каков интеллектуальный уровень людей, в ней представленных, в тех работах даже, где они старались избежать этого. Впечатление было, что общество, которое могло вложить столько таланта в этот вид искусства, было то ли очень богато, то ли склонно к донкихотству. Недоставало пьесам чувства, хотя в мелодрамах не скупились на чувствительность. Увлечение «типажем» было заметно даже в тех вещах, которые затрагивали самые животрепещущие вопросы. Но при этом прекрасное владение языком, безошибочное чувство времени и места, неисчерпаемый запас прекрасных актеров, добросовестно работающих, чтобы мастерски создать перед камерой нужный образ. Общее впечатление хорошо организованной и хорошо выполненной работы. Никакого повода для стенаний, для скрежета зубовного. В худшем случае – смутный страх.

Члены жюри обменялись записочками. Окончательные решения будут вынесены на специальном заседании через две недели. Майк отклонил приглашение двух коллег поужинать где-нибудь на скорую руку.

Он пошел домой пешком – по Пиккадилли и затем по улицам Сохо, все еще запруженным народом, – в свой пока еще мало кому известный район Лондона. Говорили, что он начинает входить в моду. (А о каком районе этого не говорили?) Лишь бы квартирная плата оставалась в пределах разумного.

В квартире было зверски холодно. Уходя, он забыл включить отопление. А теперь было уже слишком поздно и не стоило беспокоиться. Майк подобрал с пола почту – ее всегда приносили уже после его ухода на работу – и пошел с ней в гостиную. Там стоял маленький электрический камин. Он включил его и налил себе виски. Но уютней ему не стало. Он критическим взглядом обвел комнату: мебели не так много, но и голой ее не назовешь. Повсюду лежали и стояли книги, журналы, газеты. На стенах несколько окантованных плакатов и эстампов. Он редко задумывался над тем, как выглядит его квартира; снимал ее с услугами, уборщица приходила два раза в неделю. В комнате было чисто и прибрано, Майк любил порядок. И все же… она давала ощущение пустоты. Почти такой же, если не сильнее, как когда он въехал сюда, расставшись с семьей.

Странно, думал он, у меня была жена, растет дочь, в которую я немало вложил, но их жизнь проходит где-то вдали от меня… а взять моряка в прежние времена или путешественника – чем они хуже. Покидая семью, он все продумал тщательно и добросовестно, и, как выяснилось, это действительно был лучший выход. Его жена и дочь перенесли ломку легко и жили припеваючи. Да и он тоже.

Но сейчас ему мучительно чего-то недоставало. За несколько последних месяцев короткие отношения с Мэри открыли перед ним перспективу любви. Встречаясь с ней, разговаривая, обедая вместе в ресторанах, занимаясь мелкими починками у нее дома, он постоянно ощущал, что его физически влечет к ней, ее присутствие сообщало всему вокруг тепло и покой. И как-то незаметно это стало потребностью. Наверное, ему нужно было компенсировать то, отсутствие чего он не замечал много лет.

Она сказала ему прямо, что хотя встречаться с ним будет по-прежнему, но о том, чтобы поселиться вместе, пока что речи быть не может. Несмотря на то что случилось. И вот эта квартира, представлявшаяся убежищем в момент, когда порывались семейные узы, теперь казалась тюремной камерой, где ему придется отбывать свой срок без уверенности в будущем.

Потому что он понимал, что стоит ему проявить настойчивость, и он непременно потеряет ее. Она выбрала свой путь, однако пока что ей не хватало сил позвать кого-то с собой.

9

Все ясно, думал Дуглас. «Ваше время истекло!» Шутливая фраза оказалась убийственно точной. В Мэри что-то изменилось, но как это скажется на их отношениях, он просто не представлял.

Пойти куда-нибудь поужинать вместе придумала она. Они отправились – все втроем – в тихую, уютную пиццерию на Чок-Фарм. Затем Мэри пригласила его к себе. Дуглас был насторожен и очень старался. Все внимание он сосредоточил на Джоне, с которым они последнее время гораздо лучше понимали друг друга. Дуглас не щадил для этого сил, и не замедлившие сказаться результаты превзошли все ожидания, так что он был даже несколько смущен. Джон стал веселей, оживленней, у него появилось увлечение – рыбная ловля, – позволявшее ему чувствовать себя более самостоятельным. Жизнь вдвоем с матерью укрепила в нем сознание своей ответственности, тогда как непрерывное внимание Дугласа повысило чувство собственного достоинства.

– Он заметно выправился, – сказала Мэри, когда Джон наконец ушел к себе в комнату. – Мне кажется, большую роль в этом сыграла твоя мать. И ты.

– Его мать – ты.

– Бедный ребенок, одно время он совсем расклеился, – сказала Мэри, взбивая подушки, будто готовя декорации к сцене. Нежной сцене, если судить по зажженным бра, булькающему электрическому кофейнику, початой бутылке красного вина, рядом с которой стояли два бокала. – Теперь хорошо? Как ты находишь?

– Какого года это вино? – спросил Дуглас, чувствуя укол ревности – за этим вопросом совершенно очевидно крылся другой: «С кем ты распивала эту бутылку – с Майком?»

– Мы с Майком выпили по бокалу сегодня в обеденный перерыв, – сказала она.

– Хлопотливый день.

– Середина триместра. Нам, учителям, приходится выкраивать свободные минутки где только можно.

– Зато мы, ученики, никогда этому не научимся. – Он налил бокалы дополна. – У меня такое чувство, что близится исторический момент. Верно?

– Верно, – ответила Мэри. В ее голосе не было никакой торжественности, скорее, он звучал рассудительно; в нем не слышалось осуждения, ни тем более угрозы. Дуглас вместе со своим бокалом устроился на диванчике. Мэри взяла свой и уселась в кресло, которое обычно занимал он.

– Ты выглядишь очаровательно, – сказал Дуглас. Он поднес бокал к губам. – Похудела, и это тебе идет. И волосы опять блестят, как когда мы познакомились. Ты просто красавица.

– Спасибо. – Мэри улыбнулась. – Хорошо бы тебе поменьше пить, – сказала она. – Ты смотри, что у тебя с подбородком делается.

– С которым?

– Помнишь тот раз в коттедже, под Новый год?

– Помню.

– Я как раз вспоминала сегодня. Хотя все было ужасно и накалено: ты был усталый и пьяный и полон каких-то путаных мыслей, – и все равно, что-то в этом было.

– «На мою ответственность», – повторил Дуглас ее слова.

– Вот именно. – Она рассмеялась. – И ты воспользовался.

– Прекрасно помню. На ковре.

Он налил себе еще вина. Хорошо узнаешь человека, только пожив вместе с ним, думал он. Начинаешь понимать его насквозь, складывая вместе многие тысячи мелких наблюдений и не имеющих названия ощущений. Научаешься совершенно точно согласовывать с ним свой жизненный ритм и настроение, даешь убаюкать себя, словно очутившись вдвоем вне времени и пространства; систола и диастола, движение туда и сюда, вперед и назад, инь и ян – до полного слияния. И не надо забывать про дар черпать из бездонной бочки обязательств глубокую умиротворенность, чувство прекрасного, взаимное понимание и душевный покой. Дуглас чувствовал, как этот покой окутывает его.

– Я беременна, – сказала Мэри.

Дуглас будто окаменел. Мелькнула мысль – что-то остановилось и оборвалось. А может, и не случилось ничего. Может, это и был момент вне времени. Да, именно! Ему хотелось, чтобы она повернула ключ завода в обратном направлении, чтобы слова вернулись обратно ей в рот, стали несказанными, чтобы ничего этого не было. Как странно!

– Понятно, – сказал он спустя очень долгое, как ему казалось, время. Затем прочистил пересохшее горло, в котором возник комок. – Понятно, – повторил он.

– Только самое начало, – тихо сказала Мэри. – Я могла бы сделать аборт. Но в моем возрасте… мы ведь говорили с тобой об этом, я, собственно, и начала этот разговор еще тогда в коттедже… это не так часто случается. Мы с тобой проверили.

– Мы… – Он чуть не сказал; «Мы не очень-то старались».

– Я старалась, – сказала она. – Но ничего не вышло. Может, другого раза уже не будет. Во всяком случае, я не собираюсь рисковать: я хочу этого ребенка.

– Он, конечно, от Майка.

– Да.

Тут только Дуглас заметил, что то, что он принял за рассудительность, было на деле суровой решимостью.

– Боже мой! – сказал он.

Ему непонятно было, что, собственно, он чувствует. Будто она своим сообщением выбрала из его души все нормальные реакции и пустила их по ветру. Но почему-то он чувствовал себя обязанным продолжать разговор. – Ну и что он?

– Он обрадовался, – ответила Мэри. – Немного удивился. – Она тщательно выговаривала слова. – Это случилось в Париже, когда мы ездили туда на несколько дней. С тех пор ни разу.

– Можно полюбопытствовать – почему?

– Я не уверена, люблю ли его, – сказала Мэри.

– А разве в этом можно быть уверенным? – спросил Дуглас, и ему вдруг показалось, что правильный ответ на этот вопрос помог бы разгадать загадку, по-прежнему стоявшую, как он считал, в центре большинства жизненных проблем.

– Я могу, – сказала она, – может, потому, что была уверена, что люблю тебя.

– Но ты ждешь его ребенка.

– Нашего ребенка. Моего. Просто ребенка. Да, жду.

– Не знаю, что и сказать тебе, Мэри. Какого ответа ты хочешь от меня?

– Я довольна… – Она взглянула на свой живот. И продолжала без тени раздражения в голосе: – Трудно было бы ожидать того же от тебя. Пока что.

– Пока что? – Дуглас постарался сдержать собственное раздражение. Но это была всего лишь внешняя реакция. Ревность как-то рассосалась. Может, у него вообще угасли все чувства к ней.